В маленьком пропахшем дымом домике томился народ – людей собралось гораздо больше, чем когда-либо за всю жизнь Мэри Смит. Пришли все ее дети и внуки, чтобы проститься с ней. Так оно от веку и происходит – человек отходит в лучший мир в окружении близких, в родных стенах, каждый дюйм которых знаком как свои пять пальцев... Мэри лежала с закрытыми глазами, но все равно видела и торфяной очаг, и оловянные тарелки на полке, заботливо сложенные в аккуратные стопки и до блеска натертые песком, и чистенький трехногий табурет, который муж Бет сгосподинил для Дика, на котором сама Мэри тысячу раз сидела, готовя овсянку... Видела она и красивое распятие, искусно сделанное из дуба и слоновой кости, подаренное ей госпожой Нэн, когда...
   Мэри открыла глаза. Одного из детей недостает. Робин заботливо наклонился над ней.
   – Что, мама?
   – Где ваш брат'? – хотела сказать Мэри, но сквозь хрипы, с трудом вырывавшиеся из ее иссохшей груди, сын расслышал лишь одно слово.
   – Джон здесь, мама. – Озадаченный Робин посторонился, пропуская Джона поближе к постели умирающей. Мэри вновь закрыла глаза и сжала кулаки в бессильном отчаянии.
   – Джэн... – выговорила она наконец. – Позовите Джэна. – И задохнулась, истощив последние силы.
   Братья Смиты переглянулись, и Робин задумчиво произнес:
   – Лучше, если отправишься ты, Джон. Беги прямиком в Уотермилл-Хаус и быстренько покличь господина Чэпема. Ноги в руки!
   Но у Джона, который ходил в школу вместе с Джэном, появилась идея получше. В кузнице стояла лошадь – а Уотермилл находился в десяти минутах хорошей скачки. Владелец коня не станет возражать, верно? Уж такой особый случай! Джон быстренько втолковал хозяину свою надобность, вскочил в седло и помчался в Уотермилл.
   Джэн последнее время редко виделся с молочными братьями – по крайней мере, после женитьбы на Мэри, которая отнюдь не поощряла его знакомства со Смитами. Но он тотчас же последовал за Джоном, а войдя в домик, опустился на колени у ложа больной и, плача, покрыл поцелуями руки той, что его выкормила. Когда горячая слеза обожгла ее кожу, Мэри открыла глаза и улыбка чудесно преобразила ее старое, изборожденное морщинами лицо.
   – Джэн... Джэнни...
   – Я тут, мама. Я сразу же приехал, лишь только узнал. О, мама...
   – Мой малыш Джэнни... мой мальчик... – прошептала Мэри. Она хватала губами воздух, и Джэн отчаянно сжал ее руку, пытаясь хоть как-то помочь... – Уже недолго, малыш. Так рада видеть тебя...
   – Мама... я ничего не знал... Я приехал бы гораздо раньше...
   Мэри чуть покачала головой и снова опустила веки, в полнейшем изнеможении. Джэн молча смотрел на нее. За спиной у него безмолвно застыли молочные братья и сестры, уступая ему право у постели – хотя им она была мать и по крови, а вот для Джэна... Но он ведь джентльмен, и к тому же вечный мамин любимчик. Он господин Морлэнд из Уотермилл-Хауса, и может взять все, что бы ни захотел – ему по праву принадлежат даже последние слова умирающей. Джэн в отчаянии глядел на женщину, молоко которой питало его в младенчестве, которая в течение первых восьми лет его жизни кормила, одевала, обстирывала и утешала его... В объятиях ее находил он защиту и утешение в детских своих горестях – но ведь она также была последним человеком, не считая неумолимой Нанетты, знавшим тайну его рождения...
   – Мама... – настойчиво зашептал он. – Мама. – Глаза умирающей наконец открылись – они полны были невыразимого страдания, для нее уже ничего не существовало в целом мире, кроме борьбы за очередной вздох... – Мама... ты должна сказать мне... про моих отца и мать. Кто была моя настоящая мать? Мама, ведь ты же знаешь! Скажи мне. Кто была моя мать?
   Полные слез глаза Мэри посмотрели на него, и он сжал ей руку, безмолвно моля понять его и ответить. Мэри же унеслась воспоминаниями в ту далекую зиму – о, как давно это было... Картины мелькали перед ее мысленным взором, сменяя друг друга, – темная ночь, Нанетта в теплом плаще, снег, жалобно мяукающий новорожденный, копошащийся у нее на груди под плащом, – как давно... И поведанный ею рассказ о рождении Джэна – такой скорбный, такой горестный... Бедная женщина! И бедный джентльмен...
   – Он, должно быть, хотел знать... – прошептала побелевшими губами Мэри. Он наверняка хотел знать, хотел выяснить все, мучился подозрениями... Да, наверняка он подозревал, как же иначе!
   – Кто, мама! Кто хотел знать? – настойчиво спрашивал Джэн. Мэри глядела на него, ее глаза чуть прояснились. Джэн, ее дорогой Джэнни женился на этой маленькой дряни, которая увела его из лона истинной церкви... И все ее неуемное честолюбие! Почему ты оставил веру свою, Джэнни? Она умоляюще глядела на Джэна, а он склонился над ней, обуреваемый совершенно другими мыслями.
   – Кто, мама? Кто была моя мать?
   – Джэн, – прошептала Мэри, невероятным усилием приподнявшись с ложа. – Забудь...
   – Что? – Джэн был поражен.
   – Забудь... Это... не к добру...
   Мэри рухнула на постель мертвая. Джэн чуть не плакал от бессилия: он был уверен, что еще секунда – и он узнал бы все. Мгновение спустя он хмуро поднялся под укоризненными взглядами молочных братьев. Пристыженный, он склонил голову и отступил от постели.
   – Простите меня, – произнес он еле слышно.
   – За что, хозяин? – флегматично ответил Робин. Его покорность поразила Джэна в самое сердце... Он остался, смешавшись с прочими, покуда отец Филипп, спешно прибывший из усадьбы Морлэнд, совершал обряд отпевания – а потом он поспешил к коню, у ног которого увивалась Фэнд, вскочил в седло и галопом поскакал домой.
   Свою Мэри он нашел в зимних покоях. Она шила, сидя на обычном своем месте, лицом к собственному портрету – она заказала его в 1569 году, стараясь не отстать от Пола и Нанетты, чьи портреты висели по обеим сторонам камина в усадьбе Морлэнд. Джэн расстроил ее планы, наотрез отказавшись позировать, – но собственным портретом Мэри осталась вполне удовлетворена. Живописец запечатлел ее в самом лучшем платье, из алой с золотом парчи, надетом поверх белоснежной шелковой сорочки, расшитой красными розами и зелеными листьями. Шею украшал круглый плоеный, очень жесткий воротник с золотой отделкой, рыжие волосы были завиты и затейливо убраны под такого же цвета бархатный берет, украшенный перламутровыми маргаритками и белым пером. На ней были самые лучшие украшения, а лицо выражало крайнее довольство собой. В общем, во всех отношениях удачный портрет... Вот если бы только уговорить Джэна – художник мог бы написать его в самом богатом камзоле черного бархата и в берете с сапфировой брошью...
   – Она умерла, – войдя, резко бросил Джэн. Мэри отложила рукоделие и опустила руки на колени.
   – Знаешь, о чем я думала, муж? – произнесла она. – Ни за что не догадаешься – о том самом черном жемчуге. Нет, это ужасно – то, что с тех пор, как умерла Елизавета, никто не носит фамильные драгоценности Морлэндов. Так они и лежат там, куда упрятал их Пол. Но особенно жаль черного жемчуга! Он просто бесценен! Ну, а если их украдут? А если они затеряются? Нет, их надо постоянно носить, знаешь...
   – Мэри, – терпеливо произнес Джэн, – ты слышала, что я сказал?
   – Нет, мой дорогой, – а что ты сказал?
   – Моя приемная мать умерла.
   – О, дорогой мой, сожалею от всего сердца, – равнодушно произнесла Мэри. – Она сказала что-нибудь перед смертью?
   – Ты о чем?
   – Ты шлешь, о чем я...
   – Я спросил ее. – Джэн нахмурился, припоминая, – я думал, она собирается сказать. Но она произнесла лишь: «Он, должно быть, хотел знать...»
   – Кто хотел знать?
   – Она не ответила. Когда я спросил, она заволновалась и велела мне позабыть все.
   Лицо Мэри стало задумчивым:
   – Ну что ж, муж мой, настало время нам пораскинуть умом...
   – О чем это ты? – Джэн подошел к огню и прислонился к камину, вконец вымотанный пережитым. Фэнд потрусила за ним, шлепнулась на пол, громко зевнула и повернулась брюхом к теплу. – «Он, должно быть, хотел знать...» Впрочем, как и все мы... Мы просто мозгами не шевелили. Ты никогда не думал, почему так похож на свою мать, на Нанетту?
   – Ну, конечно... – нетерпеливо заговорил Джэн. – Но не она моя настоящая мать – она поклялась мне в этом, да и к тому же не было бы никакого смысла скрывать это от меня...
   – Что ж, прекрасно. Продолжим. Ты никогда не замечал, насколько маленький Николас похож на Джейн? А как сильно Джейн походит на свою покойную мать? А сколь велико сходство между Нанеттой и Елизаветой?
   – Мэри, к чему ты клонишь? – устало спросил он.
   – Да лишь к тому, что все, кого я перечислила, – Морлэнды. Ясно как день, что и ты – по крови Морлэнд.
   Джэн повернулся к ней в изумлении:
   – Что?..
   – Супруг мой, ты простак из простаков! Слыхал ли ты что-нибудь о несчастье, постигшем Елизавету до замужества? О, это тайна, покрытая мраком – но кое-что мы все-таки знаем. Как, ты ни о чем не слышал? Что ж, значит, от тебя это умышленно скрывали. У нее был ребенок, которого унесли от матери сразу же после его появления на свет, и о нем никто больше ничего не слышал.
   – Мэри...
   – Погоди. И как ты думаешь, кто взял на себя этот труд? Не кто иной, как наша с тобой мать, Нанетта. Вот так, мой дорогой.
   Джэн побелел и напрягся:
   – Так, значит, Елизавета?
   – А почему бы и нет? Ведь ты, как мы уже отметили, отчего-то так на нее похож... И возраст сходится.
   – Но... нет, я не в силах в это поверить! Елизавета – моя мать? А мой отец?
   – Не знаю, – ответила Мэри. – Вот об этом я ни слова не слыхала. Эта тема была запретной – да и об остальном я мельком слышала только от слуг... Но когда Мэри Смит сказала: «Он, должно быть, хотел знать...» – кого, как не Пола, имела она в виду? А вдруг он и впрямь интересовался, не его ли ты старший сын? Не оттого ли он так полюбил моих деток? Почему он был в таком отчаянии, когда ты забрал их из усадьбы Морлэнд? О, супруг мой, все совпадает!
   – Нет, Мэри, погоди, ты торопишься. – Джэн не поспевал за ее мыслью. Елизавета – его мать? Он припоминал, как она всегда чувствовала себя в его присутствии... А Пол – его отец? Но... – А если отцом младенца был Пол, то с какой стати забирать ребенка от матери? Почему бы ему не жениться на Елизавете прямо тогда?
   Мэри пожала плечами:
   – Этого я не знаю. Может, ребенок был и не его – но в любом случае его родила Елизавета.
   – Так это значит... – Джон его брат! Джон, которого он всегда любил, и в детстве, и потом... И все остальные – Леттис, Джейн, и все Морлэнды – его семья! Он всегда до боли желал иметь семью, этот найденыш. И теперь он страстно хотел обнять их всех, назвать братьями, сестрами... На мгновение в его сердце шевельнулась почти что ненависть к Нанетте, лишившей его этого счастья. Но затмение быстро миновало – он повернулся к Мэри: – Это всего лишь предположения – и дикие притом... Отныне мы больше не должны говорить об этом. Этот разговор должен умереть здесь!
   Мэри уставилась на него как на безумного:
   – Позабыть обо всем? Ты потерял рассудок, муж! Нет, ты должен тотчас же, отправиться к матери, сообщить ей все, что знаешь, и потребовать рассказать остальное! Если она решит, что ты уже знаешь обо всем, кроме незначительных деталей – она все скажет.
   – Я ни с кем не буду отныне говорить об этом – даже с тобой! Моя приемная мать завещала мне об этом позабыть – именно так мы и должны поступить!
   – Должны? Да почему же? С какой это стати?
   – Мэри, – Джэн был потрясен, – это последняя воля умирающей! С ней нельзя не считаться!
   – Все это бредни папистов! – Мэри щелкнула пальцами. – Да понимаешь ли ты, что поставлено на карту? Понимаешь ли ты что-нибудь? Ты разве не хочешь стать богатым?
   – Я достаточно богат. У нас есть Уотермилл-Хаус...
   – Нет, он не наш. Это дом твоей матери, и мы живем здесь из милости! Когда-то Уотермилл был частью поместий Морлэндов – и снова может стать!
   – Что ты говоришь? – Джэн в ужасе уставился на жену.
   – У Пола никого, кроме Артура, не осталось. – Мэри заговорила быстрее. – Но Артур не слишком его интересует. К тому же, жизнь наша в руках Господа, и не ровен час... Кто знает, что может с ним случиться? Но ведь он обожает Николаса и Габриэля – поручусь, он с радостью сделает их наследниками. Ну, а если ты и впрямь первенец Елизаветы...
   – Мэри, молчи!
   – Думай, Джэн, думай – все останется Николасу: усадьба, все поместья Морлэндов, вся городская собственность... Ведь у Джейн и Иезекии все еще нет детей, и, вероятно, никогда не будет – Шоуз тоже может достаться ему!
   – Замолчи, Мэри! – выкрикнул Джэн. – Ты сама не понимаешь, что мелешь! Ты спятила?
   Но Мэри вдруг вскочила и встала прямо перед ним – глаза ее расширились и горели злобой и страстью:
   – Нет, я в здравом уме – просто устала! Мне надоело быть нищенкой! Тебе-то хорошо – у тебя есть то, что было всю жизнь, но я! Я, Джэн, была королевской дочерью – и должна была бы стать самой богатой наследницей в королевстве – а у меня отняли все! Меня ограбили! Мне не оставили ни пенни – Нанетта оказала мне милость, как когда-то моя мать облагодетельствовала ее! Это милостыня, муж! А теперь я хочу всего лишь навсего вернуть хоть часть того, что принадлежит мне по праву. Так ли уж это дико? Я хочу всего того, что по праву мое, – усадеб, драгоценностей, лошадей... И хочу оставить богатое наследство своим детям – чтобы им не пришлось побираться, как их матери! Скажешь, и это тебе непонятно? Да если бы ты был любящим отцом, то хотел бы в точности того же!
   Она замолкла, задохнувшись. Джэн уставился на нее со смешанным чувством жалости и крайнего изумления. Долгое время он молчал, а затем произнес:
   – Я ни о чем не знал... не знал о твоих чувствах...
   – Зато теперь знаешь. – Она спокойно уселась на прежнее место и принялась за работу. – Теперь единственный человек, кто знает тайну твоего рождения – это твоя названая мать. А она стара и долго не проживет. Ты должен спросить ее, пока еще не поздно. – Она хитро взглянула на мужа. – Тебе никогда не приходило в голову, каково будет, если до самой своей смерти ты так ничего и не будешь знать?
   Джэн отвернулся и пошел к дверям – Фэнд тут же насторожилась, вскочила и последовала за хозяином.
   – Хорошо, я спрошу ее. А теперь я должен немного погулять в саду. Хочу побыть один.
   – Я пошлю за тобой, когда стол будет накрыт. – Мэри невозмутимо рассматривала стежки. Мгновение Джэн глядел на ее склоненную, тщательно причесанную головку, а потом мягко и с сожалением произнес:
   – Прости меня, Мэри. – Она не подняла головы, и Джэн вышел, тихонько притворив за собой дверь. И лишь позднее она спросила себя, за что это извинялся он перед ней…
 
   Двор таверны «У Трех Перьев» в деревеньке Фулхэм на время был превращен в подмостки, и множество людей собрались здесь, привлеченные афишами, расклеенными повсюду и гласившими: «Последнее представление! Месть царя Ирода!» Местечко Фулхэм привлекало на летний отдых множество лондонских дворян – а май выдался таким жарким, что народу было пруд пруди. Галерка буквально трещала, да и на дворе яблоку негде было упасть. Самые дешевые места стоили всего пенни, и, пожалуй, их занимали самые взыскательные зрители.
   На афише у входа в гостиницу было написано, что пьесу играет «Труппа лорда Говендена», а ниже шли имена ведущих актеров. Перед афишей долго стоял, изучая ее, высокий и крепкий человек в одежде слуги из богатого дома. Но вот послышался звук трубы, возвещающий начало представления. Он поспешил на звук, вошел во двор и, быстро уплатив пенни, занял место.
   Позднее, когда представление окончилось и зрители потихоньку разошлись, тот же человек вошел в таверну «У Трех Перьев» и заказал кружку эля. Низкие потолки покрывала копоть, а масляные лампы едва освещали помещение. Здесь было душно и шумно, кто-то бранился, кто-то отпускал сальные шуточки – но сквозь весь этот гам чей-то мелодичный голос выводил красивую мелодию... Тут и там сновали служанки, высоко неся подносы, уставленные кружками эля, – они грациозно двигались, ухитряясь не пролить ни капли. Все девушки были опрятными – в беленьких фартучках и крахмальных чепцах: ведь это было приличное заведение, и если не считать шума, то все выглядело вполне пристойно.
   Человек уселся за деревянный стол подальше от света лампы – так, чтобы видеть все и всех, а самому не бросаться в глаза – а когда подошла служанка, заказал пинту эля, тарелку сосисок и гороховый пудинг – пора было отужинать. Когда еду принесли, он занялся ею, не переставая наблюдать за компанией актеров, сидящих как раз напротив него под самой лампой. Если кто-то и возмущал спокойствие в таверне, то именно они – высокий человек приятной наружности и толстый коротышка вовсю развлекались в обществе весьма хорошенькой золотоволосой милашки. На ней было платье, хотя и порядочно вытертое, и не очень чистое, но прежде добротное и богатое – она болтала и флиртовала с мужчинами, кидая на них томные взоры – словом, вела себя как настоящая шлюха, но нельзя было не отдать должное ее тонким и правильным чертам и чудесному мелодичному голосу.
   В конце концов внимание актеров привлек мрачный мужчина, безмолвно наблюдающий за ними, – они пошептались, пару раз хихикнули, и женщину бесцеремонно толкнули к незнакомцу. Изящно уперев одну руку в бедро, она грациозно приблизилась и, склонившись над столиком, произнесла:
   – Вы ведь нездешний, правда? И выглядите таким одиноким – почему бы вам не угостить меня кружечкой эля? Мы бы славно поболтали!
   За спиной у нее раздался грубый хохот. Незнакомец пристально вглядывался в накрашенное лицо. Под слоем грима была заметна нежная кожа. Прелестны были и глаза – сияющие, голубые, золотые локоны изящно падали на плечи... Только посмотрев пьесу, можно было поверить в то, что никакая это не женщина, а самый настоящий мужчина – в афише он был обозначен под именем Вилла Шоу, исполнителя роли королевы Беренис в той самой «Мести царя Ирода».
   – О чем бы нам поговорить? – невозмутимо спросил незнакомец.
   – Да о чем хотите! – игриво отвечала златовласая красавица. Один из ее спутников отпустил гадкую шуточку. Мэтью – а это был он – выпрямился и пристально посмотрел на Вилла Шоу.
   – Не поговорить ли нам о доме, господин Вильям? Или о вашем бедном отце, сердце которого разбито? Стыдитесь, молодой хозяин, стыдитесь – сколько боли причинили вы тем, кто искренне вас любит!
   Нежная рука метнулась к белому горлу, голубые глаза потемнели и расширились, неотрывно глядя на Мэтью, лицо которого теперь освещала лампа. Двое актеров, почуя неладное, так резко вскочили, что опрокинули лавку – все вокруг смолкли, ожидая потасовки.
   – О, Мэтью, – Вильям нервно облизнул губы, – как ты напугал меня, мой дорогой.
   – Как, Вилл, ты знаешь его? – прорычал Джек Фэллоу, подходя сзади и сжимая рукоять кинжала. – Он досаждает тебе'? – Мэтью даже не удостоил Джека взглядом, продолжая глядеть в лицо Вильяма. Вильям жестом успокоил товарища, не желая допускать свары.
   – Да, я хорошо знаю его, Джек. Он управляющий в доме моей бабушки Нэн – о ней я вам рассказывал.
   – Это та самая, подружка королевы? Да, ты говорил. А чего ему тут надо?
   – Я ищу вас вот уже почти год, господин Вильям, – сказал Мэтью. – Моя госпожа потратила уйму денег, чтобы разыскать вас – она догадывалась, куда вы исчезли...
   – А мой отец...
   – Ваш отец считает вас погибшим и оплакивает вас, – жестко отрезал Мэтью. Вильям на мгновение закрыл глаза. – Он будет так счастлив вновь вас обрести, что непременно все вам простит...
   Глаза Вильяма широко раскрылись:
   – О, нет, Мэтью, ты не должен ничего ему рассказывать! Ни ему, ни кому другому!
   – Как, так вы не собираетесь воротиться? А как же ваш долг перед отцом, перед семьей? Ведь вы наследник поместий Морлэндов!
   Рука Джека Фэллоу легла на плечи Вильяма – тот поднял глаза на своего защитника. Джек обнял Вильяма за талию и прижал к себе. Юноша закрыл глаза и томно вздохнул. Мэтью терпеливо созерцал эту сцену.
   – Ну, Мэтью, дорогой мой, разве можешь ты представить меня хозяином усадьбы Морлэнд? Да погляди ты на меня! – Вдруг все притворство и кривляние мигом сошло с юного лица – он выглядел таким одиноким и нежным. – Неужели ты сам не видишь, Мэтью, что тот мир не для меня? Я дома только здесь! Здесь мой мир, которому я принадлежу. Нет, дорогой мой, я не вернусь. Видишь сам, это уже невозможно...
   – Теперь я ясно это вижу, – медленно проговорил Мэтью. – Но это же смертный грех! Хотя я и понимаю, что одни люди созданы Богом так, а другие – эдак... Но что я скажу госпоже?
   – Скажи ей... скажи ей, что я сердечно благодарен ей и очень ее люблю. Милый мой Мэтью, ты и она... – он запнулся, и глаза его вдруг ярко заблестели. – Передай ей, что я счастлив, и что ей лучше обо мне позабыть. Я никогда не вернусь домой. Разве ты не видишь, что я вправду счастлив?
   Мэтью перевел взгляд с Вильяма на Джека Фэллоу, потом на Остена Хоби... Напоследок он осмотрел еще раз дымную таверну. Потом сказал:
   – Позвольте мне переговорить с вами с глазу на глаз, господин Вильям. Всего пара минут... – Вильям поднял глаза на Джека, который не спускал с Мэтью подозрительного взора, нежно освободился из его объятий и отступил на шаг.
   – Но о чем, Мэтью? Все равно тебе меня не переубедить.
   – Только вот что, хозяин, – сейчас вы думаете, что вот так оно и будет вечно. Но времена меняются. Если вам понадобится помощь... или деньги, или просто доброе слово – в общем, если надумаете вдруг вернуться домой, то не колеблитесь ни минуты, умоляю. Пошлите только мне весточку – я тотчас же вышлю денег или сам за вами приеду куда и когда угодно. Пообещайте мне, хозяин, – пообещайте, что вы дадите мне знать, если вам понадобится помощь! Вильям стоял ошеломленный – и вдруг крепко обнял Мэтью. Полутемная таверна словно исчезла – он снова был дома, в усадьбе Морлэнд, как в детстве, окруженный любовью и заботой... Мэтью стоило немалых усилий обнять Вильяма – ведь это существо одновременно было и ребенком, и женщиной, и мужчиной...
   – Обещаю... – сказал Вильям. – А теперь тебе лучше уйти. Спасибо тебе, Мэтью, за все.
   – Тогда прощайте, господин Вильям. – Мэтью еще какое-то время колебался, подумывая, что еще можно сказать, – но, не найдя слов, повернулся и пошел к выходу.
   – Благослови тебя Бог, Мэтью, – мягко сказал Вильям. Мэтью обернулся.
   – Вы молитесь, хозяин? – Вильям беспомощно и жалко глядел на него.
   – О, Мэтью... – он развел руками. Мэтью отрицательно покачал головой.
   – Это ничего не значит. Молитесь Пресвятой Деве и Всем Святым – и положитесь всецело на Господа. Ему ведомо то, что от нас сокрыто. Молитесь, хозяин!
   – Я буду молиться. Но уходи! Да, обещаю! Мэтью вышел. Вильям проводил его взглядом и обернулся к товарищам. Джек барабанил пальцами по рукояти кинжала.
   – Знаешь... а не расскажет ли он твоему отцу? Может, позаботиться о том, чтобы он молчал?
   Это потрясло Вильяма:
   – О нет, ради Пресвятой Девы! Мэтью никому не скажет ни слова, кроме тети Нэн – а она мудрая женщина! Как бы мне хотелось не причинять всем им боли, но... – Отныне некому и нечего жаловаться, не на что роптать. Мэтью ушел, а он остался здесь, в шумной таверне. Он, Вилл Шоу, из труппы лорда Говендена, самый величайший исполнитель женских ролей – и любовник Джека Фэллоу. И он станет великим актером, как уже стал великим певцом. Он улыбнулся Джеку и обнял его. Да, только здесь его место!
   – Пойдемте, дорогие мои, – выпьем этого замечательного вина, а потом я вам спою.
   Джек Фэллоу засмеялся, облапил Вилла, словно девушку, и поволок к столику. Там он усадил юношу к себе на колени, а Остен оглушительно потребовал у служанки вина и холодного мяса. Те, кому в жизни недостает любви, утешаются едой и выпивкой…
 
   – Вы были правы, мадам, – сказал Мэтью Нанетте. – Он и вправду сбежал с актерами, и, думаю... уверен, что по собственной доброй воле.
   – Да, я догадывалась. Я должна была все понять – ведь видела же я собственными глазами, как он вешался на них...
   – Вы не могли знать, что он решится на такое. Не укоряйте себя, мадам.
   – И он не вернется? Мэтью покачал головой.
   – Он в довольстве? Он счастлив?
   – Они теперь называют себя «Труппой лорда Говендена» – после того самого закона о бродягах. Кажется, они на неплохом счету. А он... вполне сыт и хорошо одет. Сказал, что счастлив.
   – И что не вернется домой. Мэтью кивнул. Нанетта вздохнула.
   – Я на это и не надеялась... Но думала... – мгновение она размышляла, а потом оживилась: – Хорошо, Мэтью. Никто, кроме нас с тобой, не должен об этом знать. Его оплакивают как мертвого – что ж, пусть так все и остается. Если Пол когда-нибудь узнает правду, это будет величайшей жестокостью.
   – Я того же мнения, мадам.
   – Хорошо, Мэтью. Теперь можешь идти – и спасибо тебе.
   Мэтью вышел, а Нанетта погрузилась в раздумья. По старой своей привычке она продолжала стоять – королева обычно не садилась, и придворные следовали ее примеру. Осанка Нанетты оставалась все такой же прямой и гордой, но с каждым днем сохранять ее стоило больших усилий. Жизнь переполняли события, а также горчайшие разочарования и великая ответственность... Теперь к ноше Нанетты прибавилось и бремя тайны Вильяма. Она была словно вьючное животное, к поклаже которого каждый прибавляет малую толику... Но у нее есть и утешение – разве Он не сказал: «Приидите ко мне все нуждающиеся и обремененные»? Она медленно прошла во внутренний покой, где по милости королевы была ее домашняя молельня – там она с видимым трудом преклонила колени, осенила себя крестом и принялась повторять знакомые и успокаивающие сердце слова молитвы... Но сознание ее раздвоилось – одна Нанетта была сосредоточена на молитве, а другая металась в житейской суете, гадая, какие еще неожиданности свалятся на ее голову, покуда Господь не призовет ее к себе…