Хэррод-Иглз Синтия. Подкидыш

   – Мне наплевать, – пылко крикнула наконец Сесили. – Мы с Генри любим друг друга. Мы хотим пожениться.
   – Это так, – подтвердил Генри, но с меньшей уверенностью в голосе, чем Сесили. У него не было её беззаботной дерзости. – Мы дали друг другу слово...
   – Ничего вы друг другу не дали, – твердо ответила Элеонора. – Сесили помолвлена с Томасом, и какими бы клятвами вы там ни обменивались, на обручение это никак не повлияет. Сесили, пойдем со мной. Я хочу поговорить с тобой. Нет, Эдуард, позволь мне самой разобраться с этим и не забывай, что однажды я уже прошла через нечто подобное. Мистер Дженкин, я считаю, что вам нужно забрать сына с собой и поговорить с ним в спокойной обстановке. Хелен, присмотри за детьми. Дэйзи, Эдуард, усадите всех остальных ужинать и не ждите нас. Это может продлиться долго. А теперь пойдем и не спорь.
   Мистер Баттс увлек Генри в сад, взглядом поблагодарив Элеонору за то, что она развела молодых сумасбродов по разным углам. Элеонора, удостоверившись, что все остальные направились к столу, жестом поманила Сесили за собой и двинулась в свой садик лекарственных трав. Здесь она села на каменную скамью, сложив руки на коленях, прямая, как палка; высоко поднятая голова Элеонора была увенчана огромным чепцом, словно храм – шпилем. Женщина выглядела весьма внушительно, и Сесили стояла перед ней с мрачным и вызывающим видом, но в душе чувствовала себя куда менее уверенно, чем еще пять минут назад.
   Элеонора долго молча смотрела на внучку, и храбрость Сесили стремительно испарялась. Элеонора намеренно выдержала паузу, а когда наконец заговорила, то голос её звучал спокойно, но подчеркнуто властно.
   – У тебя что, совсем нет стыда? Ты ведешь себя как последняя потаскуха, как кабацкая девка, да еще и занимаешься этими мерзостями в тот день, когда у нас собрались гости! Ты хотела осрамить нас перед ними, перед твоим собственным женихом и его отцом – людьми, которые скоро станут нашими родственниками? Ты что, совсем ума лишилась? Тебе всегда давали слишком много воли – я растила своих детей в куда большей строгости. Но глядя на тебя, я всегда надеялась, что ты получила хорошее воспитание и не будешь злоупотреблять своей свободой – и уж тем более таким образом. Неужели ты ничему не научилась за все тс годы, что провела с мистером Дженни и Энис?
   – Я люблю Генри Баттса и хочу выйти за него замуж, – упрямо пробормотала Сесили.
   – Ерунда, – отрезала Элеонора, причем таким уверенным тоном, что Сесили даже отпрянула. – Любовь – это то, что женщина чувствует к своему мужу. Генри же тебе не муж и никогда им не будет.
   – Но мы... мы дали друг другу слово...
   – Ничего вы друг другу не давали. Ты обручена с Томасом Баттсом и выйдешь за него замуж.
   – Генри и я... мы... – Сесили не могла выговорить этого сейчас, и Элеонора по-своему пришла ей па помощь.
   – Ты помолвлена с Томасом. И никакие, слышишь, никакие твои слова и поступки ничего не изменят. Генри придется смириться и не покушаться на вашу семью. Ты понимаешь меня? Даже если ты спала с ним, это будет расцениваться всего лишь как супружеская измена, а не как препятствие к вашему с Томасом браку.
   Элеонора не сводила с внучки сурового взора, и под этим взглядом Сесили сначала покраснела, а потом заплакала, поняв, что столкнулась с волей, которая куда сильнее её собственной.
   Элеонора наблюдала, как постепенно слабеет сопротивление Сесили, а потом заговорила уже более мягко и ободряюще:
   – Ну же, дитя, где твоя гордость? Ты не должна хотеть, чтобы твоим мужем был младший сын, когда есть старший! Ты же Морлэнд! Томас – вот подходящая для тебя партия, а Генри – что он такое? Кроме того, будущее семьи Морлэндов – в тканях, и ты внесешь свою лепту в наше дело, выйдя замуж за наследника мистера Дженкина Баттса, торговца материей. Станешь женой Томаса, и твои сыновья унаследуют все его богатство. Обвенчаешься с Генри... – Элеонора пожала плечами. – Генри может подойти Маргарет, – добавила она, хитро играя на ревности Сесили к расцветающей красоте сестры, – но ты же старшая дочь своего отца.
   – Но Генри... я обещала, – слабо начала Сесили.
   Элеонора нанесла последний удар:
   – Твой Генри сейчас отрекается от всего перед своим отцом и страстно желает только одного – никогда больше не видел тебя.
   – Вы и правда так думаете?
   – Дитя мое, я все это уже не раз видела раньше. Поверь мне, Томас – более хороший человек, более удачная партия для тебя и более надежный муж. Неужели ты думаешь, что я отдала бы тебя за кого-нибудь, кто не был бы самым лучшим? А не кажется ли тебе, что я ценю тебя куда выше, чем все прочие? Иди, иди сюда, моя маленькая Сесили, поцелуй меня, вот так. Моя бесценная девочка... ну же, не надо опять плакать, все уже кончено.
   – О, бабушка, – шмыгала та носом. – Простите меня. Я не думала...
   – Конечно, ты не думала. Но впредь будешь думать. Ну а теперь вытри глазки, пощипли свои щечки, и мы пойдем назад в дом. Отныне ты будешь ласковой с бедным Томасом. Сегодня ты едва не разбила ему сердце, так что тебе надо быть с ним особенно нежной.
   – А как же... мистер Баттс?
   – Я поговорю с ним. А ты можешь выкинуть всю эту глупую историю из головы.
   – О, спасибо вам, бабушка, – возбужденно воскликнула Сесили, и когда они рука об руку шли к дому, внучка взирала на Элеонору с благодарностью и любовью.

Глава 21

   Зеленоватый свет августовского вечера проникал в увитую зеленью комнату; Сесили, похожая на лесную нимфу в своем зеленом шелковом платье и с волосами, заплетенными в косу и уложенными в золотистую корону вокруг головы, сидела на подушках, играла на гитаре и пела. Когда её чистый молодой голос поднимался ввысь, она улыбалась Томасу, который сидел рядом с ней и напоминал млеющего от восторга и удовольствия маленького котенка. Складывалось такое впечатление, что безобразной дневной сцены вовсе никогда и не было.
   Элеонора и Дженкин сидели чуть поодаль, негромко беседуя.
   – Я не знаю, как вам это удалось, – говорил Дженкин, – но, похоже, она сдалась полностью. Она смотрит на него, как молоденькая ярочка на барана.
   Элеонора улыбнулась, но неожиданно у неё в ушах так же отчетливо, как и голос Дженкина, зазвучал другой голос – голос её давно умершего свекра, сказавшего Роберту в её первую брачную ночь: «Покрой её как следует, и она нарожает тебе много хорошеньких ягняточек!» Это же надо, какие странные шутки играет иной раз с нами память, подумала Элеонора; старик Морлэнд умер почти сорок лет назад, а она, Элеонора, помнит даже тот тон, каким он произнес эти слова.
   Она отогнала от себя эту мысль и сказала:
   – Я думаю, что надо обвенчать их как можно скорее. Они обручены уже достаточно давно – пусть женятся, пока еще какой-нибудь соблазн не сбил их с пути.
   – Согласен, – ответил Дженкин. – Тем более что нам не надо даже обсуждать условия, госпожа. У Сесили – прекрасное приданое, да и я со своей стороны тоже не поскуплюсь. Они прелестная молодая пара, а нам от их свадьбы будет только лучше.
   – Они согласны, – улыбнулась Элеонора, – так почему бы нам не поженить их еще до конца месяца?
   – Хорошо, так и сделаем. Что вы скажете насчет тридцатого августа?
   На том они и порешили. Потом Элеонора задумчиво посмотрела на Генри, прислонившегося к стене в углу, у камина и угрюмо наблюдавшего за своей прежней любовью.
   – А что вы думаете насчет этого молодого человека? – спросила она, привлекая внимание Дженкина к его младшему сыну. – Похоже, он – единственный, кто недоволен тем, как все устроилось.
   – Да, нам нужно что-то делать и для него, а то, не дай Бог, парня занесет на какое-нибудь запретное пастбище. Что вы скажете о второй свадьбе? Эта другая молодая девица весьма мила, а Генри получит в наследство имение своей матери.
   Элеонора посмотрела на Маргарет, игравшую в шашки с Эдмундом, и на стоявшего рядом Тома. Маргарет была хороша, как роза, но детская пухлость щек все еще выдавала в ней ребенка.
   – Ей всего двенадцать лет, – проговорила Элеонора. – Она слишком молода, чтобы выходить замуж.
   – Другие венчаются и раньше, – заметил Дженкин.
   – Я знаю, но думаю, что четырнадцать лет будет более подходящим возрастом, чтобы обручить их, а то Маргарет еще слишком юна. Она куда наивнее, чем была в её годы Сесили. Нет, это не пойдет – и все-таки надо что-то делать с Генри.
   Дженкин был немного разочарован тем, что Элеонора отказалась обсуждать возможность второго брака, сильно подозревая, что она считает эту партию не слишком выгодной для своей внучки. Но поделать с этим Баттс ничего не мог.
   – Может быть, – сказал он, – будет лучше вообще разлучить Генри с Сесили. Я уже давно подумываю о том, что мальчишку надо приучать к делу. Мне совсем не по нраву, что молодой парень думает только о развлечениях, да еще ищет неприятностей на свою голову. Ему уже шестнадцать, и он вполне может сам зарабатывать себе на жизнь.
   – Что вы имеете в виду?
   – Мой агент в Лондоне стареет и, похоже, скоро уже не сможет справляться с работой, хотя он прекрасный человек и прослужил мне всю жизнь. Как вы думаете, не послать ли мне Генри в Лондон? Пусть поработает со стариком и изучит дело, а со временем и примет на себя все обязанности...
   – Прекрасная мысль, – согласилась Элеонора. – Попав в большой город, он быстро выбросит Сесили из головы.
   Дженкин хитро посмотрел на Элеонору.
   – И, возможно, он встретит в Лондоне какую-нибудь богатую молодую леди да и женится на ней, – сказал Баттс, надеясь припугнуть Элеонору и заставить её, пока не поздно, попридержать для внучки такого завидного жениха, как Генри.
   Но Элеонора восприняла эту идею с прохладцей.
   – Боюсь, что нет, мистер Баттс. Если исходить из моего собственного опыта, скорее, все произойдет наоборот. Я определила своего сына Джона в подмастерья к лондонскому ювелиру и недавно узнала, что мальчишка женился на какой-то женщине низкого происхождения и совсем без денег. Он даже написал мне, прося помощи, в чем я ему, естественно, отказала. Так что, боюсь, вам придется как следует предостеречь своего сына насчет такого рода женщин, прежде чем посылать его в Лондон, а то обзаведетесь ненароком снохой, которая будет вам совсем не по вкусу.
   Дженкин Баттс выглядел опечаленным, но его глаза жуликовато сверкали.
   – Примите мои соболезнования, мадам, – скорбно проговорил он. – Надеюсь, что мне больше повезет с моим сыном, чем вам – с вашим.
   Элеонора понимала, что над ней издеваются, но только улыбнулась в ответ; она знала, что ей нечего опасаться Дженкина, иначе она никогда не рассказала бы ему о таком семейном позоре, как несчастный брак Джона.
   Месье Трувиль оставался в «Имении Морлэндов» до самой свадьбы. Она и впрямь удалась на славу. Устроив великолепное торжество, Эдуард и Дэйзи отыгрались за то унижение, которым явилась для них свадьба их сына и наследника, и Нед, которому все было ясно без слов, стал еще более косо поглядывать на свою смуглокожую, некрасивую жену, уже заметно располневшую в ожидании нового ребенка. На Сесили было платье из золотой парчи, надетое поверх бледно-желтой шелковой нижней юбки, а зал был буквально завален крупными бронзовыми ноготками; золотистые цвета были выбраны, чтобы подчеркнуть золотистую и какую-то слегка кошачью красоту невесты. Она выглядела, как едва прирученная восхитительная львица, и Томас, похоже, с трудом верил в свое счастье, когда стоял рядом с ней перед алтарем и надевал ей на палец тяжелое золотое кольцо, усыпанное рубинами, которое Дженкин заказал для Сесили в Лондоне. На свадьбу Дженкин подарил ей также прекрасное ожерелье, в котором жемчужины перемежались с золотыми шариками, и чудесную гнедую кобылу, уже специально объезженную для женщины. Баттс не мог себе позволить, чтобы вокруг говорили, что свадьба его сына хоть в чем-то уступала празднествам в домах вельмож.
   Месье Трувиль отбыл домой на следующий день после венчания; он долго и слезливо обнимался со своей дочерью, которую больше никогда не надеялся увидеть – вряд ли у него появится еще одна возможность посетить Англию. Джокоза тоже так сильно плакала, что в конце концов Элеоноре пришлось запретить ей рыдать, чтобы не навредить будущему ребенку. Генри Баттс уезжал в Лондон в тот же день, и им с месье Трувилем предстояло путешествовать вместе, в компании с еще двумя английскими купцами, направлявшимися в Кале, и неким бургундским торговцем шерстью, который торопился покинуть Англию до наступления холодов. Их отъезд вызвал у Элеоноры вздох облегчения; капитуляция Сесили показалась ей столь внезапной, что Элеонора всерьез опасалась, как бы эта девица не взбрыкнула снова, да еще покрепче, чем прежде, ведь все чувства Сесили были загнаны вглубь...
   Рождество в этом году отпраздновали тихо, прежде всего потому, что Джокоза, вот-вот готовая родить, чувствовала себя не слишком хорошо, явно страдая от холода и сырости, к которым так и не смогла привыкнуть. К тому же пришло печальное известие: жена герцога Кларенса, Изабель Невилл, умерла родами двадцать второго декабря. Элеонора понимала, что и для Миддлхэма это Рождество будет печальным, ибо Анна Глостерская очень любила свою сестру и уже потеряла так много родственников, что ей будет трудно перенести еще одну утрату.
   Тринадцатого декабря, ровно через восемь месяцев после рождения Пола, Джокозе снова пришло время рожать, и за час до полуночи она произвела на свет еще одного мальчика, маленького и слабенького, которого мистер Джеймс немедленно окрестил и нарек именем его отца.
   Энис, выхаживавшая Джокозу, была очень недовольна таким поворотом событий, заявив Элеоноре, что «француженка уже дважды не доносила до срока и, похоже, что это у неё в крови и что так будет и впредь».
   – Что с ребенком? – спросила Элеонора.
   – Думаю, что он не выживет – он такой маленький и слабенький. Если бы еще было лето, может, все сложилось бы иначе, но боюсь, что холода очень скоро убьют младенца.
   Сесили, гостившая на Рождество вместе со своим мужем и свекром в «Имении Морлэндов», проявила неожиданную доброту, оставаясь рядом с Джокозой по многу часов и пытаясь развеселить её разговорами или читая ей вслух «Историю Трои», отпечатанную мистером Сакстоном на его печатном прессе в Вестминстере. Этот том, ставший одной из первых печатных книг в Англии, и, следовательно, очень дорогой, купил и прислал Морлэндам Генри Баттс, к этому времени весьма неплохо устроившийся в Лондоне. Сесили очень гордилась этой книгой и была рада любой возможности похвастаться ею – даже перед такой невзыскательной собеседницей, как Джокоза. Правда, Сесили теперь и сама была беременна и поэтому чувствовала определенную симпатию к своей невестке, которую раньше вообще едва замечала.
   Джокоза оправлялась от вторых родов гораздо медленнее, чем от первых, и ей стало еще хуже, когда третьего января её малыш решил, что борьба за жизнь слишком трудна для его крохотного тельца. Зима в этом году выдалась необычайно суровой. Ни огонь, пылавший в камине, ни меховая полость, наброшенная на Джокозу, никак не могли согреть бедняжку. Она лежала, вся дрожа и чувствуя себя абсолютно несчастной, немного оживляясь лишь во время визитов хорошенькой Сесили и от всей души сожалея, что у неё не хватило духа отказать тогда красивому английскому солдату на улицах Амьена.
   В январе пришло известие о том, что Карл Бургундский умер, оставив после себя дочь, свою единственную наследницу Марию. Это была печальная новость, учитывая, что через фландрские города шла вся английская торговля, особенно – торговля тканями, а сама Бургундия была союзником Англии и врагом Франции. Король Людовик немедленно объявил, что все бургундские земли переходят под власть французской короны, и изготовился наводнить эту страну своими войсками, чтобы ни у кого не было никаких сомнений в серьезности его намерений.
   Это означало конец английской торговли во Франции. Король созвал специальный совет, на который из своего Миддлхэма был призван и Ричард Глостерский. Эдуард Морлэнд как раз был в городе, когда герцогский кортеж проследовал мимо, и привез домой новости о том, что назревает и другая опасность, о которой пока мало кто задумывается: недавно овдовевший Джордж Кларенс добивается руки Марии Бургундской. Это – его очередная безумная, но очень опасная попытка украсть корону у собственного брата.
   – В один прекрасный день король все-таки поймет, что конца сумасбродствам этого человека не будет, – предрекла Элеонора. – Приходит время, когда даже братская любовь иссякает, и меня удивляет лишь то, что это время еще не настало.
   – Насколько я понял, до лорда Ричарда эти слухи еще не дошли. Похоже, никто не решается сказать ему об этом, чтобы не разбить ему сердце, – заметил Эдуард.
   В конце марта холода наконец отступили, и с внезапным приходом тепла «Имение Морлэндов» сутками окутывал туман. Джокоза все никак не могла оправиться от родов, и Энис по секрету сообщила Элеоноре, что вообще сомневается, удастся ли француженке когда-нибудь полностью выздороветь. Джокозу охватила какая-то непонятная тоска, которая, казалось, взяла верх над природным спокойным добродушием молодой женщины. Нед спал отдельно от неё, и хотя это делалось для её же блага, Джокозу это обстоятельство угнетало еще больше. Единственное, что примиряло её с Англией, была её любовь к Неду, а теперь, когда женщина считала, что он охладел к ней, в жизни у неё не осталось никаких интересов.
   Теплая туманная погода принесла с собой обычные насморки и простуды, осложнившиеся в этом году, что было гораздо хуже, вспышкой сифилиса. Опустошив юг страны, зараза добралась теперь и сюда. Начавшись в Ковентри, эпидемия постепенно расползлась по северу и в первые дни апреля пришла и в «Имение Морлэндов», атаковав, как всегда, самого слабого члена семьи. Сначала никто ничего даже не заметил: Джокоза все время была слабой и раздражительной, и когда она стала еще слабее и раздражительнее, никто не обратил на это внимания. Только случайно Элеонора обнаружила, что с француженкой не все в порядке. Элеонора вошла в комнату, где Сесили, как обычно, читала больной вслух, и сказала своей внучке, что той пора собираться домой.
   – Твой муж скоро вообще перестанет понимать, зачем он женился на тебе, если ты проводишь так много времени в отчем доме, – пошутила Элеонора, а потом повернулась к Джокозе. – А как ты сегодня чувствуешь себя, ma fille? Выглядишь ты получше, даже румянец появился на щеках. – Она склонилась над больной и отбросила прядь волос, упавшую Джокозе на глаза. – Да ты же вся горишь! – воскликнула Элеонора и, положив руку француженке на лоб, почувствовала под кожей предательские бугорки, словно огуречные семечки под тонкой тканью.
   Элеонора побледнела, и Сесили, увидев выражение её лица, воскликнула в испуге:
   – Бабушка, что случилось?
   Элеонора приложила палец к губам – Джокозу не стоило тревожить – и с многозначительным видом убрала руку с её лба.
   Сесили повторила жест бабки, нащупала бугорки, в первый момент не поняла их значения, а потом, когда сообразила, что к чему, глаза у неё расширились и рука взлетела к горлу.
   – Пресвятой Боже! – прошептала молодая женщина и машинально перекрестилась. – Сифилис! – тихо продолжила она, и глаза её расширились от ужаса. – Мой ребенок! Я же все время была с ней. Ох, бабушка...
   – Ш-ш-ш, – предостерегающе зашипела на внучку Элеонора, когда та чуть не закричала. – её нельзя расстраивать. Выходи отсюда, я приду к тебе.
   – В чем дело, бабушка? – спросила и Джокоза, почувствовав, что что-то не в порядке.
   – Ничего, ничего, отдыхай. Сесили стало нехорошо, вот и все. Я пришлю к тебе Энис. Ложись и не волнуйся.
   Джокоза постаралась поудобнее устроить пылающую голову на подушке, но начавшийся жар был уже слишком силен, чтобы бедняжка могла ясно понимать, что говорит Элеонора. Джокоза пробормотала что-то по-французски, с первыми признаками болезни напрочь забыв весь свой запас английских слов, и едва заметила, как Элеонора медленно вышла из спальни. За дверью бабку ждала заплаканная Сесили.
   – О, бабушка, что мне делать? Я теперь обязательно заболею, ведь я все время была с ней! А мой ребенок? Я потеряю своего ребенка! О, зачем она появилась здесь! Зачем я сидела и читала ей – этой неблагодарной французской потаскушке. Зачем Неду надо было жениться на ней, а не на какой-нибудь достойной английской девушке? О, что мне делать, что мне делать?..
   – Успокойся, Сесили, или я ударю тебя, – прикрикнула на неё Элеонора. – Почему ты так уверена, что подцепила эту пакость? Ты молода и здорова – Джокоза слаба и больна. Может, и с ребенком все будет хорошо... Но домой тебе ехать теперь, конечно, нельзя – ты будешь только разносить заразу. Придется тебе оставаться здесь, пока опасность не минует. Я немедленно приготовлю тебе лекарство, и впредь держись подальше от Джокозы, да и от всех прочих – тоже. Домой тебе можно будет вернуться не раньше чем через неделю. А теперь спустись вниз и пришли мне Энис, а потом садись в Зимнем зале и жди меня.
   Сесили ушла, приободренная уверенным тоном Элеоноры. Но наверх поднялась не Энис, а Хелен.
   – Энис плохо себя чувствует, – сказала красавица. – Она пошла прилечь, а я подумала, что если Джокозе нехорошо, то от меня будет больше прока, чем от какой-нибудь горничной.
   Элеонора объяснила дочери, что произошло, и они с ужасом посмотрели друг на друга.
   – И Энис тоже, – тихо проговорила Элеонора. – Только не это. Господи, только не это!
   – Нам остается только молиться, – ответила Хелен. – Матушка, как вы думаете, Сесили тоже заразилась?
   – Пока не знаю. Возможно, с ней все и обойдется – она молода и здорова. Но... я не знаю. Хелен, тебе надо держаться подальше от этой комнаты. Я сама буду ухаживать за Джокозой, а помогать мне будет Беатрис. Я не хочу, чтобы еще и ты подхватила эту гадость.
   – Нет, матушка, – твердо возразила Хелен. – Я буду вам лучшей помощницей, чем служанка, и вы это прекрасно знаете. Не беспокойтесь, вдвоем мы справимся.
   Элеонора с любовью посмотрела на дочь.
   – Какая ты сильная, дорогая Хелен, – проговорила она. – Ну что же, помогай мне, если хочешь. Я рада, что ты здесь. А теперь нам надо все продумать. Детей нельзя даже близко подпускать сюда, и кого-нибудь надо послать за врачом...
   Гробовая тишина воцарилась в доме Морлэндов, когда там поселилась болезнь и начала свою страшную работу. Элеонора изолировала заболевших женщин, надеясь предотвратить распространение заразы, и сама, с помощью Хелен, Лиз и собственной горничной – Беатрис, ухаживала за несчастными. Сначала казалось, что усилия Элеоноры увенчались успехом, но на третий день заболело еще двое слуг, а на четвертый Сесили обнаружила у себя пятна на коже и с криком прибежала к бабушке, плача, как маленький ребенок, и умоляя, чтобы та сказала ей, что это неправда.
   Врач был настроен оптимистически.
   – Это не самый тяжелый вид сифилиса, – заявил он. – Для тех, кто молод и здоров, есть надежда выкарабкаться. Думаю, молодая госпожа выздоровеет... Но боюсь, что те, кто стар или слаб, вряд ли сумеют справиться с болезнью. И... молодая госпожа может потерять ребенка. Пока не надо ей ничего говорить – от потрясения ей станет только хуже.
   На пятый день Джокоза умерла. Последние два дня она металась в бреду, бормоча что-то по-французски и зовя Неда. Видимо, ей казалось, что она опять у себя в Амьене... Нед был, конечно, не у постели бедняжки, а в другом конце дома – вместе с теми, кто не заразился, и только когда из комнаты больной пришел мистер Джеймс, Нед узнал, что стал вдовцом. Он опустил голову и смиренно выслушал слова утешения, с которыми обратился к нему священник. Нед был опечален, ибо все-таки по-своему любил жену, а теперь еще и его сын, которому не было и года, остался без матери. Но молодой человек не мог не думать о том, что, может быть, все это и к лучшему и что теперь, выбирая вторую жену, он будет куда осмотрительнее, чем в первый раз. Сесили не сказали о смерти Джокозы, ибо когда француженка испускала дух, сама Сесили рожала. Это были долгие и трудные роды, и все время рядом с Сесили была Хелен. Она держала племянницу за руку и старалась приободрить, как могла. Сесили не относилась к числу терпеливых женщин и кричала гораздо громче, чем в свое время Джокоза. А когда Хелен пыталась успокоить роженицу, вопли которой могли потревожить других больных, Сесили только сердито кричала на тетку:
   – Что ты можешь знать об этом? Сама-то ты никогда не рожала! Ты даже не представляешь себе, как это больно!
   И Хелен не оставалось ничего другого, как продолжать печально успокаивать её. После восьми часов страданий, как раз перед рассветом, ребенок Сесили наконец появился на свет. Это был мальчик – и он был мертв. Измученная Сесили горько рыдала, оплакивая своего первенца, и все никак не могла успокоиться.
   – Я хочу домой, – всхлипывала она. – Я хочу к Томасу. Я хочу домой.
   Элеонора была по-прежнему непреклонна в своем стремлении не допустить распространения заразы, но Сесили своими нескончаемыми рыданиями вконец истерзала себя, и Элеонора решила поговорить с врачом.
   – У неё была только легкая форма болезни, – сказал тот. – Несколько пятен, никакой лихорадки, и, думаю, худшее для неё уже позади. Если она нормально себя чувствует и её супруг готов принять её, она вполне может отправляться домой. Но оказавшись дома, она должна дома и оставаться, не выходить на улицу и не ездить по гостям, пока не исчезнут последние пятна. Скажите ей об этом и убедитесь, что она вас хорошо поняла.