Страница:
Да, кстати, почему до сих пор меня не произвели в первые лейтенанты? Последний срок истек несколько недель назад. Пока что это не слишком меня беспокоило; просто какая-нибудь легкомысленная девица в Пентагоне сунула не ту карточку в счетно-вычислительную машину, вершившую судьбы офицеров за границей. Ошибку в конце концов обнаружат, и я сразу стану обладателем целого чемодана денег - недополученного жалования. Мне надо было воевать, история с присвоением звания не очень меня волновала - вот до этого момента, когда я остановился рядом с сержантом Блеком; он скорчился на ящике с инструментами, держал в бледных губах изжеванный окурок сигары и не сводил глаз с кольцевой дороги, где тени облаков гонялись за солнечными лучами; и я вдруг почувствовал, как упало у меня настроение. Ничтожество - вот что я такое. Меня сознательно обошли при производстве. Не представили к очередному званию потому, что я неудачник. Никогда мне больше не летать с Мерроу. Он убедится, что значит иметь рядом с собой, на сиденье второго пилота, настоящего летчика. Отныне я не понадоблюсь ему. Клинт! Макс! Нег! Малыш! Друзья мои!..
Нетерпеливое ожидание не отвлекало меня от беспокойных мыслей о Киде Линче. По его внешности, так же как по лицу азиата, нельзя было определить его возраст. Временами, в зависимости от освещения и настроения, он выглядел шестнадцати-семнадцатилетним наивным, неопытным юнцом, не случайно прозванным Кидом
[25]. Но проходило какое-то время, и вы замечали оспины у него на коже, полуприкрытые веки и выражение обреченности, обычно присущее старикам и говорившее о скором конце, о приближении смерти и примирении с нею; помню, точно такое выражение я видел на лицах юных солдат на фотографиях Брейди эпохи гражданской войны, и оно всегда глубоко меня трогало.
А что если и "Тело" и "Дом Эшер" сбиты? Возможно, они уже погибли. Я остался в одиночестве. Мои друзья покинули меня.
РВП
[26]наступило и прошло. Может, там, на высоте, свирепствовал сильный встречный ветер? Погода, и без того отвратительная, продолжала ухудшаться. Я часто нырял вниз, в диспетчерскую, где строгое молчание само по себе говорило о сдерживаемом волнении, где даже слабый треск радио заставлял людей настороженно поднимать головы и где я не узнал ничего нового, потому что, если там и разговаривали, то лишь об атмосферном фронте на юге, и еще потому, что я всем надоел и меня выставили за дверь.
Теперь я особенно остро ощутил свою никчемность. Они видели во мне нервничающую и до чертиков наскучившую всем барышню.
Я вернулся на балкон. Над Англией медленно сгущались сумерки; небо казалось суровым, по нему, то закрывая, то открывая пурпурные просветы, ветер по-прежнему гнал облака. Авиабаза не считалась с предписаниями о светомаскировке, и аэродром был ярко освещен; подобно бледно-голубым гиацинтам, вдоль ВПП
[27]тянулись линии огней, приветственно мигал, передавая зашифрованные команды, огромный красный глаз подвижного маяка на прицепе грузовика у конца полосы. Люди часто выходили на холодный ветер, и уже одно это выдавало их беспокойство. Казалось, никогда не кончится мучительное напряжение. Мне так хотелось услышать гул моторов, что порой я и в самом деле слышал его, но то был только шум кроваи и ветра в ушах. Дважды нам почудился на некотором расстоянии мерцающий свет сигнальных ракет. На балкон командно-диспетчерской вышки, где стояла наша группа из пяти-шести человек, прибежал солдат; стуча от волнения зубами, он крикнул, что видел в восточной части неба странный оранжевый отблеск, как если бы горел самолет. Все бросились на восточную сторону балкона и действительно увидели какой-то слабый отблеск, однако когда облака разошлись, оказалось, что это круглый диск луны, поднимавшейся над горизонтом. Мы вновь перешли на южную сторону. Ночь поглотила еще пятнадцать минут.
Позади нас открылась и тут же захлопнулась дверь.
- Боумен! Боумен! Боумен!
Я сбежал вниз. У подножия железобетонной лестницы стоял майор Фейн, руководитель полетов, - все мы питали к нему глубокую антипатию. Он провел меня в диспетчерскую и вручил обрывок телеграфной ленты:
Х27В 628 2208 СРОЧНО СРОЧНО БОУМЕНУ ОТ МЕРРОУ ИЗ ПОРТНИТА ВЕСЬМА СРОЧНО КВЧ СЛЕТАЛ БЕЗ ТЕБЯ ЗПТ СИМУЛЯНТ КВЧ КОНЕЦ
- Ох, и взгреем же мы Мерроу за такие штучки, - сказал Фейн. - Разжалуем во вторые лейтенанты.
Майора, нудного, антипатичного человека, раздражало, что Мерроу столь легкомысленно использовал официальные каналы связи.
Я чувствовал себя счастливым (еще бы: с моим кораблем ничего не произошло, а Мерроу ухитрился известить меня езе до того, как отправил официальный рапорт о рейде), повернулся к Фейну и сказал:
- А знаете, майор, прежде чем разжаловать капитана Мерроу, вам, пожалуй, следует согласовать вопрос с полковником - он только что представил его за рейд на Гамбург к кресту "За летные боевые заслуги".
Что и говорить, майор имел все оснвоания прицепиться ко мне за столь наглое поведение. Но я не мог сдержаться - чересчур уж придерживался буквы устава этот самый Фейн.
Сообщения теперь поступали одно за другим. Самолеты попали в сложную метеорологическую обстановку, и авиагруппа рассыпалась. Семь самолетов оказались в Портните. Остальные - по всему югу. О четырех машинах вообще ни слуху ни духу. Предполагается, что Уэлен сбит над целью. Атмосферный фронт смещается, и "крепости" скоро начнут возвращаться на базу.
Я поднялся на верхнюю площадку вышки, и внезапно - причиной тому были свист ветра и переполнявшее меня ликование - мне показалось, что я стою на палубе, на мостике корабля, и что я его капитан. Бегущие в небе на высоте трех тысяч футов облака скрывали луну, она лишь изредка робко проглядывала сквозь них. Иллюзия движения была необыкновенно реальной. Казалось, я стою на мостике огромного авианосца, длинный прямоугольник огней ВПП - это взлетная палуба, и двигаются не облака, а я, мой корабль, наша взлетная палуба, и вместе с нами плывет передвижной радиомаяк - мигающий малиновыми вспышками опознавательный сигнал. Нет, я не неудачник! Я - капитан! И корабль, и ночь, и самолеты - все принадлежало мне.
- Приготовиться принять самолет на борт! - шепотом скомандовал морской капитан.
- Есть приготовиться, сэр!
И вот поодиночке и парами начали собираться усталые бродяги.
Я ждал в помещении для послеполетного опроса... Шлепнув Мерроу по спине, я хотел поблагодарить его за телеграмму, но он разговаривал с Малтицем и не обратил на меня внимания. По обыкновению, разговор вращался вокруг рейда, причем - тоже по обыкновению - не было недостатка в шуточках и подтруниваниях. Среди тех, кого потеряла авивагруппа, действительно оказался Уэлен. В свою комнату я вернулся один и уже собирался лечь спать, когда ввалился Мерроу с целой компанией и ящиком пива; он заявил, что собирается играть в покер. В комнату набилось семь человек, - следовательно, в дополнительном партнере они не нуждались. Выразили желание играть Малтиц, Брандт и Хеверстроу; меня, как видно, и не собирались приглашать. Мерроу сказал мне только: "У Прайена опять болело брюхо. Послушал бы ты, как он скулил", - и расхохотался. Я ушел из комнаты и забрался в постель парня по имени Куинн, зеленого новичка, погибшего в этот день вместе с остальными членами своего экипажа. Я не мог уснуть, уже не чувствовал себя капитаном огромного корабля и лежал в постели покойника, а партия в покер становилась все более шумной.
- К черту все это, - сказал он. Ему смертельно надоело наше времяпрепровождение. - Пошли ко мне в комнату. Я получил письмо и хочу показать тебе.
Вряд ли бы на всей авиабазе отыскался более грязный свинарник, чем комната Линча, ибо его командир Биссемер не только не умел водить самолет, но, как видно, не научился и прибирать за собой. Всюду валялась разбросанная одежда; раздеваясь, Биссемер попросту швырял ее на пол. "Готов поспорить, что он не научился даже вытирать себе зад, - заметил однажды Линч. - Во всяком случае, я точно знаю, что он не в состоянии вытереть то самое, что свисает у него с кончика носа. Когда у него нет носового платка, он пускает в ход пальцы. Поверь, меня порой тошнит от его соседства".
Никто бы не назвал и самого Линча пламенным поборником чистоты, но он, по крайней мере, поддерживал какое-то подобие порядка на своей половине комнаты.
Кид порылся в оранжевой корзине (они с Биссемером держали ее на письменном столе для всякого рода личных сокровищ), достал полученное авиапочтой письмо и бросил мне.
"Дорогой Эмброуз!" - начиналось оно.
- А ведь я до сих пор не знал, как тебя зовут.
- Эмброуз, - ответил Кид. - По-гречески - "бессмертный". Самое подходящее имя для летчика.
- Вот потому-то, наверное, все и зовут тебя просто Кидом.
- К дьяволу! Кончится война, и я переменю имя, возьму новую вывеску. Скажем, Гефест. Вот имя так имя! Гефест Линч. Я хочу стать пожарным. Сидеть в пожарном депо в домашних туфлях. Соскальзывать вниз по шесту. Орудовать багром и лестницей... Читай. - Он кивнул на письмо.
Письмо было от жены Линча.
"...Поль - ты его знаешь, он торгует на рынке - недвусмысленно дает понять, что, если я не стану чиниться, он не прочь снабжать меня сахаром сверх положенного по карточке. Меня так и подмывает сказать ему: "А ты, мерзавец, знаешь, где мой муж?" Люди смотрят на тебя остекленевшими глазами, когда начинаешь жаловаться на войну. Иногда я считаю себя просто дурой, что не решаюсь из-за тебя доставать дополнительный сахар, дополнительное мясо и дополнительный бензин. Выезжая со стоянки задним ходом, я немного покалечила машину и в ремонтной мастерской Фреда с меня собираются содрать за починку долларов пятнадцать. Пожалуй, не стану торопиться, повреждения не так уж заметны. Милисент наконец-то получила водительские права. Занятия в автошколе обошлись ей долларов в двести. Позапрошлый раз она бросила заниматься - у инструктора не хватило терпения маяться с ней. "Я плачу вам вовсе не за то, чтобы вы кричали на меня", - сказала она ему. Я вспомнила об этом в связи с тем случаем, когда осаживала машину и повредила ее. Милисент никак не могла научиться ездить задним ходом и крутить рулевое колесо в обратном направлении. Она до того довела своего последнего инструктора, что тот заставил ее подвернуть к тротуару, вышел из машины и сказал, что пойдет по скверу пешком, а она в его отсутствие пусть въедет в подъездную аллею задним ходом. Он бросил ее и ушел. Милисент сделала шесть попыток и в конце концов все-таки въехала в аллею, - правда, по диагонали. А когда инструктор вернулся, она его и спрашивает: "Ну, мистер, вы довольны?" Ты же знаешь ее язычок. "Да не мне это нужно, мэм, - отвечает он, - а тому, другому, кто принимает экзамен". Все же она получила права. Я однажды поехала с ней, так она оседлала разграничительную линию и помчалась посередине дороги. Какой-то водитель позади сигналил, сигналил, а она знай одно твердит: "Ну что надо этому типу? Ох уж эти водители-мужчины!" Сегодня она заходила ко мне и приглашала поехать в город, но я собиралась идти в церковь. Я была рада..."
- Да, но в чем же тут смысл? - спросил я.
- Смысл? Дойдешь и до смысла. Первая часть - дымовая завеса.
Я действительно дошел до смысла. Через три мелко исписанные страницы, где рассказывалось о всякой всячине, в предпоследнем абзаце своего длинного, битком набитого сплетнями письма миссис Эмброуз Линч наконец-то добралась до сути.
"...Дорогой! - писала она. - Не знаю, хватит ли моих сил, у меня язык отнимается от стыда, но все же я должна тебе признаться. Умоляю, постарайся понять: я так люблю тебя, так скучаю по тебе, что не выдержала и сорвалась. Я не вынесу тоски по тебе. Каждый вечер засыпаю в слезах, грызу себе пальцы. Я встречаюсь с Томом. Милисент такая дурочка, такая доверчивая. Все началось на "Балу масок". Дорогой мой, ты должен мне верить - я люблю тебя больше всех и пыталась порвать с Томом. Я не люблю его. Он так непохож на тебя. Клянусь, клянусь тебе..."
Дальше я читать не мог.
- Довольно мило с ее стороны, все-таки не стала скрывать, - заметил я.
- Да, но Рути эксцентричная особа. Она отличалась этим еще в школе. Можно не сомневаться, она придумала какой-то новый гениальный трюк. Для нашей Рути нет ничего скучнее заниматься обыкновенной проституцией, как другие бедные женушки, брошенные скверными мужьями и вынужденные грызть пальцы. Вот она и придумала номер: ей-де полезно исповедоваться, а мне полезно выслушать ее исповедь. Она хочет видеть во мне священника. Облегчить старенькому отцу Эмброузу соблюдение обета целомудрия. Понял?
- Что этот Том?
- Муж Милисент, той самой, что училась водить машину. Один из младших руководителей фирмы по производству алюминиевых труб. Он, видите ли, незаменимый специалист, без которого тыл неминуемо развалится, и известный всему городу бабник. Но обрати внимание, Боу, она, видно, и сама не понимает, сколько иронии в ее словах, будто она не любит его!
Ну, а теперь признание должен сделать я. Горе Линча не испортило моего хорошего настроения, и, кажется, вот почему: в то утро, пока мы ожидали в зонах рассредоточения команду занять места в самолетах, я неожиданно обнаружил, что некоторые члены нашего экипажа видят во мне сильного, доброго человека, на которого всегда можно положиться. Что касается Малыша Сейлина - тут нечему удивляться, недаром же все мы так заботились о нем; но вот подходит ко мне тихоня Прайен и говорит: "О, как мы рады, что вы снова с нами, сэр!" - а я вспомнил, что у Прайена во время рейда на Сен-Назер опять скопилось в желудке много газов, и так и сказал ему, и он ответил: так-то оно так, да только потому, что без вас царил настоящий хаос. Не забудьте, Мерроу в те дни уже стал героем, парил на крыльях своей славы. А потом Хендаун шлепнул меня по спине и проворчал: "Ничего-то у нас не клеилось без вас, сэр". И Макс и Клинт - оба сказали мне нечто большее, чем требовала пустая формальность, а потом даже Джаг Фарр заявил: "Вы бы только знали, как нам досталось вчера с этими двумя олухами!"; он имел в виду Мерроу и Малтица. Как это верно, что героизм Мерроу - всего лишь костюм, который надевает актер перед выходом на сцену; Базз быстро подходил к той опасной черте, которая отделяет героическое от смешного, и еще больше раздулся от сознания собственного величия, когда его назначили в этом рейде ведущим эскадрильи. Поскольку Уэлен пропал без вести, временным командиром нашей авиагруппы стал полковник Траммер - обезьяна, опозорившая себя над Гамбургом. По обшему убеждению, он не мог долго продержаться - ведь даже близорукие идиоты из штаба авиакрыла должны были в конце концов увидеть, какой он кретин. Все прекрасно понимали, почему Траммер позволил Мерроу стать ведущим эскадрильи, - все, кроме самого Мерроу; Базз рассматривал свое назначение как само собой разумеющееся признание его исключительных способностей. Он беспечно относился к предполетным проверкам и подготовке, считал их обязанностью простых смертных, и это возлагало на меня, второго пилота, особую ответственность.
И вот, когда Линч в свойственной ему иронической, сухой и уклончивой манере делился со мной своим несчастьем, я начал рассматривать себя как довольно полезного, в общем-то, человека, как нечто такое, на что в самом деле можно положиться. Пока он рассказывал о своей жене, мои мысли лихорадочно работали в двух направлениях: я не только пытался из сочувствия к Линчу отвлечь его от горьких размышлений, но и стал думать, как вызволить Джфни из секции Би, достать для нее комнату в Бертлеке, освободить от каторжной работы, устроить на другое место и наслаждаться нашей близостью. Во время последних встреч я почувствовал в Дэфни какую-то острую неудовлетворенность, какую-то мучительную тоску, но лишь много позже мне стало ясно, что тогда я ничего не понял и что все мои намерения были грубой ошибкой. В то время я видел свой долг только в одном: помочь ей.
Пока я утешал Кида, произошло нечто курьезное: я вдруг обнаружил, что сам раскрываю перед ним свою душу, делючь тем, что меня угнетало и мучило. Незадолго до этого мне впервые приснилось, будто меня бомбят и будто я сам сбрасываю бомбы; я заговорил о разрушениях Сити вокруг собора святого Павла, о заколоченных домах, об отце Дэфни, санитаре Скорой помощи, убитом прямым попаданием в ту минуту, когда он выполнял свой долг. Я не хотел убивать и не желал принимать участия в уничтожении цивилизации, я искал возможность порвать с бандой мясников и хотел, чтобы человечество выжило, но одновременно, - сказал я Киду, - как только эти мысли начинали донимать меня по ночам, я спрашивал себя, не пытаюсь ли просто-напросто сберечь свою шкуру и достойно ли, не опасно ли оставаться пассивным в то время, когда немецкая агрессия угрожает всему миру; мое побуждение отдать свою верность чему-то большему, нежели страна сенатора Тамалти и полковника имярек, пичкавших нас сентиментальной чепухой, - может, оно не патриотично, может, объесняется тем, что я люблю девушку-иностранку, может, это не что иное, как малодушие?
Теперь я вижу лучше, чем тогда, что вот-вот собирался рассказать Киду Линчу о глубоком внутреннем разладе в своем отношении к Мерроу, о том, что не знаю, как его рассматривать - как героя или наоборот, и как мне, второму пилоту, держаться с ним в том и другом случае во время рейдов. Я хотел остаться пассивным перед лицом агрессии, а Мерроу не мыслил без нее жизни - тут было, отчего прийти в смятение. Но лишь Дэфни предстояло помочь мне увидеть все в правильном свете.
Ну, вот и о Дэфни тоже. Имел ли я право добиваться ее привязанности, если мог погибнуть в любой день?
Конечно, Кид с готовностью отвечал на мои вопросы, давал советы, но я не понял тогда, хотя понимаю сейчас, почему его слова только рассердили меня.
Однако я не стал спорить с ним, а сумел внушить себе, что не сержусь на него, глубоко сочувствую его горю, и снова вернулся к нашей прежней теме.
К концу вечера я окончательно пришел к весьма успокоительному выводу, что в моем лице человечество имеет надежную опору. Уже в постели я подумал, что надо обязательно потолковать с доктором Ренделлом и уговорить как-то поддержать Кида. Полностью умиротворенный, я погрузился в глубокий, без сновидений сон.
Его произвели в майоры.
Отделение службы общественной информации штаба авиакрыла решило послать Мерроу в Лондон для участия в специальной радиопередаче вооруженных сил, одной из серии передач для ознакомления американского народа с его геороическими сынами, сражающимися вдали от родины.
Мерроу не хотел, чтобы его принимали за новоиспеченного майора и, к общему удивлению, выпросил у Уитли Бинза, носившего теперь более благородные серебряные кленовые листики подполковника, комплект позолоченных листиков, но поношенных и потускневших
[28].
Потом Базз уговорил Траммера отпустить с ним в Лондон - для моральной поддержки - второго пилота, бомбардира и штурмана корабля, а также разрешить воспользоваться для поездки маленьким английским транспортером из гаража авиабазы.
Все наши сержанты - Хендаун, Сейлин, Фарр, Брегнани, Лемб и Прайен - вышли к воротам пожелать Мерроу доброго пути.
Базз довольно лихо гнал маленькую английскую машину, но при ярком дневном свете это было не столь уж опасно - все мы, Клинт, Макс и я, если и не чувствовали под ногами землю, то хотя бы сознавали, что находимся на ней и при необходимости могли заставить Базза замедлить ход.
Всю дорогу Мерроу репетировал свое выступление по радио. Он намеревался откровенно рассказать соотечественникам, в каких условиях живут и воюют американские летчики здесь, в Англии.
Мы всячески его подзадоривали.
Я все еще упивался сознанием своей значимости и с удовольствием припомнил, как вчера, накануне рейда, сержанты обращались ко мне с вопросами и жалобами. Устроенный мною в собственную честь банкет с самопоздравлениями омрачала лишь одна мысль: в глазах всего экипажа, и особенно сержантов, Мерроу снова окружал ореол волшебства. "Неуязвимый Базз" - так называл его Хендаун. Мерроу слыл героем среди тех, кто возлагал на его героизм определенные надежды, - среди своих подчиненных. Бесспорно, в их преклонении перед ним была и доля иронии, ведь неуязвимость, которую они приписывали ему, была так важна, так жизненно необходима им самим, что они не осмеливались высказывать вслух свое истинное отношение к ней и даже высмеивали тех, кто делал это открыто.
Днем, накануне рейда, Малыш Сейлин опустился на стоянке самолета на колени, молитвенно сложил руки, как служка в церкви, и простодушно обратился к мрачно нависшим слоистым облакам: "Наш Базз, иже еси на небесех..."
Мы черпали силы из мифа, созданного Мерроу о самом себе, в то время как он раскисал все больше и больше.
Целое созвездие офицеров службы общественной информации - даже скромнейшие из них носили золотые кленовые листики майоров с большим апломбом, чем Мерроу, - усадило нас у штаба VIII воздушной армии в два "бьюика" защитного цвета, привезло к напоминающему голубятню зданию и по каким-то металлическим пожарным лестницам заставило подняться в холодную комнату с кирпичными стенами, где вокруг массивного деревянного стола стояли похожие на перегородки экраны-отражатели на колесиках. Над столом с двух штативов, как гроздья спелых фруктов, свисали микрофоны. Помятая, испачканная и затасканная форма на мне, Максе и Клинте не шла ни в какое сравнение со щегольским обмундированием штабных франтов, и стоило кому-нибудь из нас кашлянуть, как наш широкоплечий герой оборачивался и начинал хихикать. В конце концов нас упрятали за экран.
Радиопередача оказалась фарсом, тем более жалким, что Мерроу с присущей ему самоуверенностью полагал, будто способен поведать миру "всю правду". Он черпал силу в мифе, который сам же создал, и вдохновлялся верой в собственную силу. Он намеревался охарактеризовать штаб нашего авиакрыла как сборище болванов. Американские налогоплательщики, считал он, не без интереса отнесутся к его заявлению.
Клинт, Макс и я, наблюдая за радиопередачей, вернее, за предварительной ее записью (сама программа передавалась позже), - просто диву давались, таким тошнотворным ура-патриотизмом и фальшью несло от этой басни о героизме.
Передача была рассчитана на шесть минут, в ней предполагалось участие еще одной звезды. В отведенное время входили всякие вступления и отступления, объявления о следующей передаче той же серии и коротенькая беседа канцелярского полковничка из службы общественной информации на военно-пропагандистскую тему, адресованная населению внутреннего фронта, после чего на долю Мерроу оставалось две минуты - только две минуты, чтобы рассказать "всю правду".
Ему вручили заранее написанный текст.
Другой "звездой" передачи и сотоварищем Мерроу по героизму оказался воздушный стрелок-сержант с "либерейтора", он якобы сбил два немецких истребителя в течение одного рейда. Сержант почти не умел читать.
Отведенные Мерроу две минуты состояли из рассказа от первого лица о том, как он командовал нашим соединением в рейде на Гамбург во время вторичного захода на бомбежку. Автор сказки, бывший журналист, а ныне офицер службы общественной информации штаба VIII воздушной армии, черпал свое вдохновение из записей в протоколе послеполетного опроса. Его сочинение отличалось от действительности, как небо от земли; это был коротенький, бойко написанный примитив - две минуты лжи.
Из-за перегородки мы слышали, как Мерроу закончил свое косноязычное чтение и с силой шлепнул шпаргалкой по столу.
После передачи офицеры окружили Мерроу и бедного малограмотного сержанта и принялись превозносить их боевое мастерство, приближающее час победы над врагом.
Мы слышали также, как Мерроу спросил:
- А куда вы спрятали моих ребят?
Мы вышли из-за экрана.
- Потопали, - сказал Базз. - Я должен надрызгаться.
Однако командование не могло допустить, чтобы Мерроу отделался так легко. В "Зале гондольеров" гостиницы "Савой" устраивался прием в честь майора Мерроу и недоразвитого сержанта. С ними жаждало встретиться большое начальство.
- Боже милостивый! - Мерроу взмахнул руками при виде столпившихся вокруг него майоров, подполковников и полковников. - У нас в штабе, кроме этих, еще есть начальство?
Начальство нашлось. Мы встретились с бригадными генералами, генерал-майорами и генерал-лейтенантом. Полковники шныряли по "Залу гондольеров" и раболепствовали, как капралы. Большое начальство, как выяснилось, вовсе не умирало от желания встретиться с Мерроу и уж определенно не жаждало пожать руки трем задрипанным лейтенантам по имени Хеверстроу, Брандт и Боумен, от которых воняло, как от мокрых солдатских одеял; начальство умирало от жажды встретиться с буфетчиком; это позволило Мерроу и трем благоухающим лейтенантам уединиться в уголке зала и там основательно нагрузиться.
2
Еще оставался целый час до возвращения самолетов, а я уже стоял на балконе вышки и напряженно всматривался в редкие просветы среди проносившихся на юго-восток облаков, надеясь увидеть крохотные точки "крепостей"; я ловил каждый звук, жаждал услышать гром - предвестник появления самолетов.Нетерпеливое ожидание не отвлекало меня от беспокойных мыслей о Киде Линче. По его внешности, так же как по лицу азиата, нельзя было определить его возраст. Временами, в зависимости от освещения и настроения, он выглядел шестнадцати-семнадцатилетним наивным, неопытным юнцом, не случайно прозванным Кидом
[25]. Но проходило какое-то время, и вы замечали оспины у него на коже, полуприкрытые веки и выражение обреченности, обычно присущее старикам и говорившее о скором конце, о приближении смерти и примирении с нею; помню, точно такое выражение я видел на лицах юных солдат на фотографиях Брейди эпохи гражданской войны, и оно всегда глубоко меня трогало.
А что если и "Тело" и "Дом Эшер" сбиты? Возможно, они уже погибли. Я остался в одиночестве. Мои друзья покинули меня.
РВП
[26]наступило и прошло. Может, там, на высоте, свирепствовал сильный встречный ветер? Погода, и без того отвратительная, продолжала ухудшаться. Я часто нырял вниз, в диспетчерскую, где строгое молчание само по себе говорило о сдерживаемом волнении, где даже слабый треск радио заставлял людей настороженно поднимать головы и где я не узнал ничего нового, потому что, если там и разговаривали, то лишь об атмосферном фронте на юге, и еще потому, что я всем надоел и меня выставили за дверь.
Теперь я особенно остро ощутил свою никчемность. Они видели во мне нервничающую и до чертиков наскучившую всем барышню.
Я вернулся на балкон. Над Англией медленно сгущались сумерки; небо казалось суровым, по нему, то закрывая, то открывая пурпурные просветы, ветер по-прежнему гнал облака. Авиабаза не считалась с предписаниями о светомаскировке, и аэродром был ярко освещен; подобно бледно-голубым гиацинтам, вдоль ВПП
[27]тянулись линии огней, приветственно мигал, передавая зашифрованные команды, огромный красный глаз подвижного маяка на прицепе грузовика у конца полосы. Люди часто выходили на холодный ветер, и уже одно это выдавало их беспокойство. Казалось, никогда не кончится мучительное напряжение. Мне так хотелось услышать гул моторов, что порой я и в самом деле слышал его, но то был только шум кроваи и ветра в ушах. Дважды нам почудился на некотором расстоянии мерцающий свет сигнальных ракет. На балкон командно-диспетчерской вышки, где стояла наша группа из пяти-шести человек, прибежал солдат; стуча от волнения зубами, он крикнул, что видел в восточной части неба странный оранжевый отблеск, как если бы горел самолет. Все бросились на восточную сторону балкона и действительно увидели какой-то слабый отблеск, однако когда облака разошлись, оказалось, что это круглый диск луны, поднимавшейся над горизонтом. Мы вновь перешли на южную сторону. Ночь поглотила еще пятнадцать минут.
Позади нас открылась и тут же захлопнулась дверь.
- Боумен! Боумен! Боумен!
Я сбежал вниз. У подножия железобетонной лестницы стоял майор Фейн, руководитель полетов, - все мы питали к нему глубокую антипатию. Он провел меня в диспетчерскую и вручил обрывок телеграфной ленты:
Х27В 628 2208 СРОЧНО СРОЧНО БОУМЕНУ ОТ МЕРРОУ ИЗ ПОРТНИТА ВЕСЬМА СРОЧНО КВЧ СЛЕТАЛ БЕЗ ТЕБЯ ЗПТ СИМУЛЯНТ КВЧ КОНЕЦ
- Ох, и взгреем же мы Мерроу за такие штучки, - сказал Фейн. - Разжалуем во вторые лейтенанты.
Майора, нудного, антипатичного человека, раздражало, что Мерроу столь легкомысленно использовал официальные каналы связи.
Я чувствовал себя счастливым (еще бы: с моим кораблем ничего не произошло, а Мерроу ухитрился известить меня езе до того, как отправил официальный рапорт о рейде), повернулся к Фейну и сказал:
- А знаете, майор, прежде чем разжаловать капитана Мерроу, вам, пожалуй, следует согласовать вопрос с полковником - он только что представил его за рейд на Гамбург к кресту "За летные боевые заслуги".
Что и говорить, майор имел все оснвоания прицепиться ко мне за столь наглое поведение. Но я не мог сдержаться - чересчур уж придерживался буквы устава этот самый Фейн.
Сообщения теперь поступали одно за другим. Самолеты попали в сложную метеорологическую обстановку, и авиагруппа рассыпалась. Семь самолетов оказались в Портните. Остальные - по всему югу. О четырех машинах вообще ни слуху ни духу. Предполагается, что Уэлен сбит над целью. Атмосферный фронт смещается, и "крепости" скоро начнут возвращаться на базу.
Я поднялся на верхнюю площадку вышки, и внезапно - причиной тому были свист ветра и переполнявшее меня ликование - мне показалось, что я стою на палубе, на мостике корабля, и что я его капитан. Бегущие в небе на высоте трех тысяч футов облака скрывали луну, она лишь изредка робко проглядывала сквозь них. Иллюзия движения была необыкновенно реальной. Казалось, я стою на мостике огромного авианосца, длинный прямоугольник огней ВПП - это взлетная палуба, и двигаются не облака, а я, мой корабль, наша взлетная палуба, и вместе с нами плывет передвижной радиомаяк - мигающий малиновыми вспышками опознавательный сигнал. Нет, я не неудачник! Я - капитан! И корабль, и ночь, и самолеты - все принадлежало мне.
- Приготовиться принять самолет на борт! - шепотом скомандовал морской капитан.
- Есть приготовиться, сэр!
И вот поодиночке и парами начали собираться усталые бродяги.
Я ждал в помещении для послеполетного опроса... Шлепнув Мерроу по спине, я хотел поблагодарить его за телеграмму, но он разговаривал с Малтицем и не обратил на меня внимания. По обыкновению, разговор вращался вокруг рейда, причем - тоже по обыкновению - не было недостатка в шуточках и подтруниваниях. Среди тех, кого потеряла авивагруппа, действительно оказался Уэлен. В свою комнату я вернулся один и уже собирался лечь спать, когда ввалился Мерроу с целой компанией и ящиком пива; он заявил, что собирается играть в покер. В комнату набилось семь человек, - следовательно, в дополнительном партнере они не нуждались. Выразили желание играть Малтиц, Брандт и Хеверстроу; меня, как видно, и не собирались приглашать. Мерроу сказал мне только: "У Прайена опять болело брюхо. Послушал бы ты, как он скулил", - и расхохотался. Я ушел из комнаты и забрался в постель парня по имени Куинн, зеленого новичка, погибшего в этот день вместе с остальными членами своего экипажа. Я не мог уснуть, уже не чувствовал себя капитаном огромного корабля и лежал в постели покойника, а партия в покер становилась все более шумной.
3
Мы с Линчем играли в кости на одном из низких дубовых столиков в офицерском клубе; в течение некоторого времени слышалось лишь сухое постукивание костей в кожаном стакане да рассыпающийся треск, когда они выкатывались на стол. Линч выглядел крайне подавленным. Несмотря на отвратительную погоду, мы уже успели слетать в Ле-Ман, и у Кида получилось три боевых вылета за пять дней.- К черту все это, - сказал он. Ему смертельно надоело наше времяпрепровождение. - Пошли ко мне в комнату. Я получил письмо и хочу показать тебе.
Вряд ли бы на всей авиабазе отыскался более грязный свинарник, чем комната Линча, ибо его командир Биссемер не только не умел водить самолет, но, как видно, не научился и прибирать за собой. Всюду валялась разбросанная одежда; раздеваясь, Биссемер попросту швырял ее на пол. "Готов поспорить, что он не научился даже вытирать себе зад, - заметил однажды Линч. - Во всяком случае, я точно знаю, что он не в состоянии вытереть то самое, что свисает у него с кончика носа. Когда у него нет носового платка, он пускает в ход пальцы. Поверь, меня порой тошнит от его соседства".
Никто бы не назвал и самого Линча пламенным поборником чистоты, но он, по крайней мере, поддерживал какое-то подобие порядка на своей половине комнаты.
Кид порылся в оранжевой корзине (они с Биссемером держали ее на письменном столе для всякого рода личных сокровищ), достал полученное авиапочтой письмо и бросил мне.
"Дорогой Эмброуз!" - начиналось оно.
- А ведь я до сих пор не знал, как тебя зовут.
- Эмброуз, - ответил Кид. - По-гречески - "бессмертный". Самое подходящее имя для летчика.
- Вот потому-то, наверное, все и зовут тебя просто Кидом.
- К дьяволу! Кончится война, и я переменю имя, возьму новую вывеску. Скажем, Гефест. Вот имя так имя! Гефест Линч. Я хочу стать пожарным. Сидеть в пожарном депо в домашних туфлях. Соскальзывать вниз по шесту. Орудовать багром и лестницей... Читай. - Он кивнул на письмо.
Письмо было от жены Линча.
"...Поль - ты его знаешь, он торгует на рынке - недвусмысленно дает понять, что, если я не стану чиниться, он не прочь снабжать меня сахаром сверх положенного по карточке. Меня так и подмывает сказать ему: "А ты, мерзавец, знаешь, где мой муж?" Люди смотрят на тебя остекленевшими глазами, когда начинаешь жаловаться на войну. Иногда я считаю себя просто дурой, что не решаюсь из-за тебя доставать дополнительный сахар, дополнительное мясо и дополнительный бензин. Выезжая со стоянки задним ходом, я немного покалечила машину и в ремонтной мастерской Фреда с меня собираются содрать за починку долларов пятнадцать. Пожалуй, не стану торопиться, повреждения не так уж заметны. Милисент наконец-то получила водительские права. Занятия в автошколе обошлись ей долларов в двести. Позапрошлый раз она бросила заниматься - у инструктора не хватило терпения маяться с ней. "Я плачу вам вовсе не за то, чтобы вы кричали на меня", - сказала она ему. Я вспомнила об этом в связи с тем случаем, когда осаживала машину и повредила ее. Милисент никак не могла научиться ездить задним ходом и крутить рулевое колесо в обратном направлении. Она до того довела своего последнего инструктора, что тот заставил ее подвернуть к тротуару, вышел из машины и сказал, что пойдет по скверу пешком, а она в его отсутствие пусть въедет в подъездную аллею задним ходом. Он бросил ее и ушел. Милисент сделала шесть попыток и в конце концов все-таки въехала в аллею, - правда, по диагонали. А когда инструктор вернулся, она его и спрашивает: "Ну, мистер, вы довольны?" Ты же знаешь ее язычок. "Да не мне это нужно, мэм, - отвечает он, - а тому, другому, кто принимает экзамен". Все же она получила права. Я однажды поехала с ней, так она оседлала разграничительную линию и помчалась посередине дороги. Какой-то водитель позади сигналил, сигналил, а она знай одно твердит: "Ну что надо этому типу? Ох уж эти водители-мужчины!" Сегодня она заходила ко мне и приглашала поехать в город, но я собиралась идти в церковь. Я была рада..."
- Да, но в чем же тут смысл? - спросил я.
- Смысл? Дойдешь и до смысла. Первая часть - дымовая завеса.
Я действительно дошел до смысла. Через три мелко исписанные страницы, где рассказывалось о всякой всячине, в предпоследнем абзаце своего длинного, битком набитого сплетнями письма миссис Эмброуз Линч наконец-то добралась до сути.
"...Дорогой! - писала она. - Не знаю, хватит ли моих сил, у меня язык отнимается от стыда, но все же я должна тебе признаться. Умоляю, постарайся понять: я так люблю тебя, так скучаю по тебе, что не выдержала и сорвалась. Я не вынесу тоски по тебе. Каждый вечер засыпаю в слезах, грызу себе пальцы. Я встречаюсь с Томом. Милисент такая дурочка, такая доверчивая. Все началось на "Балу масок". Дорогой мой, ты должен мне верить - я люблю тебя больше всех и пыталась порвать с Томом. Я не люблю его. Он так непохож на тебя. Клянусь, клянусь тебе..."
Дальше я читать не мог.
- Довольно мило с ее стороны, все-таки не стала скрывать, - заметил я.
- Да, но Рути эксцентричная особа. Она отличалась этим еще в школе. Можно не сомневаться, она придумала какой-то новый гениальный трюк. Для нашей Рути нет ничего скучнее заниматься обыкновенной проституцией, как другие бедные женушки, брошенные скверными мужьями и вынужденные грызть пальцы. Вот она и придумала номер: ей-де полезно исповедоваться, а мне полезно выслушать ее исповедь. Она хочет видеть во мне священника. Облегчить старенькому отцу Эмброузу соблюдение обета целомудрия. Понял?
- Что этот Том?
- Муж Милисент, той самой, что училась водить машину. Один из младших руководителей фирмы по производству алюминиевых труб. Он, видите ли, незаменимый специалист, без которого тыл неминуемо развалится, и известный всему городу бабник. Но обрати внимание, Боу, она, видно, и сама не понимает, сколько иронии в ее словах, будто она не любит его!
Ну, а теперь признание должен сделать я. Горе Линча не испортило моего хорошего настроения, и, кажется, вот почему: в то утро, пока мы ожидали в зонах рассредоточения команду занять места в самолетах, я неожиданно обнаружил, что некоторые члены нашего экипажа видят во мне сильного, доброго человека, на которого всегда можно положиться. Что касается Малыша Сейлина - тут нечему удивляться, недаром же все мы так заботились о нем; но вот подходит ко мне тихоня Прайен и говорит: "О, как мы рады, что вы снова с нами, сэр!" - а я вспомнил, что у Прайена во время рейда на Сен-Назер опять скопилось в желудке много газов, и так и сказал ему, и он ответил: так-то оно так, да только потому, что без вас царил настоящий хаос. Не забудьте, Мерроу в те дни уже стал героем, парил на крыльях своей славы. А потом Хендаун шлепнул меня по спине и проворчал: "Ничего-то у нас не клеилось без вас, сэр". И Макс и Клинт - оба сказали мне нечто большее, чем требовала пустая формальность, а потом даже Джаг Фарр заявил: "Вы бы только знали, как нам досталось вчера с этими двумя олухами!"; он имел в виду Мерроу и Малтица. Как это верно, что героизм Мерроу - всего лишь костюм, который надевает актер перед выходом на сцену; Базз быстро подходил к той опасной черте, которая отделяет героическое от смешного, и еще больше раздулся от сознания собственного величия, когда его назначили в этом рейде ведущим эскадрильи. Поскольку Уэлен пропал без вести, временным командиром нашей авиагруппы стал полковник Траммер - обезьяна, опозорившая себя над Гамбургом. По обшему убеждению, он не мог долго продержаться - ведь даже близорукие идиоты из штаба авиакрыла должны были в конце концов увидеть, какой он кретин. Все прекрасно понимали, почему Траммер позволил Мерроу стать ведущим эскадрильи, - все, кроме самого Мерроу; Базз рассматривал свое назначение как само собой разумеющееся признание его исключительных способностей. Он беспечно относился к предполетным проверкам и подготовке, считал их обязанностью простых смертных, и это возлагало на меня, второго пилота, особую ответственность.
И вот, когда Линч в свойственной ему иронической, сухой и уклончивой манере делился со мной своим несчастьем, я начал рассматривать себя как довольно полезного, в общем-то, человека, как нечто такое, на что в самом деле можно положиться. Пока он рассказывал о своей жене, мои мысли лихорадочно работали в двух направлениях: я не только пытался из сочувствия к Линчу отвлечь его от горьких размышлений, но и стал думать, как вызволить Джфни из секции Би, достать для нее комнату в Бертлеке, освободить от каторжной работы, устроить на другое место и наслаждаться нашей близостью. Во время последних встреч я почувствовал в Дэфни какую-то острую неудовлетворенность, какую-то мучительную тоску, но лишь много позже мне стало ясно, что тогда я ничего не понял и что все мои намерения были грубой ошибкой. В то время я видел свой долг только в одном: помочь ей.
Пока я утешал Кида, произошло нечто курьезное: я вдруг обнаружил, что сам раскрываю перед ним свою душу, делючь тем, что меня угнетало и мучило. Незадолго до этого мне впервые приснилось, будто меня бомбят и будто я сам сбрасываю бомбы; я заговорил о разрушениях Сити вокруг собора святого Павла, о заколоченных домах, об отце Дэфни, санитаре Скорой помощи, убитом прямым попаданием в ту минуту, когда он выполнял свой долг. Я не хотел убивать и не желал принимать участия в уничтожении цивилизации, я искал возможность порвать с бандой мясников и хотел, чтобы человечество выжило, но одновременно, - сказал я Киду, - как только эти мысли начинали донимать меня по ночам, я спрашивал себя, не пытаюсь ли просто-напросто сберечь свою шкуру и достойно ли, не опасно ли оставаться пассивным в то время, когда немецкая агрессия угрожает всему миру; мое побуждение отдать свою верность чему-то большему, нежели страна сенатора Тамалти и полковника имярек, пичкавших нас сентиментальной чепухой, - может, оно не патриотично, может, объесняется тем, что я люблю девушку-иностранку, может, это не что иное, как малодушие?
Теперь я вижу лучше, чем тогда, что вот-вот собирался рассказать Киду Линчу о глубоком внутреннем разладе в своем отношении к Мерроу, о том, что не знаю, как его рассматривать - как героя или наоборот, и как мне, второму пилоту, держаться с ним в том и другом случае во время рейдов. Я хотел остаться пассивным перед лицом агрессии, а Мерроу не мыслил без нее жизни - тут было, отчего прийти в смятение. Но лишь Дэфни предстояло помочь мне увидеть все в правильном свете.
Ну, вот и о Дэфни тоже. Имел ли я право добиваться ее привязанности, если мог погибнуть в любой день?
Конечно, Кид с готовностью отвечал на мои вопросы, давал советы, но я не понял тогда, хотя понимаю сейчас, почему его слова только рассердили меня.
Однако я не стал спорить с ним, а сумел внушить себе, что не сержусь на него, глубоко сочувствую его горю, и снова вернулся к нашей прежней теме.
К концу вечера я окончательно пришел к весьма успокоительному выводу, что в моем лице человечество имеет надежную опору. Уже в постели я подумал, что надо обязательно потолковать с доктором Ренделлом и уговорить как-то поддержать Кида. Полностью умиротворенный, я погрузился в глубокий, без сновидений сон.
4
В последний день июня и без того непомерное самомнение Мерроу раздулось по двум причинам.Его произвели в майоры.
Отделение службы общественной информации штаба авиакрыла решило послать Мерроу в Лондон для участия в специальной радиопередаче вооруженных сил, одной из серии передач для ознакомления американского народа с его геороическими сынами, сражающимися вдали от родины.
Мерроу не хотел, чтобы его принимали за новоиспеченного майора и, к общему удивлению, выпросил у Уитли Бинза, носившего теперь более благородные серебряные кленовые листики подполковника, комплект позолоченных листиков, но поношенных и потускневших
[28].
Потом Базз уговорил Траммера отпустить с ним в Лондон - для моральной поддержки - второго пилота, бомбардира и штурмана корабля, а также разрешить воспользоваться для поездки маленьким английским транспортером из гаража авиабазы.
Все наши сержанты - Хендаун, Сейлин, Фарр, Брегнани, Лемб и Прайен - вышли к воротам пожелать Мерроу доброго пути.
Базз довольно лихо гнал маленькую английскую машину, но при ярком дневном свете это было не столь уж опасно - все мы, Клинт, Макс и я, если и не чувствовали под ногами землю, то хотя бы сознавали, что находимся на ней и при необходимости могли заставить Базза замедлить ход.
Всю дорогу Мерроу репетировал свое выступление по радио. Он намеревался откровенно рассказать соотечественникам, в каких условиях живут и воюют американские летчики здесь, в Англии.
Мы всячески его подзадоривали.
Я все еще упивался сознанием своей значимости и с удовольствием припомнил, как вчера, накануне рейда, сержанты обращались ко мне с вопросами и жалобами. Устроенный мною в собственную честь банкет с самопоздравлениями омрачала лишь одна мысль: в глазах всего экипажа, и особенно сержантов, Мерроу снова окружал ореол волшебства. "Неуязвимый Базз" - так называл его Хендаун. Мерроу слыл героем среди тех, кто возлагал на его героизм определенные надежды, - среди своих подчиненных. Бесспорно, в их преклонении перед ним была и доля иронии, ведь неуязвимость, которую они приписывали ему, была так важна, так жизненно необходима им самим, что они не осмеливались высказывать вслух свое истинное отношение к ней и даже высмеивали тех, кто делал это открыто.
Днем, накануне рейда, Малыш Сейлин опустился на стоянке самолета на колени, молитвенно сложил руки, как служка в церкви, и простодушно обратился к мрачно нависшим слоистым облакам: "Наш Базз, иже еси на небесех..."
Мы черпали силы из мифа, созданного Мерроу о самом себе, в то время как он раскисал все больше и больше.
Целое созвездие офицеров службы общественной информации - даже скромнейшие из них носили золотые кленовые листики майоров с большим апломбом, чем Мерроу, - усадило нас у штаба VIII воздушной армии в два "бьюика" защитного цвета, привезло к напоминающему голубятню зданию и по каким-то металлическим пожарным лестницам заставило подняться в холодную комнату с кирпичными стенами, где вокруг массивного деревянного стола стояли похожие на перегородки экраны-отражатели на колесиках. Над столом с двух штативов, как гроздья спелых фруктов, свисали микрофоны. Помятая, испачканная и затасканная форма на мне, Максе и Клинте не шла ни в какое сравнение со щегольским обмундированием штабных франтов, и стоило кому-нибудь из нас кашлянуть, как наш широкоплечий герой оборачивался и начинал хихикать. В конце концов нас упрятали за экран.
Радиопередача оказалась фарсом, тем более жалким, что Мерроу с присущей ему самоуверенностью полагал, будто способен поведать миру "всю правду". Он черпал силу в мифе, который сам же создал, и вдохновлялся верой в собственную силу. Он намеревался охарактеризовать штаб нашего авиакрыла как сборище болванов. Американские налогоплательщики, считал он, не без интереса отнесутся к его заявлению.
Клинт, Макс и я, наблюдая за радиопередачей, вернее, за предварительной ее записью (сама программа передавалась позже), - просто диву давались, таким тошнотворным ура-патриотизмом и фальшью несло от этой басни о героизме.
Передача была рассчитана на шесть минут, в ней предполагалось участие еще одной звезды. В отведенное время входили всякие вступления и отступления, объявления о следующей передаче той же серии и коротенькая беседа канцелярского полковничка из службы общественной информации на военно-пропагандистскую тему, адресованная населению внутреннего фронта, после чего на долю Мерроу оставалось две минуты - только две минуты, чтобы рассказать "всю правду".
Ему вручили заранее написанный текст.
Другой "звездой" передачи и сотоварищем Мерроу по героизму оказался воздушный стрелок-сержант с "либерейтора", он якобы сбил два немецких истребителя в течение одного рейда. Сержант почти не умел читать.
Отведенные Мерроу две минуты состояли из рассказа от первого лица о том, как он командовал нашим соединением в рейде на Гамбург во время вторичного захода на бомбежку. Автор сказки, бывший журналист, а ныне офицер службы общественной информации штаба VIII воздушной армии, черпал свое вдохновение из записей в протоколе послеполетного опроса. Его сочинение отличалось от действительности, как небо от земли; это был коротенький, бойко написанный примитив - две минуты лжи.
Из-за перегородки мы слышали, как Мерроу закончил свое косноязычное чтение и с силой шлепнул шпаргалкой по столу.
После передачи офицеры окружили Мерроу и бедного малограмотного сержанта и принялись превозносить их боевое мастерство, приближающее час победы над врагом.
Мы слышали также, как Мерроу спросил:
- А куда вы спрятали моих ребят?
Мы вышли из-за экрана.
- Потопали, - сказал Базз. - Я должен надрызгаться.
Однако командование не могло допустить, чтобы Мерроу отделался так легко. В "Зале гондольеров" гостиницы "Савой" устраивался прием в честь майора Мерроу и недоразвитого сержанта. С ними жаждало встретиться большое начальство.
- Боже милостивый! - Мерроу взмахнул руками при виде столпившихся вокруг него майоров, подполковников и полковников. - У нас в штабе, кроме этих, еще есть начальство?
Начальство нашлось. Мы встретились с бригадными генералами, генерал-майорами и генерал-лейтенантом. Полковники шныряли по "Залу гондольеров" и раболепствовали, как капралы. Большое начальство, как выяснилось, вовсе не умирало от желания встретиться с Мерроу и уж определенно не жаждало пожать руки трем задрипанным лейтенантам по имени Хеверстроу, Брандт и Боумен, от которых воняло, как от мокрых солдатских одеял; начальство умирало от жажды встретиться с буфетчиком; это позволило Мерроу и трем благоухающим лейтенантам уединиться в уголке зала и там основательно нагрузиться.