Херси Джон. Возлюбивший войну

   Шторми Питерс обещал, что как раз перед побережьем Норвегии облачность отрежет как ножом; так оно и случилось, и над целью видимость составляла уже миль тридцать. Некоторые авиагруппы (в рейде участвовало девять групп), очевидно, не смогли сразу обнаружить объект и пошли на второй заход, но мы сбросили бомбы с первого. Налет оказался успешным; как выяснилось, нам удалось вывести завод из строя, а точность, с которой мы сбросили бомбы, произвела на норвежцев сильное впечатление. Нас встретил довольно слабый огонь зенитной артиллерии. На всем протяжении полета не больше сорока вражеских истребителей пыталось атаковать соединение, а так как наша группа летела в центре боевого построения, мы избежали столкновения с противником.
   В общем, рейд оказался нетрудным, хотя и долгим, но, глядя на меня, никто бы этого не сказал, я все время был в напряжении, все время ждал, что сон вот-вот начнет сбываться. Меня слишком занимали собственные страхи, чтобы наблюдать, как вел себя Мерроу.
   В тот вечер я чувствовал себя очень утомленным - сказывалась почти бессонная ночь и десятичасовой, трудный для меня дневной полет, так что в клубе, вечером после ужина, я с трудом сдерживался, чтобы не заснуть, и с нетерпением ждал, когда смогу наконец как следует выспаться.
   Тут, в клубе, и застал нас приказ готовиться к очередному боевому вылету, и в ответ послышались восклицания, отнюдь не говорившие об избытке патриотизма. Но мы еще не знали, что ожидает нас, - только потом стало известно, что предстоит первый из целой серии рейдов, впоследствии названной нами "Июльским блицем". За семь дней "Телу" предстояло совершить шесть боевых вылетов.
   После объявления готовности я позвонил Дэфни по телефону, пожаловался на усталость, сообщил о назначенном на завтра рейде и сказал, что она может побыть в Кембридже, пока нам не дадут отдых и пока я не приду в себя. Я обещал ей позвонить снова. У меня уже пропал всякий сон, и хотя я поспешил улечься в постель, но долго не мог уснуть. В течение дня я столько передумал о своем сне, что у меня распухла голова, и в ту ночь мне почти удалось не думать о нем. Время от времени воспоминание о сильном и твердом голосе настойчиво всплывало в моем сознании, но всякий раз мне удавалось без особого страха отгонять его. За ночь я продумал во всех деталях свою дискуссию с доктором Ренделлом о проблемах Кида Линча и почему-то в перемежаемых сном ночных раздумьях рассердился сначала на дока, потом на Мерроу, потом на генерала Икера, который временами представал передо мной в облике Мерроу. Я говорил генералу, что нам нужен более тщательный инструктаж, что порядок сбора самолетов в воздухе нуждается в улучшении, что время на сбор следует сократить, что период ожидания между инструктажем и взлетом надо уменьшить. Генерал (в облике Мерроу) выглядел предупредительным и внимательным... Я основательно облегчил душу и, видимо, спал больше, чем мне показалось.

16

   Когда Салли пришел разбудить меня, я уже проснулся и поднялся с твердой уверенностью, что ни на минуту не сомкнул глаз; я чувствовал себя совершенно измученным.
   Тем не менее в то утро я с удивлением обнаружил, что больше не замыкаюсь в самом себе и замечаю вокруг многое из того, что не замечал раньше. Еще накануне я был пленником собственных страхов, а сейчас чувствовал себя более восприимчивым ко всему, слышал, что говорили люди, реагировал на окружающее. Прежде всего на поведение Мерроу.
   Базза, видимо, опьянила странная овация, устроенная в его честь два дня назад, во время церемонии вручения наград, и сейчас он переживал мучительно затянувшееся похмелье. Настроение у него было отвратительное. Вместе с тем он, очевидно, считал своим долгом разыгрывать из себя самого блестящего пилота во всей авиагруппе; слишком уж небрежно, явно напоказ, управлял он самолетом, особенно в те моменты, когда надо было уклониться от зенитного огня. "Боже милосердный! - заметил Хендаун после нашего возвращения. - Да он, как видно, считает, что способен выиграть войну в одиночку и на одноместном самолете!"
   Мы совершили налет на верфи подводных лодок "Блом и Восс" в Гамбурге. Наша группа летела замыкающей и оскандалилась. Перед Гамбургом погода ухудшилась, плотность облачного покрова увеличилась с пяти до семи баллов, и мы не смогли обнаружить цель, так как, помимо облаков, город окутывал густой дым. Мэрике, между прочим, сообщил нам, что накануне ночью английские ВВС произвели разрушительный налет на Гамбург, но нам еще никогда не приходилось видеть на следующее утро результатов ночного налета английских бомбардировщиков, чему мы, каждый по-своему, очень удивлялись.
   Удивление Мерроу выразилось в том, что он вновь принялся подгонять свой экипаж.
   - Макс, ты на цели, ты на цели?
   - Я ничего не вижу, кроме дыма.
   - Давай ищи, парень!
   Я вспомнил совет доктора Ренделла быть помягче с Мерроу и сказал:
   - Ты отлично справился со своей задачей, Базз, и точно вывел нас на цель. Но если все покрыто дымом, тут уж ничего не поделаешь.
   - Боумен, поцелуй меня в одно место и помалкивай. Мы прилетели сюда бомбить.
   Произнося последнюю фразу, он постепенно повышал голос, и слово "бомбить" прозвучало у него, как тот вопль, которым он во время каждого рейда встречал появление истребителей.
   Именно в это мгновение мне вновь особенно отчетливо припомнился мой сон, и я замер от ужаса. Или мне, или Мерроу - кому-то из нас предстояло умереть в тот день.
   Однако мы вернулись домой благополучно, никто из нас не погиб.
   От крайней усталости я даже не почувствовал облегчения при мысли, что мой сон, как все сны вообще, не обязательно должен сбыться.
   После ужина объявили новую - третью подряд - боевую готовность. Я позвонил Дэфни.
   - Очень сожалею, что ушла со службы, - ответила она.

17

   Голова у меня не переставая болела с трех часов утра, с той минуты, как я проснулся. Во время инструктажа, когда Мэрике снова, второй день подряд, заговорил о Гамбурге, я впал в странное состояние, в памяти у меня возникла вереница воспоминаний, уходящих в прошлое, как уходят вдаль отображения в поставленных друг против друга зеркалах; Гамбург-Гамбург-Гамбург-Гамбург - как эхо затихающих криков. Во время предполетного осмотра самолетов мне все было безразлично - я на ходу пнул пневматики, включил переключатели и на том закончил. Шел разговор о цели, но и он меня не заинтересовал. Малыш Сейлин необычным для него визгливым голосом утверждал, что Гамбургу достаточно досталось и от английских ВВС, и от нас.
   - Не верю я, что нужны такие бессмысленные бомбежки! - крикнул он.
   - Да заткнись ты, Малыш! - с отвращением заметил Фарр. - Это дело разведки. Уж она-то знает, что именно надо бомбить.
   - Брось молоть чепуху, Фарр! - вмешался Брегнани, что означало, поскольку он говорил обычно обратное тому, что хотел сказать, его полное согласие с Фарром.
   Нег принял сторону Малыша.
   - Да, но какой смысл бомбить верфи подводных лодок? По-моему, нам говорили, что теперь надо уничтожать немецкие авиационные заводы, заводы синтетического каучука, нефтеперегонные и все такое, о чем рассказывал Жестяная Башка.
   Я не знал, что так сержанты прозвали Мэрике - видимо, из-за того, что лоб у него отсвечивал, как металлический.
   Все мне было безразлично. В висках стучало. Руки и ноги казались свинцовыми.
   Сначала нам пришлось лететь в легкой туманной дымке, поднимавшейся до шести тысяч футов, потом над ней, отчего земля казалась ближе, чем на самом деле.
   Как раз во время этого рейда Макс и забыл ввинтить в свои бомбы взрыватели, и после бомбежки, на пути к месту сбора самолетов, Мерроу по внутреннему телефону прочел Максу энергичную нотацию. Во время боевого вылета у него всего три обязанности: ввинтить взрыватели, открыть люки, сбросить бомбы. Мерроу здорово задел Макса словами о том, что тот хочет проиграть войну.
   Но тут я увидел, что "Дом Эшер" получил повреждение.
   Сразу же, как только "крепости" достигли пункта сбора и начали построение для возвращения домой, я отыскал взглядом самолет Линча, как делал всегда во время полета, пользуясь тем, что мы шли в ведущей эскадрилье, а они с Биссемером в первом звене нижней эскадрильи, ярдах в двухстах от нас, чаще всего чуть позади задней кромки нашего правого крыла, иногда скрываясь под ним. Во время этого рейда истребители противника особой активности не проявляли, но так как наша группа снова была замыкающей, немцы сосредоточили свои усилия на нас; в тот момент, когда соединение разворачивалось, чтобы лечь на обратный курс, я повернул голову и увидел "Дом Эшер" в полном порядке - он довольно далеко летел за нашим крылом. Но тут же краешком глаза я заметил, как справа от нас промелькнул МЕ-109, а взглянув еще раз, отчетливо увидел вспышку на самолете Линча.
   Заметил ее и Малыш Сейлин.
   - Лейтенант Боумен! - крикнул он по переговорному устройству. - В самолет лейтенанта Линча только что попал снаряд.
   Пожалуй, никто другой, кроме Малыша, заметив, что мой друг оказался в беде, не нашел бы нужным сказать мне об этом.
   - Не спускай с них глаз. Скажи, если они выбросятся.
   Сам я ни за что не смог бы взглянуть на самолет Линча.
   В течение всего бесконечного обратного пути я сидел, чувствуя, как в висках, словно сжатых тисками, отдается каждый удар сердца, не в силах повернуть голову и посмотреть на "Дом Эшер" и полагаясь лишь на краткие доклады Малыша Сейлина: самолет то немного отставал (отставший самолет - я это знал - становился легкой добычей вражеских истребителей), то опять набирал скорость - у него, видимо, поврежден лишь один двигатель, - догонял соединение и шел в строю, потом снова отставал и снова подтягивался... На него наскакивали истребители, но он все еще был среди нас, занимал свое место в боевом порядке, летел с нами.
   Мы потеряли над Германией два самолета - "Аламо" и "Этот вас убьет"; "Сумасшедший дом" совершил вынужденную посадку на воду в Ла-Манше; "Настоящий королевский" сел Сколторпе, а "Факельщик" в Поулбруке, однако "Дом Эшер" все время летел с нами.
   Делая круг перед заходом на посадку, самолет Линча нырнул в просвет между облаками как раз против нас, когда мы уже снижались, и я заставил себя взглянуть на него; именно в эту минуту с самолета взлетели ярко-красные ракеты; на борту находятся раненые или убитые, освободите площадку для посадки, приготовьте санитарные машины.
   - Биссемео выпустил ракеты, - доложил я Мерроу по внутреннему телефону. - Давай освободим ему место, пусть сядет.
   Мерроу посмотрел на летавшие по кругу самолеты.
   - Какой из них?
   Я показал на "Дом Эшер".
   - Ну, ему еще надо две-три минуты для выхода на посадочную. Я снижаюсь.
   И тогда, в пику Мерроу и в нарушение всех установленных правил, я с неожиданной для самого себя смелостью потребовал:
   - Высадишь меня в конце взлетно-посадочной полосы.
   - Как хочешь, - с полным безразличием согласился Мерроу.
   Холодея от страха, я машинально выполнял в момент посадки свои обязанности, наблюдал за давлением и температурой, выпустил шасси и видел, как под тахометрами блеснул зеленый сигнальный огонек, проверил, закреплена ли стойка выпущенного хвостового колеса, убедился, что клапаны жалюзи обтекателей закрыты, а затем стал докладывать Мерроу скорость снижения. Я слышал, как он, прервав меня, спросил у Малыша, все ли в порядке с нижней турелью и поставлены ли направленные вниз пулеметы в горизонтальное положение.
   - Один пятьдесят один... Один сорок девять... Один сорок восемь... Один сорок шесть...
   - Довольно! - скомандовал Мерроу. - Закрылки!
   Я выпустил закрылки, и Базз своими обычными мягкими прикосновениями отрегулировал триммеры. Я продолжал докладывать скорость. Внизу в начале ВПП промелькнули черные следы пневматиков. Я даже не почувствовал, как мы коснулись земли, но потом хвост самолета опустился, и заднее колесо запрыгало по полосе. Я убрал закрылки. Пронзительно заскрипели тормоза. Теперь мы катились с быстро затухающей скоростью, я потянул на себя рычаг в полу, слева от сиденья, чтобы разблокировать заднее колесо, и стал отстегивать свои привязные ремни. Мерроу свернул на рулежную дорожку и остановился, я протиснулся через передний аварийный люк и спрыгнул на землю, в струю ураганного ветра, поднятого четырьмя работавшими на холостом ходу винтами. Отскочив в сторону, я жестами показал Мерроу, что он может вести самолет дальше, и, опережая его, побежал к взлетно-посадочной полосе.
   "Крепости" продолжали приземляться, но я потерял из виду "Дом Эшер". На противоположной стороне ВПП я увидел санитарные машины и пожарный автомобиль, и после того как "Пыхтящий клоп" развернулся и зарулил вслед за "Телом", я, нарушая все правила и инструкции, перебежал взлетно-посадочную полосу между самолетами и присоединился к тем, чья помощь могла потребоваться с минуты на минуту. Среди них, подобно чудовищному пришельцу из космоса, высился пожарный в белом асбестовом костюме, увенчанном шлемом со слюдяным окошечком. При виде его я окончательно укрепился в мысли, что вижу дурной сон.
   "Дом Эшер" прокатился до дальнего конца взлетно-посадочной полосы, миновал выходы на рулежные дорожки и остановился, и мне сразу бросилось в глаза, как сильно пострадал самолет. В обшивке около астрокупола виднелась большая дыра - через нее пролезла бы овца; в средней части фюзеляжа чернели еще два отверстия - сейчас в них торчали головы воздушных стрелков; они ухмылялись, как обезьяны, и только небу было известно, какое страдание таилось за их спинами.
   Я первым поднялся на борт. Мне пришлось отстаивать свое право первым войти в самолет. "На этой машине, - твердил я, - летает мой друг". Доктор Ренделл - он оказался за моей спиной - пропустил меня вперед.
   Линча втащили в радиоотсек. Нет сил описать леденящую душу картину, открывшуюся моему взгляду. Этот след крови - крови моего друга, тянувшийся из пилотской кабины...
   Вы сами все поймете, если ознакомитесь с заключением доктора Ренделла, - он дал его мне прочитать в ту же ночь; я знал, как потрясло его случившееся, - поэтому, может, он начинал не с самого главного:
   "Открытый перелом первого и второго пальцев кисти левой руки.
   Глубокая рана в правой половине грудной клетки.
   Проникающее ранение черепа крупным осколком 20-миллиметрового снаряда в области правой глазницы, повлекшее выпадение мозга".
   Вот это последнее было особенно непереносимо. Я думал о печальном юморе Кида, о необыкновенно оригинальных мыслях, возникавших в этом мозгу с быстротой сигналов автоматической телефонной станции огромного города; о том, как, должно быть, страдал этот мозг в темноте бессонной ночи, пытаясь осмыслить письмо, полученное Линчем от неверной жены; о замечательной памяти Кида на стихи. "Ничего необыкновенного, - сказал он мне однажды. - Любой может". Но многие ли могли?
   - Давайте уберем это отсюда, - распорядился доктор, набрсывая кожаную куртку на то, что недавно было головой.
   "Это"... Меня потрясло, что доктор назвал останки моего друга, словно какую-то вещь; я с гневом взглянул на Ренделла и с удивлением увидел на его лице, изрезанном глубокими морщинами и украшенном бородавками и пышными усами, такое же горе, какое испытывал сам. Теперь мне стало ясно, почему люди доверялись доку Ренделлу. Человек не может так искусно играть в человечность.
   - Давайте, Боумен, беритесь, - сказал он. Доктор не хотел, чтобы кто-нибудь из экипажа прикоснулся к останкам Линча.
   Меня все больше мучила мысль, что это я виновен в смерти моего друга. Ведь я же хотел переговорить с доктором о Линче. И не переговорил. Это моя вина. Моя, моя! Я убил его.
   Мы вынесли через главный люк прикрытое кожаной курткой "это" и по траве направились к санитарным машинам. Меня начало трясти.
   - Тут недалеко, - сказал док. - Идите.
   Я пытался объяснить доктору, что убил своего друга, но мог лишь вымолвить:
   - Если бы вы только знали!
   - Я знаю, - ответил док. - Очень хорошо знаю.
   Однако он не знал. Знал один я. Выпустив из рук мертвые ноги Линча, я разрыдался и бросился бежать.

18

   После ужина (я оставался в комнате, не в состоянии и думать о еде) по радио объявили, что назначенная на завтра боевая готовность отменяется; к тому времени я уже чувствовал себя в силах пойти повидать доктора Ренделла. Все больше и больше я сознавал свою вину; мне казалось, что я куда-то падаю; я не мог бороться с желанием рассказать Ренделлу, чего я не сделал и что поэтому сделал. Одно дело, выполняя воинский долг, убить немца с двадцати пяти тысяч футов высоты; другое - из-за преступной небрежности убить лучшего друга.
   Было еще совсем светло. Наша амбулатория - три барака типа "Ниссен", соединенных крытыми коридорами, стояла на холме, в стороне от района стоянки и обслуживания самолетов и от общежитий в небольшой рощице, колеблемой легким летним ветерком. На опушке росла трепетная осина, ее листья поворачивались на ветру то светлой, то темной стороной с быстротой, недоступной флегматичным дубам и букам; я остановился как вкопанный и долго любовался чудесным непрерывным мерцанием дерева. Зрелище беззвучно трепетавших листьев успокоило меня, помогло отогнать мрачные мысли.
   Я пошел дальше. Нет, я не смогу открыть доктору свою душу - лучше подождать встречи с Дэфни и все рассказать ей.
   Доктор Ренделл, усадив меня у себя в кабинете, мог бы говорить и говорить - утешать, упрекать за бегство, высказывать банальные сожаления по поводу смертей и утрат. Вместо этого он сел и стал ждать, пока не заговорю я.
   - Кто сообщит его жене?
   - Она получит телеграмму, как только сработает канцелярская машина. Возможно, через неделю. Не вижу причин, почему бы вам не написать ей.
   - Не хочу.
   - В таком случае она узнает из телеграммы.
   - Ну, а как с ним?
   - Вероятно, похороны состоятся завтра на американском военном кладбище в Кембридже. Вы, конечно, поедете.
   Я решил поехать; я увижу, как его будут опускать в могилу; я увижу Дэфни и скажу ей, что убил его я. Бумаги на Линча лежали на письменном столе доктора, и он показал мне свое заключение, составленное, как он выразился, "ради порядка". Возможно, он думал, что сухой стиль медицинского заключения заслонит в моей памяти картину, открывшуюся взгляду в радиоотсеке, но едва я дошел до упоминания о мозге, как волна дрожи прокатилась по всему моему телу, ибо в случившемся был виновен я, мое легкомыслие, и я поднялся, чтобы уйти.
   - Минуточку, - сказал док, подошел к шкафчику, достал из флакона несколько желтых таблеток и протянул мне. - Примите вечером, перед тем как лечь спать.
   Пилюли показались мне страшнее, чем возможность оказаться сбитым на "крепости".
   - Не хочу привыкать к этим проклятым штукам, - поморщился я.
   Доктор прочел мне краткую лекцию об успокаивающих средствах.
   - Все три?
   - Все три.
   Я направился в комнату Биссемера и, к своему крайнему раздражению, застал там Мерроу. Зачем ему понадобилось, да еще в столь поздний час, вмешиваться в дела Линча? Не мог же он прийти поговорить с этим ничтожеством, командиром Линча, из уважения ко мне, и я понял, что не ошибся, когда услышал, о чем они толкуют. Они спорили, как поступить с вещами Линча. Биссемер хотел сложить их и отослать домой; Мерроу предлагал поделить среди друзей Линча. Должен сказать, что у нас практиковались и тот и другой способ распорядиться имуществом погибшего летчика, но тогда я подумал лишь о том, что вещи для Мерроу важнее человеческой жизни. Он хотел заполучить кое-что из пожитков Линча.
   Я не выдержал и со злостью сказал Мерроу:
   - Ты просто хочешь наложить свою грязную лапу на его швейцарский ножик, не так ли? Ты же пытался купить его у Линча.
   Мерроу взглянул на меня (сдвинув брови, с разгорающимся на щеках румянцем), как обычно смотрел на всякого, кто бросал ему вызов.
   - Послушай, ты, мерзкий ублюдок, - ответил он, - Я просто пытаюсь придумать, как смягчить удар для его семьи. Вряд ли родным будет приятно получить этот хлам.
   - Откуда тебе знать, что им приятно и что нет?
   Я чувствовал, что меня раздражает и жена Линча, и Мерроу, и война - их война, - и особенно остро я сам, сам.
   Я сказал Биссемеру, что намереваюсь на следующий день поехать в Кембридж, и спросил, не захочет ли он вместе со своим экипажем присоединиться ко мне; он ответил, что согласен. Я обещал уточнить время у капеллана.
   - И вот еще что, - добавил я, обращаясь к Мерроу, - ты не поедешь с нами. Впрочем, если хочешь, чтобы тебя вздули в Кембридже, можешь отправляться на автобусе вместе с отпускниками.
   - Чхать мне на тебя, - ответил Мерроу. - Знаешь, Боумен, ты ведешь себя как плаксивый младенец. Мы с тобой занимаемся мужским делом. Ведь на войне, между прочим, убивают и тех, кто летает на самолетах.
   И тут я действительно дошел до ребячества.
   - Ты, наверно, считаешь себя непобедимым воином, так, что ли?
   - Так, - ответил Мерроу и встал; казалось, грудь у него надувается у меня на глазах. - Считаю.

19

   Я разузнал у капеллана Плейта о порядке завтрашних похорон и через него же договорился, что для меня вырежут кусок из парашюта Линча, - с тех пор я носил его в виде шарфа.
   Потом я позвонил Дэфни. Рассказал ей о смерти Линча, о поездке в Кембридж на похороны и вдруг потерял самообладание.
   Дэфни прекрасно меня знала.
   - Ты не должен себя винить, Боу, - сказала она.
   Я был так возбужден, что не мог по достоинству оценить ее удивительную чуткость, и потому лишь ответил:
   - Завтра я расскажу тебе все.
   На следующее утро мы выехали в Кембридж на большом грузовике. Плейт, уже неоднократно выезжавший с подобной миссией, забрался в кабину шофера. Я сидел на твердой скамейке в кузове, в темной пещере с парусиновым верхом, вместе с девятью членами экипажа Линча, из которых не знал никого, за исключением Биссемера; они скорее были напуганы, чем опечалены тем, что произошло при возвращении из Гамбурга; во время поездки явно нервничали, отпускали грубые шутки, и трудно было винить их за это. Мой друг лежал на полу грузовика в простом черном гробу, почти целиком покрытом большим американским флагом.
   Кладбище находилось на окраине древнего города и привело меня в ужас своей промозглой сыростью и обилием свежих могил. Я вспомнил, как Линч однажды обратил мое внимание на то, что гигантская липа, вздымавшая свою крону над Пайк-Райлинг-холлом, была древнее нации, представители которой занимали здание. Как много могильных холмов высилось здесь! Белые кресты в более четком порядке, чем воинский строй, обозначали бессчетное количество линчей. Низко подстриженная трава уже покрывала некоторые из могил. С одного конца ряда холмиков, под которыми покоились останки офицеров (ранги соблюдались даже здесь), виднелось десять - двенадцать свежевырытых ям. Небольшой экскаватор с лязгом и натужным воем рыл новую могилу. Похоронная команда в комбинезонах выдвинула гроб Линча из грузовика, обвязала его свисавшим с автопогрузчика стропом, и машина, управляемая нагловатым массивным сержантом, словно отдуваясь, подкатила к первой из пустых ям. Сержант спросил капеллана Плейта, готов ли он, и тот утвердительно кивнул.
   - Эй, Валли! - крикнул сержант экскаваторщику, но грохот мотора заглушил его голос. Тогда сержант вложил два пальца в рот и пронзительно свистнул. Экскаваторщик обернулся. - Кончай! - закричал сержант и махнул, словно отправлял его в полет. Грохот внезапно стих. Плейт забормотал соответствующую молитву. Биссемер стоял с разинутым ртом. Один из стрелков, высокий худой парень, заплакал. Гроб все еще висел над ямой; водитель автопогрузчика сидел в кабине и держал на коленях свою замызганную рабочую кепку, и хотя его голова в знак положенного в таких случаях смирения и скорби была чуть опущена, прищуренные глаза внимательно осматривали тех, кто стоял по краям могилы. Плейт снова кивнул сержанту. Проскрежетал стартер, мотор автопгрузчика заработал, сержант опустил строп, помощники обрезали его, и сержант, отодвинув машину задним ходом, снова заглушил мотор. Капеллан нагнулся, взял горсть влажной земли и с последними словами, обрекавшими Эмброуза Линча на вечное одиночество, бросил в могилу; я услышал, как она застучала по крышке гроба.
   Послышался одновременный рев нескольких моторов, автопогрузчик отъехал в сторону, экскаватор начал копать новую яму, и подполз маленький бульдозер, чтобы завалить могилу землей.

20

   Дэфни ждала меня в нашей комнате. На кладбище я сдерживал свои чувства, надеясь выплакаться в ее объятиях, но при встрече с ней мои глаза остались сухими. Я обнял ее, почувствовал непреодолимое физическое желание и отпрянул. Взгляд Дэфни выражал готовность разделить мои переживания. Но она, по-видимому, затаила обиду - ради меня оставить выгодную работу лишь для того, чтобы тосковать в одиночестве в пустых комнатах в Бертлеке и Кембридже! - то потому, что нас отправили в дом отдыха, то из-за серии изнуривших и опустошивших меня рейдов. Любовь любовью, но тут у кого угодно лопнет терпение. И тем не менее она по-прежнему жила только мною.
   Она не позволила мне и заикнуться о какой-то своей вине.
   - Я никогда не встречала твоего друга Кида, - сразу заговорила Дэфни, - но после твоего рассказа у меня создалось впечатление, будто я знала его лично. Что-то в нем мне не нравилось.