Херси Джон. Возлюбивший войну

   После бомбометания, когда мы легли на обратный курс и нас встретили "спитфайры" (я опознал их по мудрой привычке слегка покачивать крыльями и держаться вне досягаемости пулеметного огня, с тем чтобы янки, большие любители палить куда попало и в кого попало, опознали своих братьев по оружию и не начинили их крупнокалиберными пулями) и когда мы в полном беспорядке, почище, чем армия Наполеона во время бегства из Москвы, плелись над Атлантикой, я пережил несколько приятных минут упоения полетом. На первом коротком отрезке нашего лломаного пути мы направлялись курсом на Пензанс, и я, всматриваясь в безграничный воздушный океан, грезил о корсарах небес. Я испытывал радость освобождения от тесных пут земной действительности. Я снова чувствовал себя счастливым ребенком.
   Мерроу вспугнул мое настроение; по внутреннему телефону Базз сказал Максу Брандту, что когда тот заорал "Бомбы сброшены!) (между прочим, он сделал это с помощью ручного сбрасывателя, не целясь, как и другие бомбардиры наших самолетов), он, Мерроу, испытал сладчайший момент в своей жизни, если не считать моментов физической близости с женщинами. Конечно, он выразился более откровенно и тут же захохотал.
   Наш полет подходил к концу.
   - Прайен! - крикнул Базз. - Не пора ли снижаться да сбегать по нужде?
   На двенадцати тысячах я снял кислородную маску. Она была мокрой от слюны и пота, и я понял, что в какие-то минуты полета пережил сильнейший страх.
   Мы приземлились, и, едва взглянув на лица Реда Блека и его ребят из наземного экипажа, я подумал, что мы, наверно, совершили нечто из ряда вон выходящее. Я чувствовал себя таким измученным, что с трудом выбрался из самолета.
   Когда мы подошли к помещению, где обычно производились разборы полетов, Мерроу уже был собран и спокоен, словно только и делал, что летал, пока мы находились здесь. Появилась девица из Красного Креста с пончиками, кофе и сигаретами; она была урод уродом, однако Мерроу подошел к ней с видом чемпиона в беге с барьерами. "Так вот ради чего мы летаем!" - сказал он. Действительно, ее можно было выставлять напоказ. Если бы не колоссальный бюст, подвешенный к ней, как тяжеленная ноша почтальона, она смело могла бы сойти за мужчину. Нет, она просто обязана была оказаться мужчиной в женском обличье! И тем не менее Мерроу флиртовал с ней так, словно не смог бы и дня прожить без ее чар.
   Через некоторое время он подошел ко мне и доверительно сообщил: "В этих уродах ни за что сразу не разберешься. Иногда они горячи, как блины с огня".
   - Тубо, Фидо! - сказал я. - Не на ту гавкаешь.
   - А знаешь, Боумен, на осторожности я еще пока ничего не выигрывал.
   На разборе вылета нам нечего было сказать, разве только то, что мы оказались на целую милю в стороне от цели и что самолеты противника проносились мимо нас до того, как мы успевали хотя бы разок выстрелить в них со злости.
   Долго потом еще наш экипаж стоял кучкой, обсуждая минувший день; мы напоминали людей, побывавших в барокамере. Кто-то поинтересовался у Хендауна, как ему удавалось все время сохранять спокойствие. Он ответил, что нервничал, но старался занять себя чем-нибудь и упорно отгонял мысль о возможности катастрофы. "У меня в голове действовал вроде бы какой-то регулятор, вот он и отключал ток, как только я начинал чересчур волноваться". Прайен вел себя несколько беззаботнее, чем имел на то право, обладая желудком с такой способностью к накапливанию газов. Он сказал, что некоторые разрывы зенитных снарядов были белыми. Белыми, как кукурузные хлопья.

23

   Едва мы успели поужинать, как громкоговорители оповестили о новой боевой готовности. Ничего привлекательного для нас в этом уже не было. Мы кое-чему научились в нашем первом рейде, прошли через обряд посвящения. Сейчас нас все больше охватывало дурное настроение. Стало известно, что над Лорианом сбит "Дятел Вуди" - самолет Вудмана; никто не видел, чтобы хоть один из десяти членов экипажа успел выброситься на парашюте. После первой же рюмки вина мне показалось, что голова у меня словно из вермонтского мрамора. Да и такой тяжести в ногах я не испытывал уже года два, с той новогодней вечеринки, когда напился и танцевал всю ночь напролет. Я вообще плохо себя чувствовал после первого боевого вылета, меня смело можно было отправлять в госпиталь. И тут заговорили динамики, зловещим металлическим голосом возвестившие, что на следующее утро нам снова предстоит лететь. Подъем в два, инструктаж в три.
   Я пошел спать. Трудно припомнить, о чем я обычно размышлял до встречи с Дэфни, когда без сна валялся в постели; точнее, я уже не мог размышлять так же, как в те дни: Дэфни научила меня мыслить критически. Я не мог снова стать тем, кем был раньше. Во всяком случае, в ту ночь я не погрузился в пучину сна, а метался в какой-то мучительной полудремоте.
   На следующий день нас послали бомбить самолетный завод "Фокке-Вульф" в Бремене, и этот рейд оказался самым тяжелым из всех, в которых когда-либо принимало участие наше авиационное крыло. Из ста пятнадцати "летающих крепостей" девять тут же вернулись на базу, а шестнадцать были сбиты. Нам оставалось только благодарить судьбу за то, что мы так мало знали о происходившем. Затуманенный ужас - это не столько ужас, сколько туман; вероятно, поэтому кажется, что невежды и глупцы лишены нервов.
   Мы вылетели в девять тридцать, с полуминутными интервалами, собрались над базой, всей группой прилетели в Тсарлей и, совершив широкий разворот влево, пристроились за тсарлейской группой, летевшей на тысячу футов выше нас; образовав почти идеальный круг, обе группы направились к Кингс-Линну - последней нашей вехе на побережье Англии; в пути к нам присоединились еще две группы. Над Кингс-Линном мы прошли точно в час "Ч", на высоте примерно в десять тысяч футов, а над Уошем постепенно поднялись на двадцать тысяч.
   Над Северным морем Хендаун со своего места у верхней турели заметил одинокую "летающую крепость"; она находилась впереди нас, в направлении, соответствующем положению цифры "два" на часовом циферблате. Для определения местонахождения самолетов у нас применялась часовая система: воздушную сферу мы представляли себе в виде обращенного вверх циферблата, самих себя - в центре, двенадцать часов - строго впереди нас, шесть часов - строго позади, другие часы - в положенных им точках. "Летающая крепость", обнаруженная Хендауном в направлении двух часов, показалась нам черной; все остальные тоже заметили ее и удивились: слишком уж оторвался самолет от своего подразделения; кто-то высказал предположение, что это разведчик погоды. Высказывались и другие догадки, но ни одна из них не подтвердилась; некоторое время спустя мы узнали, что эта "летающая крепость" совершила вынужденную посадку на занятой немцами территории, что они отремонтировали ее и использовали для наблюдения за воздухом; экипаж самолета своевременно радировал наш курс, скорость и высоту, так что немцы каждый раз подстерегали нас над целью. Потом мы часто замечали этот самолет-корректировщик, и Линч прозвал его "Черным рыцарем".
   Припоминая сейчас разговор летчиков у доски объявлений перед нашим первым боевым вылетом, я должен признать, что они не ошибались: Мерроу действительно оказался настоящим первоклассником. Он даже испытывал удовольствие во время второго полета - во время этого ужасного рейда на Бремен. Меня заразили его бесшабашная удаль и самоуверенность. Заразили настолько, что все происходящее показалось мне каким-то спектаклем. Мне нравилось смотреть, как рвутся зенитные снаряды, оставляя клубы дыма, как в небе молниеносно, словно на ускоренной киноленте, возникают хорошенькие пухленькие облачка; представляю, как выглядело бы это зрелище под музыку, с участием полуобнаженной Полетты Годдард, появляющейся в клубах белого пуха. Нет, все это нереально, нереально! Я видел несколько вражеских истребителей, но было трудно принять их всерьез, мне казалось, что они не летят, а скользят. Да, они не летели, а скользили боком. Такое впечатление возникало из-за разности скоростей - нашей и противника. В момент атаки в лоб скорость сближения между нами доходила до шестисот миль в час, но нам всегда казалось, что истребители летят на нас не по прямой, а наплывают откуда-то сбоку.
   - Внимание! - крикнул я однажды, забыв включить переговорное устройство.
   Кто-то на нашем самолете выстрелил, и я услышал в наушниках громкий голос Хендауна: "Да это же "спит"!"
   - Как бы не так! - откликнулся Фарр. - Будь он проклят!
   Именно в эту минуту я вспомнил, как мы праздновали в детстве Четвертое июля; я вспомнил темный берег, потом смутно разглядел отца, наклонившегося с тлеющей головешкой в руке, затем яркую вспышку над головой, сопровождаемую негромким треском, голубые и зеленые космы пламени в небе, запах сгоревшего пороха и мою смешливую радость, вызванную не столько шумом и россыпью разноцветных искр среди звезд, сколько видом бегущего отца, словно вся его строгость ко мне внезапно обернулась против него самого и, преследуемый ею, он мчался, насколько позволял тяжелый прибрежный песок.
   - О Боже, "Старая ворона" валится! - взвизгнул Прайен в переговорную систему.
   - Парашюты видны? - спросил Хендаун.
   - Нет, ты придешь вытаскивать меня, если заест эту проклятую турель? - дрожащим голосом спросил Сейлин.
   - Не волнуйся, Малыш.
   Теперь я понимаю, что каким бы "первоклассником" ни был Мерроу, это не помешало ему сосредоточиться на самом важном: на атаке, заключительном усилии охотника. С самого начала полета он готовил и самолет и нас, его экипаж, к завершающему удару.
   - Мы проделали долгий путь, - не раз повторял он перед тем, как подойти к цели. - Постараемся же сделать так, чтобы наши усилия не пропали даром. Макс, у тебя все готово?
   - А как же!
   Каждую сброшенную бомбу Брандт провожал возгласом: "Ура!" После рейда Хеверстроу рассказывал мне, что при виде падающих бомб Брандт от полноты чувств даже подпрыгивал на сиденье, как ребенок, радующийся тому, что он швырнул в мир ненужный ему отныне стульчик - это Бранд-то, который на земле был таким вежливым и молчаливым!
   Мы понесли тяжелые потери (хотя в то время я не знал об этом) на обратном пути, когда у нас уже притупилось внимание; а тут еще в самые трудные минуты Мерроу достал планшет и поднял так, чтобы я его видел. Глаза Базза, прикрытые летными очками, напоминали в эту минуту глаза Эдди Кантора
^[11]. На планшет было наклеено изображение нагой женщины. Я не мог думать ни о чем другом, кроме того, что у нас в кабине тридцать четыре ниже нуля, Мерроу же рукой в летной перчатке гладил обнаженную красавицу.
   Как только мы встретились с самолетами прикрытия, а истребители противника наконец-то оставили нас в покое, по переговрному устройству началась возбужденная болтовня. Предполагалось, что в таких случаях обязанность наводить порядок лежала на мне, но сейчас самое активное участие в разговоре принимал Мерроу; тут уж я ничего не мог поделать.
   - Никудышные у них зенитчики! - крикнул Мерроу.
   - Ну, не скажите, - отозвался Хендаун с напускной озабоченностью. - Уж если вам хочется что-то сказать, скажите так: "Надеюсь, в следующий раз огонь противника не будет точнее". Не надо забывать об осторожности.
   - И все же зенитчики у них никудышные! - повторил Мерроу.
   На разборе рейда Мерроу держал под мышкой свой планшет. Провести разбор мы уговорили Стива Мэрике, и у меня сложилось впечатление, что Мерроу чуточку переигрывал. Но Мээрике был невозмутимо серьезен с Баззом до тех пор, пока на вопрос о типах самолетов противника Базз не поднял планшет и не сказал: "Вот взгляните, я даже брал с собой опознавательную таблицу".
   Мэрике, видимо, нашел, что Базз хватил через край, и надулся.
   Мерроу заметил это.
   - Нет, но вы только послушайте! Я веду самолет и одновременно наблюдаю. Никто не наблюдает лучше меня. Удивляюсь самому себе. Вы же понимаете, что я устаю; мне нужно, чтобы глаза у меня время от времени отдыхали. - Он поднял картинку, и взгляд у него в самом деле стал таким, словно он созерцал что-то необыкновенно приятное.

24

   Когда мы возвращались из помещения, где проходил разбор, Мерроу спросил, пойду ли я вечером на танцы в офицерский клуб. Я ответил, что сильно устал и потому ничего не могу сказать. В действительности же я не решался идти по причине, о которой вряд ли догадывался Мерроу: просто мне казалось, что такому новичку, как я, совершившему всего два боевых вылета, не пристало находиться в обществе настоящих, бывалых летчиков.
   Однако, к совему удивлению, я поймал себя на том, что побрился - второй раз за день, принял горячий душ, надел выходное обмундирование, плотно поужинал, а к девяти тридцати, когда автобусы и фургончики королевских ВВС с девушками из Мотфорд-сейджа, Кембриджа и Или стали подъезжать к круглой площадке перед столовой номер один, я, Мерроу, Малтиц и сопляк по имени Беннинг, которого все терпеть не могли, сидели за столиками у стены, недалеко от специально устроенного для вечера бара.
   Вокруг меня уже топтались - я видел мелькающие из-под юбок ноги и пытался почувствовать в сердце хотя бы чуточку тоски по Дженет, моей так называемой невесте там, в Донкентауне, но не мог; все, кроме нас, пожимали руки двум прямым, как палки, старухам, компаньонкам приглашенных девиц; вскоре же джаз-оркестр базы (на его большом барабане виднелась надпись: "Бомбардиры Пайк-Райлинга"), разместившийся на деревянном возвышении, над которым висел флаг с девизом авиагруппы - "Да погибнет гунн под нашей пятой!", - загрохотал что есть силы. Своим происходением девиз был обязан явно проанглийски настроенному Уолкерсону, командиру первой авиагруппы - большое начальство практически уже решило выгнать его из армии из-за служебного несоответствия. Я не мог оторвать глаз от саксофониста: сунув мундштук инструмента в уголок рта и перекосив лицо, он проявлял какое-то нелепое усердие.
   Вокруг царила сумятица, и наш друг Беннинг, вообще-то не способный отличить свадьбу от поминок, в конце концов все же понял, что происходит. Среди любителей танцев оказался излишек партнерш. Кроме слонявшихся по всему залу женщин-военнослужащих - их было меньшинство, - зал наполняли чопорные девицы из проживавших поблизости семей торговцев, фермеров и служащих, исполненные радужных надежд; это были целомудренные девы, цвет лица которых напоминал нечто среднее между картофелем и брюссельской капустой. Лишни партнерши разбились на кучки и, неловко потоптавшись, стали рассаживаться за столики. Беннинг сказал, что они приглашены мертвецами. В тот день наше авиакрыло потеряло сто шестьдесят человек, из них шестьдесят четыре офицера; накануне многие из пропавших без вести пригласили своих девиц на танцы, и девицы приехали, рассчитывая пофлиртовать с янки, но вместо этого узнали, что их кавалеры навсегда остались где-то под Бременом.
   Сто шестьдесят! Это никак не укладывалось в моем сознании. Гораздо сильнее действовало на меня воспоминание о том, как днем раньше падал один самолет - самолет Вудмана.
   - Сегодня можно не спешить, - заметил Малтиц. - Сейчас у могильщиков работы было хоть отбавляй.
   - А я и не спешу, - отозвался Мерроу.
   - Ну и болван! - воскликнул Беннинг. - Да тут только зазевайся - мигом растащат всех, кто поинтересней! - И он смылся, надеясь раздобыть что-нибудь и для себя.
   Мы сидели и выпивали. Время шло медленно. Многие из нас потеряли друзей, и над залом словно нависла тень. Малтиц ушел искать себе девушку. Мерроу объяснял, что именно в тот день, по его мнению (а тогда и по моему), помогло нам остаться в живых.
   - Такой уж я везучий, - разглагольствовал он. - Я не могу проиграть. Да, да, похоже, что я никогда не могу проиграть. Бреддок должен мне двадцать монет, Черч - двадцать семь, Хендаун - одиннадцать, Бенни Чонг должен мне тридцать. В Спеннер-филде я вечно был в долгу у одного парня. Дело в том, что он страдал комплексом неполноценности, и я, чтобы вселить в него уверенность в собственные силы, считал себя обязанным каждую неделю занимать у него по несколько долларов...
   В эту минуту я заметил ее впервые. Я сидел лицом к бару и увидел ее через плечо Мерроу. Она на мгновение остановилась около бара, потому что какой-то несимпатичный тип пытался уговорить ее выпить с ним, а она щурилась, привыкая к полумраку, наполнявшему нашу часть зала. Она была, благодарение Господу, маленькой, еще ниже меня. И в то же время стройна, изящно сложена, с гибкой, напоминающей стебель шейкой, а держалась так, словно была высокой, как тоненькая травинка, которая тянется к солнцу. На ее темно-синем платье белела узкая полоска пике, обегавшая хрупкую шею; она стояла, опираясь рукой о стойку бара, и, решив осмотреть себя, взглянула сначала на руку, потом на плечи и грудь. У нее была розовая кожа. Она откровенно радовалась тому, что хороша собой.
   Мерроу, очевидно, почувствовал, что я его не слушаю, и заговорил громче:
   - Ты знаешь, как Аполлон Холдрет собирает монетки? Какая чушь! Вот уж никак не могу понять - собирать всякие старые блямбы. Деньги надо тратить! Как-то раз вечером Мартин Фоли - ну, ты же знаешь Фоли, - как-то раз он пришел в клуб с двумя старыми серебряными монетами и сказал Аполлону, что готов их продать. Фоли сказал, что купил монеты в Панаме; они очень напоминали серебряные доллары, только с надписью на языке этих черномазых, ни черта не поймешь, а Фоли утверждал, что монеты по восемь реалов каждая. "По восемь чего?" - спрашиваю, а он и не знает, как объяснить; тогда я ему говорю: "Вот изберут меня президентом Соединенных Штатов, станем чеканить только двадцатидолларовые золотые монеты, их-то я и буду собирать. Как Франклин Делано Рузвельт собирает почтовые марки". Еще бы, у него есть министр почт, он и печатает их специально для президента.
   Я не решался слишком пристально смотреть на девушку, боясь, что Мерроу повернется и увидит ее, а этого я не хотел.
   Мерроу, видимо, был не в своей тарелке.
   - Сегодня мы потеряли немало идиотов, - сказал он, подчеркивая интонацией, что идиот сам виноват в своей смерти. - Я не жалею, когда проигрываю. Наверно, потому-то я почти всегда выигрываю. Проигрыш меня не трогает. И еще. Я не верю в теорию вероятности. Я просто говорю себе: "А может, эта паршивая теория - одно очковтирательство". Я и в рулетке всегда ставлю против выигрывающего. К дьяволу статистику! По теории вероятности меня, очевидно, должны убить во время этой войны, а я говорю: к дьяволу! Может, теорию уволили в отставку! Терпеть не могу тех, кто откладывает из жалования и без конца пересчитывает, сколько накопилось. Как запасливые белки. Я люблю тратить денежки. Специально рассчитываю так, чтобы истратить все до цента.
   Трудно было понять Мерроу: не то он собирался жить вечно, не то готовился умереть в следующую минуту.
   Он начал уже сердиться, что я не поддакиваю ему каждые десять секунд ("Да, да, конечно"), но оглянулся, увидел ее и голосом, в котором звучали самоуверенность и решительность, сказал: "Брат Боумен, следуй за мной. Нам предстоит работенка". И направился к ней.
   Я, как обычно, поплелся позади. В то время я думал, что Мерроу заарканил луну.

25

   Получилось так, что когда мы шли к бару, девушка встала, намереваясь, как я подумал, пойти в туалет.
   От ее походки у меня перехватило дыхание. В девушке было что-то такое, что вызывало мысль о прямом характере, отсутствии всякой рисовки, безмятежном спокойствии, и хотя кошки никогда не вызывали у меня особых симпатий, тут я не мог не восхититься кошачьей грацией ее движений - легких и упругих, как на пружинах; она и ступала как-то особенно, необыычно, по-голубиному, ставила ножку и шла, как балерина, но не потому, что оригинальничала, а потому, что у нее было такое строение бедер - этого сосуда любви, таящего сладчайшие плоды; дразнящая походка - можете мне поверить! - девушка поводила головкой из стороны в сторону, и хотя ее полуприкрытые глаза, казалось, ни на ком не останавливались, она, конечно, замечала мужчин.
   Базз ускорил шаги и преградил ей путь, встав чуть ли не на цыпочки, отдуваясь, как дельфин, то помахивая пилоткой, то похлопывая ею по ноге; на его массивном лице играла широкая и глупая улыбка донжуана, а я, дисциплинированный лакей, пристроился позади, немного правее. Сердце у меня колотилось: ведь атаку возглавлял сам Базз.
   - Пардон, мадам, - заговорил Мерроу. - Вы не скажете, как найти "Дорчестер-бар"?
   - Мадемуазель, - поправила девушка, равнодушно взглянув на Мерроу.
   - Тысяча извинений!
   Базз стоял, подавшись вперед, словно собирался накинуться на девушку при всем честном народе, а она спокойно посматривала на него, не принимая, но и не отклоняя его прозрачных намеков.
   - Вы не согласитесь присоединиться ко мне и моему дружку и выпить по чашке чая? - Обо мне он упомянул с нотками сожаления, давая понять, что позже обязательно отделается от этого самого "дружка".
   Девушка взглянула на меня, и в моей груди все перевернулось: выражение ее лица смягчилось, и с прямотой, которая была неотъемлемой чертой ее характера, в чем я убедился позже, ответила: "С удовольствием".
   Втроем мы вернулись к нашему столику, поскольку выяснилось, что шла она не в туалет, а просто хотела отделаться от навязчивого типа; заказали мы не чай, а джин, и Базз сразу вошел в свою обычную роль клоуна, стал отпускать шуточки, принимать горделивые позы, а иногда настораживался, словно заслышав далекую дробь барабана, предупреждавшую его об опасности некоторых избитых комплиментов и преждевременных намеков, от чего он никак не мог удержаться. А я между тем испытывал совершенно необычную робость и почти не осмеливался смотреть на девушку. Сердце у меня по-прежнему то начинало колотиься, то замирало, я не отрывал глаз от стакана с теплым джином и содовой и непрерывно вращал его во влажном кружке на столе и не мог перестать, как иногда человек не может перестать думать о чем-то, что беспокоит его. Всякий раз, когда я бросал взгляд на девушку, ее пристальный взор был устремлен на меня.
   Ее друг п.б.в. в б.? Мерроу задал этот вопрос так небрежно, словно пропасть без вести в бою значило не больше, чем чихнуть.
   Да, это так.
   Кто он?
   Питт. Девушка назвала его фамилию с легкостью, наводившей на мысль, что она не слишком-то огорчена утратой.
   Питт, штруман бомбардировщика "Сундук Гудини", насколько я его знал, был вялым, ничем не примечательным парнем, и я почти не запомнил его. Но эта девушка... Значит, в нем все же что-то было.
   - Ах да, да! - сказал Базз; он, очевидно, считал своим долгом знать, в каких отношениях и с кем находится та или иная женщина Кембриджшира и всей Восточной Англии. - Мне говорили, что у Питта была классная девушка, с которой он постоянно встречался, но никто не мог понять, что она в нем нашла. - Не следовало бы Мерроу так унижать Питта, но наша собеседница, видимо, не возражала. - Штурман! - добавил он таким тоном, словно девушка бросилась на шею карманному вору.
   - Он был мил, - заметила девушка равнодушно, словно речь шла о каком-то случайном знакомом; в ее голосе сквозила такая холодность, что Мерроу прикусил язык.
   Время от времени к нашему столику присаживались выпить рюмку вина различные люди; видимо, все узнали, что приятельница Питта свободна, поскольку его самого, как ни прискорбно, уже не существует. Я наблюдал за девушкой. Дэфни... Она обладала сноровкой оценивать мужчину еще до того, как он разевал свою пасть, и хорошо знала, кому и какой стороной раскрыться, чтобы тот почувствовал себя на седьмом небе. С одним она была рссеянной и неинтересной; с другим молчаливой и загадочной, как глубокий колодец; с третьим ее ресницы начинали трепетать, словно мушиные крылышки. Что касается меня, то она смотрела мне прямо в глаза. В меня. Она часто поправляла свои пышно взбитые волосы, то и дело пускала в ход губную помаду, пудреницу и позолоченную зажигалку - все, что осталось ей от Питта. Я вовсе не хочу представить ее легкомысленной любительницей пофлиртовать. Она была серьезной женщиной. Зеркальце пудреницы отражало нечто прекрасное, и Дэфни относилась к самой себе, как к своему лучшему другу. Мужчины щедро одаривали ее восхищением, что доставляло ей неподдельную радость. Ухаживание со стороны подлецов не исключалось, пока они не начинали действовать слишком напористо. Она была влюблена, но теперь уже не в беднягу Питта, а в каждого, в самое себя, в жизнь. Она делилась своим теплом со многими мужчинами, продрогшими до костей. Обоснованно или нет, но я тешил себя надеждой, что только меня она любила по-настоящему, и хватался за эту иллюзию, как за фонарный столб в этом шатающемся мире.
   Я не решался пригласить ее потанцевать, слишком велик был риск потерять ее там, где под оглушающий грохот оркестра мельтешили бесчисленные ноги, а "рукопожатие через океан" кое-где уже переходило в объятие. "Кале глайд", "Джитербург", "Биг эппл". Человек двенадцать приглашали Дэфни то на один, то на другой из этих танцев. Она отказывала всем, и хотя не объясняла почему, мужчины были убеждены, что из уважения к памяти погибшего. Однако я придерживался иного мнения, потому что, отказывая очередному кавалеру, она каждый раз бросала взгляд на меня.
   Уже перед концом вечера выдалось минут десять,
   когда мы снова оказались втроем за столиком, причем Базз, предвкушавший, как обычно, близкую победу, ни на минуту не закрывал рта. Я осторожно спросил, не разрешит ли она как-нибудь повидать ее. Она согласилась, ответив так тихо, что Базз, язык которого крутился, как колесо, по-моему, ничего не услышал.