Херси Джон. Возлюбивший войну

   Меня неприятно поразили ее слова о моем друге, гроб которого только что покрыла земля. Я решил, что Дэф, видимо, не хочет ни с кем делить мою привязанность.
   - Послушай, - сказал я. - Он был моим лучшим другом на базе. Только он один говорил на моем, да и на твоем, если на то пошло, языке.
   Я делал вид, что никогда еще так не сердился на Дэфни; однако где-то в глубине души я почувствовал облегчение. Негодование не мешало мне ощущать приятное щекотание радости, и все, что я с таким пафосом и пылом говорил в защиту своего друга, было лицемерием. Похвалы, которые я расточал в его адрес, в ходе моего рассказа стали постепенно переходить в слезливые сетования. "Он обладал таким ясным умом. С ним я мог почти ни о чем не думать. В запасе у него всегда находилось дельное предложение. "Пойдем на эстрадный концерт..." "Пойдем пожрать..." Или, бывало, говорит: "У тебя глаза налились кровью, дай им отдохнуть". Когда мы завтракали вместе, он уговаривал меня съесть яичницу из порошка".
   - Почему, по-твоему, я сказала, что он мне не нравился?
   - Вот ты и объясни.
   - Потому, что ты ненавидел его.
   Я хотел рассердиться, но вместо этого рассмеялся - рассмеялся, боюсь, не над неуместностью и абсурдностью ее слов, а от смущения. Я почувствовал неловкость. Мне надо бы плакать и каяться в своей ужасной вине, а я был способен лишь делать вид, будто смеюсь над нелепым утверждением Дэфни.
   - Ты что, с ума сошла? Да он был единственным из всех нас, у кого хватало мужества ставить под сомнение многое из того, чем пичкают нас ради повышения боевого духа. Это тебе не Мерроу, он видел вещи в их подлинном свете. Он относился ко мне, как старший брат.
   И вместе с тем я все больше приходил к выводу, что кое-что в поведении Линча действительно вызывало у меня возмущение. Последнее время он все чаще вмешивался в мою личную жизнь, подсказывал, как я должен поступить, как держаться с Мерроу, как вести себя в роли второго пилота, как понимать книгу, которую он мне одолжил. Во мне нарастала некоторая неприязнь к моему другу, хотя я и нуждался в нем, - вернее, именно потому, что нуждался в нем так сильно.
   Чем яснее доходила до меня эта неприятная истина, тем сильнее мне хотелось поссориться с Дэфни. Я излил ей все, что думал о своей вине в смерти друга, и рассказал, как намеревался посоветоваться с доктором Ренделлом о Киде. Но, говоря об этом, я уже понимал всю ненужность того, о чем говорю. Я испытывал не чувство вины, а чувство облегчения, что снял со своей души тяжкий груз. В то же время (память подсказала, какими сладостными казались мне мои рыдания, когда я бежал через летное поле) мне трудно было отказаться от бесконечных упреков в свой адрес, и чем решительнее я отказывался, тем настойчивее заставлял Дэфни вознаграждать меня за это поражение.
   Она была безмятежна. Она предупреждала каждое мое желание. Это делало мою болтовню еще более напыщенной.
   - Дорогой Боу, - заговорила Дэфни, - одно из открытий, которые женщина делает в военное время, состоит в том, что война не превращает солдат в сильных и жестоких людей - скорее наоборот: чем больше они воюют, тем больше делаются похожими на детей, тем больше ищут ласки и утешения. Даже ваш Мерроу.
   Спустя несколько минут она заметила:
   - Не стоит уж так горевать, Боу! Не забудь, у Линча было много такого, что тебе не нравилось.
   Я стал думать о других, лучших сторонах Линча, и печаль об его утрате вернулась, и в ней, как и в моих рыданиях, было что-то приятное и грустное. Пусть эта печаль станет памятником ему, пусть он живет в ней и после своей смерти. Я не забуду о нем, и это поможет мне жить. Я буду вспоминать о Линче, и он еще долго останется живым - пусть не на вечные времена, но, во всяком случае, дольше, чем другие.

21

   В автобусе, возвращаясь вместе с другими на базу, я почувствовал непреодолимое отвращение ко всему, что создано, чтобы калечить и убивать человека и вообще все живое, и это отвращение казалось настолько глубоким, что даже пугало - ведь мне же предстояло воевать до конца смены. Я всегда стремился образцово выполнять свой долг и просто не мог сейчас все бросить. Я служил в военно-воздушных силах США и нес определенную ответственность. Моя обязанность состояла в том, чтобы убивать, - вот это и вызывало ужас и тошноту. В такт движениям крохотного автобуса я раскачивался взад и вперед, полный страха, гнева и отвращения.
   Мне снова припомнилось все, что я увидел накануне днем в радиоотсеке "Дома Эшер".
   На авиабазу я вернулся совсем успокоенным. Видимо, надо пережить агонию воспоминаний, чтобы суметь забыть.

22

   Как раз перед тем как Салли подошел к моей кровати, без нескольких минут в два часа утра, я повернулся на другой бок и обнаружил, что стал новым человеком - пожалуй, точнее сказать - другим человеком, ибо я очень повзрослел. Я был за жизнь против смерти. Ребенку нет необходимости занимать столь неопределенную позицию. До сих пор я не зудамывался, как обращаться с жизнью других, об этом мне предстояло подумать позже, но я знал одно: отныне надо делать все, чтобы выжить. Все зависело от везения - вот его-то и нужно добиваться любыми доступными средствами.
   Для начала я провел в то утро тщательный предполетный осмотр. Сделал все, как полагалось. Заметив мою скрупулезность, Фарр сказал:
   - Учитель из кожи лезет.
   - Как и ты, - ответил Брегнани Фарру, что означало: "Ты прав".
   Я не обратил на них внимания.
   У Прайена разболелся живот - очевидно, в предвидении длительного рейда: нас посылали на Кассель, сто двадцать с лишним миль за Рейном, и хотя Прайен ничего не говорил, было видно, что он хотел бы получить освобождение. Ну пожалуйста, сэры, только на этот раз! Он не сказал так, но за него говорило его хныканье.
   Мерроу послушал стоны Прайена и сказал:
   - Вот что, сынок, если ты не полетишь, нам придется взять с собой этого паршивого бармена.
   Прайен сразу прикусил язык, а новый Боумен обрадовался. Я хотел, чтобы ни один из членов экипажа не испытывал колик в животе, мне нужна была бдительность, мне нужна была жизнь.
   Долгий час, заполненный последними приготовлениями к взлету, дал мне возможность спокойно поразмыслить, и, в частности, вот над чем: Эмброуз Линч, несомненно, обладал и превосходными чертами, сейчас я помнил только все хорошее в нем, а все остальное, неприятное, уже вычеркнул из памяти и вместе с тем перестал так глупо бичевать самого себя. Его положительные качества перешли ко мне; я намеревался помнить об этом, защищать и поддерживать их, как бедняк поддерживает пламя в своем очаге.
   Мы вылетели в шесть и вскоре после взлета, на высоте от трех до семи тысяч футов, встретили легкую дымку и разрозненные облака; на высоте около четырнадцати тысяч футов еще лежал облачный покров в два-три балла. Ко мне вновь, после некоторого перерыва, вернулась способность поражаться красотой заоблачных чертогов. Кид разделил бы мое восхищение. В одном месте словно чья-то рука расставила крохотные облачка строгими рядами, как бы обозначив небесные проспекты. Возможно, мои странствия наконец-то привели меня в Кукуландию
^[35]. Над Северным морем средний облачный слой стал сгущаться и вскоре слился в сплошную массу, заставив нас подняться еще выше. Вершина этого второго яруса находилась на высоте в двадцать три тысячи футов, а над нами, на высоте примерно в двадцать пять тысяч, лежал, почти скрывая голубизну, еще один - не сплошной - слой. Мы летели в мягкой туманной дымке между слоями, в каком-то таинственном сплющенном пространстве.
   Внезапно в это пространство ворвалось сверху наше сопровождение - несколько самолетов П-47, впервые оборудованных подвесными баками, что позволяло им летать с нами на несколько десятков миль дальше, чем прежде. Баки придавали самолетам еще более неуклюжий вид и делали похожими на толстых шмелей, и все же нельзя было не залюбоваться зрелищем машин, оставлявших в туманном воздухе длинные прозрачные вуали инверсии. Такие же следы образовывались и за нашими самолетами, и мне казалось, что мы попали в царство снов.
   Заметив инверсионные следы, Мерроу стал осторожнее. Он сказал, что это опасно. Однажды во время отвлекающего рейда в такую же погоду (мы, слава Богу, находились в основном соединении и ничего не видели) целое звено запуталось в паутине подобных следов и спутных струй воздушных винтов, все три машины столкнулись и рухнули на землю. Новому Боумену понравилась предусмотрительность Мерроу, хотя тогда он еще не понимал, что она означает появление опасного признака. Базз настойчиво требовал от экипажа особой бдительности, а мне и Хендауну то и дело напоминал о необходимости регулярно проверять, все ли исправно на самолете.
   Постепенно облачность сгустилась, и когда до цели оставалось уже не более четверти пути, наше соединение легло на обратный курс. Я с трудом скрывал облегчение и радость, тем более что, хотя "крепости" и вернулись с маршрута, не сбросив бомбы, нам, несомненно, зачтут еще один боевой вылет - мы проделали достаточно долгий путь. Мерроу же, хотя и проявлял в течение целого часа даже чрезмерную осторожность, тут вдруг разъярился, что рейд не удалось довести до конца.
   Погода продолжала ухудшаться, и два наших самолета - "Подоходный налог" и "Отказать она не может" - приземлились в Риджуелле, а третий - "Мешок для зенитного огня" - в Саттон-бридже. Настроение у Мерроу продолжало оставаться отвратительным, когда мы, пробиваясь сквозь густой туман, при видимости меньше двух миль, зашли на посадочный круг над Пайк-Райлингом. Он крепко поругался по радио с руководителем полетов майором Фейном, оспаривая его решение о порядке захода на посадку.
   После приземления наступила моя очередь выйти из себя: как только мы остановились, Мерроу немедленно исчез, свалив на меня всю грязную работу. Понадобилось много времени, чтобы внести в форму номер один все замеченные на самолете неполадки, снять пулеметы, разместить в грузовике парашюты и людей. По дороге в казармы я видел, как Хендаун буквально лег на свои любимые пулеметы, обнял их и прижался щекой к перфорированной охлаждающей трубке.

23

   Мерроу ждал нас в помещении для предполетных инструктажей и сразу же отвел меня в сторону. Он был зол как черт.
   Конечно, бдительность и все такое - дело хорошее, однако на базе все любили болтать, и хотя на стенах уборных, ангаров, канцелярий, общежитий, казарм были развешаны изображения ушей, при желании вы могли получить здесь любые интересующие вас сведения. Мерроу узнал горяченькую новость, которая привела его в бешенство. Ее сообщил ему наш оперативный офицер Кудрявый Джоунз. Накануне днем Кудрявого Джоунза, Бинза и других старших офицеров авиакрыла вызвали в штаб в Пайк-Райлинг-холл, где начальник отдела оперативной и боевой подготовки изложил планы рейда, хуже которого не придумаешь. Они получили все данные, включая высоту, маршруты, расчет времени, порядок маневрирования каждой группы перед исходным пунктом и перед заходом на боевой курс, указания о порядке сбора после бомбежки, - одним словом, все, за исключением даты и времени вылета. Затем их привели в другую комнату и показали продукт пресловутого английского терпения - сооруженную из песка рельефную карту большого района города с выделяющимся в центре объектом бомбежки. И какой же это был город? Швайнфурт. А в переводе с немецкого - "В свином заду". Честное слово! Так сказал Кудрявый. Дальность рейда привела Мерроу в ярость. "Да это же явно на другом конце Германии! - воскликнул он. - Рядом с Чехословакией, черт возьми!" Он добавил, что у нас не штаб крыла, а банда убийц.
   Часа через два, когда стало известно, что в шести авиагруппах, принимавших в тот день участие в рейде и прорвавшихся к своим целям, сбито двадцать две машины, Мерроу, загораясь, сказал Клинту Хеверстроу:
   - Обрати внимание, сынок, как пострадали за последние дни обе Н-ские группы. Знаешь, если теперь еще и в третьей авиагруппе собьют несколько самолетов, ну, словом, если и ее пощиплют, мы как пить дать займем первое местов матче! Они же обязательно должны терять кое-кого из своих лучших игроков.
   В бейсбол!

24

   В этот вечер среди летчиков зашел разговор о Линче. Получилось так, что среди них оказался наш док. Один из пилотов, видимо слышавший, как Линч в свое время выступал по местному вещанию с чтением стихов, заметил, что он так и не понял, был или не был Кид гомосексуалистом.
   Мерроу бурно возражал.
   - Педерасты вообще не способны летать, - заявил он на полном серьезе. - Правда, док?
   Доктор Ренделл поднял грустные карие глаза и сказал, что правда, - по крайней мере, насколько ему известно, врачи ВВС не сталкивались пока с бесспорными фактами. Впрочем, некоторые летчики действительно не проявляют интереса к женщинам, однако, по всей вероятности, это временное явление; другие, напротив, готовы драться из-за женщин, но отклонений от нормы, во всяком случае очевидных, нет, нет.
   - Летчик, - с гордостью произнес Мерроу, - никого не может любить, кроме самого себя.
   - Ну, это не совсем так, - отозвался Ренделл. - Хотя какой-то элемент правды в ваших словах есть.

25

   Даже для тех, кто, вроде Мерроу, мог спать чуть не на ходу, времени для сна уже не оставалось. Вскоре после полуночи состоялся инструктаж, во время которого в комнате царило почти похоронное настроение. Нам предстояло бомбить авиационный завод Хейнкеля в Варнемюнде, и люди впали в какое-то оцепенение, двигались и действовали, как автоматы; никто не сомневался, что теперь нас каждый день, пока все мы не погибнем, будут посылать в рейды.
   Да! Уже в самом конце инструктажа я услышал новость, которая заставила меня встряхнуться, вызвала желание встать и закричать от радости.
   Два самолета из числа тех, что направлялись в рейд, получили задание нести вместо бомб листовки. "Красивее Дины" и "Тело". Стеббинс и Мерроу.
   Сидевший рядом со мной Мерроу вскочил и бурно запротестовал:
   - Только не я! Я не намерен возить сортирную бумагу!
   Бинз взглянул на Мерроу холодными, как у форели, глазами.
   - Приказ, майор.
   Когда Бинз обращался по званию, казалось, он проделывает над вами какую-то хирургическую операцию.
   - К чертям собачьим такой приказ! Я летчик бомбардировочной авиации и повезу бомбы!
   Бинз спокойно выслушал истерические выкрики Мерроу и не добавил ни слова. Вокруг послышались смешки. Я потянул Базза за рукав. Он сел, но все еще продолжал что-то бормотать.
   Мерроу не сдался. Он и после инструктажа продолжал шуметь и скандалить. Меня обрадовало решение полковника Бинза, но я не сомневался, что его приказ о листовках был актом мести, поскольку Мерроу и прошлый раз, тоже по этому поводу, устроил настоящий дебош.
   Уже поступило распоряжение занять места в машинах, а Мерроу все еще кипел и, убедившись, что теперь уже поздно звонить в штаб крыла, снизошел до журналиста, поставлявшего материал не то Управлению военной информации, не то Управлению стратегических служб, не то еще куда-то; крупный, высокий, в военной форме без знаков различия, с усами на индийский манер и с немецким акцентом, он усиленно доказывал Мерроу, что "идеологическая война, вероятно, более эффективна, чем применение насилия".
   - Вы не убедите меня, - ответил Мерроу, - что мы одержим победу с помощью бумаги для уборных.
   Как бы то ни было, мы погрузили листовки в бомбоотсеки, и весь денья я испытывал не только непреодолимую сонливость, но и безмятежное спокойствие, какого не испытывал ни в одном из предыдущих рейдов. Над Варнемюнде, как только мы начали заходить на боевой курс, и до самого сбора самолетов после бомбежки немцы вели ураганный зенитный огонь, особенно над целью, - здесь нам пришлось лететь сквозь сплошные разрывы. Едва "крепости" сбросили бомбы, как на них со всех направлений устремилась по меньшей мере сотня истребителей - одни открывали огонь футов с трехсот, в то время как другие, двухмоторные, обстреливали нас ракетами ярдов с восьмисот, оставаясь вне досягаемости нашего огня. Когда рубеж бомбометания остался позади, я осмотрелся по сторонам, взглянул вниз и назад; всюду в воздухе, вываливаясь из раскрывающихся коробок, трепетали и опускались все ниже и ниже наши послания, похожие на бесчисленную стаю голубей.

26

   Бог мой! На следующий день нас опять направили в рейд, предполетный инструктаж снова состоялся после полуночи, а удар наносился по заводу авиационных деталей Файзлера в Касселе - объект, на который нас посылали шесть раз, и шесть раз, в последнюю минуту, отменяли приказ. С инструктажа люди вышли, словно лунатики, и дремали всю дорогу, пока грузовик развозил нас по зонам рассредоточения; ценой огромного напряжения я заставил себя провести тщательную предполетную проверку, а в четыре тридцать мы поднялись в удивительно нежное рассветное небо с легкой, окрашенной в персиковые цвета облачностью; Европу закрывали тяжелые тучи, но перед целью они рассеялись, и мы сбросили бомбы. На обратном пути пришлось пережить немало неприятных минут - гунны не только применяли ракеты класса "воздух-воздух", но и предпринимали координированные атаки четверок истребителей, норовивших зайти с хвоста. Ни один из наших самолетов не был сбит, но некоторые получили повреждения; "Большая ленивая птичка", "Невозвратимый VI" и "Маленькая голубая девочка" приземлились в Бокстенде, "Королевочка" - в Грейт-Эшфильде, "Колдун" - в Мертлшем-Хисе, "Мисс Меннуки" - в Литтл-Стоутоне.
   Возвращаясь домой словно в каком-то дурмане, я, чтобы не заснуть, сосредоточенно думал о Дэфни. В ту минуту, когда внизу показалась наша взлетно-посадочная полоса и я уже не сомневался, что и на этот раз все кончилось благополучно, меня захлестнула волна горячей признательности к моей Дэфни, которая отдавала мне все и ничего не требовала взамен. Она лучше понимала меня, чем я сам. Внезапно мне пришло в голову, что и любил-то я ее - так же как первое время убивался по Линчу - только ради себя самого, слишком эгоистично, да и вряд ли вообще любил. Я хотел жить, хотел покоя, хотел дать ей нечто большее, чем давал до сих пор, и в то мгновение, когда крыло с моей стороны приподнялось и мы на развороте покинули строй, чтобы сделать круг перед посадкой и снова оказаться на благословенной земле, я заключил с врагом тайный сепаратный мир. Отныне моя цель - изыскивать любую возможность, только бы не принимать участие в убийстве.

Глава девятая

В ВОЗДУХЕ

   14.55-16.04

1

   Последняя группа вражеских истребителей исчезла за несколько минут до того, как мы вышли к исходной точке бомбометания и в небе больше не появлялось ни одной немецкой машины.
   Было без пяти три, я не спал уже тринадцать часов, а мы еще не дошли до цели.
   Сейчас, когда истребители оставили нас в покое, я ожидал, что Мерроу передаст управление "крепостью" мне, но он по-прежнему сидел, наклонившись вперед, и, вопреки обычной манере легко и небрежно касаться штурвала, судорожно сжимал его руками.
   - Ты не будешь возражать, если я немного поведу самолет? - спросил я.
   После долгого молчания он ответил:
   - Если хочешь...
   - Секунду. Мне надо облегчиться.
   Я отключил многочисленные провода и трубки, отстегнулся, отправился в бомбоотсек и ухитрился сделать свое дело и притом не обморозиться. Открыв дверь в хвостовую часть, я взглянул на Лемба; он сидел у пулемета, и на этот раз без книги. Фарр и Брегнани застыли у пулеметов в средней части фюзеляжа. Вокруг них валялись груды пустых патронных гильз. Стрелки так внимательно следили за небом, что даже не заметили, как я вышел и прикрыл за собой дверь.
   Насколько мне удалось определить, "Тело" не получило никаких повреждений. Я припомнил, как выглядел наш самолет в ангаре после рейда на Киль, когда нам пришлось пережить столько неприятностей от своих же зажигалок; поврежденный двигатель висел на цепях подъемного крана; с одного боку самолет выглядел как искромсанная индюшка. Мне припомнилось также, как бесился Мерроу, - ведь это начисто опровергало утверждения Базза о неуязвимости его самолета. Возвращаясь на свое место, я испытывал горячее желание вновь поверить в колдовскую силу Мерроу.
   Я уселся и взял на себя управление кораблем, но уже вскоре убедился, какую допустил ошибку: в те минуты безделье для Мерроу было опаснее любой отравы.
   На Макса легла обязанность ведущего бомбардира всей авиагруппы, и он старательно готовил свои игрушки, его явно не прельщала перспектива оказаться, как в тот раз в Гамбурге, причиной повторного захода. Он хотел заблаговременно сверить все данные - угол прицеливания, путевую скорость, снос - с бомбардиром Холдрета Коулфенгом, заметистелем ведущего бомбардира и нашей группы, - ему-то, собственно, и полагалось выполнять обязанности, возложенные сейчас на Макса.
   Макс знал, что машиной управляю я, а Мерроу сидит без дела, но связался по внутреннему телефону не с ним, а с Лембом и спросил, включен ли командирский приемник, чтобы переговорить с бомбардиром Холдрета.
   - Разговаривать буду я, - вмешался Мерроу.
   - Я хочу связаться непосредственно с Коулфенгом, - твердо повторил Макс.
   Мерроу уступил - точнее, промолчал. Это было на него непохоже.
   Я вел машину в чистом, как промытое стекло, небе. В мою задачу, поскольку я выполнял обязанности ведущего, входило строго, как по стальным рельсам, следовать проложенным курсом и соблюдать постоянную приборную скорость. Мне еще не доводилось испытывать ощущения от полета во главе целой армады "крепостей". Я слишком устал, чтобы восторгаться, но, в общем-то, чувствовал себя несколько приподнято. Многое значило, конечно, и то, что истребители противника по-прежнему нас не беспокоили.
   Брандт и Коулфенг разговаривали между собой. Никогда в трудной обстановке Макс не вел себя так рассудительно, сдержанно и хладнокровно, хотя Мерроу то и дело вмешивался и изводил его своим нудным ворчливым голосом - он взял этот тон с самого утра.
   Я собирался сказать Брандту, чтобы он не забыл ввернуть в бомбы взрыватели, когда закончит разговор с Коулфенгом, но вспомнил о решении не принимать никакого участия в убийстве; мысль о заключенном компромиссе снова пришла мне в голову, я задумался над обстоятельствами, толкнувшими меня на него, - ну хотя бы недоразумение с Дэфни, когда мы условились встретиться в Лондоне, а она не пришла; но недоразумение ли?..
   Я постарался отвлечься от этих размышлений, потому что неизбежно стал бы думать о Дэф, о Мерроу, о том, что она рассказала о нем.
   Я взглянул на Базза. Он сидел прямо в напряженной позе, большой палец его правой руки, лежавшей на штурвале, касался кнопки вызова внутренней связи. Его состояние внушало мне тревогу; цель вот-вот должна была оказаться под нами, и мне следовало поддержать Мерроу в эти минуты - пусть он, а не я руководит бомбометанием. Самое большее, на что я был способен, - это хотя бы вот так выполнять условия жалкого компромисса, заключенного с самим собой.
   - Давай, Макс! Пошевеливайся, - приказал Мерроу. - Не забудь, тебе надо ввернуть взрыватели в свои бомбы.
   - Не мешай, дай закончить, - отозвался Макс. В таком тоне члены нашего экипажа обычно не разговаривали с Мерроу. Во всяком случае, они тут же получали в ответ хоть одно словечко.
   Но на этот раз ответа не последовало. Мерроу сидел все в той же напряженной позе, неподвижно и прямо, словно палку проглотил, и молчал.
   Я решил, что ему станет лучше, если он сам поведет самолет.
   - Базз, может, ты снова возьмешь управление на себя? Мы почти над целью.
   Часы показывали две минуты четвертого - до исходной точки оставалось шесть минут.
   Мерроу молча последовал моему совету.
   Макс закончил проверку и, связавшись со мной, попросил ввернуть взрыватели. Я, конечно, знал, как это делается; все мы должны были уметь заменять друг друга, поскольку, как говорил Мерроу, занимались мужским делом и каждый из нас мог в любую минуту отправиться на тот свет.
   Я ответил: "Хорошо", и только тогда сообразил, на что соглашаюсь: подготовить бомбы, которые понесут смерть.
   Отстегивая ремни и все остальное, я думал, как пойду сейчас в бомбоотсеки, потолкаюсь там для вида и вернусь. И никто никогда не узнает, что я не ввернул взрыватели.
   - Как устанавливать? - спросил я.
   Он объяснил.
   - Есть, - с напускной бодростью ответил я.
   Я пробрался на трап в бомбоотсеке, все еще не решив, как быть. Времени на размышления не оставалось. Мысли одна за другой проносились у меня в голове: долг, "не убий", Гитлер, Дэфни, месяцы обучения, сон, в котором мне приснился Макс, радиоотсек "Дома Эшер", красная вспышка ракеты, грохот разрывающихся бомб - то, что обожал Мерроу, смерть отца Дэфни, пытающегося спасти раненых, восковой Нельсон, горящий парашют...
   Я увидел рот. (Закрыв глаза, я прислонился лбом к перегородке в передней части бомбоотсека, чувствуя, как отдается в моем теле вибрация самолета). Рот Дэфни, произносивший слова о долге каждого из нас...
   Я обнаружил, что торопливо ввинчиваю взрыватели в бомбы. Мне предстояло ввернуть десять взрывателей.
   Я вернулся на свое сиденье и едва успел подсоединиться к внутренней связи, как Клинт Хеверстроу объявил, что мы находимся в исходной точке.
   В ответ Нег Хендаун фальцетом, со свойственной ему фиглярской бодростью, объявил:
   - Говорит стюардесса Фифи. Мы приближаемся к Ньюарку. Пожалуйста, пристегнитесь ремнями и не курите. Благодарю вас-с-с!
   - Заткнись, Негрокус! - послышался чей-то голос, быть может, Фарра.
   Тут уж Мерроу вышел из своего оцепенения и с внезапной вспышкой гнева, пронзительным, раздраженным голосом потребовал прекратить болтовню.