Страница:
— Как у нас там, дел еще много осталось?
Милли качнула головой.
— Ничего такого, что не могло бы подождать. Ряд срочных вопросов я передала мистеру Праузу.
— Отлично, — премьер-министр кивнул в знак одобрения. — В эти ближайшие несколько недель, Милли, продолжайте в том же духе.
Временами, даже сейчас, он испытывал странное ностальгическое чувство к Милли, несмотря на то что физическое желание уже давно исчезло. Иногда он спрашивал себя, как это все могло случиться.., их связь, глубина и сила его собственного чувства в то время. Конечно, сказалось одиночество, которое “заднескамеечники”[33] неизбежно переживают в Оттаве, ощущение пустоты, когда нечем занять себя в долгие часы работы парламента. К тому же и Маргарет по большей части в Оттаве не бывала… Но все это сейчас казалось таким невероятно далеким…
— Мне не хотелось бы вас беспокоить, но тут есть еще кое-что. — Милли заколебалась. — Письмо из банка. Предупреждение о том, что вы превысили счет.
С трудом оторвавшись от своих мыслей, Хауден мрачно заметил:
— Так я и знал.
Как и во время обсуждения этой же темы с Маргарет три дня назад, он поймал себя на том, что его возмущает необходимость — в такое-то время! — заниматься подобными вещами. С другой стороны, он некоторым образом сам виноват. Хауден знал, что стоит ему якобы ненароком обронить только слово среди некоторых состоятельных сторонников партии и щедрых американских друзей, как ему незамедлительно широким потоком потекут денежные дары — притом без всяких с его стороны обязательств. Другие премьер-министры до него так и поступали, но Хауден никак не мог принудить себя к подобному шагу, главным образом из гордости. Жизнь для него, напоминал он себе, началась с благотворительности в сиротском приюте, и сама мысль о том, что после всего достигнутого им за многие годы он вновь станет зависеть от благотворительности, казалась ему отталкивающей.
На память ему пришла тревога Маргарет по поводу того, как быстро тают их скромные сбережения.
— Позвоните в “Монреаль траст”, — попросил он ее. — Выясните, сможет ли мистер Мэдцокс зайти ко мне поговорить.
— Я предположила, что вы захотите с ним встретиться и уже договорилась, — ответила Милли. — Вы будете свободны только завтра где-то во второй половине дня, к этому времени он и подъедет.
Хауден благодарно кивнул. Он всегда был признателен Милли за ее компетентность, которая позволяла экономить кучу времени.
Он допил кофе — любил он его обжигающе горячим, много сахара и много сливок, — и Милли вновь наполнила его чашку. Хауден откинулся на спинку кожаного кресла, заставив себя расслабиться, наслаждаясь несколькими мгновениями покоя. Через десять минут он опять будет полон энергии и окунется в дела, задавая такой темп работы, который был едва под силу его подчиненным. Милли это было хорошо известно, и за многие годы она и сама научилась давать себе отдых во время таких коротких передышек, что, как она знала, очень нравилось Джеймсу Хаудену. Сейчас он спросил ее:
— Читали стенограмму?
— Заседания комитета обороны?
Взяв еще одно шоколадное печенье, Хауден молча подтвердил кивком головы.
— Да, — ответила Милли. — Читала.
— И что думаете?
Высказывать свое мнение Милли не торопилась. Как бы обыденно ни звучал вопрос, она понимала, что от нее требуется откровенный ответ. Однажды Джеймс Хауден пожаловался ей: “Я трачу массу времени, чтобы выяснить, что думают люди, но правду они мне так и не говорят. Твердят лишь то, что, по их мнению, мне бы хотелось от них услышать”.
— Я спрашивала себя, что от нас останется как от канадцев, — призналась Милли. — Если это произойдет, я имею в виду союзный акт, возврата к прежнему для нас уже не будет.
— Мне тоже так кажется, — подтвердил Хауден.
— Тогда не станет ли это началом процесса нашего поглощения? До тех пор, пока мы не станем просто еще одной частью Соединенных Штатов. Пока не утратим всю нашу независимость полностью. — Уже произнося эти слова, Милли подумала, а какое все это будет иметь значение, даже если случится именно так. Что есть в действительности независимость, как не иллюзия, о которой люди так много рассуждают? Ни один ведь человек на самом деле не является по-настоящему независимым и никогда не будет, и это в равной степени справедливо и для всей нации в целом. Интересно, мелькнула у нее мысль, что думает об этом Брайан Ричардсон, ей вдруг захотелось прямо сейчас поговорить именно с ним на эту тему.
— Очень возможно, что мы будем поглощены или так покажется на какое-то время. — медленно проговорил Хауден. — Но также возможно, что после войны все окажется совсем иначе. — Он помолчал с задумчивым выражением на удлиненном лице, потом продолжил:
— Знаете ли, Милли, войны имеют обыкновение порождать перемены, истощая нации и ослабляя империи, и порой те, кто думает, что выиграл войну, на самом-то деле оказываются потерпевшими поражение. Такое неприятное открытие ждало Рим, в свое время такая же участь постигла филистимлян, Грецию, Испанию, Францию, Британию. То же самое может случиться с Россией и Соединенными Штатами, а возможно, и с обеими странами сразу, тогда Канада останется сильнейшей. — Он остановился, затем добавил:
— Ошибка, которую частенько допускают, заключается в том, что люди считают, будто величайшие перемены в истории всегда происходят в какие-то иные времена, но не при их жизни.
У Хаудена была еще одна мысль, высказывать которую он, однако, не стал. Премьер-министр Канады в условиях союза вполне мог обрести куда большее влияние, нежели при полной независимости. Он мог бы стать связующим звеном, посредником, располагающим возможностью укреплять и расширять свою власть и могущество. И в конечном итоге, если Хаудену суждено обрести такую власть, ее можно употребить на благо своей собственной страны. Самое важное, фактически ключ к этой власти, — никогда не выпускать из рук самой последней паутинки независимости Канады.
— Мне понятна важность передислокации ракетных баз на север, — сказала Милли. — Я знаю, что вы говорили о спасении производящих продовольствие земель от осадков. Но тогда, значит, мы действительно идем к войне, так что ли?
Нужно ли признаться ей, что лично он убежден в неизбежности войны и в необходимости готовиться к ней с целью выживания? Хауден решил, что этого делать не следует. Это ведь тот самый вопрос, от которого публично ему придется всячески уклоняться, так почему же не попрактиковаться прямо сейчас?
— Мы стоим перед выбором, Милли, — объяснил он ей, тщательно обдумывая слова. — И должны сделать выбор, пока это еще имеет какой-то смысл. Кстати, зная то, что мы знаем, у нас это единственный выбор. Но есть и соблазн повременить с ним, увильнуть от решения, сложить руки в надежде, что неприятная правда как-нибудь рассосется сама собой. Нет у нас на это больше времени, — в подтверждение своих слов он энергично покачал головой.
Она осторожно спросила:
— Но ведь убедить людей будет нелегко?
На лице премьер-министра промелькнула улыбка.
— Думаю, что да. Возможно, у нас здесь, в конторе, придется попотеть и посуетиться.
— В таком случае я попытаюсь навести здесь порядок. — Она ощутила, как на нее нахлынули восхищение и любовь к этому человеку, который на ее глазах достиг столь многого, но останавливаться на этом не намеревался. Нет, это было не то прежнее чувство, сейчас оно было гораздо глубже — она хотела оградить и защитить его. С радостной гордостью она осознавала, что нужна ему.
Джеймс Хауден почти вполголоса сказал:
— У вас здесь всегда порядок, Милли. Поверьте, для меня это очень много значит. — Он поставил чашку на стол — сигнал к окончанию передышки.
Через сорок пять минут, в течение которых у премьер-министра побывали три визитера, Милли пригласила к нему в кабинет достопочтенного Харви Уоррендера.
— Прошу садиться, пожалуйста, — холодным тоном предложил Хауден.
Министр по делам гражданства и иммиграции опустил свое длинное раздавшееся туловище в кресло перед столом. Смущенно поерзав, он обратился к Хаудену нарочито дружелюбно:
— Слушай, Джим, если ты пригласил меня, чтобы сказать, что я тогда свалял дурака, позволь мне первому в этом признаться. Чертовски сожалею, что так получилось.
— Поздновато немного, к несчастью, — язвительно ответил Хауден. — К тому же, если хочешь вести себя, как городской пьянчуга, то прием у генерал-губернатора для этого не лучшее место. Полагаю, тебе известно, что на следующий же день об этой истории говорила вся Оттава.
Хауден с неодобрением отметил про себя, что костюм на его собеседнике давно бы уже не мешало погладить.
Уоррендер старательно избегал встречаться глазами с раздраженным взглядом премьер-министра. Он пренебрежительно отмахнулся:
— Да знаю я, знаю.
— Я имел бы полное право потребовать твоей отставки.
— Надеюсь, вы не станете делать этого, премьер-министр. Искренне надеюсь на это. — Харви Уоррендер подался вперед, и Хауден заметил крупные капли пота на его лысеющем темени.
“Не прозвучала ли скрытая угроза в его тоне, в самих словах? — спросил себя Хауден. — Трудно определить с полной уверенностью”.
— И если позволите, добавил бы вдогонку такую мысль, — проговорил с ласковой улыбкой Уоррендер, — graviora quaedam sunt remedia periculus, что в вольном переводе из Вергилия[34] значит: “Некоторые лекарства опаснее самих болезней”.
— А еще я где-то у него читал об ослином реве, — обрезал Хауден; пристрастие Уоррендера к цитатам из древних неизменно его раздражало. Премьер-министр сухо продолжил:
— Я собирался сказать, что решил ограничиться предупреждением. Не вынуждайте меня передумать.
Уоррендер вспыхнул и пожал плечами. Потом едва слышно пробормотал:
— И вот я умолкаю.
— Я пригласил вас главным образом в связи с этим новым инцидентом в Ванкувере. Похоже, там возникла одна из тех досадных ситуаций, каких я настоятельно просил избегать.
— Ах, вот оно что! — в глазах Харви Уоррендера засветился растущий интерес. — Я получил подробный отчет по этому поводу, премьер-министр, и могу изложить вам все обстоятельства.
— А мне это не нужно, — нетерпеливо оборвал его Джеймс Хауден. — Руководить своим собственным ведомством — это ваша работа, а у меня в любом случае есть дела поважнее. — Он невольно повел взглядом по раскрытым папкам с материалами по межконтинентальной обороне, ему не терпелось вновь заняться их изучением. — Все, чего я хочу, чтобы это дело было улажено и исчезло со страниц газет.
Уоррендер недоуменно поднял брови:
— А не противоречите ли вы сами себе? То вы говорите мне, чтобы я сам управлялся со своим собственным ведомством, то, не переводя дыхания, приказываете уладить это дело…
Хауден вновь прервал его — уже со злостью:
— Я требую, чтобы вы следовали политике правительства — моей политике, а состоит она в том, чтобы всемерно избегать спорных иммиграционных дел, особенно в нынешнее время, когда нам предстоят выборы в будущем году и… — поколебавшись, добавил:
— Многие другие вещи. Мы с вами все это уже обсудили в тот вечер. — Помолчав, едко добавил:
— Хотя, может быть, вы не помните.
— Я не был настолько уж пьян! — в свою очередь, вспылил Харви Уоррендер. — Я высказал вам все, что думаю о нашей так называемой иммиграционной политике, и мнения своего не изменил. Или мы примем новые честные законы об иммиграции и признаемся в том, что мы делаем и что каждое правительство до нас…
— В чем признаемся?
Джеймс Хауден поднялся на ноги и стоял, уперев ладони в столешницу.
Подняв на него глаза, Харви Уоррендер произнес тихо, но решительно:
— Признаемся в том, что проводим политику дискриминации. А почему нет? Это же наша — наша собственная страна, разве не так? Признаемся в том, что ставим барьер цветным, что у нас есть расовые квоты, что мы не пускаем негров и азиатов, признаемся в том, что так было всегда, — так с чего вдруг мы будем поступать по-другому? Признаемся в том, что нам нужны англосаксы и что нам нужна резервная армия безработных. Давайте признаем, что у нас существует строгая квота для итальянцев и всех таких прочих и что мы старательно регулируем число католиков. Хватит притворяться! Давайте напишем честный закон об иммиграции, в котором назовем вещи своими именами. Давайте перестанем надевать один лик для Объединенных Наций и лизаться с цветными, а совсем другой носить дома…
— Вы что, с ума сошли? — не веря своим ушам, прошептал Хауден. Он не сводил глаз с Уоррендера. Конечно, этого и следовало ожидать — примерно то же самое Уоррендер излагал и во время приема… Но тогда Хауден отнес это на счет алкоголя… И вдруг вспомнил слова Маргарет: “Мне иногда приходит в голову, что Харви Уоррендер слегка тронулся умом”.
Уоррендер прерывисто дышал, ноздри его трепетали.
— Нет, — ответил он. — Я не сошел с ума. Просто устал от этого чертова лицемерия.
— Честность — прекрасное качество, — проговорил Хауден. Гнев его улегся. — Но то, что вы предлагаете, есть политическое самоубийство.
— А откуда это известно, если никто еще не пробовал? Откуда нам знать, что людям не понравится, если мы скажем то, что им уже давно известно?
Совершенно спокойно Джеймс Хауден спросил:
— Какую вы видите альтернативу?
— Имеете в виду, если мы не примем новый закон об иммиграции?
— Да.
— Тогда я буду всеми силами добиваться строжайшего соблюдения того закона, что действует ныне, — твердо заявил Харви Уоррендер. — Я буду соблюдать этот закон без всяких исключений. И никаких хитростей и очковтирательства, никаких потайных лазеек с черного хода ради того, чтобы неугодные вам вещи не попадали в газеты. Может быть, тогда все увидят, каков он есть, ваш этот самый закон, на самом деле.
— В таком случае, — ровным голосом произнес Джеймс Хауден, — я предлагаю вам подать в отставку.
Их взгляды встретились.
— Нет, — тихо ответил Харви Уоррендер. — Ну уж нет.
Наступило молчание.
— Хотелось бы, чтобы вы ясно и откровенно высказали все до конца, — предложил Джеймс Хауден. — Что у вас на уме?
— Думаю, вы сами знаете.
Лицо премьер-министра хранило решительное выражение, неуступчивый взгляд сверлил собеседника.
— Я же просил говорить ясно и откровенно, без всяких недомолвок.
— Что ж, хорошо, если вам так хочется. — Харви Уоррендер откинулся на спинку кресла и продолжал таким тоном, словно речь шла о самых обычных вещах:
— Мы с вами заключили соглашение.
— Это было давным-давно.
— Соглашение-то бессрочное.
— Как бы то ни было, все его условия выполнены. Харви Уоррендер упрямо покачал головой.
— Соглашение бессрочное, — повторил он и, порывшись во внутреннем кармане, извлек сложенный листок бумаги и бросил его на стол перед премьер-министром. — Прочитайте и убедитесь сами.
Потянувшись за листком, Хауден ощутил, как дрожит его рука. Если это оригинал, единственный экземпляр… Копия!
На миг самообладание покинуло его.
— Глупец!
— Это почему же? — Лицо Уоррендера оставалось безмятежным.
— Вы изготовили фотокопию!
— Так никто не знал, что именно копируется. Кроме того, я все время неотлучно находился у аппарата.
— А негативы?
— Единственный негатив у меня, — спокойно заявил Уоррендер. — Я сохранил его на тот случай, если мне когда-нибудь понадобятся еще копии. Да и оригинал в надежном месте. Так что же вы не почитаете?
Хауден опустил взгляд на лежавший перед ним листок, и в глаза ему прыгнули те самые слова — ясные, точные, написанные его собственной рукой:
1. X. Уоррендер снимает свою кандидатуру, выступает в поддержку Дж. Хаудена.
2. Племянник X. Уоррендера (X. О'Б.) получает ТВ привилегии.
3. X. Уоррендер в кабинете Хаудена получает портфель по своему выбору (кроме иностр. дел и здравоохранения). Дж.X. может сместить X.У. только в связи с опрометчивым поступком либо скандалом. В последнем случае X.У. берет на себя всю ответственность, не впутывая Дж. X.
В конце были проставлены дата — девятилетней давности — и наспех нацарапанные инициалы обоих.
Харви Уоррендер тихо спросил:
— Убедились? Как я и говорил — срок действия не указан.
— Харви, — медленно проговорил премьер-министр, — есть ли смысл взывать к твоей совести? Мы были друзьями… — На миг голова его пошла кругом. Попади одна только копия в руки одного-единственного репортера — и она станет орудием казни. Никаких шансов объясниться, сманеврировать, спасти себя в политике — лишь разоблачение и позор. Ладони его вспотели.
Уоррендер отрицательно покачал головой. Хауден ощущал вставшую между ними неодолимую стену. Он предпринял еще одну попытку.
— Ты же получил свое. Харви. Больше, чем было обещано. Что же теперь еще?
— Скажу, я скажу! — Уоррендер подался вперед и заговорил яростным, свистящим шепотом:
— Дай мне остаться. Дай мне сделать что-нибудь стоящее. Может быть, если мы перепишем наш закон об иммиграции и сделаем это честно — скажем вслух обо всех тех вещах, что мы творим втихомолку… Может быть, тогда у людей шевельнется совесть, и они потребуют перемен. А может быть, нам только это и нужно — изменить наши повадки? Возможно, именно перемены нам и необходимы. Но чтобы приступить к их осуществлению, мы сначала должны проявить честность.
Хауден озадаченно затряс головой.
— Что-то я тебя не понимаю.
— Тогда попробую объяснить. Вот ты сказал, что я получил свое. Думаешь, меня только это и заботит? Думаешь, если бы такое было возможно, я не вернулся бы в тот день, чтобы никогда не заключать этого нашего соглашения? А знаешь, сколько ночей напролет я мучился без сна до самого утра, проклиная самого себя и тот день, когда я пошел на сделку с тобой!
— Но почему же, Харви?
— Я ведь продал себя, разве нет? — голос Уоррендера звенел возбуждением. — Продал себя за миску похлебки — совсем по дешевке. С тех пор я тысячу раз пожалел, что не могу вновь очутиться на том съезде и потягаться с тобой на выборах.
— Думаю, я все равно победил бы, Харви, — сочувственно произнес Хауден. На миг он ощутил прилив жалости к сидевшему напротив него человеку. “Грехи наши к нам и возвращаются в том или ином проявлении”, — мелькнула у него мысль.
— Я в этом не уверен, — проговорил Уоррендер. Он поднял глаза на премьер-министра. — Никогда не был до конца уверен в том, Джим, что у меня не было шансов сесть за этот стол вместо тебя.
“Вот так”, — подумал Джеймс Хауден. Как раз то, что он и предполагал, но, правда, и еще кое-что вдобавок. Угрызения совести плюс несостоявшиеся мечтания о триумфе и славе. Чудовищная, опасная комбинация. Устало он произнес:
— А не противоречишь ли ты сам себе? Говоришь, что проклинаешь наше соглашение, но тут же настаиваешь на соблюдении его условий.
— Хочу спасти все хорошее, что в нем заложено. А если позволю себя выгнать, мне конец. Поэтому так и цепляюсь. — Харви Уоррендер вынул платок и отер голову и лицо, обильно усыпанные каплями пота. Помолчав, добавил еще тише:
— Иногда я думаю, что было бы лучше, если бы нас разоблачили. Мы ведь оба мошенники — и ты, и я. И тем самым, может быть, была бы восстановлена истина.
Это становилось опасным.
— Нет, — мгновенно среагировал Хауден. — Существуют куда лучшие способы, поверь мне.
В одном он теперь был абсолютно уверен — в психической неуравновешенности Харви Уоррендера. Им необходимо руководить, даже улещивать и уговаривать, если потребуется, как ребенка.
— Хорошо, — продолжал Джеймс Хауден. — Забудем об отставке.
— А закон об иммифации?
— Закон останется, как он есть, — твердо заявил Хауден. Уступки не могут быть беспредельными, даже в данном случае. — Более того, я настаиваю на том, чтобы были приняты какие-то меры в связи с ситуацией в Ванкувере.
— Я буду действовать по закону, — ответил Уоррендер. — Обещаю, что еще раз внимательно просмотрю все его положения. Но действовать стану по закону — и неукоснительно.
Хауден вздохнул. Придется довольствоваться хотя бы этим. Он кивнул, дав понять, что беседа окончена.
После ухода Уоррендера премьер-министр погрузился в раздумье, взвешивая так не ко времени свалившуюся на него проблему. Было бы ошибкой, решил он, преуменьшать угрозу его личной безопасности. Характер Уоррендера всегда отличался непостоянством, теперь же его неуравновешенность еще более усилилась.
Какое-то время Хауден пытался разобраться, как он вообще мог так поступить — столь легкомысленно и опрометчиво связать себя по рукам и ногам листком бумаги.., и это несмотря на юридическую подготовку и опыт, которые должны были бы предупредить его об опасности. Амбиции, однако, толкают человека на непредсказуемые поступки, побуждают его к риску, порой к чрезмерному риску; с другими это тоже случалось. Сейчас, по прошествии стольких лет, то, что он сделал, казалось диким и неразумным. Но в то время, влекомый амбициями, не предвидя того, что его ждет…
Самое безопасное, пришел Хауден к выводу, оставить Харви Уоррендера в покое, во всяком случае, пока. Его бредовые разглагольствования о том, чтобы переписать закон, не представляют неотложной проблемы, В любом случае подобная идея не найдет поддержки даже у заместителя Харви, а высокопоставленные чиновники умеют затягивать принятие мер, которые им не по душе. Да и без согласия кабинета министров новый законодательный акт принять невозможно, хотя прямого столкновения между Харви Уоррендером и другими членами кабинета допускать нельзя.
Так что все сводилось к тому, чтобы не предпринимать ничего и надеяться на лучшее — древняя панацея от всех политических невзгод. Брайану Ричардсону это, конечно, не понравится; этот политик явно ждал быстрых и жестких мер, но объяснить Ричардсону, почему Хауден ничего не может поделать, он не сможет. В то же время ситуация в Ванкувере, вероятнее всего, накалится, и сам Хауден будет обязан поддержать любое решение, которое примет министерство по делам гражданства и иммиграции. Что ж, об этом можно только сожалеть, но по крайней мере проблема эта не из самых серьезных и вызовет не слишком острую критику, с которой правительству уже не раз доводилось сталкиваться в прошлом, и, вне всяких сомнений, переживет оно ее и на этот раз.
Главное, о чем нельзя забывать, подумал Хауден, — первостепенная необходимость сохранения его собственной власти. От этого зависело столь многое — и в настоящем, и в будущем. Он просто обязан перед всеми остальными остаться у власти. В данный момент равноценной замены ему не существует.
Неслышно вошла Милли Фридмэн.
— Ленч? — спросила она своим низким контральто. — Прислать сюда?
— Нет, — покачал головой Хауден. — Мне нужно сменить обстановку.
Через десять минут премьер-министр в элегантном черном пальто и шляпе а-ля Иден[35] быстро шел к башне Пис-тауэр, где располагался парламентский ресторан. Стоял ясный холодный день, колючий воздух бодрил кровь; асфальт проезжей части и тротуара, разделенных между собой снежными сугробами, быстро подсыхал под зимним солнцем. Хаудена охватило ощущение здоровой силы и безмятежного благополучия, он сердечно отвечал на уважительные приветствия встречных. Инцидент с Уоррендером уже отступил далеко на задний план, его оттеснили куда более важные вещи.
Милли Фридмэн перекусила сандвичем и кофе прямо на рабочем месте, что вошло у нее почти в ежедневную привычку. Затем прошла в кабинет премьер-министра со стопкой документов, из которых она предварительно изъяла те, что могли подождать. Милли положила их в корзину, помеченную надписью “Входящие”. Весь стол был завален бумагами, но приводить их в порядок Милли не стала, зная, что в разгар рабочего дня Джеймс Хауден любил, чтобы у него на столе все сохранялось в неизменном виде. В глаза ей бросился лежавший отдельно чистый лист бумаги. Перевернув его, Милли обнаружила, что это фотокопия.
Ей пришлось перечитать текст дважды, чтобы понять содержание. Когда до нее дошел смысл прочитанного, Милли поймала себя на том, что вся дрожит от сознания чудовищной важности попавшего ей в руки документа. Он объяснял многое из того, что все эти годы оставалось ей непонятным: съезд.., победа Хаудена.., ее собственная утрата…
Листок бумаги в ее руках, понимала она, таил в себе также конец двух политических карьер.
Но почему он оказался здесь? Он явно фигурировал в беседе.., сегодня.., во время встречи премьер-министра с Харви Уоррендером. Но для чего? Что это давало любому из них? И где оригинал? Мысли ее обгоняли одна другую. Вопросы, которые Милли задавала сама себе, пугали. Она уже пожалела, что перевернула этот злосчастный лист бумаги, лучше бы ей ничего об этом не знать.
Внезапно она ощутила прилив злой обиды на Джеймса Хаудена. Как он мог так поступить? Именно в то время, когда так много возникло и крепло между ними, когда они могли бы быть счастливы друг с другом, когда перед ними открывалось общее будущее, если бы только он не стал лидером партии, проиграл на съезде… Она с горечью подумала, почему же он не стал вести честную борьбу?.. Не оставил ей шанс на победу? Да не было у нее никаких шансов, признавалась она сама себе…
Милли качнула головой.
— Ничего такого, что не могло бы подождать. Ряд срочных вопросов я передала мистеру Праузу.
— Отлично, — премьер-министр кивнул в знак одобрения. — В эти ближайшие несколько недель, Милли, продолжайте в том же духе.
Временами, даже сейчас, он испытывал странное ностальгическое чувство к Милли, несмотря на то что физическое желание уже давно исчезло. Иногда он спрашивал себя, как это все могло случиться.., их связь, глубина и сила его собственного чувства в то время. Конечно, сказалось одиночество, которое “заднескамеечники”[33] неизбежно переживают в Оттаве, ощущение пустоты, когда нечем занять себя в долгие часы работы парламента. К тому же и Маргарет по большей части в Оттаве не бывала… Но все это сейчас казалось таким невероятно далеким…
— Мне не хотелось бы вас беспокоить, но тут есть еще кое-что. — Милли заколебалась. — Письмо из банка. Предупреждение о том, что вы превысили счет.
С трудом оторвавшись от своих мыслей, Хауден мрачно заметил:
— Так я и знал.
Как и во время обсуждения этой же темы с Маргарет три дня назад, он поймал себя на том, что его возмущает необходимость — в такое-то время! — заниматься подобными вещами. С другой стороны, он некоторым образом сам виноват. Хауден знал, что стоит ему якобы ненароком обронить только слово среди некоторых состоятельных сторонников партии и щедрых американских друзей, как ему незамедлительно широким потоком потекут денежные дары — притом без всяких с его стороны обязательств. Другие премьер-министры до него так и поступали, но Хауден никак не мог принудить себя к подобному шагу, главным образом из гордости. Жизнь для него, напоминал он себе, началась с благотворительности в сиротском приюте, и сама мысль о том, что после всего достигнутого им за многие годы он вновь станет зависеть от благотворительности, казалась ему отталкивающей.
На память ему пришла тревога Маргарет по поводу того, как быстро тают их скромные сбережения.
— Позвоните в “Монреаль траст”, — попросил он ее. — Выясните, сможет ли мистер Мэдцокс зайти ко мне поговорить.
— Я предположила, что вы захотите с ним встретиться и уже договорилась, — ответила Милли. — Вы будете свободны только завтра где-то во второй половине дня, к этому времени он и подъедет.
Хауден благодарно кивнул. Он всегда был признателен Милли за ее компетентность, которая позволяла экономить кучу времени.
Он допил кофе — любил он его обжигающе горячим, много сахара и много сливок, — и Милли вновь наполнила его чашку. Хауден откинулся на спинку кожаного кресла, заставив себя расслабиться, наслаждаясь несколькими мгновениями покоя. Через десять минут он опять будет полон энергии и окунется в дела, задавая такой темп работы, который был едва под силу его подчиненным. Милли это было хорошо известно, и за многие годы она и сама научилась давать себе отдых во время таких коротких передышек, что, как она знала, очень нравилось Джеймсу Хаудену. Сейчас он спросил ее:
— Читали стенограмму?
— Заседания комитета обороны?
Взяв еще одно шоколадное печенье, Хауден молча подтвердил кивком головы.
— Да, — ответила Милли. — Читала.
— И что думаете?
Высказывать свое мнение Милли не торопилась. Как бы обыденно ни звучал вопрос, она понимала, что от нее требуется откровенный ответ. Однажды Джеймс Хауден пожаловался ей: “Я трачу массу времени, чтобы выяснить, что думают люди, но правду они мне так и не говорят. Твердят лишь то, что, по их мнению, мне бы хотелось от них услышать”.
— Я спрашивала себя, что от нас останется как от канадцев, — призналась Милли. — Если это произойдет, я имею в виду союзный акт, возврата к прежнему для нас уже не будет.
— Мне тоже так кажется, — подтвердил Хауден.
— Тогда не станет ли это началом процесса нашего поглощения? До тех пор, пока мы не станем просто еще одной частью Соединенных Штатов. Пока не утратим всю нашу независимость полностью. — Уже произнося эти слова, Милли подумала, а какое все это будет иметь значение, даже если случится именно так. Что есть в действительности независимость, как не иллюзия, о которой люди так много рассуждают? Ни один ведь человек на самом деле не является по-настоящему независимым и никогда не будет, и это в равной степени справедливо и для всей нации в целом. Интересно, мелькнула у нее мысль, что думает об этом Брайан Ричардсон, ей вдруг захотелось прямо сейчас поговорить именно с ним на эту тему.
— Очень возможно, что мы будем поглощены или так покажется на какое-то время. — медленно проговорил Хауден. — Но также возможно, что после войны все окажется совсем иначе. — Он помолчал с задумчивым выражением на удлиненном лице, потом продолжил:
— Знаете ли, Милли, войны имеют обыкновение порождать перемены, истощая нации и ослабляя империи, и порой те, кто думает, что выиграл войну, на самом-то деле оказываются потерпевшими поражение. Такое неприятное открытие ждало Рим, в свое время такая же участь постигла филистимлян, Грецию, Испанию, Францию, Британию. То же самое может случиться с Россией и Соединенными Штатами, а возможно, и с обеими странами сразу, тогда Канада останется сильнейшей. — Он остановился, затем добавил:
— Ошибка, которую частенько допускают, заключается в том, что люди считают, будто величайшие перемены в истории всегда происходят в какие-то иные времена, но не при их жизни.
У Хаудена была еще одна мысль, высказывать которую он, однако, не стал. Премьер-министр Канады в условиях союза вполне мог обрести куда большее влияние, нежели при полной независимости. Он мог бы стать связующим звеном, посредником, располагающим возможностью укреплять и расширять свою власть и могущество. И в конечном итоге, если Хаудену суждено обрести такую власть, ее можно употребить на благо своей собственной страны. Самое важное, фактически ключ к этой власти, — никогда не выпускать из рук самой последней паутинки независимости Канады.
— Мне понятна важность передислокации ракетных баз на север, — сказала Милли. — Я знаю, что вы говорили о спасении производящих продовольствие земель от осадков. Но тогда, значит, мы действительно идем к войне, так что ли?
Нужно ли признаться ей, что лично он убежден в неизбежности войны и в необходимости готовиться к ней с целью выживания? Хауден решил, что этого делать не следует. Это ведь тот самый вопрос, от которого публично ему придется всячески уклоняться, так почему же не попрактиковаться прямо сейчас?
— Мы стоим перед выбором, Милли, — объяснил он ей, тщательно обдумывая слова. — И должны сделать выбор, пока это еще имеет какой-то смысл. Кстати, зная то, что мы знаем, у нас это единственный выбор. Но есть и соблазн повременить с ним, увильнуть от решения, сложить руки в надежде, что неприятная правда как-нибудь рассосется сама собой. Нет у нас на это больше времени, — в подтверждение своих слов он энергично покачал головой.
Она осторожно спросила:
— Но ведь убедить людей будет нелегко?
На лице премьер-министра промелькнула улыбка.
— Думаю, что да. Возможно, у нас здесь, в конторе, придется попотеть и посуетиться.
— В таком случае я попытаюсь навести здесь порядок. — Она ощутила, как на нее нахлынули восхищение и любовь к этому человеку, который на ее глазах достиг столь многого, но останавливаться на этом не намеревался. Нет, это было не то прежнее чувство, сейчас оно было гораздо глубже — она хотела оградить и защитить его. С радостной гордостью она осознавала, что нужна ему.
Джеймс Хауден почти вполголоса сказал:
— У вас здесь всегда порядок, Милли. Поверьте, для меня это очень много значит. — Он поставил чашку на стол — сигнал к окончанию передышки.
Через сорок пять минут, в течение которых у премьер-министра побывали три визитера, Милли пригласила к нему в кабинет достопочтенного Харви Уоррендера.
— Прошу садиться, пожалуйста, — холодным тоном предложил Хауден.
Министр по делам гражданства и иммиграции опустил свое длинное раздавшееся туловище в кресло перед столом. Смущенно поерзав, он обратился к Хаудену нарочито дружелюбно:
— Слушай, Джим, если ты пригласил меня, чтобы сказать, что я тогда свалял дурака, позволь мне первому в этом признаться. Чертовски сожалею, что так получилось.
— Поздновато немного, к несчастью, — язвительно ответил Хауден. — К тому же, если хочешь вести себя, как городской пьянчуга, то прием у генерал-губернатора для этого не лучшее место. Полагаю, тебе известно, что на следующий же день об этой истории говорила вся Оттава.
Хауден с неодобрением отметил про себя, что костюм на его собеседнике давно бы уже не мешало погладить.
Уоррендер старательно избегал встречаться глазами с раздраженным взглядом премьер-министра. Он пренебрежительно отмахнулся:
— Да знаю я, знаю.
— Я имел бы полное право потребовать твоей отставки.
— Надеюсь, вы не станете делать этого, премьер-министр. Искренне надеюсь на это. — Харви Уоррендер подался вперед, и Хауден заметил крупные капли пота на его лысеющем темени.
“Не прозвучала ли скрытая угроза в его тоне, в самих словах? — спросил себя Хауден. — Трудно определить с полной уверенностью”.
— И если позволите, добавил бы вдогонку такую мысль, — проговорил с ласковой улыбкой Уоррендер, — graviora quaedam sunt remedia periculus, что в вольном переводе из Вергилия[34] значит: “Некоторые лекарства опаснее самих болезней”.
— А еще я где-то у него читал об ослином реве, — обрезал Хауден; пристрастие Уоррендера к цитатам из древних неизменно его раздражало. Премьер-министр сухо продолжил:
— Я собирался сказать, что решил ограничиться предупреждением. Не вынуждайте меня передумать.
Уоррендер вспыхнул и пожал плечами. Потом едва слышно пробормотал:
— И вот я умолкаю.
— Я пригласил вас главным образом в связи с этим новым инцидентом в Ванкувере. Похоже, там возникла одна из тех досадных ситуаций, каких я настоятельно просил избегать.
— Ах, вот оно что! — в глазах Харви Уоррендера засветился растущий интерес. — Я получил подробный отчет по этому поводу, премьер-министр, и могу изложить вам все обстоятельства.
— А мне это не нужно, — нетерпеливо оборвал его Джеймс Хауден. — Руководить своим собственным ведомством — это ваша работа, а у меня в любом случае есть дела поважнее. — Он невольно повел взглядом по раскрытым папкам с материалами по межконтинентальной обороне, ему не терпелось вновь заняться их изучением. — Все, чего я хочу, чтобы это дело было улажено и исчезло со страниц газет.
Уоррендер недоуменно поднял брови:
— А не противоречите ли вы сами себе? То вы говорите мне, чтобы я сам управлялся со своим собственным ведомством, то, не переводя дыхания, приказываете уладить это дело…
Хауден вновь прервал его — уже со злостью:
— Я требую, чтобы вы следовали политике правительства — моей политике, а состоит она в том, чтобы всемерно избегать спорных иммиграционных дел, особенно в нынешнее время, когда нам предстоят выборы в будущем году и… — поколебавшись, добавил:
— Многие другие вещи. Мы с вами все это уже обсудили в тот вечер. — Помолчав, едко добавил:
— Хотя, может быть, вы не помните.
— Я не был настолько уж пьян! — в свою очередь, вспылил Харви Уоррендер. — Я высказал вам все, что думаю о нашей так называемой иммиграционной политике, и мнения своего не изменил. Или мы примем новые честные законы об иммиграции и признаемся в том, что мы делаем и что каждое правительство до нас…
— В чем признаемся?
Джеймс Хауден поднялся на ноги и стоял, уперев ладони в столешницу.
Подняв на него глаза, Харви Уоррендер произнес тихо, но решительно:
— Признаемся в том, что проводим политику дискриминации. А почему нет? Это же наша — наша собственная страна, разве не так? Признаемся в том, что ставим барьер цветным, что у нас есть расовые квоты, что мы не пускаем негров и азиатов, признаемся в том, что так было всегда, — так с чего вдруг мы будем поступать по-другому? Признаемся в том, что нам нужны англосаксы и что нам нужна резервная армия безработных. Давайте признаем, что у нас существует строгая квота для итальянцев и всех таких прочих и что мы старательно регулируем число католиков. Хватит притворяться! Давайте напишем честный закон об иммиграции, в котором назовем вещи своими именами. Давайте перестанем надевать один лик для Объединенных Наций и лизаться с цветными, а совсем другой носить дома…
— Вы что, с ума сошли? — не веря своим ушам, прошептал Хауден. Он не сводил глаз с Уоррендера. Конечно, этого и следовало ожидать — примерно то же самое Уоррендер излагал и во время приема… Но тогда Хауден отнес это на счет алкоголя… И вдруг вспомнил слова Маргарет: “Мне иногда приходит в голову, что Харви Уоррендер слегка тронулся умом”.
Уоррендер прерывисто дышал, ноздри его трепетали.
— Нет, — ответил он. — Я не сошел с ума. Просто устал от этого чертова лицемерия.
— Честность — прекрасное качество, — проговорил Хауден. Гнев его улегся. — Но то, что вы предлагаете, есть политическое самоубийство.
— А откуда это известно, если никто еще не пробовал? Откуда нам знать, что людям не понравится, если мы скажем то, что им уже давно известно?
Совершенно спокойно Джеймс Хауден спросил:
— Какую вы видите альтернативу?
— Имеете в виду, если мы не примем новый закон об иммиграции?
— Да.
— Тогда я буду всеми силами добиваться строжайшего соблюдения того закона, что действует ныне, — твердо заявил Харви Уоррендер. — Я буду соблюдать этот закон без всяких исключений. И никаких хитростей и очковтирательства, никаких потайных лазеек с черного хода ради того, чтобы неугодные вам вещи не попадали в газеты. Может быть, тогда все увидят, каков он есть, ваш этот самый закон, на самом деле.
— В таком случае, — ровным голосом произнес Джеймс Хауден, — я предлагаю вам подать в отставку.
Их взгляды встретились.
— Нет, — тихо ответил Харви Уоррендер. — Ну уж нет.
Наступило молчание.
— Хотелось бы, чтобы вы ясно и откровенно высказали все до конца, — предложил Джеймс Хауден. — Что у вас на уме?
— Думаю, вы сами знаете.
Лицо премьер-министра хранило решительное выражение, неуступчивый взгляд сверлил собеседника.
— Я же просил говорить ясно и откровенно, без всяких недомолвок.
— Что ж, хорошо, если вам так хочется. — Харви Уоррендер откинулся на спинку кресла и продолжал таким тоном, словно речь шла о самых обычных вещах:
— Мы с вами заключили соглашение.
— Это было давным-давно.
— Соглашение-то бессрочное.
— Как бы то ни было, все его условия выполнены. Харви Уоррендер упрямо покачал головой.
— Соглашение бессрочное, — повторил он и, порывшись во внутреннем кармане, извлек сложенный листок бумаги и бросил его на стол перед премьер-министром. — Прочитайте и убедитесь сами.
Потянувшись за листком, Хауден ощутил, как дрожит его рука. Если это оригинал, единственный экземпляр… Копия!
На миг самообладание покинуло его.
— Глупец!
— Это почему же? — Лицо Уоррендера оставалось безмятежным.
— Вы изготовили фотокопию!
— Так никто не знал, что именно копируется. Кроме того, я все время неотлучно находился у аппарата.
— А негативы?
— Единственный негатив у меня, — спокойно заявил Уоррендер. — Я сохранил его на тот случай, если мне когда-нибудь понадобятся еще копии. Да и оригинал в надежном месте. Так что же вы не почитаете?
Хауден опустил взгляд на лежавший перед ним листок, и в глаза ему прыгнули те самые слова — ясные, точные, написанные его собственной рукой:
1. X. Уоррендер снимает свою кандидатуру, выступает в поддержку Дж. Хаудена.
2. Племянник X. Уоррендера (X. О'Б.) получает ТВ привилегии.
3. X. Уоррендер в кабинете Хаудена получает портфель по своему выбору (кроме иностр. дел и здравоохранения). Дж.X. может сместить X.У. только в связи с опрометчивым поступком либо скандалом. В последнем случае X.У. берет на себя всю ответственность, не впутывая Дж. X.
В конце были проставлены дата — девятилетней давности — и наспех нацарапанные инициалы обоих.
Харви Уоррендер тихо спросил:
— Убедились? Как я и говорил — срок действия не указан.
— Харви, — медленно проговорил премьер-министр, — есть ли смысл взывать к твоей совести? Мы были друзьями… — На миг голова его пошла кругом. Попади одна только копия в руки одного-единственного репортера — и она станет орудием казни. Никаких шансов объясниться, сманеврировать, спасти себя в политике — лишь разоблачение и позор. Ладони его вспотели.
Уоррендер отрицательно покачал головой. Хауден ощущал вставшую между ними неодолимую стену. Он предпринял еще одну попытку.
— Ты же получил свое. Харви. Больше, чем было обещано. Что же теперь еще?
— Скажу, я скажу! — Уоррендер подался вперед и заговорил яростным, свистящим шепотом:
— Дай мне остаться. Дай мне сделать что-нибудь стоящее. Может быть, если мы перепишем наш закон об иммиграции и сделаем это честно — скажем вслух обо всех тех вещах, что мы творим втихомолку… Может быть, тогда у людей шевельнется совесть, и они потребуют перемен. А может быть, нам только это и нужно — изменить наши повадки? Возможно, именно перемены нам и необходимы. Но чтобы приступить к их осуществлению, мы сначала должны проявить честность.
Хауден озадаченно затряс головой.
— Что-то я тебя не понимаю.
— Тогда попробую объяснить. Вот ты сказал, что я получил свое. Думаешь, меня только это и заботит? Думаешь, если бы такое было возможно, я не вернулся бы в тот день, чтобы никогда не заключать этого нашего соглашения? А знаешь, сколько ночей напролет я мучился без сна до самого утра, проклиная самого себя и тот день, когда я пошел на сделку с тобой!
— Но почему же, Харви?
— Я ведь продал себя, разве нет? — голос Уоррендера звенел возбуждением. — Продал себя за миску похлебки — совсем по дешевке. С тех пор я тысячу раз пожалел, что не могу вновь очутиться на том съезде и потягаться с тобой на выборах.
— Думаю, я все равно победил бы, Харви, — сочувственно произнес Хауден. На миг он ощутил прилив жалости к сидевшему напротив него человеку. “Грехи наши к нам и возвращаются в том или ином проявлении”, — мелькнула у него мысль.
— Я в этом не уверен, — проговорил Уоррендер. Он поднял глаза на премьер-министра. — Никогда не был до конца уверен в том, Джим, что у меня не было шансов сесть за этот стол вместо тебя.
“Вот так”, — подумал Джеймс Хауден. Как раз то, что он и предполагал, но, правда, и еще кое-что вдобавок. Угрызения совести плюс несостоявшиеся мечтания о триумфе и славе. Чудовищная, опасная комбинация. Устало он произнес:
— А не противоречишь ли ты сам себе? Говоришь, что проклинаешь наше соглашение, но тут же настаиваешь на соблюдении его условий.
— Хочу спасти все хорошее, что в нем заложено. А если позволю себя выгнать, мне конец. Поэтому так и цепляюсь. — Харви Уоррендер вынул платок и отер голову и лицо, обильно усыпанные каплями пота. Помолчав, добавил еще тише:
— Иногда я думаю, что было бы лучше, если бы нас разоблачили. Мы ведь оба мошенники — и ты, и я. И тем самым, может быть, была бы восстановлена истина.
Это становилось опасным.
— Нет, — мгновенно среагировал Хауден. — Существуют куда лучшие способы, поверь мне.
В одном он теперь был абсолютно уверен — в психической неуравновешенности Харви Уоррендера. Им необходимо руководить, даже улещивать и уговаривать, если потребуется, как ребенка.
— Хорошо, — продолжал Джеймс Хауден. — Забудем об отставке.
— А закон об иммифации?
— Закон останется, как он есть, — твердо заявил Хауден. Уступки не могут быть беспредельными, даже в данном случае. — Более того, я настаиваю на том, чтобы были приняты какие-то меры в связи с ситуацией в Ванкувере.
— Я буду действовать по закону, — ответил Уоррендер. — Обещаю, что еще раз внимательно просмотрю все его положения. Но действовать стану по закону — и неукоснительно.
Хауден вздохнул. Придется довольствоваться хотя бы этим. Он кивнул, дав понять, что беседа окончена.
После ухода Уоррендера премьер-министр погрузился в раздумье, взвешивая так не ко времени свалившуюся на него проблему. Было бы ошибкой, решил он, преуменьшать угрозу его личной безопасности. Характер Уоррендера всегда отличался непостоянством, теперь же его неуравновешенность еще более усилилась.
Какое-то время Хауден пытался разобраться, как он вообще мог так поступить — столь легкомысленно и опрометчиво связать себя по рукам и ногам листком бумаги.., и это несмотря на юридическую подготовку и опыт, которые должны были бы предупредить его об опасности. Амбиции, однако, толкают человека на непредсказуемые поступки, побуждают его к риску, порой к чрезмерному риску; с другими это тоже случалось. Сейчас, по прошествии стольких лет, то, что он сделал, казалось диким и неразумным. Но в то время, влекомый амбициями, не предвидя того, что его ждет…
Самое безопасное, пришел Хауден к выводу, оставить Харви Уоррендера в покое, во всяком случае, пока. Его бредовые разглагольствования о том, чтобы переписать закон, не представляют неотложной проблемы, В любом случае подобная идея не найдет поддержки даже у заместителя Харви, а высокопоставленные чиновники умеют затягивать принятие мер, которые им не по душе. Да и без согласия кабинета министров новый законодательный акт принять невозможно, хотя прямого столкновения между Харви Уоррендером и другими членами кабинета допускать нельзя.
Так что все сводилось к тому, чтобы не предпринимать ничего и надеяться на лучшее — древняя панацея от всех политических невзгод. Брайану Ричардсону это, конечно, не понравится; этот политик явно ждал быстрых и жестких мер, но объяснить Ричардсону, почему Хауден ничего не может поделать, он не сможет. В то же время ситуация в Ванкувере, вероятнее всего, накалится, и сам Хауден будет обязан поддержать любое решение, которое примет министерство по делам гражданства и иммиграции. Что ж, об этом можно только сожалеть, но по крайней мере проблема эта не из самых серьезных и вызовет не слишком острую критику, с которой правительству уже не раз доводилось сталкиваться в прошлом, и, вне всяких сомнений, переживет оно ее и на этот раз.
Главное, о чем нельзя забывать, подумал Хауден, — первостепенная необходимость сохранения его собственной власти. От этого зависело столь многое — и в настоящем, и в будущем. Он просто обязан перед всеми остальными остаться у власти. В данный момент равноценной замены ему не существует.
Неслышно вошла Милли Фридмэн.
— Ленч? — спросила она своим низким контральто. — Прислать сюда?
— Нет, — покачал головой Хауден. — Мне нужно сменить обстановку.
Через десять минут премьер-министр в элегантном черном пальто и шляпе а-ля Иден[35] быстро шел к башне Пис-тауэр, где располагался парламентский ресторан. Стоял ясный холодный день, колючий воздух бодрил кровь; асфальт проезжей части и тротуара, разделенных между собой снежными сугробами, быстро подсыхал под зимним солнцем. Хаудена охватило ощущение здоровой силы и безмятежного благополучия, он сердечно отвечал на уважительные приветствия встречных. Инцидент с Уоррендером уже отступил далеко на задний план, его оттеснили куда более важные вещи.
Милли Фридмэн перекусила сандвичем и кофе прямо на рабочем месте, что вошло у нее почти в ежедневную привычку. Затем прошла в кабинет премьер-министра со стопкой документов, из которых она предварительно изъяла те, что могли подождать. Милли положила их в корзину, помеченную надписью “Входящие”. Весь стол был завален бумагами, но приводить их в порядок Милли не стала, зная, что в разгар рабочего дня Джеймс Хауден любил, чтобы у него на столе все сохранялось в неизменном виде. В глаза ей бросился лежавший отдельно чистый лист бумаги. Перевернув его, Милли обнаружила, что это фотокопия.
Ей пришлось перечитать текст дважды, чтобы понять содержание. Когда до нее дошел смысл прочитанного, Милли поймала себя на том, что вся дрожит от сознания чудовищной важности попавшего ей в руки документа. Он объяснял многое из того, что все эти годы оставалось ей непонятным: съезд.., победа Хаудена.., ее собственная утрата…
Листок бумаги в ее руках, понимала она, таил в себе также конец двух политических карьер.
Но почему он оказался здесь? Он явно фигурировал в беседе.., сегодня.., во время встречи премьер-министра с Харви Уоррендером. Но для чего? Что это давало любому из них? И где оригинал? Мысли ее обгоняли одна другую. Вопросы, которые Милли задавала сама себе, пугали. Она уже пожалела, что перевернула этот злосчастный лист бумаги, лучше бы ей ничего об этом не знать.
Внезапно она ощутила прилив злой обиды на Джеймса Хаудена. Как он мог так поступить? Именно в то время, когда так много возникло и крепло между ними, когда они могли бы быть счастливы друг с другом, когда перед ними открывалось общее будущее, если бы только он не стал лидером партии, проиграл на съезде… Она с горечью подумала, почему же он не стал вести честную борьбу?.. Не оставил ей шанс на победу? Да не было у нее никаких шансов, признавалась она сама себе…