Хейли Артур. На высотах твоих

   — Вне всяких сомнений, — вполголоса произнес Бонар Дейтц, — Харви признают душевнобольным. Врачи обычно не спешат с подобным диагнозом, но в данном случае это представляется простой формальностью.
   Хауден уныло кивнул. По давней привычке он машинально потирал переносицу.
   Дейтц продолжал:
   — Мы предпримем все необходимое, чтобы облегчить вашу задачу в палате общин. Я дам знать нашим людям, и вам почти ничего не придется объяснять. И газеты, конечно, сообщать об этом случае не станут.
   Да, согласился про себя Хауден, какие-то определенные приличия газеты пока соблюдали.
   Тут его посетила внезапная мысль. Облизав сразу пересохшие губы, он нерешительно, запинаясь, спросил:
   — А когда Харви.., бредил.., он ничего не говорил.., такого особенного?
   Лидер оппозиции покачал головой:
   — В основном какие-то бессмысленные фразы. Бессвязные слова, что-то нечленораздельное на латыни. Я так и не понял.
   — И все.., ничего больше?
   — Если вы имеете в виду вот это, — ровным и спокойным голосом ответил Бонар Дейтц, — возьмите, пожалуйста.
   Из внутреннего кармана пиджака он достал конверт. Адресован он был “Достопочтенному Джеймсу М. Хаудену”. В коряво нацарапанных расползающихся буквах узнавался почерк Харви Уоррендера.
   Трясущимися руками Хауден вскрыл конверт.
   В нем оказалось два вложения. Лист писчей бумаги, на котором той же неуверенной рукой было написано заявление об отставке Харви Уоррендера. И выцветшая программа съезда с текстом их соглашения девятилетней давности на обороте.
   Бонар Дейтц пристально следил за выражением лица Хаудена.
   — Конверт лежал открытым на столе Харви, — объяснил он. — Я решил запечатать его. Подумал, что так будет лучше, Хауден медленно поднял глаза на лидера оппозиции. Лицо его судорожно дергалось. Все тело била неукротимая дрожь. Он прошептал:
   — Вы.., посмотрели.., что в нем было?
   — Я бы хотел сказать “нет”, но это было бы ложью, — ответил Бонар Дейтц. Запнувшись, он продолжал:
   — Да, я посмотрел. Не могу сказать, что этим поступком можно гордиться, но, боюсь, любопытство оказалось сильнее.
   Страх, леденящий страх холодной ладонью сжал сердце Хаудена. Потом на смену ему пришло отрешенное смирение.
   Значит, в конце концов этот клочок бумаги прикончил его. Его убили собственные амбиции и неосмотрительность… Мимолетная неосторожность, проявленная в те давние времена. То, что Бонар Дейтц отдал ему оригинал документа, конечно, нехитрый трюк, он, безусловно, изготовил копии. И не преминет обнародовать их, передать в газеты… В точности, как это и раньше бывало с разоблачениями других.., взятки, сомнительные чеки, тайные сделки… Пресса будет ликовать, оппоненты станут упиваться своей праведностью, а ему своей политической карьеры уже не спасти. С какой-то поразительной отрешенностью Хауден спросил:
   — Что вы собираетесь делать?
   — Ничего.
   Где-то позади них открылась и захлопнулась дверь. Они услышали звук приближавшихся шагов. Не оборачиваясь, Бонар Дейтц резко распорядился:
   — Мы с премьер-министром хотим остаться одни. Шаги удалились, вновь послышался стук закрываемой двери.
   — Ничего? — переспросил Хауден. В его голосе слышалось нескрываемое недоверие. — Совсем ничего?
   Лидер оппозиции неторопливо проговорил, тщательно подбирая слова:
   — Мне сегодня пришлось крепко пошевелить мозгами. Думается, мне следовало бы воспользоваться материалами, оставленными Харви. Если мои люди каким-то образом узнают, что я их утаил, они мне этого не простят.
   “Что верно, то верно, — подумал Хауден, — найдется множество желающих уничтожить меня, не брезгуя никакими средствами”. В нем вдруг затеплилась надежда, а вдруг исполнение смертного приговора удастся оттянуть, на любых условиях, какие бы ни выдвинул сейчас Бонар Дейтц.
   Дейтц почти шепотом произнес:
   — Но как-то не представляю, чтобы я мог поступить таким образом. Не люблю копаться в грязи — сам замараешься так, что потом не отмоешься.
   “Ну уж я бы не стал колебаться, — подумал Хауден. — Я бы на твоем месте не упустил такого случая”.
   — Может быть, я и воспользовался бы тем, что попало мне в руки, если бы не одно обстоятельство. Понимаете, я и так вас одолею. — Бонар Дейтц помолчал, потом сказал со спокойной уверенностью:
   — Парламент и народ никогда не примут союзного акта. Вы потерпите поражение, а я одержу победу.
   — Так вы знаете?
   — Уже несколько дней. — В первый раз за все время их разговора Бонар Дейтц усмехнулся. — У вашего друга из Белого дома тоже есть своя оппозиция. В Вашингтоне произошла кое-какая утечка информации. Ко мне прилетали два сенатора и конгрессмен. Они представляют тех, кому не нравится вся эта идея в целом или условия ее реализации. Наша беседа, должен вам сказать, была весьма подробной.
   — Если мы не объединимся с Соединенными Штатами, для Канады это будет национальным самоубийством, полным уничтожением, — серьезно заметил Хауден.
   — А по-моему, самоубийством для нас станет именно объединение, — спокойно возразил Дейтц. — В войнах мы участвовали и раньше. И я бы предпочел повоевать еще раз, но только в качестве независимого государства, а там будь что будет.
   — Надеюсь, вы пересмотрите свою точку зрения, — сказал Хауден. — Подумайте, подумайте глубоко и серьезно…
   — Уже думал. Свою политику мы определили. — Лидер оппозиции улыбнулся. — Вы уж меня простите, но свои аргументы я попридержу до дебатов и выборов. Вы ведь, конечно, собираетесь провести выборы?
   — Да, — не стал уклоняться от ответа Хауден.
   — Так я и предполагал.
   Словно сговорившись, они одновременно поднялись на ноги. Хауден с некоторым смущением выдавил из себя:
   — Думается, я должен поблагодарить вас за это, — он взглянул на стиснутый в руке конверт.
   — Я бы предпочел, чтобы вы воздержались. Нам обоим будет неловко. — Бонар Дейтц протянул ему руку. — Вскоре нам предстоит стать воюющими сторонами, последуют взаимные оскорбления, это уж как водится. Хотелось бы думать, что в них не будет ничего личного.
   Джеймс Хауден пожал протянутую руку.
   — Ничего, — пообещал он, — обойдемся без этого. “Несмотря на всю свою изнеженность и хрупкость, — подумал Хауден, — Бонар Дейтц выглядит сегодня, как никогда, могучим и крепким”.

Глава 4

   Премьер-министр торопливо вошел в свой парламентский офис, держа в руках пачку бумаг.
   Весь его неприступный вид выдавал непреклонную решимость.
   В офисе его ждали Ричардсон, Милли, только что вошедшая Маргарет Хауден и Эллиот Прауз. Последний с тревогой и беспокойством поминутно поглядывал на часы.
   — Время еще есть, — бросил ему Хауден, — правда, только-только.
   Он обратился к Маргарет:
   — Подожди меня в кабинете, дорогая. Когда она вышла из приемной, он нашел в своих бумагах обрывок телетайпной ленты, переданный ему Ричардсоном. Это было сообщение о вынесенном в Ванкувере приговоре: освобождение Анри Дюваля, выговор судьи Эдгару Крамеру. Хауден сумел прочитать его всего минуту назад, когда возвратился в зал палаты общин.
   — Дело плохо, — начал было Ричардсон, — но мы еще можем спасти…
   — Знаю, — перебил его Хауден. — Как раз это я и собираюсь сделать.
   Он сознавал, что располагает теперь свободой действий, которой прежде был лишен. То, что случилось с Харви Уоррендером, безусловно, трагедия, но личной угрозы ему, Хаудену, больше не существует. Заявление Уоррендера об отставке, коряво написанное, но не утратившее от этого силы, было у него в руках.
   Обращаясь к Ричардсону, премьер-министр распорядился:
   — Подготовьте и распространите заявление для печати о том, что Дювалю будет немедленно выдана временная виза на въезд. Можете со ссылкой на меня указать, что мы не намерены оспаривать решение ванкуверского суда и не станем предпринимать дальнейших попыток его депортировать. Сообщите также, что по моей личной рекомендации кабинет рассмотрит вопрос о скорейшем предоставлении Дювалю в порядке исключения полного статуса иммигранта. Добавьте что-нибудь о неизменном уважении правительства к прерогативам судебной власти и к правам личности. Вам все ясно?
   — Яснее не скажешь, — одобрительно заявил Ричардсон. — Вот теперь вы дело говорите.
   — И вот еще что, — слова торопились, обгоняя одно другое, в голосе слышались приказные нотки. — По этому поводу прямо на меня ссылаться не надо, но я хочу, чтобы стало известно, что этот тип Крамер освобождается от своих обязанностей и отзывается в Оттаву, где в отношении него будут приняты дисциплинарные меры. Более того, если вам удастся заронить мысль о том, что этот самый Крамер с самого начала ввел правительство в заблуждение и не правильно информировал нас о деле Дюваля, будет еще лучше.
   — Хорошо, — констатировал Ричардсон. — Просто отлично.
   Резко повернувшись к помощнику, премьер-министр приказал:
   — И проследите, чтобы это было исполнено. Позвоните заместителю министра и скажите, что я так распорядился. Можете добавить, что я считаю Крамера недостойным впредь занимать ответственный пост.
   — Да, сэр, — ответил Прауз. Премьер-министр умолк, переводя дыхание.
   — Взгляните на это, — вмешалась Милли. Не отходя от телефона, она передала Хаудену телеграмму, поступившую минуту назад от канадского верховного комиссара в Лондоне. Начиналась она словами: “Ее величество любезно изъявила согласие принять приглашение…”
   Значит, королева посетит Канаду.
   Это им поможет, сразу понял Хауден, и очень здорово поможет. Он быстро прикинул и заявил:
   — Палате сообщу об этом завтра. Сегодня такая новость была бы преждевременной. А вот обнародованная завтра, на следующий день после заявления о союзном акте, она будет таить в себе намек на монаршее одобрение. К тому же завтра, даже если сообщения о союзном акте и достигнут Лондона, у Букингемского дворца уже не будет времени передумать…
   — Заявления об отставке. Шесть, как вы ожидали, — суховато доложила Милли. В руке она держала стопку скрепленных вместе листов.
   На верхнем Хауден разглядел подпись Адриана Несбитсона.
   — Возьму с собой и внесу на рассмотрение палаты. — решил он. — Тянуть с этим нечего. Есть еще одно заявление об отставке, но вы оставьте его пока у себя. — Он нашел заявление Уоррендера и распорядился:
   — Придержим на несколько дней.
   Рекламировать еще одно проявление разногласий в кабинете не имело смысла. К тому же отставка Уоррендера никак не была связана с союзным актом. “С недельку подождем, — размышлял Хауден, — а потом сообщим об отставке, а в качестве причины назовем неудовлетворительное состояние здоровья. Что в данном случае для разнообразия будет правдой”.
   Ему в голову пришла еще одна мысль. Он обернулся к Брайану Ричардсону:
   — Добудьте мне кое-какую информацию. Тут на днях лидер оппозиции принимал неофициальную американскую делегацию. Двух сенаторов и конгрессмена. Нужны имена, даты, места, где встречались, кто присутствовал, все, что сможете разузнать.
   Ричардсон кивнул:
   — Попробую. Затруднений, думаю, не будет. Эту информацию он сможет использовать во время дебатов как оружие против Бонара Дейтца, решил Хауден. Его встреча с президентом широко освещалась, в то же время встречу Бонара Дейтца можно будет представить как тайное совещание. А если искусно приукрасить, то потянет душком заговора. Людям это не понравится, а разоблачение — из уст премьер-министра — станет сильным ударом. Он прогнал прочь укол совести. Это Бонар Дейтц может позволить себе такую роскошь, как снисходительное великодушие. Ему же, лидеру, борющемуся за политическое существование, такое не по карману.
   Эллиот Прауз нервно напомнил:
   — Время…
   Хауден молча кивнул. Прошел в свой кабинет, плотно прикрыв за собой дверь.
   Маргарет стояла у окна. Она обернулась на звук его шагов и улыбнулась. Когда Маргарет попросили покинуть приемную, острая обида, что ее исключили из числа посвященных, что существуют вещи, предназначенные для ушей других, но не ее собственных, на мгновение кольнула ей сердце. В каком-то смысле, подумала Маргарет, это типично для всей ее жизни — в отличие от Милли Фридмэн ей всегда ставили пределы, которые не разрешалось пересекать. Возможно, это ее собственная вина — она никогда не проявляла особого интереса к политике, но как бы то ни было, время протестовать давно упущено. Маргарет тихо произнесла:
   — Пришла пожелать тебе удачи, Джейми.
   Он приблизился к ней вплотную и поцеловал поднятое лицо.
   — Спасибо, дорогая. Похоже, удача нам всем не помешает.
   — Что, действительно все так плохо? — спросила она.
   — Скоро пройдут выборы, — объяснил Хауден. — И честно говоря, существует сильная вероятность, что партия может их проиграть.
   — Я знаю, что ты этого очень не хочешь, — сказала Маргарет, — но даже если так и произойдет, мы-то с тобой все равно останемся вместе.
   — Порой мне кажется, что только это и помогает мне сдержаться и жить, — сказал он и серьезно добавил:
   — Хотя, возможно, нам осталось не так уж и долго. Русские не дадут. — Хауден чувствовал, как стремительно убегают драгоценные минуты. — Если случится так, что я потерплю поражение, тебе должно быть известно, что у нас осталось совсем мало денег.
   Маргарет печально подтвердила:
   — Я знаю.
   — Мне, конечно, предложат в дар деньги, может быть, даже очень большие суммы. Я решил их не принимать.
   Хауден засомневался, поймет ли его Маргарет. Поймет ли она, что в конце своей жизни — этого долгого многотрудного восхождения вверх от сиротского приюта до высшей в стране государственной должности — он просто не может вновь впасть в зависимость от благотворительности.
   Маргарет с нежностью сжала его руку.
   — Это не имеет никакого значения, Джейми, — в голосе ее звучало душевное волнение. — Да, я считаю позором, что премьер-министры должны жить в бедности, особенно когда ты отдал все и столько сделал совершенно бескорыстно. Может быть, когда-нибудь кто-нибудь все это изменит, но для нас с тобой это ровно ничего не значит.
   На него нахлынуло чувство благодарности и любви. Есть ли предел великодушию и благородству, верности и преданности? Волнуясь, он произнес:
   — Есть еще кое-что, о чем я давным-давно должен был тебе рассказать.
   Хауден протянул ей пожелтевшую программу — обратной стороной с написанным от руки текстом, — которую ему отдал Бонар Дейтц.
   Внимательно прочитав, Маргарет сказала:
   — Где бы ты ни достал эту бумагу, по-моему, ее нужно сейчас же сжечь.
   — И это тебя совсем не трогает? — удивленно спросил он.
   — Почему же. Но только в том смысле, что ты должен был довериться мне.
   — Думаю, мне было стыдно.
   — Это-то мне понятно, — сказала Маргарет. Увидев, что Хауден колеблется, она добавила:
   — Чтобы тебе стало легче, могу заверить тебя, что это ничего не меняет. Я всегда верила, что тебе предназначено стать тем, кто ты есть, уготовано сделать то, что ты сделал. — Вернув ему программу, она вполголоса произнесла:
   — В жизни всякое случается. И каждый творит в ней не одно только добро. Сожги, Джейми. Ты давно стер это пятно своими делами.
   Подойдя к камину, Хауден чиркнул спичкой. Держа программу за уголок, он молча смотрел, как огонь ползет по бумаге, пока язычки пламени не начали лизать ему пальцы. Бросив ее на пол, он дождался, когда догорят остатки, и растер пепел подошвой.
   Маргарет торопливо рылась в своей сумочке. Отыскав наконец вырванный из газеты квадратный клочок, она протянула его Хаудену:
   — Вот, попалось сегодня в газете. Специально для тебя сохранила.
   Он взял обрывок газеты и прочитал: “Для рожденных под знаком Стрельца сегодня день их победы. Ход событий…”
   Не дочитав, Хауден скомкал квадратик бумаги в кулаке.
   — Мы сами хозяева своей судьбы, — заявил он. — Я предопределил свою в тот день, когда женился на тебе.

Глава 5

   Без трех минут четыре. В правительственном холле его ждал Артур Лексингтон.
   — Рассчитали все до секунды, — заметил он премьер-министру.
   — Кое-какие дела были, — неопределенно объяснил Хауден.
   — У меня плохие новости, — торопливо предупредил Лексингтон. — Сразу после вашей речи Несбитсон и пятеро других собираются перейти на сторону оппозиции.
   Это был последний удар. Раскол в кабинете при шести отставках сам по себе был достаточно серьезным. Но переход шести бывших министров в стан оппозиции — крайняя форма отречения от правительства и партии — попахивал катастрофой. На протяжении целого поколения лишь, может быть, однажды могло случиться, чтобы один-единственный депутат переметнулся в самый драматичный и решающий момент. Но четверть кабинета сразу…
   Хауден тут же понял, что этот шаг — как ничто иное — сосредоточит все внимание на оппозиции союзному акту и ему как премьер-министру.
   — Они выдвинули нам предложение, — сообщил Лексингтон. — Если вы отложите свое выступление, они воздержатся от этой акции вплоть до нашей новой с ними встречи.
   На миг Хауден заколебался. Времени практически не осталось, но он может еще успеть уведомить Вашингтон. Милли поддерживает непрерывную связь…
   Но тут ему пришли на память слова президента: “Времени у нас нет. По всем прикидкам и логике мы его все исчерпали… И если у нас будет какое-нибудь время.., оно будет даровано одной только Божьей милостью… Я молю Бога.., даровать нам один только год… Все, что мы можем сделать для наших детей и для их детей, еще не рожденных…”
   — Откладывать не будем, — решительно объявил он.
   — Я так и думал, — спокойно ответил Лексингтон. И напомнил:
   — По-моему, нам пора.
   Палата общин была переполнена. Ни одного свободного места в рядах депутатских кресел, битком забиты все галереи. Публика, пресса, дипломаты, именитые гости теснились на каждом дюйме просторного зала. При появлении премьер-министра, сопровождаемого Артуром Лексингтоном, под его сводами взметнулся и стих взбудораженный шум. Державший речь “заднескамеечник” от правящей партии, не сводя глаз с часов, завершал свое выступление в строгом соответствии с полученными инструкциями.
   Джеймс Хауден во второй раз за сегодняшний день приветствовал спикера поклоном и занял свое место. Он чувствовал на себе взгляды множества людей. Пройдет совсем немного времени, и, когда загудят провода информационных агентств и телетайпы начнут отстукивать срочные сообщения, к нему обратятся взоры Северной Америки и даже всего мира.
   Прямо над собой, в дипломатической галерее, он видел чопорного, неулыбчивого советского посла, посла США Филиппа Энгроува, британского верховного комиссара, послов Франции, Западной Германии, Италии, Индии, Японии, Израиля.., еще с дюжину других.
   Сегодня вечером их донесения — телеграфом или с дипкурьерами — поступят во все крупные столицы мира.
   По галерее спикера прокатился шумок — Маргарет Хауден заняла оставленное ей место в первом ряду. Она посмотрела вниз и, встретившись взглядом с мужем, улыбнулась. По другую сторону центрального прохода застыл в ожидании Бонар Дейтц, весь внимание. За его спиной, неловко скорчив искалеченное тело, сидел Арнольд Джини, обводивший зал возбужденными, горящими глазами. На правительственной стороне, справа от Хаудена, недвижимо застыл упорно глядевший прямо перед собой Адриан Несбитсон: плечи вызывающе расправлены, на щеках красные пятна.
   Посыльный почтительно вручил премьер-министру записку. Милли Фридмэн сообщала: “Совместная сессия конгресса в полном сборе, и президент вошел в Капитолий. На Пенсильвания-авеню его задержала ликующая толпа, но выступление он начнет вовремя”.
   Задержала ликующая толпа. Джеймс Хауден ощутил острый укол зависти. Позиции президента были твердыми и продолжали упрочиваться, его собственные начинали шататься.
   И все же…
   Никакое дело нельзя считать проигранным до самого последнего мгновения. Если ему суждено уйти, он будет бороться до самого конца. Шесть министров кабинета — это еще не вся страна, и он обратится прямо к народу, как поступал и прежде. Возможно, в конце концов он еще может выжить и победить. Хаудена охватило чувство собственной силы и уверенности.
   До четырех осталось десять секунд. Палата общин замерла в напряженном ожидании.
   Здесь порой властвовали банальности: скука и вялость, посредственность и заурядность, сведение мелких счетов. Но в случае необходимости палата могла подняться и до осознания важности момента. Вот как сейчас. Это был момент, который останется в истории — сколько бы лет ей ни было отпущено.
   “В каком-то смысле, — подумал Хауден, — мы есть отражение самой жизни: со всеми нашими слабостями и мелочностью, но все же за всем этим всегда остаются высоты, которых может достичь человек. Свобода в любом проявлении и любыми средствами — одна из таких высот. И если для того, чтобы обрести большее, приходится отказываться от малого, подобная жертва целиком и полностью оправданна.
   Я сделаю все, на что способен, чтобы найти нужные слова и указать им путь”.
   Куранты Бурдон-белл на Пис-тауэр начали величественно отбивать четыре часа.
   Спикер объявил:
   — Премьер-министр.
   Не зная, что ему уготовило будущее, Хауден поднялся, готовясь обратиться к палате общин.