Животные, которые до этого столь мирно паслись поблизости, исчезли – вероятно, разбежались, напуганные стрельбой. На стене хижины у двери висела упряжь. Я взял одну из уздечек, зашел в лес, и, поискав немного, обнаружил двух коз и осла, которые дружно ощипывали куст. Осел без сопротивления позволил мне взнуздать себя, после чего я отвел его на поляну и привязал рядом с хижиной.
Я подумал, что Серафино держал осла, скорее всего, для доставки провизии, и это означало, что где-то поблизости должно храниться вьючное седло. Внутри хижины я нашел целых два таких седла, оба своеобразного местного образца, изготовленные из дерева и кожи, с большой v-образной выемкой для перевозки мешков.
Бренди, наконец, возымело на меня свое действие, и боль в плече, казалось, немного поутихла. Я вынес седло из хижины и с третьей попытки умудрился приладить его на спину осла. Бог знает, чем бы все это могло кончиться, если бы осел оказался слишком норовистым, или же просто не вовремя дернулся бы. К счастью, животное не двигалось, мирно пощипывая травку, пока я подтягивал подпругу.
Поднять в седло Джоанну Траскотт оказалось гораздо более трудной задачей, однако после некоторых усилий мне удалось поставить девушку на колени, после чего я присел и взгромоздил ее на здоровое плечо. Затем я не слишком бережно опустил ее в деревянную ложбинку седла. Она не издала не звука и лежала, не двигаясь, лицом вверх; ноги ее свешивались у осла по бокам. Найдя в хижине одеяло, я укрыл ее, как мог, а затем привязал к седлу обрывком старой веревки.
Когда я закончил, пот тек с меня градом. Я сел и машинально полез в карман за сигаретами. Комок намокшей, испачканной табаком бумаги – вот и все, что от них осталось. Пройдя туда, где лежали трупы, я отыскал пачку в нагрудном кармане у Джо Рикко. Это был сорт сигарет, популярный у местных жителей – дешевых и омерзительных на вкус, но все же это было лучше, чем ничего. Я закурил одну, глотнул бренди, накрепко обмотал поводья осла вокруг руки и тронулся в путь.
* * *
Буддисты верят, что если достаточно долго заниматься медитацией, то человек сумеет в конце концов познать свою истинную сущность и обрести блаженство, ведущее к нирване. По крайней мере, вполне можно погрузиться в себя настолько, что внешний мир потускнеет, и время, в его общепринятом смысле, перестанет существовать.
Старый еврей, с которым я сидел в камере каирской тюрьмы, научил меня некоторым приемам, и этим, по сути говоря, спас мне жизнь, так как только благодаря медитации мне удалось выжить в Яме. Тогда я то и дело уходил от окружающего, плавая в теплой, непроницаемой тьме, и, поднимаясь на поверхность, обнаруживал, что прошел уже день, два, или даже три – а я все еще живой.
Когда я брел, спотыкаясь, по диким, безлюдным склонам горы Каммарата этим утром, то чувствовал, что со мной происходит нечто подобное. Время исчезло, а скалы, бесплодные лощины и голые склоны сливались с небом, словно на нечеткой фотографии, и я продвигался вперед машинально, точно слепой.
Я мало что осознавал. То я чувствовал, что иду, ковыляя, впереди осла, то вдруг слышал голос, который совершенно отчетливо говорил: «Существует два типа людей в этом мире. Инструменты и те, кто на них играет».
Это произнес Берк, который сидел за обитой цинком стойкой бара в Мавандзе. Я потягивал теплое пиво, поскольку электричества не было и холодильник не работал, а Берк, как обычно, свой кофе – единственный напиток, который он употреблял в те дни. Мы тогда отпахали уже половину предусмотренного контрактом срока в Катанге, потеряли половину людей и собирались потерять чуть ли не всех остальных до его окончания.
Я сидел тогда в баре, мой автомат лежал рядом на стойке, а из побитого пулями зеркала на меня смотрело мое отражение. Помню, что на улице слышались стрельба, глухие хлопки минометных мин, да время от времени раздавалась стрекочущая дробь пулемета – наши враги пытались очистить от снайперов правительственные здания на другой стороне площади.
По всем правилам, а также еще и потому, что мне не исполнилось и двадцати, все происходившее должно было бы представляться мне этаким романтическим приключением, вроде сцены из какого-нибудь голливудского фильма. Однако это было далеко не так. Я тогда уже пресытился убийствами, жестокостью и бесчеловечностью этой войны.
Я дошел до предела, готовый сорваться, перешагнуть некую грань, и Берк чувствовал это. Он заговорил, спокойно и непринужденно. Он умел быть невероятно убедительным в те дни, или, может быть, это я хотел его видеть таким.
Еще не закончив, он заставил меня поверить, что мы, подобно крестоносцам, облечены священной миссией спасти чернокожих от их собственного безумия.
«НИКОГДА НЕ ЗАБЫВАЙ, СТЕЙСИ, МОЙ МАЛЬЧИК, – В ЭТОМ МИРЕ ЕСТЬ ТОЛЬКО ДВА ТИПА ЛЮДЕЙ: ИНСТРУМЕНТЫ И ТЕ, КТО НА НИХ ИГРАЕТ».
Как бы то ни было, я тогда поверил ему. Позже в тот же день, правда, у нас произошло небольшое столкновение с местной полицией, и всю последующую неделю я был слишком занят, спасая собственную шкуру, чтобы думать о чем-то постороннем.
Теперь, когда я стоял на склоне горы, слова эти неожиданно настигли меня из прошлого, и я, отчетливо прокрутив в голове всю эту сцену, вдруг с некоторым удивлением понял, что Берку всегда было наплевать на меня – всегда, все эти годы он заботился исключительно о себе. Просто в тот момент ему необходимо было внушить мне свои понятия, поскольку он нуждался во мне, ведь я сделался неотъемлемой, существенной частью его самого, неким постоянным дополнением, вроде «браунинга», с которым он никогда не расставался. Первоклассное смертоносное оружие. Так вот чем я был для него все эти годы.
Я брел, с трудом передвигая ноги, осел тащился за мной, а мысли мои были заняты прошлым, а именно Берком. Его отношения с Пайетом Джагером были, по всей видимости, несколько иного плана, но он никогда бы не осмелился предложить мне такого – вероятно, чутье подсказывало ему, что этого делать не следовало.
Как я уже говорил, поначалу Берк с трудом переносил мою тягу к женщинам и крепким напиткам. Теперь, оглядываясь назад, я отметил про себя, как он переменился впоследствии и стал добродушно взирать на все мои шалости сквозь пальцы. Я удивился, наконец-таки осознав, каких трудов ему стоило понять, что мои наклонности значительно облегчали ему задачу, позволяя лепить из меня все, что ему заблагорассудится.
Мы шли по горам уже не менее четырех часов. Я остановился взглянуть на девушку и обнаружил, что состояние ее не изменилось, а главное – что она продолжала дышать.
Что касается меня, то я уже давно перешел ту грань, где боль исчезает, – перенесся за ее пределы, как это неоднократно бывало со мной в Яме. Простреленное плечо теперь казалось мне каким-то постоянно ноющим фоном, принадлежащим мне только отчасти, а правой руки будто не существовало вовсе.
Солнце между тем скрылось, и тяжелые капли дождя забарабанили по камням. Я приободрился и заковылял быстрее – я, Стейси Виатт, великий чемпион по выживанию.
* * *
Поздней весной или в начале лета, когда настоящая жара только начинается, неистовые грозы – частое явление в горных местностях Сицилии, и, бывает, проливные дожди не прекращаются по полдня и больше.
Теперь мне кажется, что именно тот дождь нас и спас. Есть люди, которых дождь только взбадривает, если застает их в пути, – сил у них прибавляется, и они наслаждаются, ощущая, как капли бьют по телу. К этой славной категории принадлежал и я, поэтому буря, которая разразилась в то утро над Каммаратой, вдохнула в меня жизнь, открыла во мне второе дыхание. Более того, земля у меня под ногами внезапно ожила, это не была уже омертвевшая пустошь, во всем ощущались свежесть и новизна.
Я, должно быть, немного бредил, так как внезапно обнаружил, что распеваю во все горло знаменитый походный марш Иностранного Легиона, которому научил меня Легран тысячу лет назад, когда мы были братьями и губительные микробы продажности еще не проникли в нас, разъедая наши души.
Дождь разошелся не на шутку, и я, перевалив через хребет в конце небольшой лощины, глянул вниз, и сквозь серую пелену увидел деревню Беллона рядом с белой полоской дороги.
Я громко засмеялся и крикнул во все горло, обратив лицо к небу:
– Теперь ты не уйдешь от меня, Берк! Клянусь Богом, теперь ты от меня не уйдешь!
Я обернулся, потянув осла за поводья, и заметил, что Джоанна слегка повернула голову и глаза ее открыты. Она смотрела на меня невидящим взглядом, затем, невероятно медленно, ее губы растянулись в улыбку.
Не в силах произнести ни слова, я лишь легонько коснулся ее щеки, взял в руку поводья и побрел вниз по склону. Слезы, смешанные с дождем, катились у меня по лицу.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Последний час на спуске, почти у самого подножия горы, был самым трудным из-за расползавшегося под ногами, намокшего от непрестанного дождя дерна. Идти было невероятно трудно. Я дважды поскальзывался и терял равновесие, а один раз чуть не упал, когда осел заскользил, заваливаясь набок и выдергивая поводья из моей руки, так что сердце у меня в груди подпрыгнуло, и какое-то мгновение казалось, что осел перевернется и произойдет катастрофа.
Глаза Джоанны Траскотт были закрыты, и я решил, что она опять впала в беспамятство. Перехватив вожжи поближе к морде осла, я снова двинулся вниз по размокшему склону, собрав оставшиеся силы и оттягивая вверх голову животного.
Я опять не ощущал течения времени – на этот раз, вероятно, из-за того, что у меня сильно кружилась голова. Мы вместе с ослом брели под проливным дождем, скользя по грязи, и внезапно я услышал, как чей-то голос настойчиво убеждает осла держаться и быть человеком. Потом тот же голос еле слышно запел походный марш – боевой призыв, катившийся эхом от гор Южной Сахары до болот Индокитая.
Мне представлялось, что я плыву посреди черной бездны, где не было ничего, кроме крохотной мерцающей точки света в конце длинного, бесконечного туннеля. Я механически хватался, словно за жизнь, за монотонно дергавшиеся поводья, и почти не воспринимал окружающего.
Я не помню, как высвободил из ремня правую руку. Знаю только, что пользовался ею – вероятно, не мог иначе – и что кровь просочилась через повязку.
Я даже залюбовался этим великолепным красным цветом – таким ярким на на моем защитном комбинезоне. Мир показался мне чудесным, восхитительным местом, где красная кровь смешивается с зеленью комбинезона, а серый дождь все идет, не переставая.
На склон высыпали овцы, словно поток грязной воды, и закружились вокруг меня, а позади пастух в драной одежде долго разглядывал меня, а потом повернулся и бросился бежать по тропинке обратно в деревню.
Я прошел то место, где сидел вместе с Розой и лежал с ней в ложбинке на солнцепеке. Милая, милая Роза... Она хотела предупредить меня, но слишком уж боялась этого негодяя Карла Хоффера...
Внизу, где-то под ногами, теперь была кровь, что показалось мне довольно странным. Я потряс головой, и кровавое пятно обернулось красной «альфа-ромео», которая стояла на заднем дворе заведения Даниэло Серды, в двух сотнях футов подо мной. Послышались крики; по тропинке в мою сторону бежали люди.
Однажды, еще мальчишкой, я упал с дерева в саду виллы Барбаччиа и пролежал без сознания около часа, пока меня не нашел Марко. Сейчас Марко выглядел в точности таким же, ни часом старше, и это поразило меня. На его лице было совершенно такое же выражение – смесь испуга и любви. Невероятно – после всех этих лет.
Я лежал на грязной земле; Марко поднял меня и положил к себе на колени.
– Все хорошо... Все теперь будет хорошо, ты слышишь, Стейси!
Я ухватился за ворот его дорогой дубленки и потянул на себя:
– Марко – Хоффер и Берк. Хоффер и Берк – мои. Скажи об этом Вито. Это мое дело, только мое. МОЯ ВЕНДЕТТА!
Я орал эти слова во весь голос, а мужчины деревни Беллона стояли вокруг, сомкнувшись молчаливым кольцом; их лица были точно высечены из камня. Они напоминали фурий из какой-нибудь древнегреческой трагедии, невозмутимо ожидавших кровавой развязки.
* * *
Трещины на потолке образуют, оказывается, очень интересный узор, который похож на карту Италии, если всматриваться в него достаточно долго, – даже каблук имеется. Только вот Сицилии нет.
СИЦИЛИЯ.
Я закрыл глаза, мысли мои путались. Потом я увидел, что у постели стоит Марко, засунув руки в карманы своей великолепной дубленки.
– У тебя чудесная дубленка, – проговорил я.
Он улыбнулся мне улыбкой, знакомой с детства.
– Как ты себя чувствуешь?
Я был укутан в толстое серое одеяло. Приподняв его, я обнаружил, что на мне по-прежнему тот же защитный парашютный комбинезон, а плечо перебинтовано заново чем-то напоминавшим полоски, оторванные от белой льняной простыни. Я с трудом оттолкнулся и сел, опустив ноги на пол.
– Ну, ну, не так шустро, – проговорил Марко. – Это счастье, что ты еще жив остался.
– Ты не прав, – возразил я. – Ты крайне и бесконечно не прав, Марко. Я абсолютно неуязвим и собираюсь жить вечно.
Марко больше не улыбался, и, когда дверь отворилась и в комнату быстро вошел Серда, по выражению его лица до меня дошло, что я, должно быть, кричал.
На тумбочке у кровати лежал «смит-вессон»; я потянулся за ним, взял и прижал к лицу. Металл был обжигающе-холодным, или это только показалось мне? Потом я посмотрел на встревоженные лица Марко и Серды и спросил:
– Где она?
– У меня в спальне, – ответил Серда.
Я уже вскочил на ноги и, слегка пошатываясь, бросился к дверям, вырываясь из рук Марко. Передо мной стоял Серда, который распахнул дверь, и в полумраке спальни печальная женщина, оказавшаяся его женой, с тревогой подняла на меня глаза, отвернувшись от кровати.
Благородная Джоанна Траскотт лежала совершенно неподвижно, лицо ее было словно вылеплено из воска, а голова перевязана чистой полосой из простыни.
Я повернулся к Марко:
– Что происходит?
– Ей нехорошо, Стейси. Я разговаривал с капо по телефону. Ближайший доктор в двух часах езды отсюда, но его уже вызвали.
– Она не должна умереть, ты слышишь?
– Конечно, Стейси. – Он похлопал меня по плечу. – Из Палермо уже выехала «скорая» с двумя лучшими на Сицилии врачами из частной клиники. С девушкой все будет в порядке; я сам пригляжу за ней. Состояние тяжелое, но рана не смертельная. Тебе не о чем беспокоиться.
– Кроме как о Хоффере, – уточнил я. – Он-то думает, что она умерла, и для него это очень важно. – Внимательно посмотрев на Марко, я покачал головой: – Но ты-то ведь знаешь об этом, правда? Тебе же все известно?
Марко не знал, что ответить, и попытался ободряюще улыбнуться.
– Забудь о Хоффере, Стейси. Капо сам с ним разберется. У него уже все схвачено.
– И когда же это случится? Через неделю? Через месяц? Хоффер использовал меня, разве не так, Марко? Он использовал меня, так же, как тебя и всех остальных.
Я обнаружил, что все еще сжимаю «смит-вессон» в левой руке и засунул его в кобуру.
– Этого больше не будет. Я сам сведу с ним счеты.
Обернувшись, я посмотрел на девушку. Если она еще дышит, то жить ей осталось недолго – так, по крайней мере, мне показалось. Я повернулся к Марко:
– Поехали. На твоей «альфе». Встретим их по дороге.
Он нахмурился.
– Нет, лучше подождать, Стейси. Опасно ехать по горным дорогам после такого дождя. Покрытие наверняка расползлось.
– Он прав, – вмешался Серда. – Если дождь вскоре не прекратится, никаких дорог вообще не останется.
– В таком случае «скорая» сюда не доберется, – спокойно заметил я.
Серда, нахмурившись, повернулся к Марко; тот пожал плечами, словно сдаваясь.
– Может быть, он и прав.
Все сразу засуетились. Джоанну завернули в одеяла, снесли вниз и поместили в стоявшую во дворе «альфу», предварительно напихав между сиденьями побольше одеял. Я сел рядом с водителем, и Серда нагнулся, пристегнув меня для верности ремнем.
– Не забудь передать от меня привет капо и слова глубочайшего уважения, – сказал он мне. – Скажи, что я выполнил все его указания в точности.
– Непременно передам, – ответил я, откинулся на сиденье и в ту минуту, когда мы отъезжали, воскликнул по-английски:
– Вперед! На мафию!
Боюсь, однако, что значение этого емкого английского выражения не дошло до старого трактирщика.
* * *
Я оказался абсолютно прав относительно горных дорог: они расползались буквально под колесами нашей машины. Мы тащились вниз по склону со скоростью не более двадцати миль в час – если бы Марко попытался ехать быстрее, мы, без всякого сомнения, улетели бы в пропасть, а «альфа» явно не создана для полетов.
Не то чтобы я очень волновался. От судьбы, как говорится, не уйдешь – я был готов ко всему. Сицилийцы древний народ, и их спокойное восприятие неизбежности заговорило во мне сейчас. Нечто подсказывало мне, что игра еще не закончена и развязка впереди. Она казалась мне неотвратимой, как рок, от которого никому не уйти. Ни мне, ни Берку.
Меня согревала также мысль о том, что Марко когда-то занял третье место на тысячемильном ралли, управляя автомобилем, который был снаряжен на деньги деда и его деловых партнеров.
Я задремал. А когда открыл глаза, мы уже проезжали Викари – это означало, что я проспал два часа.
Джоанну Траскотт переносили в санитарную машину на носилках. Я попытался вылезти из машины и обнаружил, что ноги меня не слушаются; тут дверца отворилась, и я повалился вбок, прямо на руки седобородого человека в белом халате.
Дальше я почти ничего не помню, за исключением того, что где-то неподалеку маячил Марко, но в основном мне запомнилось лицо человека с седой бородой и очки в золотой оправе. Удивительно, до чего же респектабельно может выглядеть доктор, даже если он мафиозо.
Рядом лежала Джоанна – это я помню, – и доктор склонился над ней, а потом его седая борода снова надвинулась на меня, золотая оправа заблестела, а в руке оказался шприц.
Я попытался было сказать «нет», воспротивиться и поднять руку, но ничто, казалось, во мне уже не действовало. Потом снова нахлынула тьма – мы с ней успели крепко сдружиться.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Снаружи за высокими – от пола до потолка – французскими окнами, выстроились в ряд тополя, словно солдаты в ожидании сигнала, черные на рдеющем пламени заката. Длинные белые занавески колыхались, надуваемые легким ветерком, совсем призрачные в прохладном полумраке комнаты.
Возвращение к жизни всегда болезненно, но оно далось мне легче благодаря этому прекрасному вечеру. Я был снова здоров, спокойный и отдохнувший, и не ощущал боли, пока не шевельнулся, и она не полыхнула, обжигая правое плечо. Сиделка в ногах кровати читала книгу при свете ночника. Она повернулась, заслышав шорох, и накрахмаленная белая косынка нимбом засияла вокруг ее лица Мадонны. Она склонилась надо мной; никогда в жизни я не знал ничего прохладнее этой руки, коснувшейся моего лба.
Сиделка вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь. Та почти тотчас же открылась опять, и в комнату вошел седобородый.
– Как вы себя чувствуете? – спросил он по-итальянски.
– Снова живым. Необычайно приятное ощущение. Где я?
– На вилле Барбаччиа.
Он включил лампу на столике у постели и проверил мой пульс. Вид у него был чрезвычайно сосредоточенный и серьезный. Затем, как и следовало ожидать, появился стетоскоп, который некоторое время тыкался мне в грудь.
Врач кивнул головой – самому себе, разумеется, и сунул стетоскоп в карман.
– Ну как плечо? Беспокоит?
– Немного, когда двигаюсь.
Дверь за спиной доктора отворилась. Я почувствовал присутствие деда еще прежде, чем различил ни с чем не сравнимый аромат гаванской сигары, и тут он предстал передо мной – лицо задумчивое и спокойное, как всегда. Просто Цезарь Борджиа, вновь возродившийся к жизни, бессмертный и неуязвимый.
– Ты, похоже, вечно будешь таким, дед? – проговорил я.
Словно угадав ход моих мыслей, он улыбнулся.
– Он ведь нас всех переживет, мой внучок, а? Как ты считаешь, Таска?
– Ну уж эту-то пулю – без сомнения. Хотя придется потрудиться над его правой рукой, а то она может стать не такой подвижной, как левая.
Доктор Таска взглянул на меня с легким укором.
– Не нужно вам было ею пользоваться, молодой человек. Напрасно вы это делали.
Я промолчал, а он повернулся к деду:
– Меня беспокоит его общее состояние. Откровенно говоря, он стоит на краю пропасти. Достаточно легкого толчка – и он полетит в бездну.
– Слышал? – Дед еле удержался, чтобы не ткнуть меня тростью. – Хочешь умереть молодым, да?
– А что ты можешь предложить взамен?
Я пытался говорить весело и беспечно, однако Таска, по всей видимости, не разделял моего настроения.
– Вы, по-моему, были в тюрьме.
Я кивнул:
– Нечто в этом роде – в египетском лагере.
– В кандалах, вместе с каторжниками? – На лице его впервые за все это время появилось выражение озабоченности. – Теперь все ясно.
Он снова повернулся к деду.
– Когда он снова встанет на ноги, он должен прийти ко мне для тщательного обследования, капо. У него, очевидно, поражены легкие; есть также определенные признаки, что он не окончательно оправился после черной лихорадки, а это может вызвать осложнения на почки. Ему потребуется не только лечение, но и хороший уход и отдых – несколько месяцев полного, абсолютного покоя.
– Благодарю вас, доктор Килдаре, – сказал я. – Вы меня просто осчастливили!
Таска, казалось, совершенно растерялся, не зная, как понимать мою реплику, но тут дед отпустил его.
– А теперь возвращайтесь к девушке. Я хочу поговорить с моим внуком наедине.
К стыду своему, я только теперь о ней вспомнил.
– Так значит, Джоанна Траскотт тоже здесь? Как она?
Дед пододвинул себе стул и сел.
– С ней все в порядке, Стейси. Таска – опытный специалист по нейрохирургии, лучший на Сицилии. Он привез с собой портативный рентгеновский аппарат и тщательно обследовал девушку. Ей повезло – кости черепа не затронуты. Конечно, останется шрам, может быть, даже на всю жизнь, но, думаю, хороший парикмахер сумеет это поправить.
– А не лучше ли было бы перевезти ее в клинику?
Дед покачал головой.
– Нет никакой необходимости. Здесь ей обеспечены наилучшие уход и лечение, и здесь безопаснее для нее.
Я попробовал сесть, ощущая где-то внутри, под сердцем, противную сосущую пустоту.
– Так значит, Хофферу все известно?
Дед ласково подтолкнул меня обратно на подушку.
– Только о том, что его падчерица погибла. Это, разумеется неофициальные сведения, поэтому еще рано говорить об этом открыто. Хоффер говорил со мной по телефону.
– И сказал тебе?..
Дед покачал головой:
– Он попросил, чтобы собрание Общего Совета назначили на сегодняшний вечер. Он будет здесь через полчаса.
– Не понимаю, – сказал я. – Какого еще Общего Совета?
– Ты что же, думаешь, я один представляю всю мафию, Стейси?
Он засмеялся.
– Конечно, я капо – капо на всей Сицилии, но наиболее важные решения принимает Совет. У нас есть законы, которым следует подчиняться. Даже я не могу их нарушить.
Дед передернул плечами:
– Без этих законов мы ничто.
ДОСТОПОЧТЕННОЕ ОБЩЕСТВО. Я потряс головой.
– Ладно, может быть, в голове у меня не совсем прояснилось, но я все же не понимаю, что тут понадобилось Хофферу.
– Сначала расскажи мне, что произошло в горах. А потом уж продолжим.
– Ты что, хочешь убедить меня, что не знаешь?
– Лишь кое-что. Ну же, будь умницей и расскажи мне все по порядку.
Я рассказал ему обо всем, во всех подробностях, в том числе и о подозрениях, зародившихся у меня с самого начала, и он выслушал все это совершенно бесстрастно – даже мое умышленно красочное описание бойни.
Когда я закончил, он с минуту сидел молча.
– Почему ты пошел на это, Стейси, вот чего я никак не могу понять. Ты же знал, что этот Берк что-то крутит, ты не доверял Хофферу, ты понимал, что даже я не был честен с тобой до конца, и все-таки пошел туда.
– Бог его знает, – ответил я; теперь, размышляя обо всем этом, я и правда не мог понять, почему так поступил. – Нечто вроде стремления к смерти, наверное. – Слова были мои, и все-таки, когда я произносил их, все во мне восставало против случившегося.
– Нет, к дьяволу! Это все Берк – всегда Берк. Что-то такое между нами, чего я даже себе не могу объяснить. Нечто, в чем я еще должен удостовериться. Больше я ничего не могу сказать тебе.
– Ты ненавидишь его, правда? Вот в чем все дело.
Я немного помолчал, обдумывая его слова, потом медленно произнес:
– Нет, это больше, чем ненависть. Гораздо больше. Он увлек меня за собой в темный, им самим сотворенный мир, превратил меня в то, чем я не был, лепил из меня все, что ему требовалось. Там, наверху, в горах, он сказал мне, что болен, чтобы хоть как-то объяснить свои действия. Думаю, он пытался таким образом оправдать свой поступок, но он лжет даже себе самому. Порча проникла в него гораздо раньше, чем его легкие начали гнить. И оправдания тут ни к чему.
– Ага, вот теперь для меня что-то забрезжило, – заметил дед. – Ты ненавидишь его за то, что он оказался не таким, каким представлялся тебе прежде.