Хилл Тобиас. Криптограф

   — Я принесла вам еду. Они отложили для вас. Они не хотели, но я их заставила. А когда вы ушли, я вас потеряла. Наверное, все еще холодное, — говорит она тихо, удрученно. — Вы можете не есть, если не хотите.
   — Нет, — слабо говорит Анна, — я хочу.
   — Ну, неважно. Держите. Вы хорошо себя чувствуете?
   — Да.
   — Хотите посидеть?
   — Нет, нет.
   — Вы на меня сердитесь?
   — Нет. — Она берет тарелку. — Прости, милая. Ты тут ни при чем. Я слишком много выпила. И думала о ком-то другом.
   — Неважно, — повторяет Мюриет. И потом любопытство тоненьким лезвием прорезается в ее голосе: — О ком?
   — Ни о ком.
   — Это не может быть никто, если вы сказали «кто-то».
   Как будто это важно, думает она. Как будто важно, что я сказала. Инспектор, которому нечего инспектировать, годится только на то, чтобы слушать. Как ребенок; и слушать, кроме ребенка, некому.
   Она снимает салфетку с тарелки, ест. Севиче холодные и тонкие, как снег, сладковатые, с уксусным привкусом.
   — Я думала о Натане и его отце.
   — А. Вы на них сердитесь?
   — Не знаю.
   — Как это вы не знаете, сердитесь или нет?
   — Это долгая история. — И прежде чем девочка успевает спросить неизбежное, говорит: — Вкусно.
   — Правда? — Мюриет сияет. — Натан сказал, они ядовитые.
   Она радуется, что есть повод рассмеяться.
   — Ну да. Ядовитые. И поэтому ты приберегла несколько штук специально для меня?
   Мюриет пожимает плечами.
   — Вы доели?
   — Доела.
   — Хорошо. Теперь смотрите. Правда, они красивые? — говорит Мюриет, и Анна следит за ее взглядом. В гавани дюжина кораблей неподвижно стоят на своих глубоководных стоянках, в редких огнях иллюминации. В полумраке сложно определить их размеры. Самые большие скорее корабли, чем яхты, ближайшая превышает в длину сотню футов от носа до кормы, главная мачта высотой в половину длины.
   — Это яхта Натана, — говорит Мюриет — шепчет, словно яхты — лошади, которых можно спугнуть, — и сначала Анна не понимает, вопрос замирает у нее на губах, а потом до нее доходит, что ближайшая яхта принадлежит Лоу. Это как впервые увидеть Джона во плоти — так много об этом слышать и почти не поверить, увидев. Яхта с тридцатью семью каютами, и некоторые играют музыку, любую, какую попросишь. Только назови.
   — Правда, красивые?
   — Очень, — говорит Анна, но без убежденности. Мюриет начинает беспокоиться.
   — Я думаю, они прекрасные.
   — Конечно.
   — Вот я чего хочу. Когда разбогатею, у меня будет такая.
   — И что ты собираешься с ней делать?
   — Я возьму Натана. Возьму его, и мы уплывем прочь отсюда, на запад. — Она декламирует фразу, как будто выучила наизусть. Будто слова написаны большими буквами: УПЛЫТЬ ПРОЧЬ.
   — Я искала его, — говорит Анна, и Мюриет стонет:
   — Вы всегда кого-то ищете.
   — И что в этом плохого?
   — Анна, — терпеливо, — люди пытаются веселиться.
   — Может, я хочу веселиться с Натаном.
   — Ну, так у вас ничего не выйдет, потому что вы веселитесь со мной.
   — Мы могли бы повеселиться втроем, нет? Ты его видела?
   — Вряд ли. — Мюриет распускает волосы. Собирает в хвост, распускает.
   — Ты не знаешь, видела его или нет?
   — По-моему, я забыла, — говорит она и затем, смягчаясь: — Идемте.
   — Куда на этот раз?
   — Никуда. Вам нужно погулять. — Она идет на восточную галерею, Анна вслед за ней. Они тихонько разговаривают, доски под ногами скользкие и темные.
   — Что вы будете делать, когда приплывете к своему закату?
   — Что захотим. У нас будут запасы. Еда, лекарства, компьютерные игры, деньги.
   — Как Сова и Кот^[9]. Все облепленные пятифунтовыми банкнотами.
   — Что?
   — Ничего. Неплохо.
   — Вы тоже можете с нами поплыть, если хотите.
   — Правда?
   — Можете быть моим личным налоговым инспектором. Только там не будет никаких налогов. Вам так будет веселее.
   — Это точно.
   В темноте ее смех звучит гулко, как во сне. Она молчит. Ей лучше, еда и сердечность привели ее в чувство, опьянение рассеялось, и вместе с ним головная боль. Она чувствует, как девочка идет рядом, уверенно созидая собственный мир. С закатами.
   Они доходят до северного крыла. Здесь уже больше нет ниш и скамеек, и людей не видно. Ветер сильнее, переносит наконец лондонский январь через реку, и Мюриет прижимается к Анне. Как кошка в поисках тепла, думает Анна, и опять вспоминает стих, и сына Джона, похожего на Сову долговязого мальчика, и то, о чем рассказывает ему отец.
   — А Натан? — спрашивает она. Но осторожно, она уже не просто задает вопросы. — Кем будет Натан?
   — Кем захочет. Он все знает.
   — Никто не знает всего.
   — Конечно, нет, это просто так говорят. Но он умеет управлять лодкой. Умеет читать путь по звездам. Знает, как написать код. Отец его научил. Он все знает про цифры. — И затем, вдогонку: — Он знает, что вы хотите с ним поговорить.
   — Да?
   Она, не глядя, догадывается, что девочка пожимает плечами.
   — Он знал с тех пор, как вы пришли. На озере, еще тогда знал. Он не хочет говорить с вами.
   — Он сказал, о чем я хочу с ним поговорить?
   — О том, что ему рассказывал мистер Лоу, — словно это само собой разумеется, словно то, что мог сказать мистер Лоу, неинтересно, как разговор за ужином. Они снова опираются на перила, бок о бок, склонившись над жасмином.
   — И что Джон ему рассказывал?
   — Так смешно, вы называете его Джон. Все остальные зовут его мистер Лоу.
   — Что мистер Лоу рассказывал Натану? — она в нетерпении выпрямляется.
   — Я не знаю, мне он не рассказывал, — говорит Мюриет, без вредности, но будто желая позабавиться. — А если бы сказал, я бы не рассказала вам.
   — Почему?
   — Потому что это секрет.
   — О нет, опять секреты!
   — Да. И знаете что? У всех должны быть секреты. А вы задаете слишком много вопросов.
   — Может, и так. Ладно, тогда скажи, ты сможешь сохранить секрет?
   — Возможно.
   — Если бы я не должна была это делать, я никого ни о чем не стала бы спрашивать.
   Стоп. В темноте Мюриет поворачивает к ней лицо, изумленное, как луна.
   — Но это ваша работа, все про людей узнавать. Вам это нравится, вы сами говорили. Правда?
   — Правда.
   — Ого. — Мюриет понижает голос. — Вы разве больше не любите свою работу?
   — Иногда. В конце я узнаю кучу вещей о куче людей. Это бывает тяжело, узнавать секреты, и еще тяжелее их хранить.
   — Я знаю.
   — Откуда?
   — Из-за Натана, — говорит Мюриет, думает вслух, голос ее растворяется в ночном воздухе.
   — Из-за Натана. Но ведь он должен быть счастлив. Раз у него есть общий секрет с отцом. Он должен гордиться.
   Молчание. Анне кажется, в лице Мюриет появилось что-то новое. Намек на сопротивление или беспокойство, словно что-то случилось с их разговором, с их беседой о закатах, и она почти поняла, что, но пока не совсем, не до конца.
   — А он несчастлив?
   — Нет. — Голос затихает. — Холодно. Я хочу в дом.
   — Еще минуту, — говорит Анна, и если бы кто-нибудь видел ее сейчас, то заметил бы ее взгляд. Взгляд инспектора — не холодный, или враждебный, или жестокий, но мягкий, внимательный и ясный. Так хирург смотрит на яремную вену.
   Она же инспектор, в конце концов. Она уже некоторое время допрашивает Мюриет и сознает это, даже если девочка не подозревает. Анна потратила треть своей жизни, добывая информацию, она это умеет и ни секунды не сомневается: тут есть что выяснять.
   По крайней мере, еще один секрет ей хочется узнать и сохранить, если сможет, если сумеет. Не для Налоговой, она здесь не как Налоговая. Она здесь сама по себе. Она хочет понять Джона Лоу для себя.
   — Я говорила с Аннели. Она сказала мне, почему Натан тогда плавал.
   — Она не знает, почему. Почему?
   — Из-за Хелен.
   — А еще?
   — Так он вредит себе.
   — Он не вредит себе. — Праведное негодование. — Вранье.
   — Так она сказала. Она сказала, что он меняет лечение.
   — Да, но…
   — Она сказала, что это началось прошлым летом.
   — Да, но все в порядке, потому что он знает, как это делать, это эксперимент, он все в этом понимает, он все рассчитал…
   — Мюриет, — говорит она, — он мог умереть. — И это правда, конечно. Правдивый шантаж, и правда не делает его лучше. Только эффективнее.
   И все же на какой-то миг она думает, что неправильно рассчитала время. Проходит несколько секунд, прежде чем девочка смотрит на нее, удрученно сморщив лицо:
   — Что вы сделаете?
   — Узнаю, почему он грустный.
   — Вы опять сделаете его счастливым?
   Она почти говорит «да». Слово застывает на губах.
   — Я не могу обещать.
   — Но вы попытаетесь? Обещайте попробовать.
   — Я попробую, — говорит она. — Обещаю. Где он?
   — Прячется, — отвечает Мюриет, и не добавляет — от вас, словно хотя бы это очевидно.
   — Ты меня отведешь?
   И Мюриет ведет ее, но на этот раз не берет ее за руку, а идет впереди, будто ей стыдно, что ее увидят с инспектором Джона Лоу. Они возвращаются молча, по темным комнатам, по своим следам, дергают запертые двери, гостей едва слышно, если вообще слышно; декорации этажей и крыльев дома Эрит-Рич меняются, точно кусочки разных зданий собраны в этих стенах заново: Фрэнк Ллойд Райт, Ле Корбюзье, французские и тосканские дворцы; а ребенок рядом с Анной бормочет себе под нос, как старуха, потерявшая ключи в винном погребе, где же это, вот здесь, нет, не сюда, — и наконец они останавливаются у двери, открывают, заглядывают в длинную комнату, полную ящиков, словно кто-то собрался уезжать или приехал с пожизненным запасом нераспакованного имущества — коробки маленькие, как книги, огромные, как грузовики, — и среди коробок, на них, с игральной доской, лежащей посередине, сидят те, кого ищет Анна: мужчина и мальчик, что одновременно, с одинаковым сосредоточенным удивлением поднимают головы.
   — Анна, — говорит, наконец, Джон, но не так, будто она пришла совсем неожиданно. Пара костей лежит у него на ладони, он, казалось, ждет ее совета — какой ход сделать в игре. Она видит, во что они играют — не в шахматы, как она ожидала, а в «Змею и Лестницу». Почти смешно: увидеть их здесь, играющих в простую старую игру на старой вытертой доске. Один выигрывает. Один ждет на голове змеи.
   — Я не хотела… — начинает Анна, не зная даже, чего не хотела, но Мюриет заглушает ее, кричит громко и горестно:
   — Я не говорила ей, она сама знала! Я не приводила ее, — кричит она, игнорируя тот факт, что стоит рядом с Анной и сама теперь прячется за нее, обхватив руками за талию. Молчит только Натан. Он поднимается на ноги, безмолвный, бледный как смерть, встает перед Джоном, загораживая его собою.
   Проходит целая секунда, затишье, и Анна чувствует, как потерянный кусочек пазла ложится на свое место. Это происходит в тот миг, когда Анна стоит у двери, а они еще не видят ее. Она замечает, как Джон смотрит на сына. Он ждет, пока мальчик сделает ход, Джон заранее знает, какой, и картинка — будто остаточное свечение. В игре с таким обилием случайностей и невеликим умением это не лучший ход, думает Анна, этим не стоит гордиться дольше секунды, но все-таки во взгляде Джона гордость за сына. Гордость, жалость и любовь, и Анна совершенно неожиданно понимает, ради кого Джон Лоу богат. Деньги спрятаны под именем сына, потому что они всегда предназначались сыну.
   А потом все говорят разом.
   — Все в порядке, — Мюриет Натану, — она не сделает ничего плохого, — и Анна тоже пытается что-то сказать — что-то дурацкое, вроде Привет, — мужчине, который встает, примирительно повторяя ее имя, а она не слышит его, только видит — Анна, точно улыбка. Но голос Натана обрывает их всех.
   — Вы ничего не знаете! Вы не знаете, не знаете!
   Декламация, детская дразнилка, издевка, торжество и страх. Анна смотрит на Джона, тот испуганно поворачивается к сыну.
   — Зачем вы здесь? Зачем вы пришли? — Издевка и ярость. — Вы нам тут не нужны…
   — Натан! — говорит Джон. — Хватит. — Но Натан глядит на него — вдвое ниже, разъяренный вдвое сильнее.
   — Не надо было ей приходить.
   — Анне? Это еще почему?
   — Она тебе не друг!
   — Но ты знал, что ее пригласили, разве не так? Ты ведь, кажется, говорил… — И затем глаза его проясняются: — Так вот почему мы тут так долго ошивались, игнорируя наших гостей? Из-за Анны? — Его смех, уязвленное молчание сына. — И мы прятались от налогового инспектора?
   — Тебе нельзя с ней разговаривать.
   — Можно. Я ее пригласил.
   — Зачем?
   — Потому что она мне нравится. И я разговариваю с теми, кто мне нравится. — Он скрипит зубами, обуздывая гнев, слышен акцент. Как жестоки мы бываем с детьми, думает Анна. Как добры они к нам. — Она мой гость, Натан. Ты сделаешь мне одолжение, и будешь вести себя любезно.
   — Она не гость! — кричит Натан. — Какой она гость, если она тебе даже не друг…— Но голос его срывается. Глаза тоскливые. Он выглядит так, будто его наказали и он не понимает, за что, думает Анна и чувствует, как Мюриет разжимает руки.
   — Пойдем, Нат.
   — Что?
   — Нам нужно уйти.
   — Зачем? Нет.
   — Пойдем.
   — Ты не понимаешь…
   — Она не плохая, — шепчет Мюриет. — На самом деле не плохая. — И Натан смотрит на Джона, будто ищет путеводную нить или просит совета.
   — Идите, — говорит Джон, на сей раз тихо.
   — Она тебе не друг, — повторяет Натан в третий раз, как побежденный, больше не глядя на отца, и когда Натан уходит и Мюриет плетется следом, к Анне из прошлого возвращается голос Джона: Вы мой враг, Анна, как вы думаете?
   Они ждут, пока дети выйдут. Дверь остается приоткрытой. Какой-то акустический каприз доносит звуки пианино, откуда-то издалека. Кто-то играет Рахманинова, напыщенно, важничая. Сплошь руки, сердца ноль, сказал бы отец Анны, хотя такая музыка всегда нравилась ее матери. Может, это играет Аннели, думает она.
   — Я не знал, придете ли вы, — говорит Джон, неожиданно смущаясь. Он стоит там, где оставили его дети, глядя на дверь, будто не знает, куда себя деть. — Я надеялся. Но когда я не получил от вас…
   — Ну, — говорит Анна, — вот, я здесь. — Вряд ли он лжет, думает она, но как бы там ни было, он не вполне честен: она подозревает, что Джон не просто надеялся увидеть ее. Он был настолько уверен, что поставил деньги — если можно верить Теренсу Катлеру, а ему верить нельзя, хотя он не единственный, в чьих словах стоит сомневаться. Она содрогается. Не от мыслей о Джоне или Теренсе, а от вкрадчивого всепроникающего обмана.
   Поднимает глаза и встречает его внимательный взгляд. Он изучает ее лицо — как всегда — напряженно, будто может разглядеть в ней что-то неизвестное ей самой, и она отводит глаза, как всегда, — так ей мерещится. Комната больше, чем кажется, судя по эху; границы склада теряются в тени, пыль смягчает ландшафт развалин.
   — Я здесь, — повторяет она. — Но где же я? — И он смеется, проследив за ее взглядом.
   — По правде говоря, я сам не знаю. Я здесь довольно давно не был. Я бы отважился предположить, что это место, куда попадают подарки.
   — Подарки?
   — От людей — ну, знаете. От корпораций. Правительств. И всякие веши, которые Аннели для нас покупает. Она покупала кучу вещей, когда мы только поженились. Теперь меньше. — Его лицо слегка осунулось. Он поворачивается к ней. — Я рад, что вы пришли. Я думал о вас. Как вы?
   — Прекрасно. — Она обходит коробку, на которой он сидел с сыном.
   — Хорошо. — Ему уже снова не терпится поговорить. — Хорошо. Я хотел вам сказать, что мне звонили.
   — Что?
   — Послание. От вашей матери.
   — А. — Она садится, вытягивает ноги. Усталость наваливается на нее, будто вечер уже затянулся до глубокой ночи. На мгновение, как дежа вю, у нее опять возникает чувство, что она посторонняя в чужом месте со странными законами.
   Как путешественник в старых историях, подумала она. Попавший к феям. Несчастливый гость.
   — Я не знала, что она собирается звонить. Она не говорила мне.
   — Ничего. — Он медлит. — Она производит впечатление.
   — Это один из способов ее описать, я полагаю.
   — Вы очень разные.
   — Спасибо.
   — Я не имел в виду ничего такого. Вы сами это однажды сказали. — Он опять мнется. — Она сказала, у вас есть для меня письмо?
   — Она так сказала?
   — Что-то насчет вашей сестры и кредита.
   — Я не хочу брать ваши деньги, — тихо говорит она, будто себе самой.
   — Вы уверены?
   — Да.
   — На самом деле, это не проблема, — страстно, торопясь, прощая ей обиду, — не нужно сейчас ничего говорить, я буду рад, мне это ничего не стоит…
   — Я не хочу ваших денег, Джон.
   — Хорошо, — говорит он и обрывает себя. — Ладно.
   Молчание висит между ними, густое, как пыль, и она уже еле выдерживает его, и тогда первым его нарушает Джон.
   — Все это много для меня значило. — Он снова улыбается, уже не ей, а вещам вокруг, чертогам и башням из коробок. — И для Натана тоже. Всего побольше, вот чего он хочет. Он никогда ни в чем не нуждался, но все равно вечно беспокоится. Все становится ничем. — Вновь выжидательная пауза, напряженная, он уже отыскивает предлог нарушить ее снова. — Даже будь я на десять лет моложе, не поверил бы, что вы можете отказаться от такого предложения.
   — Вы очень близки, — говорит она и радуется, когда он умолкает. Смотрит на нее, сбитый с толку.
   — Кто?
   — Вы с Натаном.
   — Да. Мы близки, да.
   — Он для вас много значит.
   — Он значит для меня все, Анна…
   — Зря вы ему рассказали про код. — И она ждет, пока он ответит.
   — Так вы знаете, — говорит он, наконец, почти, — думает Анна позднее, — почти с облегчением. — Я сомневался. Когда вы?..
   — Ох, Джон. Это ведь не важно, правда?
   — Для меня. — Он садится напротив нее. Доска все еще лежит между ними. — Это важно для меня. Что вы будете делать?
   — Я не знаю.
   — Вы сообщите в Налоговую?
   — Я не знаю.
   — Что они будут делать, как вы думаете…
   — Джон, — говорит она, имя — как отказ. В ней, наконец, растет гнев, будто его сдерживал алкоголь. Ее голос дрожит, и это потрясает ее. Она никогда не разговаривала так с клиентом. Она думает, когда же перестала считать клиентом Джона.
   — Простите. Мне, правда, очень жаль. Нельзя сказать наверняка. — Надежда, воодушевление проступают на его лице. — Пока ничего не случилось. Может, ничего и не…
   — Счет на имя Натана, — говорит она, не затем, чтобы его остановить, хотя так и выходит. — Вы открыли его несколько лет назад. Вы еще тогда знали, что с кодом что-то не так, правда, же? — Она смотрит на него, стараясь не сомневаться в ответе, но он на нее не смотрит. — Целый сейф настоящего золота. И вы никому не сказали. Вы ведь никому не сказали?
   Он пожимает плечами.
   — Всегда найдутся люди, которые выяснят. Есть и другие, те, кто выяснил это для себя, но их обычно никто не слушает. Неприятно усомниться в деньгах. Слушайте — я никогда не говорил, что моя работа идеальна. Люди хотели в это верить, и я им позволил. Тут наши желания совпали. Но криптография — не идеальная наука. В ту ночь, когда я придумал СофтГолд, я решил, что подошел к идеалу близко, как никто другой — никто другой даже не увидит разницы между моим кодом и совершенством. Но я ошибся. Я знал об этом много лет. Но я думал — я считал, что я… — Спустя мгновение он поднимает большой палец ко рту, касается верхней губы, где блестит пот. — Может, они и ошибаются. Я пытался его сломать, — продолжает он, больше для себя, — и ни разу не смог. Этого, конечно, следовало ожидать. У других есть преимущество. Чем меньше они похожи на нас, тем лучше для них. Я не могу предусмотреть всего. То, чего я не могу предусмотреть, всему положит конец. Не все думают обо всем, а кто-то все время думает о чем-то. Однажды кто-то найдет критерий, по которому мой код не оправдает себя, и тогда они примутся работать, пока его не взломают. И немало людей с удовольствием посмотрят, как это произойдет. Те, кто хочет сломать СофтГолд просто потому, что он есть. Это их золотые горы, и они не отступятся, пока… И они не дураки. Не все, по крайней мере. Я за ними наблюдал. Они объединяются. Пишут мне. Я пытаюсь не читать их письма, но иногда они прорываются. Они общались с вами?.. — И когда она молчит, он продолжает: — Анна, послушайте, я работал над этим много лет, десять или больше, и думаю, я почти у цели. Я могу оставаться на шаг впереди них, если буду знать, что они замышляют. Я хочу сказать — я тестирую новую схему, и если — если бы вы могли просто дать мне чуточку времени…
   Он заикается, запинается. Она бы удивилась, если б не знала его. Она слишком много знает о лжи, она понимает, что он с собой делает.
   — Зачем вы ему рассказали? — спрашивает она, и он горько усмехается.
   — А, нет. Тут вы ошибаетесь, все было не так. Гораздо хуже. Я работал всю ночь. Потом, должно быть, свалился и уснул. А когда проснулся, он читал мои записи. Он уже занимался этим, просто так, для себя. Он был так горд и совсем не волновался. Он только потом понял, что именно я делал и что это значит… — Он заискивающе смотрит на нее. — Клянусь, Анна. Прошу вас. Попробуйте мне поверить.
   — Это второе правило.
   — Что?
   — Второе правило налоговых инспекторов. Никогда не верь клиенту. — Она все еще злится, ужасно злится, и он хмурится и тоже сердится.
   — Вот, значит, кто я такой? Клиент?
   — Вы им были. И вы лгали, Джон, вы все это время лгали мне! И вы видели, что это знание делает с ним!
   — Видел, и еще знал, что с ним будет, если я сдамся. С ним и с бесчисленным множеством других. Я никогда не хотел никому навредить, я думал, что смогу дать им что-то…
   — Ох, не надо. А как же «Пандора»? Каково было бесчисленному множеству других?
   — Анна, это было давным-давно, я был ребенком…
   — Как Натан, — говорит она. — Ребенком, как Натан. — И видит, как он сгибается.
   — Я пытаюсь делать все правильно…
   — Правильно? Кто дал вам право решать, что правильно?
   — Никто. Анна, не надо так…
   — А как насчет права знать? Это для вас недостаточно правильно?
   — Это не поможет. Только все осложнит. Это бизнес, а не политика. Да что я, по-вашему, должен сделать, что я должен сказать? «Простите, я ошибся. Пожалуйста, не волнуйтесь. Помните, что ваши сбережения всегда будут в безопасности в „СофтМарк“ и что новый миллениум в действии». Деньги — это доверие, Анна, вот и все. Разрушьте его — и у вас ничего не останется.
   — Не обязательно так. — Она качает головой, пытаясь избавиться от этого, отгоняя его вместе с его уверенностью, хотя уже устала. Лучше бы они оба прекратили. — Что-то нечисто, я знала, но не наверняка. Не позволяла себе узнать. Я подумать не могла, что вы будете настолько глупы, сделаете что-нибудь настолько…
   Он встает, словно больше не может сидеть рядом с ней.
   — Прошу вас. Еще ничего не случилось. Ничего определенного. Пока нечего бояться.
   — Почему вы не сказали мне?
   — Я не знал, могу ли вам доверять. — Он стоит рядом, не прикасаясь к ней. — Я думал, что могу, но не был уверен. Я и сейчас не знаю, Анна.
   — Что?
   — Я могу вам доверять?
   Ей понадобилось некоторое время, чтобы это обдумать. Минута, чтобы заставить себя рассмеяться. Гнев ее превратился в тупую боль.
   — В чем дело? — говорит Джон и прикасается к ней, проводит по плечу, по шее.
   — Смешно. Все то время, что я знаю вас, я спрашиваю себя о том же самом. Может, это неправильный вопрос.
   — Какой?
   — Могу ли я доверять вам.
   Она встает. Краем глаза видит Джона. Ей страшно, будто в своем замешательстве он станет ее удерживать. Засунет ее в одну из этих бесчисленных коробок с подарками. Она внезапно понимает, насколько он крупнее ее, как она одинока всякий раз рядом с ним, как они оба всегда одиноки вместе. И как бы там ни было, думает она, опасность — во мне.
   — Что вы делаете?
   — Мне пора.
   — Почему? — спрашивает он. И потом: — Не уходите так.
   Она кладет ладонь ему на щеку. Он не закрывает глаза, как сделала бы она сама. Она держит ладонью его лицо, будто может его запомнить. Но он так не похож на себя — потерянный и пристыженный — таким она не хочет его запоминать.
   — Спасибо.
   — За что?
   — За все.
   — Анна, — говорит он, будто просит о чем-то, хотя она понятия не имеет, о чем, и думает, знает ли он. Позднее ей приходит в голову, что всего лишь о молчании. Она подходит к двери, и он снова произносит ее имя, и тогда она уходит, быстро, не оглядываясь, под сводами Эрит-Рич, вниз по лестницам, где ее вели, мимо комнат, полных смеха и праздных откровений, мимо дворов, где скрывались влюбленные, мимо ворчащей воды, коридоров со стенами Миро, в кармане письмо — точно оружие, подвижные длинные тени толпы, мальчики в белых перчатках ждут, в машине тепло и темно, как в голове. И крадется настойчивый, неизгладимый, вслед за ней по ночному городу крадется запах пороха, что всегда был для Анны запахом листопада, падения, и после этой ночи навсегда им останется.
 
   До утра она лежит без сна и слушает гул самолетов. Ее мысли приспособились к графикам полетов. Каждые полчаса или час она замирает: будто что-то открывается, будто медленно расступается небо. Всякий раз, когда звук затихает, тихо рокочет шоссе: усыпляюще, как прибой. До аэропорта меньше двух миль. Она перестала замечать его несколько лет назад, и эти звуки приходят к ней теперь, как воспоминания. Они напоминают ей не Джона, не ее саму, не то, что они оба делали, не кто кого обидел, — они напоминают ей о других. О миллионах людей, ей никогда не встретить их всех, больше доходов и потерь, чем поместится, в чьих угодно мыслях. Бесчисленные жизни.