Хилл Тобиас. Криптограф

   Стиль Налоговой. Это вырвалось машинально, защитный механизм. Вопросы без вопрошающего. Пассивный залог, преступление без преступника, ошибка без наказания. Лоу слегка улыбается, но не отвечает, возвращается к еде, цепляет палочками суси, покуда Анна включает компьютер, и ждет, пока экран посветлеет.
   — Готовы?
   — Мне как-то рассказывали, что первый вопрос инспектора никогда не касается главного. Это правда?
   Она пожимает плечами, выжидательно.
   — Зависит от того, как вы на него отвечаете.
   — Да, наверное. Ну, спрашивайте.
   — Как вы оцениваете ваше финансовое положение в ближайшие пять лет?
   Он коротко смеется.
   — Мое финансовое положение? — Пробует слова на ощупь, будто может выудить их из воздуха. — Нужно сильно постараться, чтобы его изменить. Есть шанс, что меня постигнет неудача, но нельзя отрицать, что дела идут успешно. И успех, и неудача автокаталитичны. Имеют тенденцию сами себя усугублять.
   — Мистер Лоу, я хочу, чтобы вы ясно…
   — Я знаю, что вам нужно. Исповедальня требует прозрачности. Я не забыл.
   — Но я не понимаю, что вы…
   — Конечно, понимаете. Смотрите. — И резко, — жадно, успела подумать она, — он бросает палочки, берет салфетку, вертит в руках, хватает Анну за руку, кладет салфетку на ладонь, будто фокусник на манеже — Мистерия Отрезанных Конечностей — тянется за ручкой, разглаживает накрахмаленную салфетку, словно рука — письменный стол.
   — Что вы делаете?
   — Показываю. Была такая детская игра, когда я был маленький. И вы тоже. Дом, который нужно нарисовать, не отрывая руки от бумаги… …и ни разу не провести линию дважды. Помните, Анна?
   — Да. — Он держит ее запястье. Ручка чертит по коже сквозь ткань, щекотно, почти больно. Всего второй раз они касаются друг друга. Она не отдергивает руку.
   — Первый раз трудно. Начав рисовать, можно свернуть не в ту сторону. Но все зависит от того, как начинать. Едва доходишь до этого места… …уже невозможно ошибиться.
   Он отпускает ее руку. Секунду будто ждет, будто надеется, что Анна заговорит. Она молчит, и он сминает испорченную салфетку, бросает на поднос. Жестом посетителя в дорогом ресторане. Он больше не улыбается.
   — Есть точка, после которой нет дороги назад. Это порог богатства.
   — Как просто у вас получается.
   — Неизбежно. Не просто. Я этого не говорил.
   — Точка, откуда нет возврата. Это цитата?
   — Кафка. — Но он качает головой, словно что-то тревожит его. Словно, думает Анна, вместо доказательств откопал сомнения, и лучше бы им было оставаться погребенными. — Его успех не интересовал. Когда ему не удавалось провалиться в писательстве, он писал о провале. Ему бы здесь понравилось.
   — Здесь? Почему?
   — Не здесь. — Он улыбается, морщинки бегут веером от уголков глаз. Анне он кажется старше. То есть больше не кажется моложе нее или человеком без возраста. С каждой встречей в нем все меньше волшебства. — Я имел в виду здесь и сейчас. Люди теперь ценят неудачи. Они считают провал геройством, и больше не хотят достичь успеха. Они считают стремление к успеху жалким, печальным и неизлечимым психологическим состоянием, ментальным расстройством, не позволяющим принимать вещи такими, каковы они есть и должны быть. Социальной болезнью. Быть успешным — значит признать трещину в собственной душе.
   — И вы?..
   — Что я? С трещиной?
   — Нет. — Она смеется, наконец, легко, будто они старые друзья. — Вы неудовлетворены?
   — Нет. — Он качает головой. — Так нельзя сказать. Я очень дорожу своей жизнью. Так много вопросов, Анна, а я вас никогда ни о чем не спрашиваю. По-моему, это нечестно.
   Она сомневается всего секунду.
   — Тогда спросите.
   Он складывает руки на груди, откидывается назад, пародируя ее, оглядывая, точно фотограф.
   — Вы замужем?
   — Нет!
   — Простите, слишком вопросительный вопрос? Подсластить?
   Она думает.
   — Нет.
   — Хорошо. Почему вы не замужем?
   — А почему вы женаты?
   — Вопрос на вопрос. А семья?
   — Что семья?
   — Какие они?
   — Разные. Мы не слишком близки. С сестрой видимся. А вы?
   — А я ни разу.
   — Я имею в виду вашу семью.
   — Я понял, что вы имеете в виду. Здесь я задаю вопросы. У вас есть друзья?
   — Да, у меня есть друзья.
   — Расскажите о них, — говорит он и расплетает руки. Его тон меняется, что-то появляется, тень серьезности, и она отвечает быстро, без радости, догадываясь, что последует дальше: досмотр любовников.
   — Вы знаете, это неправда, — то, что вы никогда не спрашивали меня раньше. Вы задавали много вопросов.
   — Разве?
   — В тот раз вы спрашивали, нравится ли мне моя работа, и я сказала да.
   — Действительно.
   — И вы спрашивали меня, все ли имеет цену.
   — И что, имеет?
   — Мне показалось, вы так думаете.
   Анна прекрасно помнит эту манеру: скорость, смех об руку с гневом. Как будто ритм, последовательность эмоций важнее слов, как в стихах, в музыке. Но сегодня напряжения меньше, разговор теплее. Ей кажется, они знакомы тысячу лет, или, наоборот, случайные попутчики, знают, что больше никогда не встретятся, могут говорить все и ничего.
   — Я так думал? — переспрашивает Джон. — Иногда я так думаю. — Он смотрит на дальнюю стеклянную стену, где зимний свет под деревьями уже смягчается до сумерек, как тогда, в «СофтМарк», вспоминает Анна, там, где деньги делаются без вмешательства человека. Когда Лоу снова говорит, голос его тоже тусклеет: — Думаю, я надеялся, что вы меня разубедите.
   — Хорошо. — Она закрывает ноутбук. Кладет руки на крышку. — Если хотите. Я думаю, вы ошибаетесь, я не согласна с вами.
   Он улыбается — возможно, ради нее.
   — Почему?
   — Потому что покупка старого дерева у какого-нибудь старика в Японии еще не означает, что можно купить все.
   — Некоторые деньги еще тоньше моих…
   — Я знаю, о чем вы, Джон. Я знаю, когда мы говорим о деньгах, а когда нет. Не нужно снисходить до меня.
   — Разве я снисхожу? — Он наклоняет голову, в тень. Анна еле различает удивление. — По-моему, с вами это не нужно.
   — Мне кажется, мы говорим о справедливости. Вы говорите, за все нужно платить. Как часто это случается? Вы часто видели тех, кто получил то, чего достоин? То, о чем вы говорите, бывает только в сказках. Люди, как могут, избегают платить, и могут избежать этого почти всегда. Неважно, о деньгах речь или о чем-то другом. Если их никто не видит, никто не может их остановить.
   — Вы можете.
   — Но я не собираюсь перевоспитывать их. А Господь Бог — не налоговый инспектор.
   Он вновь смеется, продираясь сквозь разговор, будто ради этого здесь находится.
   — Не все с вами согласятся. Так вы не верите в кару господню? Во всю эту двойную небесную бухгалтерию? В поэтическую справедливость?
   — Нет. Кто познает ее, поэты?
   На этот раз он не смеется.
   — Люди могли бы познать ее на себе.
   — Зачем? — Анна качает головой. — Нет. Вот что вижу я: люди почти никогда не платят. Не все имеет цену, потому что не за все платят. Кто вообще захочет все менять? Только злейшему врагу пожелаешь поэтической справедливости. И чего ожидать, желая ее?
   — Как просто у вас получается.
   — Так и есть. Вот что я думаю. Если вы об этом спрашивали.
   Она замолкает. Теперь ее очередь ждать. Джон Лоу садится на корточки, опускает голову. Лишь когда становится понятно, что он не собирается отвечать, она склоняется к нему.
   — Вы об этом?
   — Пожалуй, — тускло. Никто не слышит, кроме них двоих.
   — Джон. — Она опускает голову все ниже, пока они не соприкасаются лбами. В полнейшей тишине она чувствует, как бьется жилка у него под кожей. Слышит металлический гул аэроплана. — Что такое?
   — Ничего.
   — Что вы такого сделали?
   — Ничего. Недостаточно.
   — Это из-за того иска?
   Он недоуменно поднимает глаза:
   — Иска?
   — В Японии. Код в человеческих телах…
   — Анна, — говорит он. — Бросьте. — Осаживает ее, улыбаясь так, будто впервые видит: и она замирает, уже понимая, что ошиблась, что Карловы россказни не стоят ломаного гроша, вульгарные байки, и она дура, что хоть на секунду поверила. Ей стыдно: ее разоблачили.
   — Я могла бы помочь, — прибавляет она тупо, и Лоу тихонько смеется, рокочуще, по-кошачьи, почти как лев.
   Когда он отвечает, голос у него тихий, насмешливый, зарождается мысль:
   — Вы мой враг?
   — Что?
   — Грета мне так сказала. И Теренс.
   — Теренс? Я думала…
   — Вы мой враг, Анна, как вы думаете?
   — Нет.
   — Вы уверены?
   Она медлит всего секунду. Пауза вышла отчетливая и точная, как интервал в музыке. Он выпрямляется, отодвигается от нее.
   — И я не уверен.
   — Я могу помочь, — повторяет она, громче, чем ей хотелось, и Лоу почти прищелкивает языком, разочарованно, будто отмахиваясь.
   — Нет. Вы можете только задавать свои вопросы. А я могу на них отвечать. Вот и все.
   — Хорошо, — говорит она, и умолкает: горло перехватило. Так внезапно, неожиданно и обидно, что ее мутит. Он встает, распрямляется, на затекших ногах подходит к стеклянной стене. Смотрит на кедры, на ярусы зеленых ветвей.
   — А вы же не верите в бога, правда, Анна? — И опять она не понимает, издевается он или просто так спрашивает. И опять изнутри поднимается боль, и вместе с ней противоядием растет гнев.
   — А вы что же, верите? — Он не оборачивается.
   — Все лучшие математики верят в бога.
   — Почему вы не можете просто отвечать на мои вопросы?
   — Потому что они не просто ваши. Вам за них платят.
   — Ясно. Ладно. Мистер Лоу, для чего вы положили четыре миллиона на счет вашего одиннадцатилетнего сына?
   — Задайте другой вопрос.
   — С удовольствием. Над чем вы работали ночью?
   Он фыркает.
   — Не так просто объяснить…
   — Как думаете, легче будет объяснить суду?
   Его руки безвольно повисают вдоль тела, теперь он стоит недвижно, и за спиной у него стекло, а за стеклом деревья.
   — Я работал над общей проблемой криптографии. Теоретический вопрос.
   — За прошедшие тринадцать лет вы скрывали какие-нибудь персональные доходы или избегали платить британские налоги с персональных доходов, кроме того, что хранится в депозитарии в Татарском проливе на имя вашего сына, Натана Лоу?
   Он медлит только мгновение.
   — Нет.
   — Нет. — Она печатает ответ, легкий перестук клавиш в полупустой комнате. — Вы уверены?
   — Я не обязан давать Налоговой службе заверения. Только мои налоги.
   Она перестает печатать. Смотрит на него, пока он не оборачивается.
   — Тогда дайте мне.
   — Я уверен. Больше никаких сокрытых счетов нет.
   Она чувствует, как гнев мгновенно исчезает. Ей даже кажется, что она съежилась.
   — Лоренс был уверен, что могут быть другие, — тупо говорит она.
   — Значит, Лоренс ошибался. Мне нет нужды прятать мои деньги от кого бы то ни было.
   — Но вы спрятали.
   — Однажды, — тихо говорит он. И в тишине Анна совершенно отчетливо слышит, что если б он решал один, никогда бы не стал ничего скрывать; это был не только его выбор.
   — Думаете, я лжец?
   — Нет.
   — Люди так считают.
   — Люди вряд ли ненавидят вас.
   — Я этого не говорю. Я говорю, что они смотрят на меня и на себя, на вещи, что достаются им так тяжело. И думают, как это, возможно, честно жить настолько иной жизнью. — Он замолкает, словно давая ей время возразить. Она молчит, и он продолжает, резче: — Они ищут способ, который позволит так жить любому. Везение, уловка. Они ищут обман. Возможно, вы тоже.
   — Не все хотят быть вами.
   — Не все. Вы не хотите, да? — Он возвращается к ней, садится рядом. — Я понял это, едва увидел вас. — И больше ничего. Он смотрит на Анну, впитывает ее. Чистая, прозрачная кожа от ушей до ключиц, волосы собраны сзади. Изгиб шеи, гладкой и сильной, точно сдерживает рывок. Она читает строки на экране ноутбука, в нем тонны информации. Можно подумать, они могут ей что-нибудь объяснить, хоть что-нибудь.
   — У меня больше нет вопросов, — наконец говорит она, смотрит на него и улыбается, точно извиняясь.
   — Мне очень жаль, — отвечает он, и она снова улыбается, потому что он искренен, а он рад за нее, пусть и не может больше радоваться за себя.
   — Нет, не жаль.
   — Нет?
   — Никто не жалеет, когда уходит Налоговая.
   — А я жалею. Значит, мы закончили, — говорит Джон, и Анна кивает. — Вы вынесли свой вердикт. Могу я спросить, каков он?
   — Мое официальное заключение: вы возместили все долги Налоговой, включая всю сумму штрафа, и, насколько мне известно, больше никаких долгов за вами не числится. Формально у меня больше нет полномочий для расследования.
   — А неформально?
   Она молча выключает компьютер. Экран медленно гаснет. Она не нагибается за сумкой.
   — Анна?
   — Что?
   — Вы удовлетворены?
   — Вы знаете, что нет.
   — Тогда что вы собираетесь делать?
   Она откидывается на спинку стула, вздыхает глубоко и открыто.
   — Я собираюсь пойти домой, заказать ужин с доставкой и открыть бутылку вина. Напьюсь и постараюсь обо всем забыть: я знаю, вы сделали что-то не то, но могу никогда не узнать, что именно. А что мне еще делать?
   — Вы можете встретиться со мной снова. — Она оборачивается и натыкается на его пристальный взгляд.
   — И это поможет, да?
   — Этого я не имел в виду. — Он молчит, будто его застали врасплох, думает Анна, смутился даже, и она удивлена.
   — Тогда что вы имели в виду?
   — Я имел в виду, — начинает он, разделяя слова, они приходят к нему одно за другим, — что я буду жалеть, если не увижу вас снова.
   — Почему? — спрашивает Анна, но уже знает ответ, может, даже лучше Джона.
   — Почему вы всегда хотите знать почему?
   — Это моя работа.
   — Это больше не работа.
   — Разве?
   — Вы, кажется, сказали, что у вас больше нет вопросов.
   — Я вас обманула. — Она тянется к сумке.
   — Давайте увидимся еще раз.
   — Когда?
   — На Новый год. В новогоднюю ночь. На Зимнем Балу. Звучит официально, но это не так. Приходите. Если приедете и передумаете, можете меня даже не искать. Теренс отошлет вам приглашение.
   — Вот как?
   — Анна.
   — Я обещала родным быть с ними.
   — Обманщица.
   — Теренс думает, что я ваш враг.
   — Анна.
   Она встает. Чувствует его взгляд, но не смотрит на него. Берет пальто, портфель, рассеянно погружаясь в ритуал сборов.
   — Анна, — говорит он в третий раз.
   — Хорошо, — говорит она.
   И смотрит на него, очень спокойно, когда он берет ее руку.
 
   Позже, вспоминая расследование, она впервые анализирует его безжалостно, подробно, будто ее слова или действия могли обнаружить то, что осталось невысказанным. Лишь спустя много дней она понимает, что для нее дело закончилось, как и для Джона. Он заплатил свои долги и тем самым сделал ее бессильной. Нечего больше расследовать.
   Как будто это имеет значение. Как будто ей нужны его деньги, или успех и внезапная популярность могут содействовать ее карьере. Думая о Джоне, Анна представляет себе, как, должно быть, похожи ее чувства на чувства клиентов, особенно тех, кто виновен, мошенников. А он женатый человек, отец. Она знает, каково это, когда распадается семья. Но хочет увидеть его снова, и не только его, но и жизнь, которой он себя окружил. Дом, защищенный деревьями. Смех Натана, эхо смеется в ответ. Аннели. Даже Аннели. Она хочет его, но не только его. Она хочет людей, у которых он есть.
   Остальное приходит позже. Она не может подавить сопротивление, которого не помнит, сильнейшее негодование. Как будто она никогда не станет частью Эрит-Рич, но чудится, что место и семья не связаны друг с другом, и она хочет, чтобы то и другое разрушилось. Ей приходится одергивать себя, напоминать себе, что в ней нет ненависти ни к Джону, ни к деньгам, которые он создал. Она не знает, увидит ли его снова. Приглашение лежит нераспечатанным на каминной полке, бумажный конверт с водяными знаками, необыкновенно редкий и архаичный.
   И все же иногда она замолкает на полуслове, потому что к ней приходят воспоминания о семье Лоу: желанные, болезненно ясные. Когда это случается, ее поражает их изящество. Их беспокойная красота. Временами ей снится, что она опять с ними, но всегда ничего не понимает, или недостаточно, всегда на фразу отстает. В такие моменты ей хочется лишь одного: понять их разговоры и молчание. Это простое желание, ничего общего с любовью, ничего серьезного. Или, может, это как первая любовь. Как наваждение.
   Ночи тревожны, дни утомительны. Она работает допоздна, но толку мало, лицо землистое в слабом свечении монитора. Никто ничего не говорит, хотя в Налоговой знают: она знает, что они знают. Она отстает по срокам, дремлет над жизнями фрилансеров и промышленников.
   Жизнь силой тяжести давит ей на плечи. Наполняет ее смутной тревогой, будто Анна бредет сквозь рутину дней навстречу непредвиденному и ужасному. Она мечтает уйти, сбежать из своей жизни в другую, в жизнь Джона или матери. Туда, где мед слаще. Однажды ночью, читая отцовские книги, она переворачивает страницу и не видит букв, одна пустота, чистый лист, ошибка печати, и радуется такому концу, самому открытому из открытых концов.
   Она отменяет ежемесячную встречу с Мартой, ссылаясь на работу, как обе станут делать довольно часто. Ее компьютер пестрит бледными ярлыками непрочитанных писем. Ей приходят чудовищные горы спама, они обрушились на нее после блужданий в сети, даже с тех сайтов, которые она никогда не посещала — Сообщение от Профессионалов Обратного Программирования — и она раздраженно их удаляет. Ева присылает сообщения, Анна не отвечает, и компьютер полнится красными флажками «срочно». Лоренс присылает цветы и приглашение на ужин — маленькую белую карточку.
   Она больше не помнит сны. Инспекторы уходят с работы в шесть тридцать, приходят уборщики, город сгущается вокруг них. Где-то играет радио. Музыка сочится в окна. Вой сирен, рваный, далекий, прилетает в кабинет.
 
   — Зачем?
   — Не знаю.
   — Да ладно.
   — Не знаю.
   — Сначала ты вытряхиваешь из него семизначную цифру. Потом не хочешь оставить его в покое, даже после того, как он заплатил. А теперь говоришь, что он хочет встретиться с тобой еще раз?
   — Это не важно.
   — Столько денег, и ты говоришь, что он хочет с тобой встретиться? Зачем? Да он должен в кошмарах тебя видеть. Если тут нет еще кое-чего.
   — Карл…
   — А может, ему это нравится. Может, он любит преступления. Что ты с ним сделаешь? Свяжешь узами бюрократии? Будешь хлестать его личным делом?
   — Оставь ее в покое, Карл. Она просит совета.
   — Я и даю ей совет. Я говорю ей, что это чистый фрейдизм. На самом деле он хочет трахнуть Налоговую. Он же хочет тебя трахнуть, разве нет?
   — Карл. — Салливан угрожающе поднимает голову, руки тисками смыкаются вокруг чашки.
   — Ладно. Я просто удивляюсь.
   — Удивляешься? Ревнуешь, скорее.
   — Удивляюсь. И мне это подозрительно. Прошу прощения, если я груб, как дуб.
   — Герр Каунт, я пытаюсь доесть свой завтрак.
   — Нет, мистер Германубис, вы пытаетесь съесть мой завтрак, как обычно. Так он хочет? Анна.
   — Нет.
   — Хочет?
   — Я не знаю.
   — Да точно, не сомневайся.
   — Вряд ли он хочет видеть меня ради этого.
   — Тогда почему? — заинтересованно спрашивает Салливан, голос невесомый, как крупинки снега, что падает вокруг них.
   — Я думаю, — наконец говорит Анна, — ему нужен свидетель.
 
   Она идет с подарками. Белое Рождество, впервые за несколько десятилетий, небесная высь исчеркана снежинками. Лондон полон зевак и рассеянных водителей, задравших головы вверх.
   Она паркуется на улочке возле Белгрэйв-сквер и сидит в машине, пока не затихает гудение мотора. Все утро она вспоминает первые дни зимы, самое начало, перед встречей с Джоном Лоу. Воспоминания терзают ее. Заиндевелая машина. Поезд между станциями. Будто она может вспомнить все, что видела, что говорила и думала, но не то, что знала. Она еще не там. Она еще не знает, что знает.
   Мартин дом ничуть не изменился. Дом старый. Каменный фасад цвета древнего ископаемого. Венок на двери, о каком Марта мечтала ребенком и смогла купить теперь, когда выросла: великолепный спасательный круг из остролиста с экстравагантными шишками и необычными пучками бутонов, острых, благоухающих цветков. Колючие лепестки оставляют бисерины крови на руке Анны, когда она тянется к звонку. Она еще сосет палец, когда дверь открывается.
   — Вот она! — говорит Ева, с упреком, торжествующе, будто Анна — автобус, которого долго не было, а потом приехали сразу два. — Самый красивый налоговый инспектор в мире. И светски опоздавший, как всегда.
   — Не обращай на нее внимания, — говорит Марта, — Она пьет аж с обеда. Что у тебя с рукой?
   — Ничего. Меня укусил твой сторожевой венок.
   — Плохой венок. Покажи-ка. Ничего, выживешь. Ты еще готовишь? Я тебя одолжу. Мать пока нальет тебе выпить, нальешь, правда, мама? Что ты будешь?
   — То же, что вы, — говорит Анна, и в сравнении с голосами сестры и матери ее собственный голос тихий, далекий. Обе разодеты в пух и прах, все смеются, отражая друг друга и Анну, и в их глазах она видит собственное отражение. Не себя — не такой, какой представляет себя, по крайней мере, но такой, какой они ее знают. Сестра и дочь. Словно три человека в одном, успевает подумать она, а потом Ева уходит в дом, а Марта берет Анну за руку и ведет внутрь.
   В столовой музыка, мужской смех. В кухне — настоящая парилка. Щеки Анны еще горят морозом улицы. Воздух приобрел такой аромат, будто рассыпался на мельчайшие молекулы, и они пахнут белым вином, белой рыбой, сладкими пряностями. Сестра идет к столу разбирать кучу овощей. На плите стоит ромбовидная латунная сковородка, широкая, как мусорный ящик. Крышка подрагивает.
   — Это палтус, — говорит Марта, — целиком. Я подумала — к черту все, нам нужно что-нибудь особенное. Надеюсь, ты голодная.
   — Можно посмотреть? — И она уже тянется к крышке.
   — Пока нет, не трогай! Он должен дойти. Просто монстр. Здоровенный, плоский и уродливый. Рыба-тряпка.
   — Лохнесская жертва аварии?
   — Точно. Я с ним целый день провозилась. Ты хорошеешь. Вот, сделай что-нибудь с салатом. Убери его от меня подальше. Ты всегда лучше готовила.
   — Ты явно преувеличиваешь. — Анна берет у Марты нож, режет салат. Водяной пар висит над столом, запахи тут сильнее. Она закрывает глаза на секунду, приподняв нож, приятно ошеломленная жарой и ароматами. Позади нее у плиты сестра говорит, говорит, как всегда, говорит все и ничего.
   — Я нашла рецепт у Джорджа Салы^[7], ему сто двадцать четыре года, правда, восхитительно? Он готовил рыбу в каперсах. Их теперь запретили есть. Говорят, бедные каперсы в естественных условиях вымирают. Судя по всему, их будут клонировать, как слонов и политиков. Мама их привезла. Не слонов. Спрятала их в косметичке. Теперь жалуется, что у нее весь парфюм пропах уксусом. А ты как? Я пропустила нашу пятницу. Давно мы не встречались, правда? Почему так?
   — Я не помню, — говорит она, и в этот момент — позади Джон Лоу, впереди ужин, — правда не помнит, или ей все равно. Она крошит лимонную цедру, давит сок в пиалу с маслом, снимает шелуху с чеснока. — Прости.
   — Я тебя не виню. — Марта двумя руками поднимает крышку. Опасливо заглядывает внутрь. — Мама сказала, ты была занята.
   — Она имела в виду, что я ее игнорирую.
   — Знаю, — говорит Марта, и добавляет: — А что с Джоном Лоу, кстати?
   — Я с ним закончила.
   — Уже?
   — Думаю, да.
   — Ты быстро работаешь. Как стыдно, а я думала, ты его станешь месяцами безжалостно поджаривать. Отбивной Криптограф, слабо прожаренный, на углях, а-ля Налоговая.
   — Я такими вещами не занимаюсь, — говорит она. — Это не моя работа. — Ей странно слышать злость в голосе Марты. Она не злая женщина, хотя временами удивляет.
   Анна режет белые дольки чеснока, разминает ладонью в кашицу, едкая влага оседает на коже.
   Берет нож.
   — И миллиардеров я на завтрак не ем.
   — Не знаю, может, и стоило бы, — говорит Марта, небрежно отворачиваясь от плиты, вытирая руки полотенцем. — Знаешь, со мной работают типы вроде него. Мистер и миссис Судьи. Из тех людей, которые думают, что «Фортнум и Мэйсон» — это круглосуточный магазин. Порой я думаю, что хотела бы так жить.
   — Почему?
   — А почему нет? Ты бы не хотела?
   — Вообще-то нет.
   — Значит, мы разные. Я не жадная, я просто думаю — фантазирую — насколько легче можно жить. Никогда не думать о деньгах. Разве не прекрасно?
   — Вовсе нет, — говорит Анна. — Он совсем не такой. — Если бы она слышала себя, заметила бы, что говорит слишком пылко, и Марта вдруг порывисто наклоняется к сестре, касается ее лица, мрачновато улыбается и заправляет тяжелый локон Анне за ухо.
   Из столовой снова слышен мужской голос, чего-то требует. Незнакомый акцент, рассеянно отмечает Анна; американец с западного побережья, не похоже на флегматичную манеру штата Мэн, как у мужа Марты Г Эндрю, и не успевает Марта опустить руку, как Анна понимает: что-то не так. Кого-то не хватает, зияющая пустота, надо было заметить раньше. Как дыра, что будет отбрасывать тень в тумане.
   — Кто там?
   — А это — последнее мамино приобретение. Ей до смерти хотелось, чтобы ты его увидела. Его зовут Макс, он грузчик. Рассказывает такие вещи о чемоданах, ты ни за что не поверишь. Наверное, тебе придется с ним разговаривать. Прости. — Она стоит у плиты, руки все движутся, движутся. — Маловато места для социальных маневров, нас всего четверо.