Страница:
— Четверо?
— Я так и знала, — говорит Ева из дверей. Интересно, сколько она уже там стоит, не совсем еще расплескав «Морской Бриз», глядя на дочерей сухо и критично. — Правда, я надеялась, что ты догадаешься. Целыми днями изучаешь посторонних, я думала, ты понимаешь свою сестру. Но, как видно, нет. И я ведь пыталась, предупреждала, но до тебя было не добраться. Глупая девчонка.
Анна кладет нож. Вспоминает ярлыки на компьютере, в порядке поступления, — непрочитанные послания. Свой побег от собственной жизни, что неминуемо отменил жизни других.
— Что происходит?
Мать хмурится. Марта у плиты, оперлась на руки.
— Эндрю, — начинает Ева и нерешительно замолкает. — Эндрю и Марта…
— Мама пытается сказать, — говорит Марта, — что у нас с Эндрю проблемы, уже несколько месяцев. Прости, я тебе не говорила. Все собиралась. В общем, Эндрю решил пожить какое-то время один.
— Марта. Когда? Давно?
— Почти месяц, — говорит Ева. — Приходил за вещами пару недель назад. С тех пор его никто не видел.
— Но его работа…
— Он уволился.
— Я не знала, — говорит Анна. — Понятия не имела.
— Конечно. И не спрашивала. — Ева поворачивается к ней. — Я сильно сомневаюсь, что ты спрашивала сестру хоть о чем-нибудь.
— Хватит, — говорит Марта.
— Ты спрашивала?
— Допрашивала ли я свою сестру? Нет. Я задаю достаточно вопросов на работе.
— «Как у тебя дела?» — это нормальный, обычный вопрос.
— Хватит, — повторяет Марта, но голос глухой, когда она пытается говорить громче, — почти как я, с невольным содроганием думает Анна. Плечи Марты, настолько шире и сильнее, чем Анны и их матери, настороженно сутулятся.
— Ну, — говорит Ева, — поздравляю, Анна. Хочешь выпить или у тебя в запасе остались еще сюрпризы?
Никто не отвечает. Она берет бокал. Крышка кастрюли дребезжит и подпрыгивает. Марта выключает огонь, поворачивается. Лицо у нее красное.
— Он готов, — говорит она. — Все готово. Пора есть, — говорит она им обеим, точно спрашивая разрешения.
Не ужин, а катастрофа. В течение двух перемен блюд никто не разговаривает, исключая Макса, грузчика — Макса; Макс говорит и говорит, все больше волнуясь в тишине, не понимая, что происходит, и широкое лицо его лоснится — пот и водяной пар от рыбы.
Затем они обмениваются подарками. Ева дарит Анне плетеный узорчатый пояс из металлических колец, ленту сверкающего металла, годится, чтобы носить под ней пистолет. Макс-грузчик — которому Анна дарит музыку, купленную для Эндрю, — вручает ей косметичку из кожи настоящего пони. И небольшой пакет от Марты — избранные стихи Т.С. Элиота, 1936 года, первое издание, почти в идеальном состоянии, с зазубренными страницами, где нож для бумаги скользнул неосторожно, оставив следы нетерпения или волнения почти вековой давности. Для моей сестры, последнего книжного червя, написала Марта на открытке. Ты же еще читаешь книги, спрашивает она, так ведь? Да, отвечает Анна, да, она еще читает книги.
Телефон звонит, когда она уже почти дома, отвлекает ее от дороги и словно пробуждает ото сна. По радио певец за певцом поют о любви, и все — скверно, или так ей кажется этим вечером. Она приглушает звук почти до нуля и сворачивает на обочину.
— Ну, — говорит Ева, — тебе стыдно?
— Конечно. Я не знала.
— Я знаю, дорогая. Хотя я не уверена, что в подобных обстоятельствах неведение может служить оправданием. Ты уже дома? По звукам не похоже.
— Нет. — В машине вдруг становится слишком тесно. Она снимает ремень безопасности, открывает дверь. Плечом держит трубку. — Я еще не добралась. Лед на дорогах. Все было ужасно, правда?
— Исключительно плохо, да. Никогда в жизни рождественский ужин так не походил на тайную вечерю.
Анна выходит из машины, встает под голыми кронами деревьев. Вверху чистое небо светится холодными звездами.
— У него другая женщина?
— Нет. Знаешь, я, наверное, предпочла бы это. Несколько лет назад Марта решила, что он встретил кого-то в Мэне. Оказалось, ничего такого или, по крайней мере, ничего серьезного. Но теперь я даже хотела бы, чтоб кто-нибудь был. Это я могла бы понять. И если бы она жила в Штатах, я могла бы ее найти, — говорит она тихо. — Тут у всех оружие, знаешь ли.
— Тогда в чем дело?
— В деньгах, — говорит Ева, откровенно, как сами деньги. — Он хорошо заботился о Марте, в финансовом отношении, но в последние месяцы что-то пошло не так. Она знала, что были проблемы, но не знала, что все так серьезно.
Пауза. Эхо маленькой комнаты, Ева одна в доме своей дочери.
— Мне очень жаль, — говорит Анна. — Прости за сегодня.
— Я знаю, что тебе жаль. Конечно, тебе жаль. Я не ожидала, конечно, что мы возьмемся за руки и все вместе войдем в новый год. Но мы же семья, в конце концов. И если уж говорить откровенно, во всем виноват Эндрю. Но я думаю об этом с тех пор, как ты ушла. Мне нужно тебя кое о чем спросить.
— О чем?
— Я хочу знать, ты увидишь его еще раз?
— Кого?
— Человека, с которым работала. Джона Лоу. — Мимо проносится машина, слишком ярко и быстро. Анна отшатывается. Она не может дышать, сердце будто набирает скорость. — Ты подслушивала?
— Я не видела на двери никаких табличек «Секретный Разговор»…
— Ну, так это был секретный разговор.
— Но теперь это неважно, правда? Ты с ним увидишься?
Вдоль дороги тянется низкая ограда. За ней обрыв, за ним высокий подлесок ныряет в непроницаемую мглу. Анна садится спиной к листве. Дрожит. Пальто в машине.
— А что?
— А то, — говорит Ева, — что Марта сказала, вы с ним поладили. А этот человек бросил твою сестру в беде.
На секунду она приходит в замешательство, не только от фразы, но и от самой ситуации. Насколько она помнит, у Марты никогда не было неприятностей, ничего серьезного, никогда не распускалась и не сдавалась.
— Что ты…
— Анна, — говорит мать, пытаясь сохранять терпение, но голос срывается в отчаянии и замешательстве. — Все просто. Эндрю биржевик. Он плохо сыграл, ошибся, и теперь ему нечем заплатить долги. Сумма, впечатляющая по любым меркам, она проглотит дом и Марту вместе с ним. Марта очень хороший адвокат, когда-нибудь может стать судьей, так все говорят, но у нее всегда было туго с деньгами, а банкроты-адвокаты судьями не становятся. Марта с Эндрю жили на широкую ногу, постоянно перезакладывали имущество, а мне как-то не верится, что Марта найдет работу, которая вытащит ее из долгов, это и в лучшие времена было сомнительно, а сейчас времена далеко не лучшие. Эндрю забрал почти все их сбережения и на удивление умело замел следы. Твоей сестре нужна помощь. Ей нужно время. Ты слушаешь?
— Да.
— Ты понимаешь, о чем я?
— Да, — Анна кивает пустоте, деревьям, холодной дороге. — О том, что мы должны ей помочь. Мы с тобой. — Но она уже знает: мать совсем не о том.
— Не глупи. Мы? Тебя никогда не заботили деньги, а я никогда особо не старалась их беречь. У нас нет денег, Анна, это очень просто. Но есть люди, у которых они есть. Люди, которые больше ни о чем не думают.
— Джон не такой, — говорит она. — Ты об этом?
— А ты как думаешь?
— Я не знаю, потому и спрашиваю, я просто не могу… — Она давит гнев, не дает ему вырваться. В голове знакомое ощущение дрейфа, как в замедленной съемке: Эрит-Рич, машина, девочка на дороге. — Ты хочешь сказать, что Джон Лоу должен дать нам денег?
— Не должен. Должен — ужасное слово. Мог бы. Он может их дать, если захочет. — Обида и оборона. — Не то чтобы он не мог без них обойтись.
Она пытается думать, вполуха слушая нетерпеливое дыхание матери.
— И что ты предлагаешь?
— Я ничего не предлагаю. Я говорю тебе, что единственный раз в жизни твоя сестра нуждается в помощи, а у тебя есть возможность ей помочь. Нам повезло, что ты знаешь этого человека. Я думаю, мы должны использовать это на всю катушку. Ради всего святого, Анна, тебе нужно его только попросить. Разве это преступление?
— Да, — говорит она, спокойно, не вполне спокойно. — Я могу потерять работу.
— Но ты ее не потеряешь.
— Правда? Марта знает, что ты со мной говоришь?
— Конечно, нет.
— Она бы не стала об этом просить.
— Но она и не просит.
Анна прикрыла глаза.
— А что банки?
— Марта уже должна им денег. Вряд ли можно занять еще…
— Тогда как я могу просить об этом клиента?
— Это легко. Ты просто улыбнешься, как хорошая девочка. — И Ева вздыхает, как вздыхала Марта. — Но я знаю, ты не станешь. Ты слишком гордая, прямо как твой отец. Так. Вот что я попрошу тебя сделать. Передашь этому твоему человеку письмо.
— Письмо?
— Да, письмо, знаешь? Письмо, на бумаге, сделанной из дерева, в конверте, написанное чернилами. Ему понравится.
Она открывает глаза.
— Откуда ты знаешь?
— Люди говорят. Я слышала.
— Я не могу, — говорит Анна, но уже сомневается, кто прав, она или мать. Возражения состарились и прокисли у нее губах, будто речь оставила послевкусие, осадок вины, накипь гнева.
— Можешь ничего не отвечать. Я его тебе пришлю. Тебе не нужно даже читать. Тебе не придется его просить, не придется говорить ни единого слова. Тебе нужно, — Ева говорит все медленнее и размереннее, — просто отдать ему письмо.
Она закончила, думает Анна. Сказала свое слово. И пока она это думает, мать говорит: Спокойной ночи, и не успевает Анна ответить, как связь прерывается. Вокруг ничего не осталось, кроме быстротечного очарования пустой дороги, и ночи, темной, как асфальт. Машина стоит открытая и ждет ее, радио что-то шепчет.
Два письма. Одно от Джона, но не от него, написанное не его рукой. Другое для Джона, не от Анны, но отдаст его она. Не вполне переписка, коммуникация, из третьих рук, для третьих лиц. И вот так же то, что между ними происходит — не понять что. Не расследование, не роман, не дружба, но что-то есть. Вы мой враг, Анна, вы как думаете?
Конверт, надписанный рукой ее матери — Мистеру Лоу — тонкий, старомодный, — она оставляет его на полу у двери, рядом с пальто, обувью и обломками зеленых и бесцветных бутылок, она собирает их, и раз в неделю относит на свалку. Она не смотрит на письмо, будто его нужно унести из дома или выбросить. И, может, так и случится, она не знает. Она ничего не решила, ей не хочется делать выбор. Она не может отдать его и не может не отдать. Не хочет знать, что с ним сделает.
Ей всегда нравились дни между Рождеством и Новым годом, завершение и предвкушение. Ночи наступают рано, светает поздно, но в этом году погода стоит ясная, в полдень морозно и прозрачно. Заняться нечем, и потому она гуляет, встречается с друзьями и покупает еду, импульсивно, в таких магазинах, куда никогда не заходит снова, простые вещи, не только для еды, но и чтобы смотреть на них. Ваза с кроваво-красными апельсинами. Белые яйца, похожие на цветы.
Накануне Нового года она сидит на кухне и читает Мартин подарок. Желанно ущербное великолепие Элиота. Стихи нравятся ей меньше, чем раньше, отвращение к человечеству слишком напоминает Налоговую, но она все равно читает, и голос ее сестры следует за ней сквозь страницы. Ты же еще читаешь, так ведь? И ее голос. Да, да.
Она выключает воду, мокрая бредет к зеркалу, протирает стекло. Бледная кожа. Нужно подстричься. Лицо расслаблено, выглядит как обычно. Так, будто Анна не расслышала вопрос, но слишком горда, чтобы переспрашивать.
Приглашение от Джона Лоу ждет внизу, нераспечатанное. Анне не нужно его читать. Когда оно пришло, она почувствовала его плотность, и пришла в замешательство от необходимости его читать. Она подержала его против света. А сегодня Новый год, такой день не забудешь. Через несколько часов — новогодняя ночь. Пожалуй, есть еще время приготовиться.
Она заплетает волосы.
Она выходит из машины, воздух теплый. Январь, самый холодный месяц в Лондоне, середина зимы даже в этом веке перемены климата, но здесь апрель. Она проехала всего двенадцать миль по городу, но будто вышла из самолета, который всю ночь летел на юг.
Она думает об этом, вдохнув первый раз, и второй раз вдыхает глубже. Ее не так уж часто удивляют деньги. Она много думала об этом, о множестве способов, какими люди пытаются установить дистанцию между собой и миром. И все-таки теперь они ее удивляют, даже слегка шокируют, слегка, будто что-то здесь неправильно, и она думает, так ли это, и почему.
Это всего лишь технология, думает она. Через год все перестанут удивляться, через пять никто не заметит. На самом деле есть в этом что-то дешевое, старомодное ярмарочное надувательство. Удивительный Парниковый Эффект Джона Лоу. Фальшивое и очаровательное, как хорошие духи. Она снова вдыхает, с сомнением пробуя воздух, его запах сырой земли и оттепели.
Запах, как доказательство. Будто деньги могут сделать что угодно, изменить все, к чему прикасаются. Как Мидас, думает она. Царь, который превратил мир в золото. Золото, которое превратило короля. Может, в этом и заключается правда денег, хотя она никогда в это не верила. Совсем иное она видит в собственном мире, где люди меняются, но все-таки живут с неподатливыми сердцами, оставаясь сами собой. Не превращаются в золото. Где зима, несмотря ни на что, остается зимой.
Там и тут в поместье она различает фонари, мерцание пламени, группки гостей, голоса и смех. За последним поворотом дороги стоит дом, в пятнах света, внутри мечутся длинные подвижные тени. Река очерчена фонарями и их отражениями. У пристани корабли, дюжина или больше, в разноцветных огнях иллюминации.
Она останавливается там, где дорога выходит на полукруглую гравийную площадку. Сзади и впереди машины, прекрасные в своем роде экземпляры, все во много раз дороже, чем ее собственная. Обычно она не трудилась замечать такие вещи — это не особо занимало ее мысли, — но сегодня они бросаются в глаза. Невозможно не видеть, что эти средства передвижения — скульптурные символы роскоши, лакированные, хромированные, в тусклом сиянии — всегда будут вне ее досягаемости.
Ей никогда не нравились машины.
Он совсем не такой, как ты, сказал Лоренс, много недель назад. И хотя Анна больше не уверена, что он был прав в том смысле, который подразумевал, все-таки это правда, в самом земном смысле. В отношении собственности. Теперь она это видит. Машины явились мягким напоминанием, невысказанным соглашением, что она не является частью мира Лоу. Она здесь чужая.
Никто не паркует автомобили. Владельцы стоят, подобно Анне, облокотившись на крыши, или ждут в освещенном уединении салонов. Фигуры в униформе движутся вдоль вереницы машин, учтиво склоняются к дверцам. Анна не различает, есть ли у них оружие. Она нагибается в машину, ищет свою пригласительную карту, доказательство того, что она здесь своя.
До тех пор, пока рядом не возникает фигура — невозможно красивый мальчик в белых водительских перчатках — она не осознает, что раньше никогда не видела парковщиков. В других обстоятельствах это было бы приятно; теперь же оставило ощущение, что дороги назад нет. Она стоит и смотрит, как ее машина — собственность Налоговой — уезжает прочь с водителем бесконечно искуснее Анны, и лишь когда они скрылись из виду, она поворачивает к дому.
Толпа выходит наружу из зала с фонтанами, через арену гравия, растекается везде, куда дотягивается свет из дома. Она вспоминает Аннели, ее доверительное: Однажды у нас была парочка, которая ночевала в лесу два дня. Другие пары расступаются, пропуская ее к дверям. Она проверяет себя, одежду и кожу, письмо матери в кармане. Тайное оружие, думает она, и отгоняет эту мысль, и входит внутрь.
Камера вспыхивает, будто молния. Оглушающий гул голосов. Музыка — квартет придушен фонтаном, пианист играет не так уж плохо, где-то в соседних комнатах. Смех все громче и громче. Тонко дребезжит стекло. Шампанское, запах черного пороха.
На миг ей хочется отступить, сбежать в ночной воздух, она еле сдерживается. Но останавливается, считает от тридцати до ничего. Она думает о Лоренсе — о Лоренсе, который сделал бы все гораздо лучше. Хорошо бы он был с ней. Хорошо бы она была им.
Она постепенно привыкает. Шум бьет по ушам, но не больно; с ним можно жить. Она вспоминает клуб Карла, дискотеки Дженет, которые она полюбила: там нечего говорить, и музыка заглушает все. Здесь атмосфера менее снисходительная. Лица в испарине под рядами люстр. Все одновременно пытаются сказать все сразу. На краю зала Анна видит старика, он будто продирается сквозь разговоры, предусмотрительно отвернувшись от толпы. В центре зала два официанта оказались в безвыходном положении, их подносы рискованно нагружены шампанским и коктейлями, водой с сиропом, недопитыми бокалами, тартинками с икрой. Анна шаг за шагом пробирается к ним и хватает бокал, но слишком поздно понимает, что это шампанское, она никогда его не любила, хотела бы любить, словно от этого можно стать лучше. Никого из Лоу не видно. Где бы они ни ждали, здесь их не было, в этом зале, куда прибывают гости и ждут, пока их заметят, ищут известных и желанных.
Сама Анна никого не знает. Некоторых почти узнаёт, почти узнаваемые знаменитости, некоторые ждут с застывшими лицами, будто подслушивают, как о них говорят, есть и другие — толпа осторожно огибает их, будто из опасения сломать. Анна вспоминает планировку дома. Где-то впереди ступени, или так ей кажется, широкая лестница на верхние этажи. По крайней мере, есть к чему стремиться.
Она идет через первый зал и на полпути сквозь второй видит Теренса: замечает его раньше, чем он ее, и нервно радуется, что обыграла сотрудника безопасности в его собственной игре. Он наблюдает за толпой, не как профессионал, а как пожилой мужчина, дядюшка, дедушка даже, празднично улыбаясь через усы никому в отдельности. В руке он держит стакан с водой.
Костюм на нем выглядит дорогим, даже здесь, но в роли гостя Теренс неубедителен. Он носит одежду, словно униформу, слишком внимательно смотрит, слишком напряженно держится. Только на миг, когда он поднимает свой стакан, Анна видит выпуклость под пиджаком. Плавно изогнутую и объемную.
Она удивляется своему удивлению. Поскольку она еще недостаточно выпила, достанет ли ей храбрости, размышляет она, подойти к нему сзади, к человеку, который считает ее врагом, наклониться и прошептать ему в ухо: Привет, Теренс. Это пистолет у вас в кармане или просто рады меня видеть?
Ей не хватает времени принять решение. Он уже повернулся, увидел ее лицо в толпе, радушно улыбается. Пробирается к ней, легко, не привлекая к себе внимания.
— Попробуйте коктейли, — говорит она, когда он подходит, и он смотрит на свой стакан, на ее бокал, и хмурится.
— Семейный девиз, я боюсь. Кури как рыба, пей как очаг.
— Они, должно быть, очень здоровые.
— О да. За вас.
— За вас.
— За долгую жизнь и все такое. Значит, вы получили приглашение, — говорит он и улыбается так, как она помнит — ласково, сконфуженно. — Я думал, вы не придете. Все это не в вашем вкусе, не так ли?
— Не совсем.
— Слишком много людей, да? Слишком большое давление?
— Вроде того. — В стороне от Анны молодой человек с бокалами в каждой руке смеется, закинув голову, словно рекламирует здоровые зубы.
Теренс отсутствующе следит за ее взглядом, будто его совершенно не касается, на что она смотрит.
— Забавно. Я думал, вы к этому привыкли, учитывая, чем вы занимаетесь. Я имею в виду — к давлению. Как выжить под ним, как использовать. Но я сказал мистеру Лоу, что ему трудно будет выманить вас сюда из Налоговой. Почти так же трудно, как вытравить Налоговую из Анны Мур, — говорит он и отхлебывает из стакана. — Так я ему и сказал.
— Можно спросить у вас кое-что? — говорит она, слишком громко, ее сердце внезапно несется вскачь. Адреналин поднимается в ней, как сухие пузырьки в шампанском. Между ними протискивается официант. Она берет еще один бокал. — Когда я перестала вам нравиться?
— Ну, как вы могли такое подумать? Вы мне всегда нравились.
— Разве?
— Да. Это затрудняет мне работу, вот и все.
— Вашу работу в качестве кого? Вы не рассказывали мне о своей работе.
— Я не думал, что должен.
— Защищать Джона от врагов?
— Вроде того, инспектор.
— Просто Анна. — И затем она говорит и одновременно догадывается: — Вы Теренс Катлер, да?
— Так написано на моей кредитной карте.
— Мистер Катлер, главный садовник.
— Я же говорил, — отвечает он. — Я много чем занимаюсь.
Голос тихий — он из тех мужчин, которые всегда говорят спокойно и которых всегда слушают. Но впервые Анна замечает нечто новое в его взгляде. Предсказуемую, расчетливую холодность, несомненную ярость. Она вспоминает разговор с Мюриет, когда в первый раз приехала в Эрит-Рич:
Вы не похожи на инспектора.
А на кого похожи инспекторы?
На мистера Катлера. Натан говорит, он служил в армии.
Она ошибалась, думает Анна. Мы так не выглядим. Ничего общего. Я на него не похожа.
— Я не враг ему, — наконец говорит она, и Теренс Катлер пожимает плечами.
— Он тоже так думает.
— Тогда почему…
— Знаете, иногда мои работодатели сами себе худшие враги. Иногда я не могу защитить их от самих себя. Это как раз такой тяжелый случай. И теперь вы. — Он отпивает воды. — Люди думают о нем всякие гадости. Послушать их, так можно подумать, что он профессиональный убийца.
— Я так не думаю.
— Ну, значит, все хорошо, правда? — он снова вглядывается в нее, наклоняет голову. — Тут кое-кто вас искал.
— Кто?
— Мистер Финч. Ваш друг?
— Нет, — говорит она, — нет, я не знаю никого с таким…
— Потому что нам он не друг. И девочка тоже искала вас, Мюриет. Заждалась вас. Мистер Лоу сказал ей, что вы приедете. Я ему не поверил, но он оказался прав, верно? Я сегодня проиграл на вас деньги. И не я один, кажется. — И он снова улыбается, и на сей раз улыбка почти искренняя.
— Где он?
— Тут и там. Поищите на балконе или в казино. Но вы его найдете, я не сомневаюсь. Я склонен думать, что вам это хорошо удается. — Добродушный упрек. — Очень профессионально, я бы сказал, очень по-деловому. И еще, — добавляет он, когда она отворачивается.
— Что?
— Следите за собой, хорошо?
— В смысле?
— Не хотел вас обидеть. Просто совет. По коже ползут мурашки.
— Это не похоже на совет.
— Не принимайте близко к сердцу. Наверху, — повторяет он и кивает в сторону лестницы.
Народу на ступенях толпится не меньше, чем в зале. На самом верху люди теснятся группками, как туристы на смотровой площадке. Они показывают на тех, кто внизу, будто узнают затылки знаменитостей, прически, солидные лысины. Женщина с ниткой жемчуга на шее перегибается через перила, фотографируя, несмотря на запрет. Я имею в виду, говорит она, почему они выбрали именно это время года? Разве нельзя сделать лето? У нас в Лондоне нет времен года, дорогая, говорит женщина рядом с ней. В Лондоне есть погода.
Где-то в дальних залах бьют часы — семь, восемь, девять… на час больше, чем ожидает Анна. Куда же делось время, думает она. Ничего не сделала, никого не встретила, кроме Теренса, Теренса Катлера, с которым предпочла бы вообще не встречаться.
Она отворачивается от лестничного колодца, опирается влажной ладонью на твердые перила за спиной. Только теперь она понимает дух этого дома: ощущение на краю сознания, незримый электрический рокот эндорфинов и адреналина.
Сердце бьется слишком часто, и она глубоко вздыхает, успокаивает его. Теплый воздух остужает лицо. Она вытирает щеки тыльной стороной ладони, мечтая где-нибудь найти зеркало. Две женщины, проходя мимо, улыбаются, идут дальше. За коридором она видит внутренние комнаты, огромные залы, как кабинет Джона, со стеклянными стенами. Толпы сталкиваются с пустотой, словно вот-вот провалятся в темноту…
Она видит Аннели. Та в стороне от гостей, прислушиваясь к разговорам, не вполне смеется в ответ. Ее волосы собраны наверх, в них бриллианты, даже через две комнаты Анна видит, как они сверкают, ярко, в соответствии со своими размерами. Она выглядит счастливой, кажется Анне. Но чем дольше она смотрит, тем двусмысленнее становится лицо Аннели, пока — если Анна представит, что у нее нет губ, — лицо не становится совершенно таким, как будто женщина вообще не улыбается. Что-то ударяет ее в бок. Рядом стоит Мюриет, смотрит сердито, искоса, в одной руке бокал, другая сжата в кулак.
— Это за что?
— Вы опоздали.
— К чему?
— Ко всему. — И, уже без осуждения, сочувственно: — Вы пропустили все самое вкусное. Натан ел горностая. Вы любите севиче?
— Нет, если ты собираешься меня им бить. Мюриет, ты видела отца Натана?
— Я так и знала, — говорит Ева из дверей. Интересно, сколько она уже там стоит, не совсем еще расплескав «Морской Бриз», глядя на дочерей сухо и критично. — Правда, я надеялась, что ты догадаешься. Целыми днями изучаешь посторонних, я думала, ты понимаешь свою сестру. Но, как видно, нет. И я ведь пыталась, предупреждала, но до тебя было не добраться. Глупая девчонка.
Анна кладет нож. Вспоминает ярлыки на компьютере, в порядке поступления, — непрочитанные послания. Свой побег от собственной жизни, что неминуемо отменил жизни других.
— Что происходит?
Мать хмурится. Марта у плиты, оперлась на руки.
— Эндрю, — начинает Ева и нерешительно замолкает. — Эндрю и Марта…
— Мама пытается сказать, — говорит Марта, — что у нас с Эндрю проблемы, уже несколько месяцев. Прости, я тебе не говорила. Все собиралась. В общем, Эндрю решил пожить какое-то время один.
— Марта. Когда? Давно?
— Почти месяц, — говорит Ева. — Приходил за вещами пару недель назад. С тех пор его никто не видел.
— Но его работа…
— Он уволился.
— Я не знала, — говорит Анна. — Понятия не имела.
— Конечно. И не спрашивала. — Ева поворачивается к ней. — Я сильно сомневаюсь, что ты спрашивала сестру хоть о чем-нибудь.
— Хватит, — говорит Марта.
— Ты спрашивала?
— Допрашивала ли я свою сестру? Нет. Я задаю достаточно вопросов на работе.
— «Как у тебя дела?» — это нормальный, обычный вопрос.
— Хватит, — повторяет Марта, но голос глухой, когда она пытается говорить громче, — почти как я, с невольным содроганием думает Анна. Плечи Марты, настолько шире и сильнее, чем Анны и их матери, настороженно сутулятся.
— Ну, — говорит Ева, — поздравляю, Анна. Хочешь выпить или у тебя в запасе остались еще сюрпризы?
Никто не отвечает. Она берет бокал. Крышка кастрюли дребезжит и подпрыгивает. Марта выключает огонь, поворачивается. Лицо у нее красное.
— Он готов, — говорит она. — Все готово. Пора есть, — говорит она им обеим, точно спрашивая разрешения.
Не ужин, а катастрофа. В течение двух перемен блюд никто не разговаривает, исключая Макса, грузчика — Макса; Макс говорит и говорит, все больше волнуясь в тишине, не понимая, что происходит, и широкое лицо его лоснится — пот и водяной пар от рыбы.
Затем они обмениваются подарками. Ева дарит Анне плетеный узорчатый пояс из металлических колец, ленту сверкающего металла, годится, чтобы носить под ней пистолет. Макс-грузчик — которому Анна дарит музыку, купленную для Эндрю, — вручает ей косметичку из кожи настоящего пони. И небольшой пакет от Марты — избранные стихи Т.С. Элиота, 1936 года, первое издание, почти в идеальном состоянии, с зазубренными страницами, где нож для бумаги скользнул неосторожно, оставив следы нетерпения или волнения почти вековой давности. Для моей сестры, последнего книжного червя, написала Марта на открытке. Ты же еще читаешь книги, спрашивает она, так ведь? Да, отвечает Анна, да, она еще читает книги.
Телефон звонит, когда она уже почти дома, отвлекает ее от дороги и словно пробуждает ото сна. По радио певец за певцом поют о любви, и все — скверно, или так ей кажется этим вечером. Она приглушает звук почти до нуля и сворачивает на обочину.
— Ну, — говорит Ева, — тебе стыдно?
— Конечно. Я не знала.
— Я знаю, дорогая. Хотя я не уверена, что в подобных обстоятельствах неведение может служить оправданием. Ты уже дома? По звукам не похоже.
— Нет. — В машине вдруг становится слишком тесно. Она снимает ремень безопасности, открывает дверь. Плечом держит трубку. — Я еще не добралась. Лед на дорогах. Все было ужасно, правда?
— Исключительно плохо, да. Никогда в жизни рождественский ужин так не походил на тайную вечерю.
Анна выходит из машины, встает под голыми кронами деревьев. Вверху чистое небо светится холодными звездами.
— У него другая женщина?
— Нет. Знаешь, я, наверное, предпочла бы это. Несколько лет назад Марта решила, что он встретил кого-то в Мэне. Оказалось, ничего такого или, по крайней мере, ничего серьезного. Но теперь я даже хотела бы, чтоб кто-нибудь был. Это я могла бы понять. И если бы она жила в Штатах, я могла бы ее найти, — говорит она тихо. — Тут у всех оружие, знаешь ли.
— Тогда в чем дело?
— В деньгах, — говорит Ева, откровенно, как сами деньги. — Он хорошо заботился о Марте, в финансовом отношении, но в последние месяцы что-то пошло не так. Она знала, что были проблемы, но не знала, что все так серьезно.
Пауза. Эхо маленькой комнаты, Ева одна в доме своей дочери.
— Мне очень жаль, — говорит Анна. — Прости за сегодня.
— Я знаю, что тебе жаль. Конечно, тебе жаль. Я не ожидала, конечно, что мы возьмемся за руки и все вместе войдем в новый год. Но мы же семья, в конце концов. И если уж говорить откровенно, во всем виноват Эндрю. Но я думаю об этом с тех пор, как ты ушла. Мне нужно тебя кое о чем спросить.
— О чем?
— Я хочу знать, ты увидишь его еще раз?
— Кого?
— Человека, с которым работала. Джона Лоу. — Мимо проносится машина, слишком ярко и быстро. Анна отшатывается. Она не может дышать, сердце будто набирает скорость. — Ты подслушивала?
— Я не видела на двери никаких табличек «Секретный Разговор»…
— Ну, так это был секретный разговор.
— Но теперь это неважно, правда? Ты с ним увидишься?
Вдоль дороги тянется низкая ограда. За ней обрыв, за ним высокий подлесок ныряет в непроницаемую мглу. Анна садится спиной к листве. Дрожит. Пальто в машине.
— А что?
— А то, — говорит Ева, — что Марта сказала, вы с ним поладили. А этот человек бросил твою сестру в беде.
На секунду она приходит в замешательство, не только от фразы, но и от самой ситуации. Насколько она помнит, у Марты никогда не было неприятностей, ничего серьезного, никогда не распускалась и не сдавалась.
— Что ты…
— Анна, — говорит мать, пытаясь сохранять терпение, но голос срывается в отчаянии и замешательстве. — Все просто. Эндрю биржевик. Он плохо сыграл, ошибся, и теперь ему нечем заплатить долги. Сумма, впечатляющая по любым меркам, она проглотит дом и Марту вместе с ним. Марта очень хороший адвокат, когда-нибудь может стать судьей, так все говорят, но у нее всегда было туго с деньгами, а банкроты-адвокаты судьями не становятся. Марта с Эндрю жили на широкую ногу, постоянно перезакладывали имущество, а мне как-то не верится, что Марта найдет работу, которая вытащит ее из долгов, это и в лучшие времена было сомнительно, а сейчас времена далеко не лучшие. Эндрю забрал почти все их сбережения и на удивление умело замел следы. Твоей сестре нужна помощь. Ей нужно время. Ты слушаешь?
— Да.
— Ты понимаешь, о чем я?
— Да, — Анна кивает пустоте, деревьям, холодной дороге. — О том, что мы должны ей помочь. Мы с тобой. — Но она уже знает: мать совсем не о том.
— Не глупи. Мы? Тебя никогда не заботили деньги, а я никогда особо не старалась их беречь. У нас нет денег, Анна, это очень просто. Но есть люди, у которых они есть. Люди, которые больше ни о чем не думают.
— Джон не такой, — говорит она. — Ты об этом?
— А ты как думаешь?
— Я не знаю, потому и спрашиваю, я просто не могу… — Она давит гнев, не дает ему вырваться. В голове знакомое ощущение дрейфа, как в замедленной съемке: Эрит-Рич, машина, девочка на дороге. — Ты хочешь сказать, что Джон Лоу должен дать нам денег?
— Не должен. Должен — ужасное слово. Мог бы. Он может их дать, если захочет. — Обида и оборона. — Не то чтобы он не мог без них обойтись.
Она пытается думать, вполуха слушая нетерпеливое дыхание матери.
— И что ты предлагаешь?
— Я ничего не предлагаю. Я говорю тебе, что единственный раз в жизни твоя сестра нуждается в помощи, а у тебя есть возможность ей помочь. Нам повезло, что ты знаешь этого человека. Я думаю, мы должны использовать это на всю катушку. Ради всего святого, Анна, тебе нужно его только попросить. Разве это преступление?
— Да, — говорит она, спокойно, не вполне спокойно. — Я могу потерять работу.
— Но ты ее не потеряешь.
— Правда? Марта знает, что ты со мной говоришь?
— Конечно, нет.
— Она бы не стала об этом просить.
— Но она и не просит.
Анна прикрыла глаза.
— А что банки?
— Марта уже должна им денег. Вряд ли можно занять еще…
— Тогда как я могу просить об этом клиента?
— Это легко. Ты просто улыбнешься, как хорошая девочка. — И Ева вздыхает, как вздыхала Марта. — Но я знаю, ты не станешь. Ты слишком гордая, прямо как твой отец. Так. Вот что я попрошу тебя сделать. Передашь этому твоему человеку письмо.
— Письмо?
— Да, письмо, знаешь? Письмо, на бумаге, сделанной из дерева, в конверте, написанное чернилами. Ему понравится.
Она открывает глаза.
— Откуда ты знаешь?
— Люди говорят. Я слышала.
— Я не могу, — говорит Анна, но уже сомневается, кто прав, она или мать. Возражения состарились и прокисли у нее губах, будто речь оставила послевкусие, осадок вины, накипь гнева.
— Можешь ничего не отвечать. Я его тебе пришлю. Тебе не нужно даже читать. Тебе не придется его просить, не придется говорить ни единого слова. Тебе нужно, — Ева говорит все медленнее и размереннее, — просто отдать ему письмо.
Она закончила, думает Анна. Сказала свое слово. И пока она это думает, мать говорит: Спокойной ночи, и не успевает Анна ответить, как связь прерывается. Вокруг ничего не осталось, кроме быстротечного очарования пустой дороги, и ночи, темной, как асфальт. Машина стоит открытая и ждет ее, радио что-то шепчет.
Два письма. Одно от Джона, но не от него, написанное не его рукой. Другое для Джона, не от Анны, но отдаст его она. Не вполне переписка, коммуникация, из третьих рук, для третьих лиц. И вот так же то, что между ними происходит — не понять что. Не расследование, не роман, не дружба, но что-то есть. Вы мой враг, Анна, вы как думаете?
Конверт, надписанный рукой ее матери — Мистеру Лоу — тонкий, старомодный, — она оставляет его на полу у двери, рядом с пальто, обувью и обломками зеленых и бесцветных бутылок, она собирает их, и раз в неделю относит на свалку. Она не смотрит на письмо, будто его нужно унести из дома или выбросить. И, может, так и случится, она не знает. Она ничего не решила, ей не хочется делать выбор. Она не может отдать его и не может не отдать. Не хочет знать, что с ним сделает.
Ей всегда нравились дни между Рождеством и Новым годом, завершение и предвкушение. Ночи наступают рано, светает поздно, но в этом году погода стоит ясная, в полдень морозно и прозрачно. Заняться нечем, и потому она гуляет, встречается с друзьями и покупает еду, импульсивно, в таких магазинах, куда никогда не заходит снова, простые вещи, не только для еды, но и чтобы смотреть на них. Ваза с кроваво-красными апельсинами. Белые яйца, похожие на цветы.
Накануне Нового года она сидит на кухне и читает Мартин подарок. Желанно ущербное великолепие Элиота. Стихи нравятся ей меньше, чем раньше, отвращение к человечеству слишком напоминает Налоговую, но она все равно читает, и голос ее сестры следует за ней сквозь страницы. Ты же еще читаешь, так ведь? И ее голос. Да, да.
Когда Чужестранец спросит: «Зачем вы живете городом? Вы прижались друг к другу из чувства любви друг к другу?» Что вы ответите? «Вместе живем мы, чтобы зарабатывать друг на друге»?Три часа. Свет меркнет. Она кладет книгу и идет наверх. В ванной торопливо раздевается и залезает под душ, долго стоит, впитывая тепло, нежась под струями, вода обвивает ее и стекает по рукам и животу, мир исчезает, испаряется. В саду снаружи играют дети, она слышит их, но не видит. Снег! Тоненький голос кричит снова и снова, хотя много дней нет ничего, кроме мороза. Снег! Снег!
О усталость людей…
Освоить океаны и горные кряжи,
Поделить звезды на избранные и обычные,
Создать совершенный кухонный холодильник[8].
Она выключает воду, мокрая бредет к зеркалу, протирает стекло. Бледная кожа. Нужно подстричься. Лицо расслаблено, выглядит как обычно. Так, будто Анна не расслышала вопрос, но слишком горда, чтобы переспрашивать.
Приглашение от Джона Лоу ждет внизу, нераспечатанное. Анне не нужно его читать. Когда оно пришло, она почувствовала его плотность, и пришла в замешательство от необходимости его читать. Она подержала его против света. А сегодня Новый год, такой день не забудешь. Через несколько часов — новогодняя ночь. Пожалуй, есть еще время приготовиться.
Она заплетает волосы.
Она выходит из машины, воздух теплый. Январь, самый холодный месяц в Лондоне, середина зимы даже в этом веке перемены климата, но здесь апрель. Она проехала всего двенадцать миль по городу, но будто вышла из самолета, который всю ночь летел на юг.
Она думает об этом, вдохнув первый раз, и второй раз вдыхает глубже. Ее не так уж часто удивляют деньги. Она много думала об этом, о множестве способов, какими люди пытаются установить дистанцию между собой и миром. И все-таки теперь они ее удивляют, даже слегка шокируют, слегка, будто что-то здесь неправильно, и она думает, так ли это, и почему.
Это всего лишь технология, думает она. Через год все перестанут удивляться, через пять никто не заметит. На самом деле есть в этом что-то дешевое, старомодное ярмарочное надувательство. Удивительный Парниковый Эффект Джона Лоу. Фальшивое и очаровательное, как хорошие духи. Она снова вдыхает, с сомнением пробуя воздух, его запах сырой земли и оттепели.
Запах, как доказательство. Будто деньги могут сделать что угодно, изменить все, к чему прикасаются. Как Мидас, думает она. Царь, который превратил мир в золото. Золото, которое превратило короля. Может, в этом и заключается правда денег, хотя она никогда в это не верила. Совсем иное она видит в собственном мире, где люди меняются, но все-таки живут с неподатливыми сердцами, оставаясь сами собой. Не превращаются в золото. Где зима, несмотря ни на что, остается зимой.
Там и тут в поместье она различает фонари, мерцание пламени, группки гостей, голоса и смех. За последним поворотом дороги стоит дом, в пятнах света, внутри мечутся длинные подвижные тени. Река очерчена фонарями и их отражениями. У пристани корабли, дюжина или больше, в разноцветных огнях иллюминации.
Она останавливается там, где дорога выходит на полукруглую гравийную площадку. Сзади и впереди машины, прекрасные в своем роде экземпляры, все во много раз дороже, чем ее собственная. Обычно она не трудилась замечать такие вещи — это не особо занимало ее мысли, — но сегодня они бросаются в глаза. Невозможно не видеть, что эти средства передвижения — скульптурные символы роскоши, лакированные, хромированные, в тусклом сиянии — всегда будут вне ее досягаемости.
Ей никогда не нравились машины.
Он совсем не такой, как ты, сказал Лоренс, много недель назад. И хотя Анна больше не уверена, что он был прав в том смысле, который подразумевал, все-таки это правда, в самом земном смысле. В отношении собственности. Теперь она это видит. Машины явились мягким напоминанием, невысказанным соглашением, что она не является частью мира Лоу. Она здесь чужая.
Никто не паркует автомобили. Владельцы стоят, подобно Анне, облокотившись на крыши, или ждут в освещенном уединении салонов. Фигуры в униформе движутся вдоль вереницы машин, учтиво склоняются к дверцам. Анна не различает, есть ли у них оружие. Она нагибается в машину, ищет свою пригласительную карту, доказательство того, что она здесь своя.
До тех пор, пока рядом не возникает фигура — невозможно красивый мальчик в белых водительских перчатках — она не осознает, что раньше никогда не видела парковщиков. В других обстоятельствах это было бы приятно; теперь же оставило ощущение, что дороги назад нет. Она стоит и смотрит, как ее машина — собственность Налоговой — уезжает прочь с водителем бесконечно искуснее Анны, и лишь когда они скрылись из виду, она поворачивает к дому.
Толпа выходит наружу из зала с фонтанами, через арену гравия, растекается везде, куда дотягивается свет из дома. Она вспоминает Аннели, ее доверительное: Однажды у нас была парочка, которая ночевала в лесу два дня. Другие пары расступаются, пропуская ее к дверям. Она проверяет себя, одежду и кожу, письмо матери в кармане. Тайное оружие, думает она, и отгоняет эту мысль, и входит внутрь.
Камера вспыхивает, будто молния. Оглушающий гул голосов. Музыка — квартет придушен фонтаном, пианист играет не так уж плохо, где-то в соседних комнатах. Смех все громче и громче. Тонко дребезжит стекло. Шампанское, запах черного пороха.
На миг ей хочется отступить, сбежать в ночной воздух, она еле сдерживается. Но останавливается, считает от тридцати до ничего. Она думает о Лоренсе — о Лоренсе, который сделал бы все гораздо лучше. Хорошо бы он был с ней. Хорошо бы она была им.
Она постепенно привыкает. Шум бьет по ушам, но не больно; с ним можно жить. Она вспоминает клуб Карла, дискотеки Дженет, которые она полюбила: там нечего говорить, и музыка заглушает все. Здесь атмосфера менее снисходительная. Лица в испарине под рядами люстр. Все одновременно пытаются сказать все сразу. На краю зала Анна видит старика, он будто продирается сквозь разговоры, предусмотрительно отвернувшись от толпы. В центре зала два официанта оказались в безвыходном положении, их подносы рискованно нагружены шампанским и коктейлями, водой с сиропом, недопитыми бокалами, тартинками с икрой. Анна шаг за шагом пробирается к ним и хватает бокал, но слишком поздно понимает, что это шампанское, она никогда его не любила, хотела бы любить, словно от этого можно стать лучше. Никого из Лоу не видно. Где бы они ни ждали, здесь их не было, в этом зале, куда прибывают гости и ждут, пока их заметят, ищут известных и желанных.
Сама Анна никого не знает. Некоторых почти узнаёт, почти узнаваемые знаменитости, некоторые ждут с застывшими лицами, будто подслушивают, как о них говорят, есть и другие — толпа осторожно огибает их, будто из опасения сломать. Анна вспоминает планировку дома. Где-то впереди ступени, или так ей кажется, широкая лестница на верхние этажи. По крайней мере, есть к чему стремиться.
Она идет через первый зал и на полпути сквозь второй видит Теренса: замечает его раньше, чем он ее, и нервно радуется, что обыграла сотрудника безопасности в его собственной игре. Он наблюдает за толпой, не как профессионал, а как пожилой мужчина, дядюшка, дедушка даже, празднично улыбаясь через усы никому в отдельности. В руке он держит стакан с водой.
Костюм на нем выглядит дорогим, даже здесь, но в роли гостя Теренс неубедителен. Он носит одежду, словно униформу, слишком внимательно смотрит, слишком напряженно держится. Только на миг, когда он поднимает свой стакан, Анна видит выпуклость под пиджаком. Плавно изогнутую и объемную.
Она удивляется своему удивлению. Поскольку она еще недостаточно выпила, достанет ли ей храбрости, размышляет она, подойти к нему сзади, к человеку, который считает ее врагом, наклониться и прошептать ему в ухо: Привет, Теренс. Это пистолет у вас в кармане или просто рады меня видеть?
Ей не хватает времени принять решение. Он уже повернулся, увидел ее лицо в толпе, радушно улыбается. Пробирается к ней, легко, не привлекая к себе внимания.
— Попробуйте коктейли, — говорит она, когда он подходит, и он смотрит на свой стакан, на ее бокал, и хмурится.
— Семейный девиз, я боюсь. Кури как рыба, пей как очаг.
— Они, должно быть, очень здоровые.
— О да. За вас.
— За вас.
— За долгую жизнь и все такое. Значит, вы получили приглашение, — говорит он и улыбается так, как она помнит — ласково, сконфуженно. — Я думал, вы не придете. Все это не в вашем вкусе, не так ли?
— Не совсем.
— Слишком много людей, да? Слишком большое давление?
— Вроде того. — В стороне от Анны молодой человек с бокалами в каждой руке смеется, закинув голову, словно рекламирует здоровые зубы.
Теренс отсутствующе следит за ее взглядом, будто его совершенно не касается, на что она смотрит.
— Забавно. Я думал, вы к этому привыкли, учитывая, чем вы занимаетесь. Я имею в виду — к давлению. Как выжить под ним, как использовать. Но я сказал мистеру Лоу, что ему трудно будет выманить вас сюда из Налоговой. Почти так же трудно, как вытравить Налоговую из Анны Мур, — говорит он и отхлебывает из стакана. — Так я ему и сказал.
— Можно спросить у вас кое-что? — говорит она, слишком громко, ее сердце внезапно несется вскачь. Адреналин поднимается в ней, как сухие пузырьки в шампанском. Между ними протискивается официант. Она берет еще один бокал. — Когда я перестала вам нравиться?
— Ну, как вы могли такое подумать? Вы мне всегда нравились.
— Разве?
— Да. Это затрудняет мне работу, вот и все.
— Вашу работу в качестве кого? Вы не рассказывали мне о своей работе.
— Я не думал, что должен.
— Защищать Джона от врагов?
— Вроде того, инспектор.
— Просто Анна. — И затем она говорит и одновременно догадывается: — Вы Теренс Катлер, да?
— Так написано на моей кредитной карте.
— Мистер Катлер, главный садовник.
— Я же говорил, — отвечает он. — Я много чем занимаюсь.
Голос тихий — он из тех мужчин, которые всегда говорят спокойно и которых всегда слушают. Но впервые Анна замечает нечто новое в его взгляде. Предсказуемую, расчетливую холодность, несомненную ярость. Она вспоминает разговор с Мюриет, когда в первый раз приехала в Эрит-Рич:
Вы не похожи на инспектора.
А на кого похожи инспекторы?
На мистера Катлера. Натан говорит, он служил в армии.
Она ошибалась, думает Анна. Мы так не выглядим. Ничего общего. Я на него не похожа.
— Я не враг ему, — наконец говорит она, и Теренс Катлер пожимает плечами.
— Он тоже так думает.
— Тогда почему…
— Знаете, иногда мои работодатели сами себе худшие враги. Иногда я не могу защитить их от самих себя. Это как раз такой тяжелый случай. И теперь вы. — Он отпивает воды. — Люди думают о нем всякие гадости. Послушать их, так можно подумать, что он профессиональный убийца.
— Я так не думаю.
— Ну, значит, все хорошо, правда? — он снова вглядывается в нее, наклоняет голову. — Тут кое-кто вас искал.
— Кто?
— Мистер Финч. Ваш друг?
— Нет, — говорит она, — нет, я не знаю никого с таким…
— Потому что нам он не друг. И девочка тоже искала вас, Мюриет. Заждалась вас. Мистер Лоу сказал ей, что вы приедете. Я ему не поверил, но он оказался прав, верно? Я сегодня проиграл на вас деньги. И не я один, кажется. — И он снова улыбается, и на сей раз улыбка почти искренняя.
— Где он?
— Тут и там. Поищите на балконе или в казино. Но вы его найдете, я не сомневаюсь. Я склонен думать, что вам это хорошо удается. — Добродушный упрек. — Очень профессионально, я бы сказал, очень по-деловому. И еще, — добавляет он, когда она отворачивается.
— Что?
— Следите за собой, хорошо?
— В смысле?
— Не хотел вас обидеть. Просто совет. По коже ползут мурашки.
— Это не похоже на совет.
— Не принимайте близко к сердцу. Наверху, — повторяет он и кивает в сторону лестницы.
Народу на ступенях толпится не меньше, чем в зале. На самом верху люди теснятся группками, как туристы на смотровой площадке. Они показывают на тех, кто внизу, будто узнают затылки знаменитостей, прически, солидные лысины. Женщина с ниткой жемчуга на шее перегибается через перила, фотографируя, несмотря на запрет. Я имею в виду, говорит она, почему они выбрали именно это время года? Разве нельзя сделать лето? У нас в Лондоне нет времен года, дорогая, говорит женщина рядом с ней. В Лондоне есть погода.
Где-то в дальних залах бьют часы — семь, восемь, девять… на час больше, чем ожидает Анна. Куда же делось время, думает она. Ничего не сделала, никого не встретила, кроме Теренса, Теренса Катлера, с которым предпочла бы вообще не встречаться.
Она отворачивается от лестничного колодца, опирается влажной ладонью на твердые перила за спиной. Только теперь она понимает дух этого дома: ощущение на краю сознания, незримый электрический рокот эндорфинов и адреналина.
Сердце бьется слишком часто, и она глубоко вздыхает, успокаивает его. Теплый воздух остужает лицо. Она вытирает щеки тыльной стороной ладони, мечтая где-нибудь найти зеркало. Две женщины, проходя мимо, улыбаются, идут дальше. За коридором она видит внутренние комнаты, огромные залы, как кабинет Джона, со стеклянными стенами. Толпы сталкиваются с пустотой, словно вот-вот провалятся в темноту…
Она видит Аннели. Та в стороне от гостей, прислушиваясь к разговорам, не вполне смеется в ответ. Ее волосы собраны наверх, в них бриллианты, даже через две комнаты Анна видит, как они сверкают, ярко, в соответствии со своими размерами. Она выглядит счастливой, кажется Анне. Но чем дольше она смотрит, тем двусмысленнее становится лицо Аннели, пока — если Анна представит, что у нее нет губ, — лицо не становится совершенно таким, как будто женщина вообще не улыбается. Что-то ударяет ее в бок. Рядом стоит Мюриет, смотрит сердито, искоса, в одной руке бокал, другая сжата в кулак.
— Это за что?
— Вы опоздали.
— К чему?
— Ко всему. — И, уже без осуждения, сочувственно: — Вы пропустили все самое вкусное. Натан ел горностая. Вы любите севиче?
— Нет, если ты собираешься меня им бить. Мюриет, ты видела отца Натана?