Страница:
— Алло.
— Аннели. — Она повернулась к телефону. Голос напряженный и недовольный, злой и напуганный. Все, что она себе представляла, и даже хуже.
— Чего вы хотите?
— Я…
— Подождите. Вы где?
Она глядит сквозь волнистые полосы плексигласа. Рядом с домом старик чинит ялик. Под крышей мотеля горбится на ветру птица, большая, как ребенок.
— Я здесь.
— Здесь? Что вы делаете здесь?
— Я приехала поговорить с вами. У меня…
— Как вы меня нашли?
— Меня послала Налоговая.
— Найти меня? — Она повышает голос.
— Аннели…
— Почему вы никак не оставите меня в покое? — Потому и поэтому, думает она. Потому что кое-что произошло между мной и твоим мужем, который тебе не муж, и оно еще не закончилось. Потому что ты так и не сказала мне всей правды. Потому что я еще инспектор Налоговой службы, а Налоговая всегда получает то, что хочет.
— Аннели, послушайте меня. Хорошо? Никто не знает, что вы здесь.
— Что? Нет.
— Юристы не знают. Правительство не знает. Даже Налоговая пока не знает. Никто, кроме меня.
— Что это значит?
Анна долго молчит. Микроавтобус проезжает по дороге в обратную сторону. Притормаживает, минуя Анну, потом газует. Будто испугался.
— Встретитесь со мной? — наконец спрашивает она, и где-то на улице, на краю залива Аннели тихо отвечает, — ладно, она готова, она встретится с ней.
— Проходите, — говорит мать Аннели и отступает в дом. Он холодный, и темный, и ароматный — пахнет свежей краской, морской солью и горячим хлебом; играет музыка, но Анна не помнит, чтобы слышала ее по радио. В углу маленькой комнаты у стены — гарпун и удочка, рядом на полу — маска и гарпунное ружье. У очага в предвкушении вечера грудой сложен плавник. Дом из тех, что никогда не меняются, если их покидаешь. Приют; убежище даже. Анне самой хочется тут остаться.
— Суви. — Женщина протягивает руку.
— Анна, — говорит она, пожимая руку, хотя нет нужды представляться. Анна видит, что Суви тоже это понимает. В доме тихо, безлюдно: нет Аннели, или ее сына, или отца. А может, та, к кому пришла Анна, уже исчезла.
Неловкое молчание. Анна ищет, что бы сказать.
— У вас прекрасный дом.
— Спасибо, — машинально отвечает Суви, будто едва ли расслышала. — Моя дочь согласилась поговорить с вами, и вы должны делать то, что должны. Но я хочу, чтоб вы знали — она нездорова. Ей вредно о нем говорить. Прошу вас, постарайтесь побыстрее.
— Конечно, — сказала она, — я недолго, конечно.
— Пожалуйста, — и Суви ведет Анну через дом в сад, где ждет Аннели.
Они сидят рядом на газоне бермудской травы. Птицы на деревьях, крохотные и назойливые, голоса пронзительные, удивленные. Мать Аннели приносит чай со льдом и неохотно их оставляет. Никто не говорит ни слова. Вертолет рокочет над головой, и Аннели вздрагивает, глядит вверх, отворачивается.
На первый взгляд она выглядит хорошо — лицо и руки загорели, волосы выцвели на солнце, побелели. Она немного поправилась, и новые линии больше к лицу ей, чем прежняя модельная худоба. Но, несмотря на вес, она будто усохла, ушла в себя. Глаза потемнели, руки на коленях не желают лежать спокойно. Она держит стакан, когда летит вертолет, и ледяной чай проливается на сарафан.
— Ч-черт!
— Вот. — Анна ищет платок в сумке, но Аннели отмахивается.
— Ничего! Сама справлюсь. — Достает носовой платок из рукава. Анна садится обратно, Аннели плюет на платок, энергично трет пятно. Это, похоже, успокаивает ее, губы разглаживаются.
— Все время эти вертолеты. Садятся и взлетают с нефтяных вышек, постоянно. Мой отец там работал. Я их ненавидела за то, что они увозили его.
— Теперь, наверное, еще хуже.
— Ну да. Все время думаю, что они явились за мной.
— Никто за вами не является.
— Являются. — Она холодно подняла брови. — Вы же заявились.
— Я не за вами.
Аннели заканчивает с пятном. Бросает платок на газон и впервые смотрит на Анну. Взгляд неподвижен, будто, раз взглянув, она не может оторвать глаз.
— Вы здесь давно?
— Недавно, нет.
— И как вам остров? — вежливо, будто она хозяйка, а Анна — гость.
— Очень красивый.
— Вы, правда, так думаете? А мне всегда казалось, что здесь, как на дне моря. Не понимаю, зачем родители сюда приехали. Финляндия замечательная. Вам бы приехать в сезон ураганов. Раньше люди привязывали себя к деревьям. Иначе бы сдувало.
Она умолкает, отвлекается, глядит через сад на пустырь за ним. В конце Одюбон-стрит вертится флюгер.
— Мне жаль, что вы зря приехали. Может, я смогу отдать вам дом, — говорит она. — Эрит-Рич. Я могу, если хотите.
— Я здесь не за этим, — мягко сказала Анна.
— Ох… Вас это, наверное, потрясло. Все это.
— Да, потрясло.
— Значит, вы понимаете, что я чувствую. У меня был шок. Сильнее, чем у всех. Были вещи, о которых я знала. Ну, развод, очевидно. Но не много, правда. — Ее руки пианистки мельтешат, будто прячут что-то. — Не очень много. Вы, наверное, думаете, я совсем глупая.
— Нет.
— А я так думаю.
— Вы однажды сказали, что он хорошо хранит секреты.
— Недостаточно хорошо, — отвечает Аннели. И затем, словно только что вспомнила ее имя: — Анна.
— Что?
— Вы были добры со мной, тогда, на зимнем балу. Что вы о нас подумали в первый раз, когда приехали в Эрит-Рич?
Она помнит. Детская болтовня, доверчивая, непосредственная, шифрованная, как сам Джон. Мистер Фишбургер. Мошкара под деревьями. Что-то садится ей на щеку, она его смахивает.
— Вы думали, что мы странные?
— Я думала, вы прекрасные, — честно говорит она, и Аннели улыбается.
— Ну, по крайней мере, вы в это верили. — Обе замолкают. Неловкости нет, пару секунд молчание, почти дружеское. За домом гудит ревун, ровный гул эхом растекается по плоской земле.
Анна заглядывает в сумку, извлекает фотографию. Джон вполоборота, свет над деревьями. Протягивает фотографию, и Аннели смеется.
— Ой, какая древность! Вы проделали такой длинный путь, чтобы ее мне показать?
— Где это? Когда это было снято? — Аннели опять смеется.
— Я была пьяна, здорово пьяна, но было хорошо. Отличное время. У нас были прекрасные дни.
— Где вы были?
— Ох, какая разница? Уберите ее, можете? — Анна неохотно убирает фотографию.
— Я просто думала, может, это место, где он…
— Прошу вас. — Глухо. Глаза блестят, Аннели опускает веки.
— Я не хочу смотреть на него. Не хочу о нем слышать, не хочу говорить о нем. Вы понимаете?
— Конечно. — Собирается добавить еще что-нибудь, вернуть разговор в прежнюю колею. — Как Натан?
Она называет имя и сразу жалеет. В глазах Аннели вспыхивает злобная искра, почти занимается пламя. Рот приоткрыт, оскал. Затем гнев проходит. Голос опять скучнеет:
— Как вы смеете.
— Простите.
— Не надо. Не ваше дело сожалеть. Вообще все это — не ваше дело. Но вы ведь здесь по делу, да?
Она не отвечает. На этот вопрос у нее вряд ли есть ответ.
— Я не знаю, зачем я здесь, — наконец говорит она и видит, что Аннели больше не слушает.
Вновь смотрит сквозь Анну, будто на экран, картинку на экране.
— Он был очень организованный мужчина. Методичный. Вы наверняка заметили. Я думаю, когда мы поженились, он надеялся, что я изменюсь. Как будто всегда ждал, что ко мне это пристанет. Вот так римляне влияли на англичан. Ну, прямые дороги. Только не вышло.
Она говорит тише и быстрее. Лихорадочно, думает Анна. Птицы над головой все кричат и кричат. За частоколом — акры низких дюн и водорослей. За ними белые параллели барашков, море.
— Вы, наверное, думаете, что я вышла за него из-за денег. Все так думали! И в каком-то смысле так и было. Он был такой умный, красивый, щедрый. Вы видели его тогдашние фотографии? Конечно, вы даже одну с собой привезли. В нем было больше жизни, чем во всех, кого я только знала. Ему никто не мог сказать нет. Он говорил, что изменит мир, и все верили. И что бы он ни говорил, все становилось правдой. А деньги на него просто свалились. Он их всегда раздавал. Но вы не представляете, как это было захватывающе!.. Изменился он уже потом. После СофтГолд ничего не осталось — только сомневаться, наверное. Его не радовал успех. Он никогда мне этого не говорил, самой пришлось догадываться. Он это скрывал. И однажды утром я посмотрела на него и… Я его не узнала. Как будто он стал другим человеком. Между нами появились секреты. Они нас разлучили. Мы разошлись за много лет до развода. Вы любили его?
Вопрос возникает ниоткуда, как ветер на мосту, опрокидывает ее. Она огрызается, говорит первое, что приходит в голову:
— Вы так говорите, будто он умер.
— Любили?
— Я думала, все его любили.
— Тогда вы ошибались. И это не ответ. — Она смотрит на Анну, забавляясь, жалея, как прежде. — Вы хотите его? Можете его забрать, если хотите.
Она пожимает плечами, внезапно убитая.
— Я хочу его найти.
— Вы как все! Только и делаете, что спрашиваете, а сами никогда не отвечаете. Можете ответить?
— Я не… Я не пытаюсь… Никто не знает, что я здесь, я же говорила, даже Налоговая…
— Чепуха. А ваш напарник?
— Кто? У меня нет напарника, Аннели. Я вела это дело одна. Я не знаю, о чем вы…
— Не знаете? — переспрашивает Аннели и замолкает, уставившись на нее. — А. Понимаю. Вы и впрямь не знаете, да? — И смеется, лениво и удивленно, будто Анна вдруг удачно пошутила.
Зудящего комара относит по ветру. В дверях кухни стоит Суви. Ее дочь вздыхает и встает.
— Я не могу вам помочь, — говорит она. Затем: — Вы не можете не лезть, вы все, не можете, да? Вы, знаете ли, не единственный инспектор, который приходил к Джону. Может, вы не единственная, кто придет ко мне.
— Аннели, подождите…
— Я не могу вам помочь, — повторяет она и уходит. Ее мать провожает Анну в холодный темный дом. Повернувшись спиной, безразлично ожидая, когда та уйдет.
Теплая зима, одна из самых теплых за много десятилетий. То, что в иные годы было бы снегом, ныне выпадает дождем, и Лондон становится пародией на самого себя. Однотонный, серебристо-серый, как литография. Отовсюду течет, с деревьев на тротуары, с потолков в ведра, с укрепленных сводов подземки на рельсы, за сто шестьдесят лет старые протечки обратились в сталагмиты. Словно живешь в городе часов, думает Анна. Словно всякая улица, любой угол отсчитывают минуты.
Каждый день новости. Каждая сводка выворачивает предыдущую наизнанку. В Македонии двое студентов-политологов признаются, что создали вирус Перемены Даты. Их арестовали, конфисковали компьютеры, изучили молодежные анархические наклонности, но к тому времени таких уже толпа. Банкрот в Северной Дакоте, вдовец-брокер в Пекине, мать пятерых детей в Амстердаме, дети всё подтверждают. Это лишь начало, написал безработный Джеймс Селтсам сестре в Анкоридж. Мы многому научились на наших ошибках. Скоро будет рождество. Хо!Хо! Хо!
И все равно Джон повсюду. «Уолл-Стрит Джорнал Онлайн» публикует письма Джона Лоу — они каждую неделю приходят из Лондона, Парижа и с карибского острова Мастик, с расплывчатыми, непохожими снимками. Две книги, которые брал почитать Дж. К. Лоу, пропали из публичной библиотеки на Кей-стрит в Сингапуре («История фальсификаций»; «Экономная еда Делии Смит»). В Саппоро пьяный Лоу завалился в мужской бар в центре города, спел под караоке, заказал шампанского и ушел, не заплатив. Послания от Карла множатся на мобильном — Анна их не читает. Они настаивают, улещивают, их уже десяток.
Анна встречается с ним лишь в ноябре. Избегает его три недели — в офис приходит лишь однажды, — с каждым днем все меньше сомневаясь, что принесет их встреча.
Ничего нового. Она помнит дни после падения СофтГолд, когда Налоговая казалась иной. Больше ничего подобного. Неприметно, мало-помалу все возвращается на круги своя, к прежней архаике, будто силой упрямства можно повернуть мир вспять. Может, так оно и есть, думает Анна. Может, Налоговая, как Лоренс, уже приспособилась к невообразимому. Лифт позвякивает, минуя этажи, и у каждого этажа свой статус. Но она знает наверняка, что к ней это не относится.
Мистер Каунт на совещании, говорит его секретарь, оглядев Анну, будто сочтя ее подозрительной личностью. Будто делая одолжение, позволяет ей подождать в пустом кабинете Карла.
Воздух пахнет убежавшим кофе и полуфабрикатами. Час она сидит одна в единственном кресле, смотрит на Лондон. Никаких подъемных кранов на горизонте, никаких новостроек — на них нет денег. Как будто мир оглушен, как будто город в кои-то веки ушел в отпуск.
Она ждет и вспоминает годы, что провела здесь. Бесконечные вереницы клиентов, бессовестных, разгневанных, испуганных. Карла, и Дженет, и мистера Германубиса, на скамейке в Лаймбернер-сквер. Лоренса, как он ее обучал. Двенадцать лет. Пожизненное заключение. Она думала, срок выйдет дольше. Она не думала, что он покажется таким долгим.
Шум в коридоре. Приглушенное бормотание мужских голосов, грубый Карлов смех. Из портфеля она вытаскивает компьютер и свое заявление об увольнении. Кладет их на пустой стол.
— Ты, наверное, свихнулась, — говорит сестра. Они встречаются в кабинете на втором этаже в Чайнатауне, столик слишком мал: Анне кажется, еды чересчур, Марте кажется, что маловато. Пельмени, бледные и гладкие, как яйца, бульон с морскими ушками. — Что ты себе думала?
— Забавно. Карл то же самое спросил.
— Я подозреваю, не так любезно.
— Это точно. Он сказал, что я, вероятно, выжила из своего микроскопического тормознутого гребаного ума, — говорит она, и Марта хохочет, и кашляет, и тянется за водой и стаканом.
— Хорошо, что я с ним не обедаю.
— Ты не обязана. И я тоже.
— Но он тут ни при чем.
— Ну, в общем да. Ни при чем, конечно.
— Так в чем дело тогда?
Официант задерживается у столика налить им вина, китайского белого рисового вина в маленькие китайские чашки. Анна дожидается, пока он уйдет. Можно подумать, ему интересно, думает она. В ресторане тихо, дела идут вяло, и персонал выстроился вдоль стен: работы мало, все нервничают. Когда она оглядывается, сестра ждет, подавшись к ней, глядя в упор поверх тарелки.
— Я думаю, ты себя винишь.
— В чем?
— В том, что случилось с Лоу, — говорит Марта и безмятежно наполняет свою чашку. Волна гнева окатывает Анну.
— Ерунду ты мелешь.
— Я ничего такого не имела в виду. Угомонись. Я просто думаю, что с ним случилось, с ним и с его семьей, — я думаю, ты же тогда была очень близко. Не сочти неблагодарностью.
— Ты слишком много думаешь.
— Ну, тогда расскажи мне. — Марта наполняет чашку, подносит к губам. Взгляд над чашкой выверенный, выжидающий. — Расскажи мне.
— Наверное, дело во мне, — говорит она, но сестра молчит. Даже для Анны ответ звучит неискренне. Она вспоминает, как смотрела Аннели, забавляясь, жалея. Только и делаете, что спрашиваете, а сами никогда не отвечаете. Можете ответить?
Она ест. Рыбу, рис, рыбу с рисом. Ранние посетители приходят и уходят. Марта прикончила последний пельмень и размеренно принялась за оставшиеся креветки.
— Что будешь делать?
— Не знаю. Найду что-нибудь.
— Конечно.
— Я думала разобрать папины книги. Там есть довольно редкие. Не возражаешь, если мне придется кое-что продать?
— Вот дура. Конечно, продавай. Хорошая идея. Здравая. — Марта склоняется к ней. — Береги себя, хорошо? Иначе этим займусь я. А теперь можно я заплачу? Хоть эту мелочь разреши мне, — говорит она. — Самую мелкую. Мельче не придумаешь, да?
Работы никакой. Говорят, неудачное время для поисков, худшее из возможных. Даже тем, кто при деле, достается по капле, что уж говорить о бывшем инспекторе Британской Налоговой службы. Худшие времена. Если дождь позволяет, она бродит по городу или сидит и слушает музыку, учится постигать ее умиротворенно, как отец. Готовит все подряд, из того, что есть в магазинах, радуясь случаю поэкспериментировать: соевые бобы, красная капуста, рыба-скаббард. Она сидит и читает — непрочитанные книги, нераспечатанные коробки, что прежде не интересовали ее, некоторые можно продать, если надо. Энгельс и Маркс, история Израиля и изобретение пороха. Несколько «жизней Альберта Эйнштейна». Тайные кодексы Спарты, города, что отвернулся от денег.
И ночи тоже принадлежат ей. Поначалу ее друзья настойчивы, встревожены, не отмахнешься. Но их вопросы одинаковы, и ответов у нее нет. Она встречает Рождество с Мартой, вдвоем, Ева звонит, накачав бодрость джином, в компании своего грузчика.
Вещи Анны прибывают из Налоговой только в январе. Она расписывается за посылку — надпись Личные Вещи, будто отчеты о ее жизни чрезмерно раздуты, — и несет коробку в кухню, сгоняет Бирму. Внутри записка от Гоутера — он извиняется «за чай» и за то, что больше послать нечего. Вещей на удивление мало. Интересно, думает она, как там ее кабинет, кто теперь на ее месте.
Три кружки. Стопка книжек. Пачка бумаг, на которые Гоутер, очевидно, и вылил чай, бумаги влажные, упакованы второпях. Лазерный диск в треснутой коробке — файлы, подлежащие рассекречиванию. И запечатанная пачка сигарет.
Теперь у нее больше нет компьютера, диск не посмотришь. Она откладывает его, смутно планируя превратить в подставку для чашки. Книги расставляет по полкам в кабинете. Кружки — самые скверные, годные только для офиса, — возвращает в коробку, туда же кидает сломанный садовый стул: попозже отнесет все это барахло на свалку. С бумагами и сигаретами отправляется в кабинет, садится в единственное кресло, развязывает перепачканную Гоутером кипу.
Она листает страницы, точно фотоальбом. Это приятнее, чем она ожидала. Письмо от эксцентричного клиента, еще тогда старика, и теперь, наверное, уже умершего. Другое — единственное — послание с благодарностями. Ее заметки, обрывочная стенография, сама теперь не расшифрует. Карточка от Лоренсова букета. Давай встретимся. Я скучаю по тебе.
Снаружи еще светло. Играет музыка, старая, вытертая запись, ее собственная пластинка, не отцова. Шершавый хриплый голос Тома Уэйтса. Открытая бутылка вина на столе.
Она почти добирается до конца, когда натыкается на третье письмо. Нераспечатанное, ужасно заляпанное, полинявшее, словно карта древних сокровищ. Отправлено несколько недель назад, обратный адрес затерт. Почерк незнакомый. Не Джона. Американская марка.
Она подается вперед. Пальцы, руки трясутся.
В три часа уже вечер. Лондонские пригороды тянутся, миля за милей и потом вдруг остаются позади, словно поезд пересек какой-то континентальный шельф и нырнул в темноту. Она спит по чуть-чуть, ей снится, что Лоренс опять начал пить. Каждый раз, просыпаясь, она видит те же освещенные пихты и ели, те же рельсы и выемки, и когда она видит сны, поезд теребит ее, не отпускает, ритмы настойчивы, вопрошают.
Ты лиса? Ты гончая? Ты лиса ты гончая? Кто ты?
На центральном вокзале Глазго ее будит проводник, его дыхание пахнет микстурой от кашля. Она, покачиваясь, выходит из вагона, стоит на холодной платформе, пока отгоняют состав. Вокзал пуст, магазины закрыты. Иней блестит на щебенке. Еще час до пересадки, до маленькой станции ехать через город, ей одной в этом городе пришла в голову идиотская мысль ждать в это время или гулять. Она как раз достает зимнее пальто и перчатки, когда проводник застенчиво возвращается, ведет ее в свой кабинет, рассказывает, как ехать, поит чаем с привкусом микстуры. Жар от печки изнуряющий и роскошный, болит голова, запах проводника будит ее, когда пора снова уходить.
Местный поезд выезжает в темноте. Глазго позади, и вместе с ним последняя надежда отдохнуть, нравится ей это или нет: небо светлеет, а спит она чутко. Многоэтажки сменяются холмами, холмы падают в озера. Или не падают, думает она, это не падение. Не земля опустилась, а как будто вода вышла из берегов, поднялась по склонам, оставив отмели городов на вершинах. И холмы совершенно черные, будто криво отодрали кусок от основания неба.
Ей тридцать восемь, и она никогда не забиралась так далеко на север. Она никогда — она попыталась возразить себе — никогда не видела Шотландию. Единственная поездка в Эдинбург, шесть часов в конференц-зале и все как в Лондоне. Она озирается, словно кто-то может заметить ее невежество, но из пассажиров только старик, погруженный в глубокий сон. Работа держала ее в Лондоне, но работа, думает она, — не оправдание. Не работа ее выбрала. Но какая тесная жизнь.
Конечная станция Обан. Анна идет через платформы по набережной к причалу. Над ней нависает паром. Дюжина детей слоняется у воды, приехали с островов в школу, бледные в раннем свете, угрюмо показывают ей станцию Тайри-Колл.
Паром воняет дизельным топливом и смолой, солью, тостами и сигаретами. От запахов тошнит и одновременно хочется есть. Она бродит по комнатам и залам, пока не находит буфет для пассажиров, он бурлит, все предвкушают поездку. В меню чай и тосты, бекон и шампиньоны, хлебцы и вареные яйца, и она заказывает все это, несет между прикрученных к полу столиков к окну. Лишь когда ее тарелка пуста, Анна понимает, что паром движется. Материк уже позади. Вокруг почти ничего не видно: горбы бесплодных островов, ясное небо, море.
Залив казался ближе, думает она. Длинный путь без особой надежды и веры. Из сумки она достает подаренного Мартой Элиота, письмо Аннели, фотографию Джона и две страницы, распечатанные в интернет-кафе на Кингз-Кросс. Пассажиры ее раздражают. Семья пришла поесть, четверо в черном, как на похороны. Она слушает их, пока читает.
— Ты сыр и печенье не забыл?
— Аннели. — Она повернулась к телефону. Голос напряженный и недовольный, злой и напуганный. Все, что она себе представляла, и даже хуже.
— Чего вы хотите?
— Я…
— Подождите. Вы где?
Она глядит сквозь волнистые полосы плексигласа. Рядом с домом старик чинит ялик. Под крышей мотеля горбится на ветру птица, большая, как ребенок.
— Я здесь.
— Здесь? Что вы делаете здесь?
— Я приехала поговорить с вами. У меня…
— Как вы меня нашли?
— Меня послала Налоговая.
— Найти меня? — Она повышает голос.
— Аннели…
— Почему вы никак не оставите меня в покое? — Потому и поэтому, думает она. Потому что кое-что произошло между мной и твоим мужем, который тебе не муж, и оно еще не закончилось. Потому что ты так и не сказала мне всей правды. Потому что я еще инспектор Налоговой службы, а Налоговая всегда получает то, что хочет.
— Аннели, послушайте меня. Хорошо? Никто не знает, что вы здесь.
— Что? Нет.
— Юристы не знают. Правительство не знает. Даже Налоговая пока не знает. Никто, кроме меня.
— Что это значит?
Анна долго молчит. Микроавтобус проезжает по дороге в обратную сторону. Притормаживает, минуя Анну, потом газует. Будто испугался.
— Встретитесь со мной? — наконец спрашивает она, и где-то на улице, на краю залива Аннели тихо отвечает, — ладно, она готова, она встретится с ней.
— Проходите, — говорит мать Аннели и отступает в дом. Он холодный, и темный, и ароматный — пахнет свежей краской, морской солью и горячим хлебом; играет музыка, но Анна не помнит, чтобы слышала ее по радио. В углу маленькой комнаты у стены — гарпун и удочка, рядом на полу — маска и гарпунное ружье. У очага в предвкушении вечера грудой сложен плавник. Дом из тех, что никогда не меняются, если их покидаешь. Приют; убежище даже. Анне самой хочется тут остаться.
— Суви. — Женщина протягивает руку.
— Анна, — говорит она, пожимая руку, хотя нет нужды представляться. Анна видит, что Суви тоже это понимает. В доме тихо, безлюдно: нет Аннели, или ее сына, или отца. А может, та, к кому пришла Анна, уже исчезла.
Неловкое молчание. Анна ищет, что бы сказать.
— У вас прекрасный дом.
— Спасибо, — машинально отвечает Суви, будто едва ли расслышала. — Моя дочь согласилась поговорить с вами, и вы должны делать то, что должны. Но я хочу, чтоб вы знали — она нездорова. Ей вредно о нем говорить. Прошу вас, постарайтесь побыстрее.
— Конечно, — сказала она, — я недолго, конечно.
— Пожалуйста, — и Суви ведет Анну через дом в сад, где ждет Аннели.
Они сидят рядом на газоне бермудской травы. Птицы на деревьях, крохотные и назойливые, голоса пронзительные, удивленные. Мать Аннели приносит чай со льдом и неохотно их оставляет. Никто не говорит ни слова. Вертолет рокочет над головой, и Аннели вздрагивает, глядит вверх, отворачивается.
На первый взгляд она выглядит хорошо — лицо и руки загорели, волосы выцвели на солнце, побелели. Она немного поправилась, и новые линии больше к лицу ей, чем прежняя модельная худоба. Но, несмотря на вес, она будто усохла, ушла в себя. Глаза потемнели, руки на коленях не желают лежать спокойно. Она держит стакан, когда летит вертолет, и ледяной чай проливается на сарафан.
— Ч-черт!
— Вот. — Анна ищет платок в сумке, но Аннели отмахивается.
— Ничего! Сама справлюсь. — Достает носовой платок из рукава. Анна садится обратно, Аннели плюет на платок, энергично трет пятно. Это, похоже, успокаивает ее, губы разглаживаются.
— Все время эти вертолеты. Садятся и взлетают с нефтяных вышек, постоянно. Мой отец там работал. Я их ненавидела за то, что они увозили его.
— Теперь, наверное, еще хуже.
— Ну да. Все время думаю, что они явились за мной.
— Никто за вами не является.
— Являются. — Она холодно подняла брови. — Вы же заявились.
— Я не за вами.
Аннели заканчивает с пятном. Бросает платок на газон и впервые смотрит на Анну. Взгляд неподвижен, будто, раз взглянув, она не может оторвать глаз.
— Вы здесь давно?
— Недавно, нет.
— И как вам остров? — вежливо, будто она хозяйка, а Анна — гость.
— Очень красивый.
— Вы, правда, так думаете? А мне всегда казалось, что здесь, как на дне моря. Не понимаю, зачем родители сюда приехали. Финляндия замечательная. Вам бы приехать в сезон ураганов. Раньше люди привязывали себя к деревьям. Иначе бы сдувало.
Она умолкает, отвлекается, глядит через сад на пустырь за ним. В конце Одюбон-стрит вертится флюгер.
— Мне жаль, что вы зря приехали. Может, я смогу отдать вам дом, — говорит она. — Эрит-Рич. Я могу, если хотите.
— Я здесь не за этим, — мягко сказала Анна.
— Ох… Вас это, наверное, потрясло. Все это.
— Да, потрясло.
— Значит, вы понимаете, что я чувствую. У меня был шок. Сильнее, чем у всех. Были вещи, о которых я знала. Ну, развод, очевидно. Но не много, правда. — Ее руки пианистки мельтешат, будто прячут что-то. — Не очень много. Вы, наверное, думаете, я совсем глупая.
— Нет.
— А я так думаю.
— Вы однажды сказали, что он хорошо хранит секреты.
— Недостаточно хорошо, — отвечает Аннели. И затем, словно только что вспомнила ее имя: — Анна.
— Что?
— Вы были добры со мной, тогда, на зимнем балу. Что вы о нас подумали в первый раз, когда приехали в Эрит-Рич?
Она помнит. Детская болтовня, доверчивая, непосредственная, шифрованная, как сам Джон. Мистер Фишбургер. Мошкара под деревьями. Что-то садится ей на щеку, она его смахивает.
— Вы думали, что мы странные?
— Я думала, вы прекрасные, — честно говорит она, и Аннели улыбается.
— Ну, по крайней мере, вы в это верили. — Обе замолкают. Неловкости нет, пару секунд молчание, почти дружеское. За домом гудит ревун, ровный гул эхом растекается по плоской земле.
Анна заглядывает в сумку, извлекает фотографию. Джон вполоборота, свет над деревьями. Протягивает фотографию, и Аннели смеется.
— Ой, какая древность! Вы проделали такой длинный путь, чтобы ее мне показать?
— Где это? Когда это было снято? — Аннели опять смеется.
— Я была пьяна, здорово пьяна, но было хорошо. Отличное время. У нас были прекрасные дни.
— Где вы были?
— Ох, какая разница? Уберите ее, можете? — Анна неохотно убирает фотографию.
— Я просто думала, может, это место, где он…
— Прошу вас. — Глухо. Глаза блестят, Аннели опускает веки.
— Я не хочу смотреть на него. Не хочу о нем слышать, не хочу говорить о нем. Вы понимаете?
— Конечно. — Собирается добавить еще что-нибудь, вернуть разговор в прежнюю колею. — Как Натан?
Она называет имя и сразу жалеет. В глазах Аннели вспыхивает злобная искра, почти занимается пламя. Рот приоткрыт, оскал. Затем гнев проходит. Голос опять скучнеет:
— Как вы смеете.
— Простите.
— Не надо. Не ваше дело сожалеть. Вообще все это — не ваше дело. Но вы ведь здесь по делу, да?
Она не отвечает. На этот вопрос у нее вряд ли есть ответ.
— Я не знаю, зачем я здесь, — наконец говорит она и видит, что Аннели больше не слушает.
Вновь смотрит сквозь Анну, будто на экран, картинку на экране.
— Он был очень организованный мужчина. Методичный. Вы наверняка заметили. Я думаю, когда мы поженились, он надеялся, что я изменюсь. Как будто всегда ждал, что ко мне это пристанет. Вот так римляне влияли на англичан. Ну, прямые дороги. Только не вышло.
Она говорит тише и быстрее. Лихорадочно, думает Анна. Птицы над головой все кричат и кричат. За частоколом — акры низких дюн и водорослей. За ними белые параллели барашков, море.
— Вы, наверное, думаете, что я вышла за него из-за денег. Все так думали! И в каком-то смысле так и было. Он был такой умный, красивый, щедрый. Вы видели его тогдашние фотографии? Конечно, вы даже одну с собой привезли. В нем было больше жизни, чем во всех, кого я только знала. Ему никто не мог сказать нет. Он говорил, что изменит мир, и все верили. И что бы он ни говорил, все становилось правдой. А деньги на него просто свалились. Он их всегда раздавал. Но вы не представляете, как это было захватывающе!.. Изменился он уже потом. После СофтГолд ничего не осталось — только сомневаться, наверное. Его не радовал успех. Он никогда мне этого не говорил, самой пришлось догадываться. Он это скрывал. И однажды утром я посмотрела на него и… Я его не узнала. Как будто он стал другим человеком. Между нами появились секреты. Они нас разлучили. Мы разошлись за много лет до развода. Вы любили его?
Вопрос возникает ниоткуда, как ветер на мосту, опрокидывает ее. Она огрызается, говорит первое, что приходит в голову:
— Вы так говорите, будто он умер.
— Любили?
— Я думала, все его любили.
— Тогда вы ошибались. И это не ответ. — Она смотрит на Анну, забавляясь, жалея, как прежде. — Вы хотите его? Можете его забрать, если хотите.
Она пожимает плечами, внезапно убитая.
— Я хочу его найти.
— Вы как все! Только и делаете, что спрашиваете, а сами никогда не отвечаете. Можете ответить?
— Я не… Я не пытаюсь… Никто не знает, что я здесь, я же говорила, даже Налоговая…
— Чепуха. А ваш напарник?
— Кто? У меня нет напарника, Аннели. Я вела это дело одна. Я не знаю, о чем вы…
— Не знаете? — переспрашивает Аннели и замолкает, уставившись на нее. — А. Понимаю. Вы и впрямь не знаете, да? — И смеется, лениво и удивленно, будто Анна вдруг удачно пошутила.
Зудящего комара относит по ветру. В дверях кухни стоит Суви. Ее дочь вздыхает и встает.
— Я не могу вам помочь, — говорит она. Затем: — Вы не можете не лезть, вы все, не можете, да? Вы, знаете ли, не единственный инспектор, который приходил к Джону. Может, вы не единственная, кто придет ко мне.
— Аннели, подождите…
— Я не могу вам помочь, — повторяет она и уходит. Ее мать провожает Анну в холодный темный дом. Повернувшись спиной, безразлично ожидая, когда та уйдет.
Теплая зима, одна из самых теплых за много десятилетий. То, что в иные годы было бы снегом, ныне выпадает дождем, и Лондон становится пародией на самого себя. Однотонный, серебристо-серый, как литография. Отовсюду течет, с деревьев на тротуары, с потолков в ведра, с укрепленных сводов подземки на рельсы, за сто шестьдесят лет старые протечки обратились в сталагмиты. Словно живешь в городе часов, думает Анна. Словно всякая улица, любой угол отсчитывают минуты.
Каждый день новости. Каждая сводка выворачивает предыдущую наизнанку. В Македонии двое студентов-политологов признаются, что создали вирус Перемены Даты. Их арестовали, конфисковали компьютеры, изучили молодежные анархические наклонности, но к тому времени таких уже толпа. Банкрот в Северной Дакоте, вдовец-брокер в Пекине, мать пятерых детей в Амстердаме, дети всё подтверждают. Это лишь начало, написал безработный Джеймс Селтсам сестре в Анкоридж. Мы многому научились на наших ошибках. Скоро будет рождество. Хо!Хо! Хо!
И все равно Джон повсюду. «Уолл-Стрит Джорнал Онлайн» публикует письма Джона Лоу — они каждую неделю приходят из Лондона, Парижа и с карибского острова Мастик, с расплывчатыми, непохожими снимками. Две книги, которые брал почитать Дж. К. Лоу, пропали из публичной библиотеки на Кей-стрит в Сингапуре («История фальсификаций»; «Экономная еда Делии Смит»). В Саппоро пьяный Лоу завалился в мужской бар в центре города, спел под караоке, заказал шампанского и ушел, не заплатив. Послания от Карла множатся на мобильном — Анна их не читает. Они настаивают, улещивают, их уже десяток.
Анна встречается с ним лишь в ноябре. Избегает его три недели — в офис приходит лишь однажды, — с каждым днем все меньше сомневаясь, что принесет их встреча.
Ничего нового. Она помнит дни после падения СофтГолд, когда Налоговая казалась иной. Больше ничего подобного. Неприметно, мало-помалу все возвращается на круги своя, к прежней архаике, будто силой упрямства можно повернуть мир вспять. Может, так оно и есть, думает Анна. Может, Налоговая, как Лоренс, уже приспособилась к невообразимому. Лифт позвякивает, минуя этажи, и у каждого этажа свой статус. Но она знает наверняка, что к ней это не относится.
Мистер Каунт на совещании, говорит его секретарь, оглядев Анну, будто сочтя ее подозрительной личностью. Будто делая одолжение, позволяет ей подождать в пустом кабинете Карла.
Воздух пахнет убежавшим кофе и полуфабрикатами. Час она сидит одна в единственном кресле, смотрит на Лондон. Никаких подъемных кранов на горизонте, никаких новостроек — на них нет денег. Как будто мир оглушен, как будто город в кои-то веки ушел в отпуск.
Она ждет и вспоминает годы, что провела здесь. Бесконечные вереницы клиентов, бессовестных, разгневанных, испуганных. Карла, и Дженет, и мистера Германубиса, на скамейке в Лаймбернер-сквер. Лоренса, как он ее обучал. Двенадцать лет. Пожизненное заключение. Она думала, срок выйдет дольше. Она не думала, что он покажется таким долгим.
Шум в коридоре. Приглушенное бормотание мужских голосов, грубый Карлов смех. Из портфеля она вытаскивает компьютер и свое заявление об увольнении. Кладет их на пустой стол.
— Ты, наверное, свихнулась, — говорит сестра. Они встречаются в кабинете на втором этаже в Чайнатауне, столик слишком мал: Анне кажется, еды чересчур, Марте кажется, что маловато. Пельмени, бледные и гладкие, как яйца, бульон с морскими ушками. — Что ты себе думала?
— Забавно. Карл то же самое спросил.
— Я подозреваю, не так любезно.
— Это точно. Он сказал, что я, вероятно, выжила из своего микроскопического тормознутого гребаного ума, — говорит она, и Марта хохочет, и кашляет, и тянется за водой и стаканом.
— Хорошо, что я с ним не обедаю.
— Ты не обязана. И я тоже.
— Но он тут ни при чем.
— Ну, в общем да. Ни при чем, конечно.
— Так в чем дело тогда?
Официант задерживается у столика налить им вина, китайского белого рисового вина в маленькие китайские чашки. Анна дожидается, пока он уйдет. Можно подумать, ему интересно, думает она. В ресторане тихо, дела идут вяло, и персонал выстроился вдоль стен: работы мало, все нервничают. Когда она оглядывается, сестра ждет, подавшись к ней, глядя в упор поверх тарелки.
— Я думаю, ты себя винишь.
— В чем?
— В том, что случилось с Лоу, — говорит Марта и безмятежно наполняет свою чашку. Волна гнева окатывает Анну.
— Ерунду ты мелешь.
— Я ничего такого не имела в виду. Угомонись. Я просто думаю, что с ним случилось, с ним и с его семьей, — я думаю, ты же тогда была очень близко. Не сочти неблагодарностью.
— Ты слишком много думаешь.
— Ну, тогда расскажи мне. — Марта наполняет чашку, подносит к губам. Взгляд над чашкой выверенный, выжидающий. — Расскажи мне.
— Наверное, дело во мне, — говорит она, но сестра молчит. Даже для Анны ответ звучит неискренне. Она вспоминает, как смотрела Аннели, забавляясь, жалея. Только и делаете, что спрашиваете, а сами никогда не отвечаете. Можете ответить?
Она ест. Рыбу, рис, рыбу с рисом. Ранние посетители приходят и уходят. Марта прикончила последний пельмень и размеренно принялась за оставшиеся креветки.
— Что будешь делать?
— Не знаю. Найду что-нибудь.
— Конечно.
— Я думала разобрать папины книги. Там есть довольно редкие. Не возражаешь, если мне придется кое-что продать?
— Вот дура. Конечно, продавай. Хорошая идея. Здравая. — Марта склоняется к ней. — Береги себя, хорошо? Иначе этим займусь я. А теперь можно я заплачу? Хоть эту мелочь разреши мне, — говорит она. — Самую мелкую. Мельче не придумаешь, да?
Работы никакой. Говорят, неудачное время для поисков, худшее из возможных. Даже тем, кто при деле, достается по капле, что уж говорить о бывшем инспекторе Британской Налоговой службы. Худшие времена. Если дождь позволяет, она бродит по городу или сидит и слушает музыку, учится постигать ее умиротворенно, как отец. Готовит все подряд, из того, что есть в магазинах, радуясь случаю поэкспериментировать: соевые бобы, красная капуста, рыба-скаббард. Она сидит и читает — непрочитанные книги, нераспечатанные коробки, что прежде не интересовали ее, некоторые можно продать, если надо. Энгельс и Маркс, история Израиля и изобретение пороха. Несколько «жизней Альберта Эйнштейна». Тайные кодексы Спарты, города, что отвернулся от денег.
И ночи тоже принадлежат ей. Поначалу ее друзья настойчивы, встревожены, не отмахнешься. Но их вопросы одинаковы, и ответов у нее нет. Она встречает Рождество с Мартой, вдвоем, Ева звонит, накачав бодрость джином, в компании своего грузчика.
Вещи Анны прибывают из Налоговой только в январе. Она расписывается за посылку — надпись Личные Вещи, будто отчеты о ее жизни чрезмерно раздуты, — и несет коробку в кухню, сгоняет Бирму. Внутри записка от Гоутера — он извиняется «за чай» и за то, что больше послать нечего. Вещей на удивление мало. Интересно, думает она, как там ее кабинет, кто теперь на ее месте.
Три кружки. Стопка книжек. Пачка бумаг, на которые Гоутер, очевидно, и вылил чай, бумаги влажные, упакованы второпях. Лазерный диск в треснутой коробке — файлы, подлежащие рассекречиванию. И запечатанная пачка сигарет.
Теперь у нее больше нет компьютера, диск не посмотришь. Она откладывает его, смутно планируя превратить в подставку для чашки. Книги расставляет по полкам в кабинете. Кружки — самые скверные, годные только для офиса, — возвращает в коробку, туда же кидает сломанный садовый стул: попозже отнесет все это барахло на свалку. С бумагами и сигаретами отправляется в кабинет, садится в единственное кресло, развязывает перепачканную Гоутером кипу.
Она листает страницы, точно фотоальбом. Это приятнее, чем она ожидала. Письмо от эксцентричного клиента, еще тогда старика, и теперь, наверное, уже умершего. Другое — единственное — послание с благодарностями. Ее заметки, обрывочная стенография, сама теперь не расшифрует. Карточка от Лоренсова букета. Давай встретимся. Я скучаю по тебе.
Снаружи еще светло. Играет музыка, старая, вытертая запись, ее собственная пластинка, не отцова. Шершавый хриплый голос Тома Уэйтса. Открытая бутылка вина на столе.
Ничего не стерли. Бумаги, похоже, не редактировали. Она была бы осторожнее, если б сама их отправляла. Но вообще-то она не выкидывает бумаг, как другие, да и Налоговой от этих каракулей мало проку. Даже ей от них проку мало. И все же она читает, послушно, будто они достались ей в наследство.
Дети уходят играть на ночь глядя
Черт знает кто распевает хоралы
Плоти от плоти для счастья мало
Что полюбил, то твоим стало[16]
Она почти добирается до конца, когда натыкается на третье письмо. Нераспечатанное, ужасно заляпанное, полинявшее, словно карта древних сокровищ. Отправлено несколько недель назад, обратный адрес затерт. Почерк незнакомый. Не Джона. Американская марка.
Она подается вперед. Пальцы, руки трясутся.
Дорогая Анна,Остров Колл. Она почти забыла статью, много лет назад, которой лишь наполовину поверила. Интересно, помнит ли ее Карл, и если так, насколько он уже ее обогнал. Машины нет, служебную забрали давным-давно. Никаких полетов, регулярные рейсы отменили, как пишут на веб-сайтах, пока ситуация не прояснится. В конце концов, она едет на север по железной дороге, забронировав билеты на поезд дальнего следования и местные линии. Пейзажи скользят за окном, ее голова скользит по стеклу всякий раз, когда она пытается уснуть.
Как вы? Я — хорошо. Тут сейчас холодно, но, говорят, дальше будет лучше. Остров полон птиц, недолетевших, перелетевших. Натан их приручает одну за другой. Он бы их всех притащил в дом, если б я разрешила.
Прошла уже, наверное, пара месяцев с тех пор, как вы были здесь. Вы сказали, что, если я поговорю с вами, вы никому не скажете. Хотя на самом деле вы ничего такого не говорили, да? И я все равно вам не поверила. Но никто не пришел, и я вот думаю, не ошиблась ли. Поэтому решила написать.
Я сурово с вами обошлась. Наверное, мне казалось, что я имею право на крошечную месть. Интересно, вы понимаете? Вы словно представляли всех, кто обвинял нас в том, что случилось, всех этих стервятников, которые на нас налетели. Скачут, крыльями хлопают. Но я помню — вы сказали мне, что никого не представляете. И я сказала то, чего вы не заслужили. Простите.
И, тем не менее, я рискую, пишу вам. Может, вы передумали. Может, в итоге вы им все расскажете. Но я хочу вам помочь. В любом случае, все закончилось, а вы так упорно меня искали. Вы очень храбрая, раз приехали ко мне.
Второй инспектор был старик. Он приходил трижды, но я его видела только два раза. Первый раз он пришел до того, как мы с вами познакомились, до вашего приезда. Джон сказал, что вы со стариком напарники, и я ему поверила. Я хочу сказать вам про моего мужа одну вещь. Я вечно не понимала, когда можно ему верить.
Они встречались втихаря. Всегда коротко. Джон так много делал втихаря. По-моему, я даже не слышала имени этого человека (но у меня вообще плохо с именами). Я чувствовала, что Джону он не нравился. Когда я встретила вас, я решила, вы знаете. Мне показалось, он был настоящий налоговый инспектор.
Теперь о Джоне. Я знаю, вы хотите увидеть его снова. Я всегда знала, о чем вы думаете. Вы не очень-то умеете хранить секреты, Анна. Вас всегда насквозь видно.
Вы показали мне фотографию. Для меня это был шок: очень умный ход с вашей стороны. Я думаю, там вы его и найдете. Он уехал туда по тем же причинам, по которым я здесь. Вы знаете, где живет его мать? Наверное, знаете. Очень похоже на это место, хотя ближе к дому для всех нас.
Когда он спросит, скажите ему, что с нами все хорошо.
А.Л.
В три часа уже вечер. Лондонские пригороды тянутся, миля за милей и потом вдруг остаются позади, словно поезд пересек какой-то континентальный шельф и нырнул в темноту. Она спит по чуть-чуть, ей снится, что Лоренс опять начал пить. Каждый раз, просыпаясь, она видит те же освещенные пихты и ели, те же рельсы и выемки, и когда она видит сны, поезд теребит ее, не отпускает, ритмы настойчивы, вопрошают.
Ты лиса? Ты гончая? Ты лиса ты гончая? Кто ты?
На центральном вокзале Глазго ее будит проводник, его дыхание пахнет микстурой от кашля. Она, покачиваясь, выходит из вагона, стоит на холодной платформе, пока отгоняют состав. Вокзал пуст, магазины закрыты. Иней блестит на щебенке. Еще час до пересадки, до маленькой станции ехать через город, ей одной в этом городе пришла в голову идиотская мысль ждать в это время или гулять. Она как раз достает зимнее пальто и перчатки, когда проводник застенчиво возвращается, ведет ее в свой кабинет, рассказывает, как ехать, поит чаем с привкусом микстуры. Жар от печки изнуряющий и роскошный, болит голова, запах проводника будит ее, когда пора снова уходить.
Местный поезд выезжает в темноте. Глазго позади, и вместе с ним последняя надежда отдохнуть, нравится ей это или нет: небо светлеет, а спит она чутко. Многоэтажки сменяются холмами, холмы падают в озера. Или не падают, думает она, это не падение. Не земля опустилась, а как будто вода вышла из берегов, поднялась по склонам, оставив отмели городов на вершинах. И холмы совершенно черные, будто криво отодрали кусок от основания неба.
Ей тридцать восемь, и она никогда не забиралась так далеко на север. Она никогда — она попыталась возразить себе — никогда не видела Шотландию. Единственная поездка в Эдинбург, шесть часов в конференц-зале и все как в Лондоне. Она озирается, словно кто-то может заметить ее невежество, но из пассажиров только старик, погруженный в глубокий сон. Работа держала ее в Лондоне, но работа, думает она, — не оправдание. Не работа ее выбрала. Но какая тесная жизнь.
Конечная станция Обан. Анна идет через платформы по набережной к причалу. Над ней нависает паром. Дюжина детей слоняется у воды, приехали с островов в школу, бледные в раннем свете, угрюмо показывают ей станцию Тайри-Колл.
Паром воняет дизельным топливом и смолой, солью, тостами и сигаретами. От запахов тошнит и одновременно хочется есть. Она бродит по комнатам и залам, пока не находит буфет для пассажиров, он бурлит, все предвкушают поездку. В меню чай и тосты, бекон и шампиньоны, хлебцы и вареные яйца, и она заказывает все это, несет между прикрученных к полу столиков к окну. Лишь когда ее тарелка пуста, Анна понимает, что паром движется. Материк уже позади. Вокруг почти ничего не видно: горбы бесплодных островов, ясное небо, море.
Залив казался ближе, думает она. Длинный путь без особой надежды и веры. Из сумки она достает подаренного Мартой Элиота, письмо Аннели, фотографию Джона и две страницы, распечатанные в интернет-кафе на Кингз-Кросс. Пассажиры ее раздражают. Семья пришла поесть, четверо в черном, как на похороны. Она слушает их, пока читает.
— Ты сыр и печенье не забыл?
® Ансель Либера,CNN, 03/10/18. Все права защищены.— Конечно, не забыл.
Мать богатейшего человека в мире?
Годами темой для разговоров у каждого писаки и сплетника, интересующегося деньгами и светским обществом (все мы таковы), был вопрос: где семья Джона Лоу? Теперь мы достаем кота из мешка. Семья — один-единственный член семьи — жива и здравствует на отдаленном шотландском острове Колл.