Холдеман Джо. Миры обетованные

   В конце концов я заставила себя выйти на улицу и поплелась сквозь моросящий дождь на Бурбон-стрит, в бар Толстяка Чарли, туда, где мы с Джеффом слышали классный диксиленд. Зал там небольшой, и нельзя сказать, что чистый. На полу — опилки. Стулья и столы разномастные, словно их собирали по принципу: с миру по нитке, голому — рубашка. Но свои вещи оркестр исполняет громко и чисто. Здесь собраны блестящие исполнители.
   Тут и произошло событие, круто изменившее мою жизнь.
   После одной прекрасно исполненной диксилендом вещи я растрогалась, подозвала официанта, вручила ему десятку и попросила передать от меня коктейль «получше» Толстяку Чарли. Он играл на кларнете и руководил оркестром. Толстяк Чарли принял фужер и подсел за мой столик. Он сказал, что крайне удивлен, приятно удивлен тем, что поклонницей его музыки является женщина. И не просто женщина, а белая женщина! И не просто белая женщина, а гостья с орбиты! Когда я призналась негру, что и сама играю на кларнете, он изумился ещё больше и тотчас принес мне со сцены свой инструмент. Он вставил свежий мундштук и попросил меня «показать что-нибудь».
   Я обалдела от инструмента. Это был «Ле Бланк», сделанный лет сто назад и предназначенный исключительно для джаза. Звук, сочный и яркий, возбуждал меня, как призывный клич сильного мужчины. Я немного поиграла гаммы, а затем исполнила то самое вступление к «Голубой рапсодии», где, что называется, кошки на сердце скребут.
   И снова бросила взгляд на кларнет:
   — Потрясающая машина!
   — Как давно ты занимаешься, девочка? — спросил меня Толстяк Чарли.
   — Вот уже тринадцать лет, — ответила я.
   — Черт. — Негр тронул меня за локоть. — Иди-ка, детка, сюда.
   Он повел меня на сцену. Развалившись на стульях, музыканты потягивали напитки.
   — Я ещё никогда не играла джаз «вживую» с группой, — объяснила я.
   — Не бойся. Они ничего не поймут. Они оживают только после заката солнца, — кивнул Чарли в сторону музыкантов.
   Он вскинул голову, подавая коллегам сигнал. В зале воцарилась та обычная какофония, когда оркестранты настраивают инструменты; кто-то продувает клапана, духовые харкают, фыркают и шипят, кто-то крутит колок банджо, под смычком визжит струна скрипки. Пианист юморил, извлекая из рояля аритмичные арпеджио.
   — Залабаем в си-бемоль мажоре? — спросил он у меня.
   — Естественно, — откликнулась я с благодарностью.
   Он предлагал мне один из наиболее легких вариантов.
   Словно четыре сухих револьверных выстрела прозвучали над моим ухом. Это Толстяк Чарли четырежды щелкнул пальцами. Ударник застучал по барабану, задавая излюбленный улицей ритм, и отстучал два такта. Мы начали очень чистенько, и на первых порах я прошла и тему, и рефрен почти «на автопилоте», даже не пытаясь импровизировать. В таких вещах в диксиленде мелодию ведет кларнет, а кларнет работает свое «облигато» чуть выше по тону, сохраняя известную субординацию, но вместе с тем обладая той импровизационной свободой, которой нет ни у одного из инструментов. Мы откатали «первый круг», после чего должны были солировать по очереди на весьма приглушенном оркестровом фоне. Тему вновь отыграли вместе и Толстяк Чарли качнул головой, приглашая меня перехватить инициативу с первыми тактами рефрена. Я закрыла глаза и попыталась забыть о том, что стою на сцене, а в зале, внизу, сидит публика. И ринулась с разбега в реку, полагая, что уж в этой-то «Рапсодии» я знаю, где брод.
   Получилось здорово. Прошло довольно много времени, прежде чем я начала испытывать некоторые трудности из-за нехватки импровизационных идей. Я чувствовала себя очень легко, как рыба в воде, в родной реке, где известен каждый изгиб, каждая заводь и каждый водопад. Я без труда предвосхищала все аккорды и творила звук «точно в масть». Но самыми лучшими оказались те моменты, когда я бросила работать на оркестр, отрешилась от реальности и перенеслась в свой собственный, лично мой мир, где были и утрата Бенни, и отъезд Джеффа, и предстоящее расставание с Землей, и домашние, в Ново-Йорке, проблемы, и прочее — восхитительное и ужасное, что случилось со мной за последние полгода. На все про все шестнадцать тактов, понятно. Попробуй уложись.
   Восемь или девять человек, забредшие в тот час в бар, отметили мое соло аплодисментами. Толстяк Чарли выглядел очень довольным. Он улыбался мне, кивал. Когда мы умолкли, предоставив ударнику отрабатывать свои шестнадцать тактов, Чарли наклонился и прошептал мне на ухо:
   — Последний рефрен — все вместе, лады? Мибемоль.
   Тональность не из моих любимых, прямо скажу, но я подсобралась и не испортила мужчинам обедни.
   Когда мы закончили вещь, Толстяк Чарли вскинул два похожих на обрубки пальца вверх, делая знак бармену, и провел меня обратно в зал, к столику.
   — Сколько ты пробудешь в Новом Орлеане? — спросил негр. Он произносил «Новый Орлеан» как одно слово.
   — Только два дня.
   Я объяснила музыканту, ситуацию с отлетом из Кейп-Тауна. Надо сидеть там и ждать места в шаттле.
   — Как насчет поиграть тут пару раз? — предложил Толстяк Чарли. — Новизна приносит неплохие дивиденды. А ты ведь знаешь, тебе с нами понравится.
   — Я-то целиком — за, — ответила я. — Только бы губы слушались.
   Убедилась на собственном опыте: как только прекращаешь ежедневные репетиции, очень быстро теряешь форму.
   — Не пойдет — мы сразу дадим отбой, — заверил меня Толстяк Чарли. Бармен принес нам выпивку в двух высоких заиндевелых стаканах. — Когда-нибудь пробовала джулеп? — поинтересовался Толстяк Чарли.
   — Нет. Обычно пью вино или пиво.
   Я пригубила напиток: коньяк, вода, сахар, мята, лед… У меня возникли сразу две ассоциации — чай с мятой, который мы пили в Марракеше с Джеффом, и виски с кофе на дощатом столе в доме Перкинса.
   — Не нравится? — забеспокоился Толстяк Чарли и тем самым смутил меня. Кажется, я побледнела.
   — Нравится, нравится, — забормотала я. — Просто вкус джулепа напомнил мне кое о чем.
   И в моей памяти всплыли слова Бенни о приливе сил, который ощущает художник, закончивший произведение.
   Толстяк Чарли извлек из кармана огрызок карандаша и скомканный клочок бумаги, разгладил лист и нацарапал на нем: «Для „Голубой рапсодии“ у нас слишком мало скрипок. Какие другие вещи хотела бы сыграть?»
   Мне бы, дуре, выбрать что-нибудь хорошо разученное, типа «Базен-стрит» или «Вилли-Нытик», что-нибудь из этого ряда, но меня понесло, и я написала Толстяку Чарли на бумаге программу из девяти-десяти произведений, которые были у меня, что называется, на слуху, не более того.
   — Позвоню, передам текст в типографию, — сообщил негр. — Как тебя зовут?
   — Марианна… Мэри Хокинс. — Я-то не взяла на самом деле фамилию Джеффа, но сочла, что печатать свою фамилию на афишах — не слишком остроумно.
   — У тебя есть с собой фото, которое мы могли бы использовать? — спросил Толстяк Чарли.
   — Давайте обойдемся без портрета. И не нужно интересоваться, почему «без». — Я была уже не в состоянии лгать, а выкладывать правду о Джеймсе не могла.
   — Ладно. Все путем, — согласился Толстяк Чарли. — Загадочная леди из космоса. Пятьсот за ночь, нормально?
   Я бы сама ему тысячу заплатила за то, что давал мне шанс приобрести такой бесценный опыт.
   — Прекрасно, — сказала я. — Когда начало?
   — В восемь. Или в девять. Вкалываем до трех ночи.
   Он поднялся из-за столика и потопал к телефону заказывать афиши. Я допила джулеп и пошла бродить по городу. Надо было привести нервы в порядок. Дождь кончился.
   Итак, вот какой фортель выкинула судьба! Оказывается, я явилась на Землю, чтобы стать солисткой в диксиленде. В нашем школьном оркестре лучшим кларнетистом считалась не я, был там один парень. Дорого бы я дала за то, чтоб увидеть его сегодня в зале!
   Я вышла на набережную, к реке. Хотелось посмотреть на закат над Миссисипи. Потом меня потянуло в кафе, приглянувшееся нам с Джеффом, в старое кирпичное здание, где посетителям подавали кофе с бежнетами — жареными хлебцами, посыпанными сахарной пудрой. Здесь готовили отличный кофе, крепкий, с цикорием и густыми сливками. Я чувствовала в душе необыкновенный подъем, меня переполняли одновременно и печаль, и радость. Я жила в предчувствии великого праздника. Я исходила Французский квартал вдоль и поперек, то мыча, то насвистывая мелодии, которые мне предстояло исполнять. К слову, в Новом Орлеане полузабытые мелодии быстро восстанавливаются в памяти.
   На Бурбон-стрит я вдруг поняла, что дико проголодалась. Меня потянуло съесть что-нибудь рыбное. В ресторане я заказала себе лангусты, диковинные морские существа с длиннющими конечностями, и была сражена, когда официантка поставила передо мной блюдо, на котором высилась целая гора еды — черно-красная экзотика, морской рак. Официантка научила меня, как обращаться со щипцами. Вся «изюминка» заключалась в тонкой полоске мяса, которую я доставала из клешни при помощи специальных щипчиков. Изысканнейшая еда!
   Еще час я убила, шатаясь по улице, заглядывая в заведеньица, из дверей которых звучал джаз, и приворовывая у музыкантов технические приемы и идеи. Потом я вернулась к Толстяку Чарли. Пока я дошла до бара, мне на глаза попалось не менее дюжины афиш с моим именем, набранным крупным шрифтом.
   А в зале яблоку некуда было упасть. У стойки чувствовалось особенное оживление. Посасывая коктейли, люди подпирали стены зала и терпеливо ждали моего выхода на сцену. Неожиданно передо мной возник сам Толстяк Чарли и положил свою тяжелую руку мне на плечо.
   — Зал битком набит, девочка, — прошептал он. — И все они приперлись сюда, дабы поглазеть на тебя.
   — Поверить трудно. Что, афиши, реклама… Весть разошлась за пару часов? За три? — удивлялась я.
   — У нас маленький город. Не так уж много заезжих… Да и ты отличаешься от них. Ну, вот народ и привалил поглазеть. — Негр передал мне пять скатанных в рулон и пахнущих типографской краской афиш. — Дай на ушко что-то скажу. Иди на кухню, там кран, ополоснись немножко. Инструмент — за роялем.
   — Надо уточнить, что я буду играть, — заволновалась я. — И в каком порядке.
   — Ты играй, а вдруг мы те вещи где-то слышали. Авось подтянем, — буркнул Толстяк Чарли.
   Что ж, отступать некуда. Надо принимать вызов. Я поднялась к роялю, взяла кларнет Чарли и удалилась на кухню, обмозговывая по пути самые сложные куски программы. Кухонька оказалась очень маленькой, мы с поваром едва не задевали друг друга локтями. Изо дня в день один и тот же повар готовил здесь одно и то же единственное блюдо — жареный, обильно посыпанный солью картофель. Поваром работал маленький, пухлый и рыхлый белый человечек. За все то время, что я провела в его владениях, он ни разу не оторвал взгляд от автоматической картофелерезки. Но, заслышав мои шаги, тотчас бросил за спину:
   — Бутылка в холодильнике.
   Обычно я ничего не ем и не пью перед игрой. По той простой причине, что после еды и питья во рту выделяется слюна. Но сейчас мне не Моцарта предстояло играть. Конечно же, стоило снять напряжение, немного подбодрить себя. Само собой, в холодильнике оказалась бутылка бурбона. Стакан показался мне чистым. Я плеснула в него виски и залпом выпила. Меня передернуло. Во-первых, обожгло пищевод. Во-вторых — память.
   Я прикинула, с чего начать, и остановила свой выбор на довольно редкой вещице, называющейся «Стэвин Чейндж». Вряд ли парни Толстяка Чарли были с ней знакомы, подумала я. Пока я рассуждала, стоит ли подстраивать братцам-музыкантам маленькую подлянку, напряжение несколько спало. Я подняла инструмент и занялась арпеджио, чередуя медленный темп с очень быстрым, пробуя самые высокие ноты и самые низкие, Я поиграла гаммы почти во всех тональностях, которые, по моему мнению, могли быть использованы в нашем концерте.
   Толстяк Чарли приоткрыл дверь и просунул голову в щель:
   — Разогрелась?
   — Даже чересчур. Пот градом, — сказала я.
   И Чарли повел меня на сцену, где нас уже ждали пятеро из состава диксиленда. В зале стихли почти все разговоры. Раздались жиденькие аплодисменты.
   Толстяк Чарли облокотился на рояль и спросил:
   — Ну? С чего начнем?
   — «Стэвин Чейндж», эту знаете? — ответила я вопросом на вопрос.
   Пять усмешек.
   — А она собиралась нас поиметь, — вполголоса бросил тромбонист парню с банджо на коленях. Потом тромбонист обратился ко мне: — Тональность? До-диез минор?
   Пальцы пианиста скользнули в правый угол клавиатуры, и над сценой тихонько прозвенела мелодия первой строки песни — «Я расскажу тебе об одном скверном парне…» Высоковато было начинать с такого до-диез минора.
   — Может, си-бемоль попробуем? — предложил пианист. — И тактов по шестьдесят на соло.
   Я утвердительно кивнула. Чарли дважды щелкнул пальцами. Я набрала воздух в легкие и начала свою фирменную интродукцию на кларнете. В тот же миг меня поддержали, очень мягко и точно, рояль и банджо. Тихо-тихо влил свой голос в аккомпанемент тромбон — маэстро виртуозно импровизировал на нем. Корнетист сходу взял очень высоко, и я моментально оценила идею и приноровилась к нему, работая третьими и пятыми долями, в низком регистре, и уже через считанные секунды наш диксиленд звучал так, словно годами мы только и делали, что играли вместе. Боже, как это было прекрасно!
   Никогда больше не будет у меня такой великолепной ночи, как эта, в Новом Орлеане. Я играла со многими оркестрами, большими симфоническими и камерными, играла в квартетах и дома под магнитофон, но никогда прежде — с настоящими профессионалами. В Мирах нет профессиональных музыкантов, за исключением тех, что работают в «Шангриле», в кабаре. Но разве можно сравнить шангрильских небожителей с новоорлеанскими детьми трущоб, которые умеют все на свете, любую вещь исполняя абсолютно синхронно, с дьявольской изобретательностью и заданностью музыкальной шкатулки. Не сомневаюсь, если бы я попросила их исполнить мне теорему Пифагора, Толстяк Чарли тотчас щелкнул бы своими короткими пальцами четыре раза, и его парни выдали бы, с импровизациями, теорему в лучшем виде.
   Публике тоже понравилась наша игра. Знаю, лично я играла вовсе не так хорошо, как переживающий очередной творческий подъем Толстяк Чарли, но тем не менее публику я тешила на все сто, как тешит её медведь, гоняющий по манежу на велосипеде. В зале собрались завсегдатаи, фанаты джаза. Когда мы исполняли негритянские коронки, заводя народ популярнейшими хитами, фанаты подпевали нам хором. Впечатление колоссальное. Мой голос весьма посредственный — слабенькое контральто, — но когда он вливался в ревущий, хрипящий хор, мы достигали удивительного эффекта. Народ неистово хлопал в ладоши, визжал, швырял на сцену деньги и посылал нам спиртное с официантом. Мне, например, прислали пять мятных джулепов, но я даже не притронулась к ним. Я то возносилась на седьмое небо, то низвергалась в преисподнюю — было не до выпивки. К трем часам ночи я еле держалась на ногах и ходила по сцене шатаясь, пьяная от усталости и аплодисментов. Губы онемели и страшно болели. Я глотала смешанную с соленым потом кровь. С мышцами творилось что-то непередаваемое, как будто до этого меня трясло в оргазме шесть часов подряд. Толстяк Чарли проводил меня до отеля, расцеловал обслюнявленными губами и обнял на прощание так крепко, что у меня косточки захрустели.
   Я рухнула в постель и отрубилась. В десять утра меня разбудил телефонный звонок.
   — Алло, — промямлила я в трубку.
   — С тобой говорит Джимми Холлис, — услышала я и узнала голос негра, играющего у Чарли на банджо. — Ты в курсе, что о тебе появился материал в газете?
   — Что ещё за газета? Какого черта ты звонишь в такую рань?
   — Шлю-ушай. Мы-то уже встали, — сказал он многозначительно, и я вспомнила, какие гнусные предложения делал мне между делом Джимми ночью, во время нашего выступления. — Это в «Таймс-пикаин». Ты звезда, леди. Настоящая звезда!
   Я набросила на голое тело что-то из одежды, спотыкаясь на каждой ступеньке, сползла вниз в холл и купила развлекательное приложение к «Таймс-пикаин» в газетном автомате. Там на первой странице было помещено мое огромное цветное фото — Марианна в грубой, синей хлопчатобумажной рубашке и с рыжей копной волос на голове. Крутая девица! Я подумала и купила ещё один экземпляр приложения — отослать Джеффу.
   Все верно, по крайней мере с формальной точки зрения. Я — звезда, вошла в число четырехсот восьмидесяти выдающихся личностей, в рейтинг-лист, публикуемый ежедневно в «Нью-Йорк тайме». Мэри Хокинс включена в десятку лучших в категории «Инструментальная музыка, традиционный джаз».
   Я поднялась к себе в номер. Не успела я дочитать статью до конца, как кто-то постучал в дверь.
   — Кто? — спросила я.
   — Репортер из газеты «Таймс-пикаин». Я отперла дверь.
   — Послушайте, я ещё не…
   На пороге стоял мужчина, высокий и страшный, как смертный грех. Он вскинул маленький пистолет и выстрелил мне в горло.

Глава 40. УВЕСЕЛИТЕЛЬНАЯ ПРОГУЛКА

   Когда я проснулась, мои запястья были привязаны к подлокотникам кресла. Я посмотрела в окно — мы летели на тысячеметровой высоте. Внизу простиралась пустыня. Слева от меня сидел тот самый мерзавец, высокий и безобразный, который стрелял мне в горло. Впереди, спиной ко мне, находился пилот. Мы летели втроем. Мой мочевой пузырь, казалось, вот-вот разорвется.
   — Хочу в туалет, — сказала я мерзавцу. — Надо отлить.
   — Так отливай, — ответил мерзавец. — Прямо под себя.
   — Не будь скотиной, Винчел, — вступил в разговор пилот. — Если она отольет прямо здесь, убирать за ней будешь ты.
   — Ерунда, — хмыкнул мерзавец, но все же развязал ремни на моих запястьях, и я пошла в туалет. Там я поглядела на себя в зеркало. На горле у меня красовалось крошечное пятнышко, след от анестезирующего укола.
   Вскоре я обнаружила, что боль в мочевом пузыре — не единственная моя беда. Были все признаки того, что мерзавец меня изнасиловал. В душе возникает гадкое ощущение, когда обнаруживаешь такое. Нашлась салфетка, я подтерлась и поплелась назад в салон к Винчелу. Он стоял в проходе между креслами.
   — Дерьмо, — сказала я Винчелу. — Ты меня изнасиловал.
   — Разве? — захихикал он. — Ты ведь не сопротивлялась. Мне показалось, тебе нравится.
   Секунды три я разглядывала его довольную физиономию, припоминая, чему учили меня Джефф и Бенни. Потом сжала пальцы в кулак и обозначила направление удара. Мерзавец среагировал и шагнул на меня. Он засмеялся, сделал ещё один шаг мне навстречу и поднял руку, как бы защищаясь. Мне удался потрясающий удар — он пришелся мерзавцу точнехонько в пах. Удивляюсь, как это бебехи Винчела не вылезли у него из глотки! Винчел побледнел, скрестил руки в паху, и я снова ударила мерзавца что было сил в незащищенное место — в нос. Едва не сломала себе руку. Что-то хрустнуло, лицо Винчела залила кровь. Я была удовлетворена.
   — Класс, — похвалил меня пилот. — Здорово его уделала. — Пилот держал в руках пистолет, стреляющий иглами, и смотрел на меня поверх ствола. — Но не смертельно, увы. Когда парень поднимется, он отломает твою руку и забьет её тебе в рот, как осиновый кол. Отвратительная личность. Дуло уже не было направлено на меня. Ствол пистолета скользнул вниз. Пилот выстрелил Винчелу в спину.
   — Так-то лучше. А ты не дури, — обратился ко мне пилот. — А то придется и тебя уколоть. А две такие дозы в один день — это крайне вредно для здоровья.
   — Да не трону я тебя, — пообещала я пилоту. — Я ведь не умею управлять флаттером.
   Пилот кивнул:
   — Садись рядышком, сюда. Так, чтобы постоянно была в поле зрения.
   И я села рядом с ним, дрожа от злости, гнева, Бог знает от чего еще! Слов не найти.
   — Кто ты? — спросила я. — Что будет дальше?
   — Я — свободный пилот, — ответил он. — Наемник. Винчел — тоже наемник, но у него другая профессия. Винчел — бездумный сгусток мышц. А взяли мы тебя для человека по имени Уоллис.
   — Заложницей?
   — Точно. Двести тысяч вперед да пять процентов от суммы выкупа после завершения сделки, — объяснил пилот.
   Мы летели над пустыней и, по всей видимости, в Неваду. Я сидела и припоминала рассказы Виолетты о киднеппинге.
   — Идиотизм, — сказала я. — У меня нет денег. И ни у кого из тех, с кем я знакома, нет больших денег.
   Пилот посмотрел на меня с подозрением:
   — Заливай!
   — Я правду говорю! — возмутилась я. — Живу в Ново-Йорке. Там ни у кого нет значительных состояний.
   — Ну, — задумчиво протянул пилот, — может, дело замешано не на деньгах, а на чем-то еще. — Он покачал головой. — Боже, накрылись мои пять процентов!
   — Не понимаю, — вздохнула я. — Тебе-то о чем сожалеть? Ты, по-моему, не слишком перенапрягаешься, получая гонорар в двести тысяч долларов.
   — Лично я получу сотню тысяч. И не за работу собственно, а за риск. Похищение людей — тягчайшее преступление по законам штата Луизиана. Суд тут короток. Заслушали прокурора, вывели тебя из зала и шлепнули, — объяснил пилот.
   — Мы уже в Неваде? — спросила я.
   — Нет еще, — ответил он. — Дождемся темноты, тогда и пересечем границу. — Он закурил сигарету и откинулся на спинку кресла, бросив взгляд на приборную доску. — Винчел изнасиловал тебя, когда ты была без сознания?
   — Да.
   — Сукин сын, недоносок, — выругался пилот. — Я бы поступил несколько иначе. Но это просто так, к слову, — сказал он извиняющимся тоном.
   Я повернула голову к окну.
   — За последние,шесть месяцев меня насилуют уже второй раз. Второй раз за последние шесть месяцев, — повторила я. — Что с вами творится, кроты безмозглые? Что, к чертям собачьим, творится с вами?
   Я резко развернулась и стала, точно в истерике, колотить пилота кулаками по плечу, по голове. Била — куда попадет, обливаясь слезами. Пилот оттолкнул меня, и нельзя сказать, что сделал это грубо.
   — Слушай! — обратился он ко мне. — Хочешь нас погубить? — Мы летели низко над землей. Пилот взялся за штурвал, поднял машину повыше, до прежнего уровня.
   — Не хочу, — сказала я.
   — Ладно. — Пилот расстегнул карман и опять достал пистолет. Я вздрогнула. Пилот, однако, имел в виду не меня — он дважды выстрелил в Винчела.
   — День проваляется в отрубе, — сообщил мне пилот. — Неделю пробудет почти как парализованный. Я бы убил его запросто. Тебе на радость. Но люди могут подумать, что я убил его, желая прибрать к рукам его долю гонорара. Мне будет трудно найти партнеров.
   Я никак не прореагировала на его слова, и пилот счел нужным продолжить свою мысль.
   — Послушай-ка, леди! Мне искренне жаль, что все так получается, — сказал он. — Но это мой бизнес, моя работа. Я привык нормально делать свое дело в компании с классными профессионалами. Эта работа требует быстрых действий. Я находился в Новом Орлеане на отдыхе, как бы в отпуске, когда мне позвонили. Мне показалось, что звонок был не междугородным, а из самого Нового Орлеана. Звонивший имел великолепные рекомендации. Жаль, конечно, что я встрял в такую историю, — заказчик не показался мне душегубом.
   — Сам-то ты кто вообще? — спросила я, чертыхаясь.
   — Летчик. Перевожу пассажиров и грузы. Специализируюсь на полетах в экстремальных ситуациях. — Пилот нажал на клавишу, загорелся экран радара. Пилот покрутил ручку настройки, экран «отозвался»: в верхней его части двигались зеленые точки. — Сейчас мы — в относительной безопасности, — сообщил мне летчик. — Туристический флаттер — вещь в этих местах привычная. Другое дело, нам предстоит пересекать хорошо охраняемую границу. Там они цепляются ко всем подряд просто из принципа.
   — Могу себе представить, — кивнула я.
   — Нас, должно быть, преследуют, если уже объявлено о твоем исчезновении, — сказал пилот. — Такое может случиться?
   Я задумалась, что ответить. Решила в конце концов, что мне же во благо не мотать летчику нервы.
   — До девяти вечера о моем исчезновении никто не узнает, — пробормотала я. — А в девять я должна была выступать на сцене с одним оркестром.
   — Сейчас семь, и все ещё не темнеет. Плохо, — покачал головой пилот. — Если кто-нибудь заподозрит, что из Нового Орлеана украли женщину, тотчас же перекроют границу, объявив сигнал тревоги. — Он повернул штурвал влево, и мы понеслись навстречу солнцу. — Полагаю, лучше нам зайти на Неваду с северо-запада. Полюбуешься знаменитыми скалами.
   Меня продолжало трясти, как в лихорадке.
   — Чувствую себя совсем больной, — пожаловалась я. — За всю свою жизнь никогда ни на кого руки не подняла.
   — Да? Для первого раза очень хороший удар. — Он нагнулся, дотянулся до дверцы бардачка, встроенного в панель рядом с приборной доской. — Посмотри-ка в аптечке, там должны быть драмамин и транквилизаторы. А воду набери из крана, в конце салона.
   Я запила таблетки водой. Переступая через Винчела, с трудом подавила в себе сильное желание попинать его ногами. Пилот попросил меня принести ему сандвич и пиво из холодильника. Чуть ниже холодильника, на полке стояла моя дорожная сумка. Я заглянула в нее. Газовый баллон исчез. Зато все девятнадцать унций золота оказались в целости и сохранности. Они были зашиты мною в потайное отделение, на самое дно сумки.
   Я и себе прихватила сандвич. Мы ели молча, но в обстановке весьма компанейской.
   — Ты уже получил свои сто тысяч? — спросила я.
   — Получил. И все без обмана, — кивнул пилот. — Деньги вперед и наличными.
   — И надеешься получить вдобавок пять процентов от суммы выкупа? — спросила я. — Пять процентов от пустоты в кармане, я имею в виду.