Страница:
Накануне стояла ужасная духота По пути к его дому я слышал отовсюду мольбы о дожде. Уже смеркалось, когда я добрался до места назначения, жара была непереносимой. Я притаился в тени, дожидаясь, пока разойдутся домочадцы. Только Шелли не шел спать. Я видел, что он читает. Я подошел к нему и, незамеченный, сел в кресло подле него. Шелли не поднял головы, но задрожал. Его губы произносили строки из Данте. Я прочел вместе с ним:
— «Тот страждет высшей муки…»
Шелли поднял голову. И я закончил:
— «Кто радостные помнит времена в несчастии…» Воцарилась тишина. Затем я снова заговорил.
— Так ты решился? — спросил я. Взгляд Шелли был полон холодного презрения и ненависти.
— У тебя лицо убийцы, — прошептал он. — Да Очень гладкое, но в то же время залитое кровью.
— Кровью? Что ты говоришь, Шелли? Это одно из твоих жаргонных словечек? Ты ведь знал, что я питаюсь кровью.
— Но я не знал всей правды. Он поднялся.
— Мне снились странные сны. Позвольте мне рассказать их вам, милорд.
Он произнес мой титул, точно как Полидори, с обжигающей горечью.
— Прошлой ночью мне приснилось, что Мэри беременна. Я увидел отвратительное создание, склонившееся над ней. Я оттолкнул его и увидел собственное лицо. — Он перевел дыхание. — Мне приснился второй сон. Я снова встретил самого себя, идущего по террасе. Но этот человек, похожий на меня, был бледнее, ужасная печаль была в его глазах. Он остановился.
«Сколько времени тебе потребуется, чтобы удовлетворить свое естество?» — спросил он.
«Сколько?» — непонимающе переспросил я.
Он улыбнулся.
«Разве ты не слышал? — спросил он. — Лорд Байрон убил свою дочь. И теперь я иду, чтобы убить свое собственное дитя».
Я закричал и проснулся в объятиях Мэри. Но не в ваших, лорд Байрон, я никогда не буду вашим.
Он посмотрел на меня. Его глаза сверкнули отвращением. Я почувствовал, как отчаянное одиночество охватывает мою душу. Я попытался взять его за руку, но он отвернулся от меня.
— Сны были посланы врагом, — сказал я.
— Но была ли ложь в их предостережении? Я безнадежно пожал плечами.
— Вы убили Аллегру, милорд?
— Шелли… — Я протянул ему руки. — Шелли, не оставляй меня одного.
Но он повернулся ко мне спиной и вышел из комнаты, не взглянув на меня. Я не стал преследовать его — что толку было в этом? Вместо этого я спустился в сад и вскочил на лошадь. Я поскакал сквозь душную ночь. Жара стала еще более мучительной.
Впервые за несколько месяцев я заснул. Тереза не тревожила меня. Мои сны не были приятными. Они были тяжелыми от чувства вины и мрачными от дурного предчувствия. Я проснулся в четыре. Все еще стояла духота. Одевшись, я услышал отдаленный раскат грома, прокатившийся над морем. Я выглянул в окно. Горизонт подернулся пурпурной дымкой. Я поскакал к пустынному берегу. Море было все еще прозрачным и светилось на фоне сгустившихся, почерневших туч. Снова прогремел раскат грома, и вспышка света серебряным огнем осветила небо. Внезапно море превратилось в хаос бурлящих волн, когда порыв ветра налетел на бухту. Я остановил лошадь и стал смотреть на море. Я заметил лодку. Она появилась и пропала, затем снова появилась и наконец совсем исчезла за горой волн. Ветер свистел в моих ушах.
«Я не умею плавать».
Я до сих пор слышу эти слова, произнесенные им много лет назад. Он тогда отказался от моей помощи. Я снова стал искать глазами лодку. Она боролась со стихией. Затем я увидел, как она перевернулась и начала тонуть.
Я расцарапал запястье. Я пил кровь. Я поднялся, подставляя себя буре, вдыхая тьму, исходящую от моря. Я увидел обломки потерпевшей кораблекрушение лодки, раскачивающиеся на волнах. Я узнал эту лодку. С отчаянием я всматривался, надеясь отыскать Шелли. Затем я увидел его. Он вцепился в обломок борта.
— Будь моим, — прошептал я ему. — Будь моим, и я спасу тебя.
Шелли стал дико озираться. Я потянулся к нему и схватил его.
— Нет! — закричал Шелли. — Нет!
Он выскользнул из моих объятий. Он боролся с волнами. Он посмотрел на небо и, как мне показалось, улыбнулся, затем море поглотило его, и волны сомкнулись над его головой. Он погружался все глубже, глубже и глубже, на самое дно.
Глава 13
Его тело было выброшено на берег десять дней спустя. Все оно было изъедено рыбами, выбелено морской водой, его нельзя было узнать. Овечья туша — все, что я мог сказать. Я подумал о Гайдэ. Я надеялся, что ее тело — гниющую массу в мешке наемника — не найдут, я надеялся, что ее кости лежат непотревоженные на дне озера. Труп Шелли, лишенный одежды, представлял ужасное зрелище. Мы соорудили погребальный костер на берегу моря и зажгли его. Когда пламя стало разгораться, запах пропитанной водой плоти стал невыносим Он был сладковатым и гнилостным, запах моего провала
Я спустился к морю, срывая рубашку. Я обернулся по сторонам и увидел на холме стоящего Полидори. Наши глаза встретились, его толстые губы расплылись в усмешке. Столб дыма от костра разделял нас. Я отвернулся и вошел в море. Я плыл, пока пламя костра не потухло. Но я все еще не чувствовал себя очистившимся. Я вернулся к пепелищу. Там не было ничего, кроме пепла. Я сжал пепел в кулаке и пропустил сквозь пальцы. Слуга что-то показал мне среди пепла. Это сердце Шелли, объяснил он мне, оно не сгорело — возможно, я этого хотел? Я покачал головой. Теперь было слишком поздно, слишком поздно, чтобы овладеть сердцем Шелли.
Лорд Байрон замолчал. Ребекка сидела в ожидании, она нахмурилась.
— А Полидори? — спросила она. Лорд Байрон посмотрел на нее.
— Вы не покорили сердце Шелли. Вы его потеряли. И все же, когда вы увидели Полидори, вы не отомстили ему, вы позволили ему уйти. И он все еще жив. Почему? Почему вы не уничтожили его, как намеревались это сделать?
Лорд Байрон слабо улыбнулся.
— Вы недооцениваете удовольствия, доставляемого ненавистью. Это удовольствие, достойное вечности.
— Нет. — Ребекка покачала головой. — Нет, я не понимаю.
— Человечество любит второпях, но чтобы ненавидеть нужно много времени, а я его имел и имею, — он прошипел эти слова, — много времени.
Ребекка нахмурилась еще сильнее.
— Неужели вы серьезно? — спросила она с внезапными раздражением и страхом.
Она крепко обхватила себя руками.
— Вы действительно могли уничтожить его? Лорд Байрон холодно посмотрел на нее.
— Думаю, что да, — сказал он наконец.
Ребекка чувствовала, как ее сердце медленно бьется. Она боялась лорда Байрона, но не так сильно, как ночью накануне, когда Полидори так напугал ее на берегу Темзы выражением сумасшествия на лице и ядовитым дыханием.
— Только думаете? — спросила она. Глаза лорда Байрона были все еще холодны, когда он ответил:
— Да, конечно. Как вы можете быть уверены в обратном? В венах Полидори течет часть моей крови. И это мой Дар — вот что я имею в виду. Да, — сказал он с внезапной страстностью, — я мог убить его, да, конечно, я мог это сделать. Но вы спрашиваете меня, почему я не убью его, почему не сделал это тогда, в Италии, после того как утонул Шелли. По той же самой причине. У Полидори была моя кровь. Он был моим созданием, завещавшим мне мое одиночество и ставшим от этого еще более дорогим для меня. Я все более ненавидел его и все более понимал, что у меня больше никого нет. Возможно, Полидори и должен был стать таким парадоксом Я не знаю. Даже Иегова, наслав потоп на человечество, не смог перенести полного разрушения своего мира. Как же мог я надругаться над духом Шелли, поступив еще хуже, чем христианское божество?
Лорд Байрон зловеще ухмыльнулся.
— Потому что дух Шелли и дух Гайдэ предстали предо мной. Не в буквальном смысле, даже не на столь долгий срок как видение в моих снах, но — как опустошение. Моим дням не было числа, мои ночи были бессонны, и все же я не мог расшевелить себя, я ничем не занимался, кроме того, что убивал, размышляя о жизни, и пописывал стихи. Я вспоминал свою юность, когда сердце мое было переполнено волнением и эмоциями; и вот теперь, в свои тридцать шесть (еще не столь ужасный возраст), я ворошил уже угасшие угольки в сердце, принадлежавшем мне, и не мог разжечь даже временного пламени. Я растратил свое лето еще до того, как закончился май. Гайдэ была мертва, погиб Шелли, и дни моей любви тоже умерли.
И те же самые воспоминания вывели меня из оцепенения. В течение этого мертвого, словно стоячая вода, года в Греции очень быстро разгорелось восстание. То, о чем мечтала Гайдэ, — революция, которой Шелли так страстно желал руководить; борцы за свободу, к которым я себя причислял, они обратили свой взор на меня. Я был знаменит, богат, как мог я не предложить свою поддержку грекам? Я рассмеялся в ответ на это требование. Греки даже не понимали, о чем они меня просят, — я был смертоносным существом, мой поцелуй отравлял своим прикосновением. И все же, к моему удивлению, я обнаружил, что это привело меня в чувство — сделало то, что я считал рке невозможным. Греция — земля красоты и романтики; свобода — основа всего того, что я любил. И я согласился. Мне хотелось поддержать греков не только своим богатством, я собирался сражаться среди них. Мне хотелось покинуть Италию и вступить еще раз на священную землю Греции.
Ибо это, я понимал, есть мой последний шанс, чтобы оправдать свое существование и, возможно, умилостивить тех духов, которых я предал. И все же сам я не питал никаких иллюзий. Я не мог избежать своего естества, свобода, за которую я боролся, не была моей собственной, и, хотя я отстаивал независимость порабощенного народа, я был более запятнан кровью, чем самый кровожадный из турок. Я почувствовал сильное волнение, когда увидел вдали берег Греции. Сколько лет прошло с тех пор, когда я увидел ее впервые. Каким испытанием вечности подвергся я за это время, вечности перемен… Это была та самая земля, где я любил Гайдэ, где я был смертным со свободной кровью. Печально, так печально было смотреть на горы Греции и думать о том, что умерло и было утрачено. И все же во всем этом была какая-то радость, смешанная с болью, так что невозможно было отделить их друг от друга Я и не пытался. Я был здесь для того, чтобы вести войну. Для чего же еще я приехал в Грецию, как не для того, чтобы расшевелить свой окостеневший мозг? Я удвоил свои усилия. Я старался ни о чем не думать, кроме как о борьбе с турками.
И все же при приближении к Миссолунги тени ужаса и сожаления вернулись ко мне, еще более мрачные, чем прежде. Когда мой корабль пересек лагуну и вплыл в бухту, с греческих кораблей начали палить пушки и на стенах собралась толпа, приветствуя нас. Но я едва замечал их. Надо мной вдалеке на фоне голубого неба возвышалась гора Аракинтос, а за ней, я знал это, находилось озеро Трионида. И сейчас он ожидал меня — Миссолунги, где я получил избавление, убив пашу и присоединившись к Хобхаузу, будучи уже не смертным, а вампиром. Я вспомнил живость моих ощущений того дня, пятнадцать лет назад, глядя на цвета болота и неба. Эти цвета были такие же насыщенные, как и прежде, но, когда я смотрел на них, я видел смерть в их красоте, болезнь — в зеленых и желтых оттенках болот, дождь и лихорадку — в пурпуре облаков. И сам Миссолунги, как я увидел его теперь, показался мне жалким и убогим местом, построенным на болоте, окруженным лагунами, зловонным и переполненным, источающим болезни. Он казался местом, обреченным на героизм.
Все так и оказалось. Окруженные врагами греки были более заинтересованы в борьбе, чем сами турки. Деньги текли как вода сквозь мои пальцы, но на какие-то второстепенные цели, как я понимал, не считая траты на перебранки, которые так любили греки. Я старался примирить многочисленных вождей и восстановить дисциплину в войсках, у меня были деньги и сила принуждения во взгляде, но все указы, что я издавал, были легковесны и недолговечны. Все это время беспрестанно лили дожди, так что далее если мы были готовы к атаке, мы не могли ничего сделать, столь мрачными и безнадежными становились условия. Грязь была повсюду, болотный туман висел над городом, воды лагуны начали подниматься, дороги превратились в хлюпающее болото. Не переставая лил дождь. Я готов был вернуться обратно в Лондон.
Вследствие этого свобода потеряла свой блеск. По приезде в Грецию я уменьшил число своих убийств, но теперь я снова стал обильно пить кровь. Каждый день под холодным зимним дождем я покидал город. Я ехал по болотистой размокшей тропе вдоль берега лагуны. Убивал, пил кровь и бросал тела своих жертв в грязь и тростник. Дождь смывал трупы в грязные воды лагуны. Прежде я пытался не убивать греков, которых я приехал защищать, но теперь я делал это не задумываясь. Если бы я не стал убивать их, это сделали бы турки.
Как-то раз, подъезжая к озеру, я увидел фигуру, за-. кутанную в лохмотья, стоявшую на тропе. Человек, кем бы он ни был, казалось, ждал меня. Я был голоден, потому что еще не убил никого, и пришпорил лошадь. Внезапно она встала на дыбы и заржала от страха, с большим трудом я заставил ее повиноваться.
Фигура в лохмотьях выступила вперед.
— Лорд Байрон.
Это был женский голос — надтреснутый, хрипловатый, но что-то странное слышалось в нем. И я вздрогнул, услышав его, охваченный одновременно восторгом и ужасом.
— Лорд Байрон, — позвала она вновь. Я увидел блеск сверкающих глаз из-под капюшона. Она указала костлявой узловатой рукой на меня.
— Смерть за Грецию!
Эти слова будто ножом полоснули меня.
— Кто ты? — выкрикнул я, перекрывая барабанную дробь дождя.
Я увидел улыбку женщины, и вдруг мое сердце словно остановилось, ее губы напомнили мне, хотя я не знаю, чем именно, они напомнили мне Гайдэ.
— Постой! — воскликнул я.
Я поскакал к ней, но женщина исчезла. Берег был пуст. Кругом не было ни звука, кроме стука капель дождя по воде.
Этой же ночью у меня был приступ, мое тело пронзила судорога. Я ощутил, как ужасный страх охватил меня, я пришел в неистовство, стал скрежетать зубами, казалось, что все мои чувства покинули меня. Через несколько минут я очнулся, но все еще ощущал страх; и я испытывал, пока длился приступ, отвращение к самому себе, какого я не знал раньше. Оно возникло, и я понимал это, из-за женщины, которую я повстречал на тропе у лагуны. Воспоминания о Гайдэ, страдания из-за вины, страстное желание невозможного — все это нахлынуло на меня как шторм. Но я оправился.
Прошли недели, а я все пытался навести порядок в своих войсках, мне даже удалось предпринять небольшое наступление на озере. Но все это время я помнил потрясение от той встречи и был полон странного предчувствия, ожидая увидеть ту женщину вновь. Я знал, что она придет. Ее требование эхом отдавалось в моем мозгу.
— Смерть за Грецию!
Лорд Байрон замолчал. Он уставился в темноту, и Ребекке показалось, будто позади нее вновь раздался какой-то шум. Лорд Байрон тоже, казалось, услышал его. Он повторил свои слова, словно пытаясь заглушить шум. Его слова повисли в воздухе как приговор судьбы.
— Смерть за Грецию!
Он отвел взгляд от тьмы и взглянул а глаза Ребекке.
— Она действительно пришла вновь два месяца спустя. Я выехал со своими товарищами на разведку. В нескольких милях от города нас настиг проливной дождь, он лил как из ведра. Я увидел ее: она сидела, скорчившись, на корточках в грязи. Медленно, как и прежде, она указала на меня. Я задрожал.
— Вы видите ее? — спросил я. Мои спутники обернулись, но дорога была пуста. Мы вернулись в Миссолунги, промокнув до нитки. Я был весь в поту, мои кости ломило от лихорадки. Тем вечером я лежал на софе в беспокойстве и меланхолии. Образы прошлого, казалось, проплывали перед моими глазами. Как в тумане я слышал перебранку солдат на улице, они, как обычно, неистово ругались. Но я не обращал на них внимания. Я ни на что не обращал внимания, кроме своих воспоминаний и сожалений.
На следующее утро я попытался стряхнуть с себя отчаяние. Мы выехали верхом. Был апрель, и погода, как ни странно, была превосходной, мы скакали по дороге и перекидывались шутками. И вдруг в оливковой роще она вновь предстала предо мной — скорчившийся призрак в грязных отрепьях.
— Агасфер? — закричал я. — Агасфер, это ты? Я проглотил подступивший к горлу ком. Мои губы пересохли. Слова ранили сердце.
— Гайдэ?
Я стал вглядываться. Кем бы она ни была, она исчезла. Мои друзья отвезли меня обратно в город. Я бредил и звал ее. Вновь вернулся приступ ужаса и отвращения к самому себе. Я слег в постель.
— Смерть за Грецию! Смерть за Грецию!
Слова, казалось, вместе с кровью стучали в моих ушах. Смерть — да, но я не мог умереть. Я был бессмертен, в конце концов, до тех пор пока питался живительной кровью. Мне показалось, что я увидел Гайдэ. Она стояла у моей кровати. Ее губы были приоткрыты, глаза сверкали, на ее лице было смешанное чувство любви и отвращения.
— Гайдэ? — позвал я и потянулся к ней. — Ты действительно не умерла?
Я попытался дотронуться до нее, но она исчезла, и я остался один. И я поклялся, что не буду больше пить кровь. Я хотел пренебречь своими страданиями и побороть свою жажду. Смерть за Грецию? Да. Моя смерть может принести намного больше, чем жизнь. А для меня самого? Облегчение, угасание, небытие. Если мне действительно это было дано, я желал этого.
Я оставался в постели. Проходили дни. Я все время был в лихорадке, моя боль усилилась и стала непереносимой. И я боролся с ней, даже когда моя кровь начала гореть, когда казалось, будто мои конечности скрючились, когда я чувствовал, что мой мозг, подобно сухой губке, прилипает к черепу. Как мухи, слетающиеся на гнилое мясо, собрались доктора. Видя, как они жужжат и суетятся вокруг, я страстно желал их крови, хотел истощить их всех. Вместо того чтобы бороться с искушением, я выгнал их, мои силы и здоровье продолжали ухудшаться. Мало-помалу доктора стали собираться вновь. Вскоре мне уже не хватало сил, чтобы отсылать их обратно. Меня беспокоило, что они могут спасти меня, но, слушая их разговоры, я понял, что ошибаюсь, и даже с каким-то облегчением поощрял их. Боль стала ужасной, чернота сжигала мою кожу, я терял сознание. И все же я не умирал. Казалось, даже доктора не могут свести меня в могилу. И тогда они предложили вновь пустить мне кровь.
На их первую просьбу я ответил отказом. Той крови, что текла в моих венах, уже почти не было — истощение причиняло мне ужасную муку, и я был не способен терпеть какую-либо боль. Я был в отчаянии. Полностью потерявший силы, я согласился. Я почувствовал, как пиявки впились в мой лоб. Каждая жгла, как огненная искра. Я закричал. Разве можно было стерпеть такую боль?
Доктор, видя, как я мучаюсь, взял меня за руку
— Не беспокойтесь, милорд, — прошептал он мне на ухо. — Вам вскоре станет лучше.
Я рассмеялся. В моем воображении лицо доктора превратилось в лицо Гайдэ. Я выкрикнул в бреду ее имя. Должно быть, я потерял сознание. Когда я пришел в себя, я вновь увидел пред собой лицо доктора. Он надрезал мне вены на запястьях. Тоненькая струйка крови потекла из раны. Я хотел Гайдэ. Но она была мертва. Я выкрикивал ее имя. Мир завертелся в водовороте. Я начал выкрикивать другие имена — Хобхауза, Каро, Белл, Шелли.
— Я умру, — кричал я, погружаясь во тьму, исходившую из присосавшихся к моему лбу пиявок.
Мне показалось, что все мои друзья собрались у моей постели.
— Я буду таким, как вы, — сказал я им, — таким же смертным. Я буду смертным. Я умру.
Я застонал. Тьма надвигалась. Она окутывала мою боль. Окутывала мир.
«Это смерть?» — возникла мысль, как последняя свеча в темноте вселенной, и погасла. Не было больше ничего. Лишь тьма.
Я очнулся и увидел лунный свет. Он освещал мое лицо. Я пошевелил рукой. Я не чувствовал боли. Я провел рукой по лбу. Там, где были пиявки, я нащупал ранки. Я опустил руку, и лунный свет вновь осветил раны на лбу. Когда я прикоснулся к ним снова, они показались мне менее глубокими, в третий раз — они полностью затянулись. Я потянулся и встал. На фоне звезд я видел пик горы.
— Нет лучшего лекарства, милорд, чем наша красавица луна.
Я обернулся. Ловлас улыбался мне.
— Разве ты не рад, Байрон, ведь я спас тебя от этих миссолунгских шарлатанов? Я мрачно посмотрел на него.
— Нет, иди к черту, — сказал я наконец, — я надеялся, что их искусство сведет меня в могилу. Ловлас рассмеялся.
— Ни один шарлатан не сможет убить тебя. Я медленно кивнул.
— Я понял это.
— Ты нуждаешься в хорошем лекарстве, восстанавливающем силы.
Он жестом указал мне на двух лошадей. За ними находился человек, привязанный к дереву. Он задергался, когда я посмотрел на него.
— Лакомое блюдо, — сказал Ловлас — Я полагал, что ты, как истинный греческий воин, сможешь оценить кровь мусульманина.
Он ухмыльнулся, глядя на меня. Я медленно подошел к дереву. Турок начал корчиться и извиваться. Он застонал, у него во рту был кляп. Кровь, после столь долгого воздержания, была восхитительной на вкус. Я выпил всю кровь из своей жертвы до последней капли. Затем, слабо улыбаясь, я поблагодарил Ловласа за его заботливость.
Он пристально посмотрел мне в глаза.
— Неужели ты думаешь, что я оставил бы тебя в твоих страданиях? — Он помолчал. — Я порочный, жестокий, я законченный негодяй, но я люблю тебя.
Я улыбнулся. Я верил ему. Я поцеловал его в губы, затем огляделся по сторонам.
— Но как ты доставил меня сюда? — спросил я. Ловлас подбрасывал в руках кошель с монетами. Он ухмыльнулся.
— Никто так хорошо не берет взятки, как твои греки.
— И где мы находимся?
Ловлас склонил голову и не ответил.
Я огляделся. Мы были в лощине среди скал и деревьев. Я снова посмотрел на вершину горы. Эти очертания, силуэт на фоне звезд…
— Где мы? — спросил я снова. Ловлас медленно обратил на меня свой взор. Лунный свет подчеркивал бледность его лица.
— Как, Байрон, — удивился он, — разве ты не припоминаешь?
Я застыл на мгновение, охваченный ужасом, затем прошел мимо деревьев. Впереди я увидел вспышку серебряного света Деревья остались позади. Подо мной простиралось озеро, освещенное лунным светом, по воде шла рябь от легкого ветерка. Надо мной знакомым силуэтом возвышалась гора. Позади… Я обернулся — картина была все та же. Я медленно подошел к выходу из пещеры. Ловлас встал рядом со мной.
— Почему? — прошептал я.
Возможно, бешенство и отчаяние сверкнуло в моих глазах, ибо Ловлас, испуганный, отпрянул назад и закрыл лицо. Я отнял его руки, заставив его смотреть мне в глаза.
— Почему, Ловлас? — Я сжал его сильнее. — Зачем?
— Оставь его.
Голос, доносившийся из пещеры, был слабым и почти неслышным. Но я узнал его, узнал тотчас, и я понял, услышав его в тот момент, что его отголоски никогда не стирались из моей памяти. Нет, он всегда был со мной. Я разжал руки. Ловлас отскочил назад.
— Это он, — прошептал я.
Я не спрашивал, я был уверен в этом. Ловлас кивнул. Я наклонился к его поясу, вытащил пистолет и взвел курок.
— Послушай его, — сказал Ловлас. — Послушай то, что он должен сказать тебе.
Я промолчал. Я огляделся вокруг, посмотрел на луну, гору, озеро и звезды. Я так хорошо помнил их. Сжав крепче рукоять пистолета, я повернулся и пошел в темноту пещеры.
— Вахель-паша. — Мой голос эхом отдавался в глубине пещеры. — Они сказали мне, что ты покоишься в своей могиле.
— Так оно и есть, милорд. Это правда.
Этот голос, все еще слабый, доносился из глубины пещеры. Я вглядывался в тени и разглядел фигуру, распростертую на земле. Я сделав шаг вперед.
— Не смотри на меня, — сказал паша. — Не подходи ближе.
Я презрительно рассмеялся.
— Именно ты привел меня сюда. Поэтому слишком поздно отдавать мне подобные приказания.
Я встал над пашой. Он прижимался к скалам. Медленно он повернулся ко мне.
Я вздрогнул от неожиданности. Кости на его лице были разрушены, кожа была желтой, печать боли сквозила в его взгляде, но не лицо так ужаснуло меня. Нет, но его тело! Оно было голым, вы понимаете? Голым, лишенным одежды, — да, с содранной кожей, а местами — даже с вырванными мускулами и нервами. Рана на его сердце все еще была открытой и незажившей. Кровь, подобно воде из крошечного источника, слегка пузырилась с каждым мучительным вдохом. Вся его плоть была синей от гниения. Я наблюдал, как он чистит рану на своей ноге. Белый и жирный червь выпал из нее. Паша раздавил его пальцами и вытер руку о скалу.
— Вы видите, милорд, в какое произведение красоты вы превратили меня?
— Мне очень жаль, — произнес я наконец. — Я думал, что убил вас.
Паша расхохотался и закашлялся, когда кровь пеной выступила на его губах. Он сплюнул, и кровь запачкала его подбородок.
— Вы хотите мести, — сказал паша. — Ну так смотрите, чего вы достигли. Вот ужас, который намного страшнее любой смерти.
Наступило долгое молчание.
— Еще раз повторяю, — сказал я. — Мне очень жаль. Я не хотел этого.
— «Тот страждет высшей муки…»
Шелли поднял голову. И я закончил:
— «Кто радостные помнит времена в несчастии…» Воцарилась тишина. Затем я снова заговорил.
— Так ты решился? — спросил я. Взгляд Шелли был полон холодного презрения и ненависти.
— У тебя лицо убийцы, — прошептал он. — Да Очень гладкое, но в то же время залитое кровью.
— Кровью? Что ты говоришь, Шелли? Это одно из твоих жаргонных словечек? Ты ведь знал, что я питаюсь кровью.
— Но я не знал всей правды. Он поднялся.
— Мне снились странные сны. Позвольте мне рассказать их вам, милорд.
Он произнес мой титул, точно как Полидори, с обжигающей горечью.
— Прошлой ночью мне приснилось, что Мэри беременна. Я увидел отвратительное создание, склонившееся над ней. Я оттолкнул его и увидел собственное лицо. — Он перевел дыхание. — Мне приснился второй сон. Я снова встретил самого себя, идущего по террасе. Но этот человек, похожий на меня, был бледнее, ужасная печаль была в его глазах. Он остановился.
«Сколько времени тебе потребуется, чтобы удовлетворить свое естество?» — спросил он.
«Сколько?» — непонимающе переспросил я.
Он улыбнулся.
«Разве ты не слышал? — спросил он. — Лорд Байрон убил свою дочь. И теперь я иду, чтобы убить свое собственное дитя».
Я закричал и проснулся в объятиях Мэри. Но не в ваших, лорд Байрон, я никогда не буду вашим.
Он посмотрел на меня. Его глаза сверкнули отвращением. Я почувствовал, как отчаянное одиночество охватывает мою душу. Я попытался взять его за руку, но он отвернулся от меня.
— Сны были посланы врагом, — сказал я.
— Но была ли ложь в их предостережении? Я безнадежно пожал плечами.
— Вы убили Аллегру, милорд?
— Шелли… — Я протянул ему руки. — Шелли, не оставляй меня одного.
Но он повернулся ко мне спиной и вышел из комнаты, не взглянув на меня. Я не стал преследовать его — что толку было в этом? Вместо этого я спустился в сад и вскочил на лошадь. Я поскакал сквозь душную ночь. Жара стала еще более мучительной.
Впервые за несколько месяцев я заснул. Тереза не тревожила меня. Мои сны не были приятными. Они были тяжелыми от чувства вины и мрачными от дурного предчувствия. Я проснулся в четыре. Все еще стояла духота. Одевшись, я услышал отдаленный раскат грома, прокатившийся над морем. Я выглянул в окно. Горизонт подернулся пурпурной дымкой. Я поскакал к пустынному берегу. Море было все еще прозрачным и светилось на фоне сгустившихся, почерневших туч. Снова прогремел раскат грома, и вспышка света серебряным огнем осветила небо. Внезапно море превратилось в хаос бурлящих волн, когда порыв ветра налетел на бухту. Я остановил лошадь и стал смотреть на море. Я заметил лодку. Она появилась и пропала, затем снова появилась и наконец совсем исчезла за горой волн. Ветер свистел в моих ушах.
«Я не умею плавать».
Я до сих пор слышу эти слова, произнесенные им много лет назад. Он тогда отказался от моей помощи. Я снова стал искать глазами лодку. Она боролась со стихией. Затем я увидел, как она перевернулась и начала тонуть.
Я расцарапал запястье. Я пил кровь. Я поднялся, подставляя себя буре, вдыхая тьму, исходящую от моря. Я увидел обломки потерпевшей кораблекрушение лодки, раскачивающиеся на волнах. Я узнал эту лодку. С отчаянием я всматривался, надеясь отыскать Шелли. Затем я увидел его. Он вцепился в обломок борта.
— Будь моим, — прошептал я ему. — Будь моим, и я спасу тебя.
Шелли стал дико озираться. Я потянулся к нему и схватил его.
— Нет! — закричал Шелли. — Нет!
Он выскользнул из моих объятий. Он боролся с волнами. Он посмотрел на небо и, как мне показалось, улыбнулся, затем море поглотило его, и волны сомкнулись над его головой. Он погружался все глубже, глубже и глубже, на самое дно.
Глава 13
Зато я жил, и жил я не напрасно! Хоть, может быть, под бурею невзгод, Борьбою сломлен, рано я угасну, Но нечто есть во мне, что не умрет, Чего ни смерть, ни времени полет, Ни клевета врагов не уничтожит, Что в эхе многократном оживет И поздним сожалением, быть может, Само бездушие холодное встревожит.
Лорд Байрон. «Паломничество Чайлъд-Гаролъда» (перевод В. Левика)
Его тело было выброшено на берег десять дней спустя. Все оно было изъедено рыбами, выбелено морской водой, его нельзя было узнать. Овечья туша — все, что я мог сказать. Я подумал о Гайдэ. Я надеялся, что ее тело — гниющую массу в мешке наемника — не найдут, я надеялся, что ее кости лежат непотревоженные на дне озера. Труп Шелли, лишенный одежды, представлял ужасное зрелище. Мы соорудили погребальный костер на берегу моря и зажгли его. Когда пламя стало разгораться, запах пропитанной водой плоти стал невыносим Он был сладковатым и гнилостным, запах моего провала
Я спустился к морю, срывая рубашку. Я обернулся по сторонам и увидел на холме стоящего Полидори. Наши глаза встретились, его толстые губы расплылись в усмешке. Столб дыма от костра разделял нас. Я отвернулся и вошел в море. Я плыл, пока пламя костра не потухло. Но я все еще не чувствовал себя очистившимся. Я вернулся к пепелищу. Там не было ничего, кроме пепла. Я сжал пепел в кулаке и пропустил сквозь пальцы. Слуга что-то показал мне среди пепла. Это сердце Шелли, объяснил он мне, оно не сгорело — возможно, я этого хотел? Я покачал головой. Теперь было слишком поздно, слишком поздно, чтобы овладеть сердцем Шелли.
Лорд Байрон замолчал. Ребекка сидела в ожидании, она нахмурилась.
— А Полидори? — спросила она. Лорд Байрон посмотрел на нее.
— Вы не покорили сердце Шелли. Вы его потеряли. И все же, когда вы увидели Полидори, вы не отомстили ему, вы позволили ему уйти. И он все еще жив. Почему? Почему вы не уничтожили его, как намеревались это сделать?
Лорд Байрон слабо улыбнулся.
— Вы недооцениваете удовольствия, доставляемого ненавистью. Это удовольствие, достойное вечности.
— Нет. — Ребекка покачала головой. — Нет, я не понимаю.
— Человечество любит второпях, но чтобы ненавидеть нужно много времени, а я его имел и имею, — он прошипел эти слова, — много времени.
Ребекка нахмурилась еще сильнее.
— Неужели вы серьезно? — спросила она с внезапными раздражением и страхом.
Она крепко обхватила себя руками.
— Вы действительно могли уничтожить его? Лорд Байрон холодно посмотрел на нее.
— Думаю, что да, — сказал он наконец.
Ребекка чувствовала, как ее сердце медленно бьется. Она боялась лорда Байрона, но не так сильно, как ночью накануне, когда Полидори так напугал ее на берегу Темзы выражением сумасшествия на лице и ядовитым дыханием.
— Только думаете? — спросила она. Глаза лорда Байрона были все еще холодны, когда он ответил:
— Да, конечно. Как вы можете быть уверены в обратном? В венах Полидори течет часть моей крови. И это мой Дар — вот что я имею в виду. Да, — сказал он с внезапной страстностью, — я мог убить его, да, конечно, я мог это сделать. Но вы спрашиваете меня, почему я не убью его, почему не сделал это тогда, в Италии, после того как утонул Шелли. По той же самой причине. У Полидори была моя кровь. Он был моим созданием, завещавшим мне мое одиночество и ставшим от этого еще более дорогим для меня. Я все более ненавидел его и все более понимал, что у меня больше никого нет. Возможно, Полидори и должен был стать таким парадоксом Я не знаю. Даже Иегова, наслав потоп на человечество, не смог перенести полного разрушения своего мира. Как же мог я надругаться над духом Шелли, поступив еще хуже, чем христианское божество?
Лорд Байрон зловеще ухмыльнулся.
— Потому что дух Шелли и дух Гайдэ предстали предо мной. Не в буквальном смысле, даже не на столь долгий срок как видение в моих снах, но — как опустошение. Моим дням не было числа, мои ночи были бессонны, и все же я не мог расшевелить себя, я ничем не занимался, кроме того, что убивал, размышляя о жизни, и пописывал стихи. Я вспоминал свою юность, когда сердце мое было переполнено волнением и эмоциями; и вот теперь, в свои тридцать шесть (еще не столь ужасный возраст), я ворошил уже угасшие угольки в сердце, принадлежавшем мне, и не мог разжечь даже временного пламени. Я растратил свое лето еще до того, как закончился май. Гайдэ была мертва, погиб Шелли, и дни моей любви тоже умерли.
И те же самые воспоминания вывели меня из оцепенения. В течение этого мертвого, словно стоячая вода, года в Греции очень быстро разгорелось восстание. То, о чем мечтала Гайдэ, — революция, которой Шелли так страстно желал руководить; борцы за свободу, к которым я себя причислял, они обратили свой взор на меня. Я был знаменит, богат, как мог я не предложить свою поддержку грекам? Я рассмеялся в ответ на это требование. Греки даже не понимали, о чем они меня просят, — я был смертоносным существом, мой поцелуй отравлял своим прикосновением. И все же, к моему удивлению, я обнаружил, что это привело меня в чувство — сделало то, что я считал рке невозможным. Греция — земля красоты и романтики; свобода — основа всего того, что я любил. И я согласился. Мне хотелось поддержать греков не только своим богатством, я собирался сражаться среди них. Мне хотелось покинуть Италию и вступить еще раз на священную землю Греции.
Ибо это, я понимал, есть мой последний шанс, чтобы оправдать свое существование и, возможно, умилостивить тех духов, которых я предал. И все же сам я не питал никаких иллюзий. Я не мог избежать своего естества, свобода, за которую я боролся, не была моей собственной, и, хотя я отстаивал независимость порабощенного народа, я был более запятнан кровью, чем самый кровожадный из турок. Я почувствовал сильное волнение, когда увидел вдали берег Греции. Сколько лет прошло с тех пор, когда я увидел ее впервые. Каким испытанием вечности подвергся я за это время, вечности перемен… Это была та самая земля, где я любил Гайдэ, где я был смертным со свободной кровью. Печально, так печально было смотреть на горы Греции и думать о том, что умерло и было утрачено. И все же во всем этом была какая-то радость, смешанная с болью, так что невозможно было отделить их друг от друга Я и не пытался. Я был здесь для того, чтобы вести войну. Для чего же еще я приехал в Грецию, как не для того, чтобы расшевелить свой окостеневший мозг? Я удвоил свои усилия. Я старался ни о чем не думать, кроме как о борьбе с турками.
И все же при приближении к Миссолунги тени ужаса и сожаления вернулись ко мне, еще более мрачные, чем прежде. Когда мой корабль пересек лагуну и вплыл в бухту, с греческих кораблей начали палить пушки и на стенах собралась толпа, приветствуя нас. Но я едва замечал их. Надо мной вдалеке на фоне голубого неба возвышалась гора Аракинтос, а за ней, я знал это, находилось озеро Трионида. И сейчас он ожидал меня — Миссолунги, где я получил избавление, убив пашу и присоединившись к Хобхаузу, будучи уже не смертным, а вампиром. Я вспомнил живость моих ощущений того дня, пятнадцать лет назад, глядя на цвета болота и неба. Эти цвета были такие же насыщенные, как и прежде, но, когда я смотрел на них, я видел смерть в их красоте, болезнь — в зеленых и желтых оттенках болот, дождь и лихорадку — в пурпуре облаков. И сам Миссолунги, как я увидел его теперь, показался мне жалким и убогим местом, построенным на болоте, окруженным лагунами, зловонным и переполненным, источающим болезни. Он казался местом, обреченным на героизм.
Все так и оказалось. Окруженные врагами греки были более заинтересованы в борьбе, чем сами турки. Деньги текли как вода сквозь мои пальцы, но на какие-то второстепенные цели, как я понимал, не считая траты на перебранки, которые так любили греки. Я старался примирить многочисленных вождей и восстановить дисциплину в войсках, у меня были деньги и сила принуждения во взгляде, но все указы, что я издавал, были легковесны и недолговечны. Все это время беспрестанно лили дожди, так что далее если мы были готовы к атаке, мы не могли ничего сделать, столь мрачными и безнадежными становились условия. Грязь была повсюду, болотный туман висел над городом, воды лагуны начали подниматься, дороги превратились в хлюпающее болото. Не переставая лил дождь. Я готов был вернуться обратно в Лондон.
Вследствие этого свобода потеряла свой блеск. По приезде в Грецию я уменьшил число своих убийств, но теперь я снова стал обильно пить кровь. Каждый день под холодным зимним дождем я покидал город. Я ехал по болотистой размокшей тропе вдоль берега лагуны. Убивал, пил кровь и бросал тела своих жертв в грязь и тростник. Дождь смывал трупы в грязные воды лагуны. Прежде я пытался не убивать греков, которых я приехал защищать, но теперь я делал это не задумываясь. Если бы я не стал убивать их, это сделали бы турки.
Как-то раз, подъезжая к озеру, я увидел фигуру, за-. кутанную в лохмотья, стоявшую на тропе. Человек, кем бы он ни был, казалось, ждал меня. Я был голоден, потому что еще не убил никого, и пришпорил лошадь. Внезапно она встала на дыбы и заржала от страха, с большим трудом я заставил ее повиноваться.
Фигура в лохмотьях выступила вперед.
— Лорд Байрон.
Это был женский голос — надтреснутый, хрипловатый, но что-то странное слышалось в нем. И я вздрогнул, услышав его, охваченный одновременно восторгом и ужасом.
— Лорд Байрон, — позвала она вновь. Я увидел блеск сверкающих глаз из-под капюшона. Она указала костлявой узловатой рукой на меня.
— Смерть за Грецию!
Эти слова будто ножом полоснули меня.
— Кто ты? — выкрикнул я, перекрывая барабанную дробь дождя.
Я увидел улыбку женщины, и вдруг мое сердце словно остановилось, ее губы напомнили мне, хотя я не знаю, чем именно, они напомнили мне Гайдэ.
— Постой! — воскликнул я.
Я поскакал к ней, но женщина исчезла. Берег был пуст. Кругом не было ни звука, кроме стука капель дождя по воде.
Этой же ночью у меня был приступ, мое тело пронзила судорога. Я ощутил, как ужасный страх охватил меня, я пришел в неистовство, стал скрежетать зубами, казалось, что все мои чувства покинули меня. Через несколько минут я очнулся, но все еще ощущал страх; и я испытывал, пока длился приступ, отвращение к самому себе, какого я не знал раньше. Оно возникло, и я понимал это, из-за женщины, которую я повстречал на тропе у лагуны. Воспоминания о Гайдэ, страдания из-за вины, страстное желание невозможного — все это нахлынуло на меня как шторм. Но я оправился.
Прошли недели, а я все пытался навести порядок в своих войсках, мне даже удалось предпринять небольшое наступление на озере. Но все это время я помнил потрясение от той встречи и был полон странного предчувствия, ожидая увидеть ту женщину вновь. Я знал, что она придет. Ее требование эхом отдавалось в моем мозгу.
— Смерть за Грецию!
Лорд Байрон замолчал. Он уставился в темноту, и Ребекке показалось, будто позади нее вновь раздался какой-то шум. Лорд Байрон тоже, казалось, услышал его. Он повторил свои слова, словно пытаясь заглушить шум. Его слова повисли в воздухе как приговор судьбы.
— Смерть за Грецию!
Он отвел взгляд от тьмы и взглянул а глаза Ребекке.
— Она действительно пришла вновь два месяца спустя. Я выехал со своими товарищами на разведку. В нескольких милях от города нас настиг проливной дождь, он лил как из ведра. Я увидел ее: она сидела, скорчившись, на корточках в грязи. Медленно, как и прежде, она указала на меня. Я задрожал.
— Вы видите ее? — спросил я. Мои спутники обернулись, но дорога была пуста. Мы вернулись в Миссолунги, промокнув до нитки. Я был весь в поту, мои кости ломило от лихорадки. Тем вечером я лежал на софе в беспокойстве и меланхолии. Образы прошлого, казалось, проплывали перед моими глазами. Как в тумане я слышал перебранку солдат на улице, они, как обычно, неистово ругались. Но я не обращал на них внимания. Я ни на что не обращал внимания, кроме своих воспоминаний и сожалений.
На следующее утро я попытался стряхнуть с себя отчаяние. Мы выехали верхом. Был апрель, и погода, как ни странно, была превосходной, мы скакали по дороге и перекидывались шутками. И вдруг в оливковой роще она вновь предстала предо мной — скорчившийся призрак в грязных отрепьях.
— Агасфер? — закричал я. — Агасфер, это ты? Я проглотил подступивший к горлу ком. Мои губы пересохли. Слова ранили сердце.
— Гайдэ?
Я стал вглядываться. Кем бы она ни была, она исчезла. Мои друзья отвезли меня обратно в город. Я бредил и звал ее. Вновь вернулся приступ ужаса и отвращения к самому себе. Я слег в постель.
— Смерть за Грецию! Смерть за Грецию!
Слова, казалось, вместе с кровью стучали в моих ушах. Смерть — да, но я не мог умереть. Я был бессмертен, в конце концов, до тех пор пока питался живительной кровью. Мне показалось, что я увидел Гайдэ. Она стояла у моей кровати. Ее губы были приоткрыты, глаза сверкали, на ее лице было смешанное чувство любви и отвращения.
— Гайдэ? — позвал я и потянулся к ней. — Ты действительно не умерла?
Я попытался дотронуться до нее, но она исчезла, и я остался один. И я поклялся, что не буду больше пить кровь. Я хотел пренебречь своими страданиями и побороть свою жажду. Смерть за Грецию? Да. Моя смерть может принести намного больше, чем жизнь. А для меня самого? Облегчение, угасание, небытие. Если мне действительно это было дано, я желал этого.
Я оставался в постели. Проходили дни. Я все время был в лихорадке, моя боль усилилась и стала непереносимой. И я боролся с ней, даже когда моя кровь начала гореть, когда казалось, будто мои конечности скрючились, когда я чувствовал, что мой мозг, подобно сухой губке, прилипает к черепу. Как мухи, слетающиеся на гнилое мясо, собрались доктора. Видя, как они жужжат и суетятся вокруг, я страстно желал их крови, хотел истощить их всех. Вместо того чтобы бороться с искушением, я выгнал их, мои силы и здоровье продолжали ухудшаться. Мало-помалу доктора стали собираться вновь. Вскоре мне уже не хватало сил, чтобы отсылать их обратно. Меня беспокоило, что они могут спасти меня, но, слушая их разговоры, я понял, что ошибаюсь, и даже с каким-то облегчением поощрял их. Боль стала ужасной, чернота сжигала мою кожу, я терял сознание. И все же я не умирал. Казалось, даже доктора не могут свести меня в могилу. И тогда они предложили вновь пустить мне кровь.
На их первую просьбу я ответил отказом. Той крови, что текла в моих венах, уже почти не было — истощение причиняло мне ужасную муку, и я был не способен терпеть какую-либо боль. Я был в отчаянии. Полностью потерявший силы, я согласился. Я почувствовал, как пиявки впились в мой лоб. Каждая жгла, как огненная искра. Я закричал. Разве можно было стерпеть такую боль?
Доктор, видя, как я мучаюсь, взял меня за руку
— Не беспокойтесь, милорд, — прошептал он мне на ухо. — Вам вскоре станет лучше.
Я рассмеялся. В моем воображении лицо доктора превратилось в лицо Гайдэ. Я выкрикнул в бреду ее имя. Должно быть, я потерял сознание. Когда я пришел в себя, я вновь увидел пред собой лицо доктора. Он надрезал мне вены на запястьях. Тоненькая струйка крови потекла из раны. Я хотел Гайдэ. Но она была мертва. Я выкрикивал ее имя. Мир завертелся в водовороте. Я начал выкрикивать другие имена — Хобхауза, Каро, Белл, Шелли.
— Я умру, — кричал я, погружаясь во тьму, исходившую из присосавшихся к моему лбу пиявок.
Мне показалось, что все мои друзья собрались у моей постели.
— Я буду таким, как вы, — сказал я им, — таким же смертным. Я буду смертным. Я умру.
Я застонал. Тьма надвигалась. Она окутывала мою боль. Окутывала мир.
«Это смерть?» — возникла мысль, как последняя свеча в темноте вселенной, и погасла. Не было больше ничего. Лишь тьма.
Я очнулся и увидел лунный свет. Он освещал мое лицо. Я пошевелил рукой. Я не чувствовал боли. Я провел рукой по лбу. Там, где были пиявки, я нащупал ранки. Я опустил руку, и лунный свет вновь осветил раны на лбу. Когда я прикоснулся к ним снова, они показались мне менее глубокими, в третий раз — они полностью затянулись. Я потянулся и встал. На фоне звезд я видел пик горы.
— Нет лучшего лекарства, милорд, чем наша красавица луна.
Я обернулся. Ловлас улыбался мне.
— Разве ты не рад, Байрон, ведь я спас тебя от этих миссолунгских шарлатанов? Я мрачно посмотрел на него.
— Нет, иди к черту, — сказал я наконец, — я надеялся, что их искусство сведет меня в могилу. Ловлас рассмеялся.
— Ни один шарлатан не сможет убить тебя. Я медленно кивнул.
— Я понял это.
— Ты нуждаешься в хорошем лекарстве, восстанавливающем силы.
Он жестом указал мне на двух лошадей. За ними находился человек, привязанный к дереву. Он задергался, когда я посмотрел на него.
— Лакомое блюдо, — сказал Ловлас — Я полагал, что ты, как истинный греческий воин, сможешь оценить кровь мусульманина.
Он ухмыльнулся, глядя на меня. Я медленно подошел к дереву. Турок начал корчиться и извиваться. Он застонал, у него во рту был кляп. Кровь, после столь долгого воздержания, была восхитительной на вкус. Я выпил всю кровь из своей жертвы до последней капли. Затем, слабо улыбаясь, я поблагодарил Ловласа за его заботливость.
Он пристально посмотрел мне в глаза.
— Неужели ты думаешь, что я оставил бы тебя в твоих страданиях? — Он помолчал. — Я порочный, жестокий, я законченный негодяй, но я люблю тебя.
Я улыбнулся. Я верил ему. Я поцеловал его в губы, затем огляделся по сторонам.
— Но как ты доставил меня сюда? — спросил я. Ловлас подбрасывал в руках кошель с монетами. Он ухмыльнулся.
— Никто так хорошо не берет взятки, как твои греки.
— И где мы находимся?
Ловлас склонил голову и не ответил.
Я огляделся. Мы были в лощине среди скал и деревьев. Я снова посмотрел на вершину горы. Эти очертания, силуэт на фоне звезд…
— Где мы? — спросил я снова. Ловлас медленно обратил на меня свой взор. Лунный свет подчеркивал бледность его лица.
— Как, Байрон, — удивился он, — разве ты не припоминаешь?
Я застыл на мгновение, охваченный ужасом, затем прошел мимо деревьев. Впереди я увидел вспышку серебряного света Деревья остались позади. Подо мной простиралось озеро, освещенное лунным светом, по воде шла рябь от легкого ветерка. Надо мной знакомым силуэтом возвышалась гора. Позади… Я обернулся — картина была все та же. Я медленно подошел к выходу из пещеры. Ловлас встал рядом со мной.
— Почему? — прошептал я.
Возможно, бешенство и отчаяние сверкнуло в моих глазах, ибо Ловлас, испуганный, отпрянул назад и закрыл лицо. Я отнял его руки, заставив его смотреть мне в глаза.
— Почему, Ловлас? — Я сжал его сильнее. — Зачем?
— Оставь его.
Голос, доносившийся из пещеры, был слабым и почти неслышным. Но я узнал его, узнал тотчас, и я понял, услышав его в тот момент, что его отголоски никогда не стирались из моей памяти. Нет, он всегда был со мной. Я разжал руки. Ловлас отскочил назад.
— Это он, — прошептал я.
Я не спрашивал, я был уверен в этом. Ловлас кивнул. Я наклонился к его поясу, вытащил пистолет и взвел курок.
— Послушай его, — сказал Ловлас. — Послушай то, что он должен сказать тебе.
Я промолчал. Я огляделся вокруг, посмотрел на луну, гору, озеро и звезды. Я так хорошо помнил их. Сжав крепче рукоять пистолета, я повернулся и пошел в темноту пещеры.
— Вахель-паша. — Мой голос эхом отдавался в глубине пещеры. — Они сказали мне, что ты покоишься в своей могиле.
— Так оно и есть, милорд. Это правда.
Этот голос, все еще слабый, доносился из глубины пещеры. Я вглядывался в тени и разглядел фигуру, распростертую на земле. Я сделав шаг вперед.
— Не смотри на меня, — сказал паша. — Не подходи ближе.
Я презрительно рассмеялся.
— Именно ты привел меня сюда. Поэтому слишком поздно отдавать мне подобные приказания.
Я встал над пашой. Он прижимался к скалам. Медленно он повернулся ко мне.
Я вздрогнул от неожиданности. Кости на его лице были разрушены, кожа была желтой, печать боли сквозила в его взгляде, но не лицо так ужаснуло меня. Нет, но его тело! Оно было голым, вы понимаете? Голым, лишенным одежды, — да, с содранной кожей, а местами — даже с вырванными мускулами и нервами. Рана на его сердце все еще была открытой и незажившей. Кровь, подобно воде из крошечного источника, слегка пузырилась с каждым мучительным вдохом. Вся его плоть была синей от гниения. Я наблюдал, как он чистит рану на своей ноге. Белый и жирный червь выпал из нее. Паша раздавил его пальцами и вытер руку о скалу.
— Вы видите, милорд, в какое произведение красоты вы превратили меня?
— Мне очень жаль, — произнес я наконец. — Я думал, что убил вас.
Паша расхохотался и закашлялся, когда кровь пеной выступила на его губах. Он сплюнул, и кровь запачкала его подбородок.
— Вы хотите мести, — сказал паша. — Ну так смотрите, чего вы достигли. Вот ужас, который намного страшнее любой смерти.
Наступило долгое молчание.
— Еще раз повторяю, — сказал я. — Мне очень жаль. Я не хотел этого.