Холланд Том. Вампир. История лорда Байрона

   Он провел кончиком языка по своим губам, и собака подняла голову, тихо рыча.
   Ребекка собрала все силы, чтобы выдержать взгляд вампира. И вновь вопрос, который она собиралась задать, застыл на ее губах.
   — Но вы не убили меня! — пробормотала она. — Почему вы не выпили всю мою кровь, как у того бедняги у моста Ватерлоо?
   Лицо лорда Байрона казалось холодным как лед. И все же едва заметная улыбка появилась на его губах.
   — Потому, что вы носите фамилию Байрон. — Он кивнул. — Да, да, Байрон. В ваших жилах течет моя кровь. Моя кровь и кровь той бедной души.
   Ребекка сглотнула.
   — Та же кровь была и у моей матери, — произнесла она. Голос ее был хрупкий и далекий.
   — Да.
   — И она тоже… в тот раз… она пришла за вашими мемуарами.
   — Я знаю.
   — Что же с ней произошло?
   Лорд Байрон молчал. Жалость и вожделение, казалось, сплелись в его взгляде.
   — Что случилось с ней? Ответьте! Что с ней случилось?
   И вновь никакого ответа. Ребекка облизала губы. Она бы задала вопрос еще раз, со стоном, полным муки и проклятия, но во рту у нее пересохло, и она не могла говорить. Лорд Байрон, улыбаясь, продолжал смотреть на нее. Его взгляд медленно скользнул по ее горлу, после чего он, хромая, прошелся по комнате. В его руках оказалась бутылка.
   — Вас жажда не мучает? Надеюсь, вы не откажетесь от вина?
   Ребекка кивнула. Она взглянула на этикетку: «Шато Лафит Ротшильд». Превосходная марка. Она взяла протянутый ей бокал, сделала глоток и затем выпила все залпом. Никогда в жизни она не пробовала ничего лучше. Она подняла глаза. Лорд Байрон равнодушно следил за ней. Он тоже отпил из своего бокала. Никаких признаков удовольствия не отразилось у него на лице.
   Он снова сел, и, хотя глаза его горели все тем же блеском, Ребекка наконец разглядела, что это глаза мертвеца.
   — Даже теперь, — сказал он, — я почти жалею, что вы пришли.
   Ребекка взглянула на него с удивлением.
   — Но букинист сказал…
   — Букинист? Забудьте о нем.
   — Но…
   — Говорю вам, забудьте о нем! Ребекка сглотнула.
   — Он сказал, вы ждете меня.
   — Совершенно верно. Но что это значит? Мы жаждем этой пытки, самой безжалостной из всех.
   — И букинист знал об этом?
   Лорд Байрон едва заметно улыбнулся.
   — Без сомнений. Зачем же еще ему было посылать вас ко мне?
   Его апатия становилась невыносимой. Глаза его закрылись, будто бы избегая ее живого присутствия. Пес лизнул его руку, но лорд Байрон оставался недвижим, немой укор собственным иллюзорному обаянию и молодости.
   — Что же вы ожидали от этой ночи?
   — Ожидал?
   — Да. — Ребекка запнулась. — Там, в гробнице. Вы ждали меня. На что вы надеялись?
   Ужасная боль исказила лицо лорда Байрона. Он молчал, будто ожидая услышать подсказку из темноты. Он смотрел мимо нее, туда, откуда пришел пес. Но сейчас там не ощущалось никакого движения, ничего, кроме тишины, и лорд Байрон внезапно нахмурился и покачал головой.
   — На что бы я ни надеялся, — сказал он, — это еще ждет своего часа.
   Он рассмеялся, и из всех звуков, которые она слышала прошлой ужасной ночью, не было более жуткого, чем этот; смех его леденил душу.
   — Я скитаюсь более двух веков, — поведал он, не сводя глаз с Ребекки.
   И вновь ей показалось, что он обращается к темноте за ее спиной.
   — Но никогда я не чувствовал себя столь отдаленно от жизни, которая была у меня когда-то. Каждый год, каждый день подобно звеньям в цепи сплетается бремя моего бессмертия. Груз, который теперь стал для меня совсем невыносимым.
   Он замолчал и потянулся за бокалом. Он сделал глоток и сомкнул веки, как будто оплакивая забытый вкус вина. Не открывая глаз, он осушил бокал, а затем медленно, бесстрастно выронил его, и он разлетелся вдребезги, ударившись об пол. Собака в ответ зарычала, несколько птиц вспорхнуло в воздух из дальнего угла комнаты. Ребекка раньше не видела их и невольно подумала: какие еще твари притаились в темноте за ее спиной. Птицы угомонились, покой восстановился, а лорд Байрон вновь открыл глаза.
   — Непостижимо, — сказал он, — как быстро мы все забываем и наша память притупляется. И все же, глядя сейчас на вас, я вспоминаю, как был полон жизни когда-то.
   — Это пытка для вас?
   — И пытка и наслаждение. Как неотделимы они
   друг от друга.
   — Сейчас они опять разгораются — эти огоньки
   ваших воспоминаний?
   Лорд Байрон слегка склонил голову. Его губы дрогнули.
   — Найдете ли вы силы погасить их в себе? — спросила Ребекка. — Или лучше поддерживать их тление?
   Лорд Байрон улыбнулся. Ребекка наблюдала за ним.
   — Скажите же, — промолвила она.
   — Зачем?
   — У вас нет выбора. Вампир внезапно захохотал.
   — Да как сказать… Я мог бы убить вас. Это, возможно, позволило бы мне забыть все на время.
   Было тихо. Ребекка почувствовала взгляд лорда Байрона на своем горле. Но страх больше не терзал ее. Она ждала.
   — Говорите же, — повторила она мягко. — Расскажите, как это произошло. Я хочу знать.
   Она замолчала, думая о своей матери, и тихо сидела не шевелясь.
   — Я имею право знать.
   Лорд Байрон поднял глаза на нее. Его губы вновь медленно расползлись в улыбке.
   — Несомненно, — сказал он. — Полагаю, вы заслужили это.
   Он замолчал, и его взгляд опять скользнул мимо Ребекки в темноту. На этот раз девушке опять послышался тихий звук. И лорд Байрон улыбнулся, словно тоже услышал его.
   — Да, — кивнул он, по-прежнему смотря сквозь Ребекку. — Так тому и быть. Вы совершенно правы. Слушайте же и попытайтесь понять.
   Он сложил руки на груди.
   — Это произошло в Греции, — начал он. — Я тогда приехал туда в первый раз. Восток всегда занимал мое воображение. Но мог ли я предположить что-либо, хотя бы отдаленно напоминающее правду. — Улыбка сошла с его лица, и оно вновь приобрело отсутствующее, вялое выражение. — Ведь я верил, что суровый РОК, подстерегающий меня, был предназначен мне с самого рождения. Моя мать рассказывала мне о проклятии, висящем над родом Байронов. Она ненавидела и любила Байронов за то, что отец сделал с ней. Он очаровал, ее, женился на ней, а затем лишил ее состояния — он тоже был своего рода вампиром, а следовательно, как я полагаю, хотя никогда не видел его, он был моим истинным отцом. Оставшись в нищете, моя мать часто говорила мне об унаследованной крови Байронов, текущей в моих жилах. «Каждый последующий лорд Байрон, — твердила она, — был порочнее предыдущего». Она рассказала мне о человеке, от которого я унаследовал свою фамилию. Он убил своего соседа. Он жил в полуразвалившемся аббатстве и мучил тараканов. Я смеялся над этим, приводя мать в ярость. Я поклялся, что когда стану лордом Байроном, то найду своему титулу достойное применение.
   — Так и случилось. — Из уст Ребекки эти слова прозвучали не столько вопросом, сколько утверждением.
   — Да, — кивнул лорд Байрон, — На самом деле, боюсь, я вырос довольно распутным. Видите ли, я любил аббатство, романтический дух которого приводил меня в дрожь, поскольку, в конце концов, в те времена я еще не был таким мрачным мизантропом и склонен был объяснять свои страхи следствием обильных возлияний. Как-то раз мы откопали череп какого-то бедного монаха и превратили его в сосуд для вина; я председательствовал, облаченный в аббатские одежды, — таким образом мы и несколько деревенских девиц изображали жизнь древнего монастыря. Но даже кощунственные забавы не вечны. Я пресытился и заскучал, мое сердце заныло от тоски — от этого самого страшного проклятия. Меня потянуло в дорогу. Для высокородных и, как я, погрязших в грехе людей было вполне естественным занятием объехать континент, который, с точки зрения англичан, был наиболее подходящим местом для молодежи, чтобы преуспеть на стезе порока. Я жаждал новых удовольствий, новых ощущений, всего того, для чего Англия была слишком мала, и того, что было столь доступно за границей. Итак, я решил отправиться в путь. Я с радостью наблюдал, как белые скалы Англии исчезают вдали.
   Со мной был мой друг Хобхауз. Вместе мы изъездили Португалию, Испанию, затем отправились на Мальту и уже потом оказались в Греции. Когда мы подъезжали к ее берегам, пурпурной лентой обрамлявшим синеву моря, странное чувство влечения и страха перед ней овладело мной. Даже Хобхауз со своей морской болезнью прекратил блевать и уставился на эти скалы. Погода внезапно испортилась, и, когда я вступил на землю Греции, пошел дождь. Привица, куда мы прибыли, представляла собой унылое место. Сам по себе городишко был неприглядный и грязный, а все его жители, от порабощенных греков до их турецких хозяев, показались нам дикарями. И все же, несмотря на моросящий дождь, возбуждение не покинуло меня, поскольку я считал, проезжая по унылым улицам с их минаретами и башнями, что наша прежняя жизнь осталась далеко позади и мы стоим на пороге странного, неведомого мира. Мы покинули Запад и переступили границу Востока.
   После двух дней, проведенных в Привице, мы были рады покинуть ее. В наши намерения входило повидаться с Али, албанским пашой, чья щедрость и жестокость завоевали ему славу одного из самых отъявленных негодяев Европы и чьи злодейства заставляли преклоняться даже самых кровожадных турков. Немногим англичанам удавалось проникнуть в Албанию, однако для нас соблазн посетить такую опасную и поэтическую страну был сильнее любых доводов рассудка. Янина, столица владений Али, лежала к северу, за горами. Перед нашим отъездом нас предупредили о «клефти» — греческих разбойниках, обитавших в горах, поэтому помимо слуги и проводника нас сопровождали шестеро албанцев, вооруженных ружьями и саблями. Вы легко можете представить себе, в каком романтическом настроении мы отправились.
   Скоро все следы обитания человека остались позади нас. Но, как мы впоследствии поняли, в Греции это было вполне естественно: мы могли ехать три или даже четыре дня и не встретить на пути ни одной деревушки, чтобы найти еды для себя и накормить лошадей, — таково было тогда незавидное положение Греции. Но отсутствие людей было с лихвой возмещено величием пейзажей, представавших перед нашим взором, когда мы переваливали через горы. Даже Хобхауз, который был чувствителен к таким вещам, как продавец из табачной лавки, иногда останавливал лошадь, чтобы насладиться вершинами Сули и Томароса, которые стояли полускрытые туманом и одетые снегом, отражая пурпурные лучи солнца, и с которых доносились до нас клекот орлов и иногда вой волков.
   Когда однажды вечером над нами стала собираться гроза, я сказал Хобхаузу о своих опасениях, что мы можем заблудиться. Он кивнул и огляделся вокруг. Дорога сужалась под отвесными скалами — вот уже три часа, как мы не встретили ни одного человека. Хобхауз пришпорил свою лошадь и подъехал к проводнику. Я слышал, как он спросил его, где мы собираемся заночевать. Проводник заверил нас, что бояться нечего. Тогда я показал на тучи, нависшие над вершинами, и прокричал, что мы боимся промокнуть до нитки и поэтому нам в первую очередь нужно найти какое-либо убежище. Проводник пожал плечами и опять пробормотал, что все в порядке. Мы, конечно, сразу послали троих албанцев вперед, в то время как другие отстали, чтобы прикрывать нам тыл. Флетчер, слуга, бормотал про себя молитвы.
   С первыми каплями дождя мы услышали звук выстрела. Хобхауз закричал на проводника, вопрошая его, какого дьявола здесь происходит. Проводник пробормотал что-то невразумительное, дрожа всем телом. Тогда Хобхауз достал свой пистолет. Мы оба пришпорили лошадей и погнали их в ущелье. Обогнув острый выступ скалы, мы узрели троих наших албанцев, бледных как мел, вопящих друг на друга и нервно ерзавших в семах. Один из них все еще держал ружье (не было сомнений, что это именно он стрелял). «В чем дело? — спросил я. — На нас напали?» Албанец молча показал куда-то. Я и Хобхауз посмотрели в ту сторону и увидели могилу в тени утеса. Сучковатый кол был вбит в нее, а на нем висела окровавленная голова. Черты лица ее были очень бледны, но в то же время не были тронуты тлением.
   Мы с Хобхаузом спешились.
   — Невероятно, — сказал Хобхауз, уставясь на голову, как на археологическую редкость. — Это какое-то крестьянское суеверие, я полагаю. Интересно, что бы это могло значить?
   Я содрогнулся и закутался плотнее в свой плащ. Уже темнело, и дождь усиливался.
   Хобхауз, чья вера в сверхъестественное начиналась и кончалась за кружкой пунша, все не мог оторвать глаз от проклятой головы. Я тронул его за плечо.
   — Пойдем, — позвал я, — надо убираться. Позади нас албанцы кричали на проводника.
   — Он надул вас, — поведали они нам. — Это не та дорога. Она ведет в Ахерон!
   Я кинул взгляд на Хобхауза. Он повел бровями. Нам обоим было знакомо это название. По древнему поверью, Ахерон был рекой, по которой проклятые души плыли в ад. Если именно он лежал перед нами, то это значило, что мы намного отклонились от дороги, ведущей на Янину.
   — Это правда? — спросил я проводника,
   — Нет, нет, — уверил он. Я обернулся к албанцам.
   — С чего вы взяли, что мы едем к Ахерону? Один из них показал на кол и произнес одно лишь слово, которое было мне незнакомо:
   — Vardoulacha.
   Лорд Байрон прервал рассказ. Он медленно повторил слово по слогам:
   — Vardoulacha. Ребекка вздрогнула.
   — Что это значит?
   Лорд Байрон улыбнулся.
   — Как вы догадались, я задал охраннику тот же самый вопрос. Но он настолько обезумел от страха, что толку от него было мало. Он все повторял это слово: «Vardoulacha… Vardoulacha… Vardoulacha». И вдруг, крикнув мне: «Господи, мы должны поворачивать назад!», он посмотрел на своих помощников и погнал лошадь вверх по дороге в обратную сторону.
   — Что, черт возьми, с ними происходит? — спросил Хобхауз, наблюдая, как два албанца последовали за своим товарищем. — Мне казалось, что эта чернь намного храбрее.
   Где-то вдали прогремел гром, и над неровным силуэтом горы Сули показался первый зигзаг молнии. Флетчер начал ныть.
   — Проклятие, — промолвил я. — Почему мы, как все нормальные путешественники, не поехали в Рим?! Я развернул коня.
   — Ты, — сказал я, указывая на проводника, — ни шагу отсюда.
   Хобхауз уже скакал назад по дороге. Я присоединился к нему. Каких-то десять минут мы ехали под дождем. Черные тучи нависли над нами, отчего вдруг сделалось темно, как ночью.
   — Байрон, — прокричал Хобхауз, — где эти трое?
   — Какие трое?
   — Ну те три головореза, куда они подевались, ты их видишь?
   Я напряженно всматривался сквозь плотную стену дождя, но все, что я смог разглядеть, были только уши моей лошади.
   — Черт бы их всех побрал, — пробурчал Хобхауз, вытирая свой нос. — Эх, добраться бы мне до этих парней, я бы с ними поговорил… — Он взглянул на меня. — Только бы нам выбраться отсюда…
   В это мгновение моя лошадь подалась назад и встала на дыбы, дрожа от страха. Молния осветила дорогу, и я крикнул:
   — Погляди туда!
   Мы не спеша подъехали к трем лежащим на земле телам. У всех троих были перерезаны глотки, но больше мы ничего не могли разглядеть. Я взял горсть земли с ближайшей скалы и бросил ее на мертвецов. Мы молча наблюдали, как потоки воды смыли эту землю.
   Вдалеке, приглушенный шумом ливня, раздался глухой крик. Какой-то миг мы еще слышали его, затем он затих. Мы погнали лошадей вперед, и я чуть было не наехал на четвертый труп, а вскоре мы обнаружили и двух других охранников. Горло у того и у другого также оказалось вспорото. Я спешился и склонился над одним из них, чтобы исследовать рану. Густая багряная кровь осталась на моих пальцах. Я обернулся к Хобхаузу.
   — Они, похоже, все еще поблизости, — сказал он, осматриваясь по сторонам, — где-то здесь.
   Мы прислушались. Но единственное, что мы смогли услышать, был шум дождя.
   — Ну и дела, — промолвил Хобхауз.
   — Да, — согласился я.
   Мы вернулись к тому месту, где оставили Флетчера и проводника. Проводника, разумеется, не было, Флетчер же яростно молился своему Богу. Мы с Хобхаузом, будучи уже вполне уверены во враждебности Всевышнего по отношению к нам, решили, что ничего не остается, кроме как продолжить путь в надежде найти укрытие раньше, чем кинжал разбойника настигнет нас. Мы направились к Ахерону. Молния сверкала позолотой в потоках ливня, который небесным проклятием обрушивался на нас. Один раз нам показалось, что впереди мелькнула шапка пастуха, но, подъехав поближе, мы увидели, что это всего лишь турецкое надгробие с высеченным на нем греческим словом, что значит «Свобода».
   — Спасибо, что нам еще обрезания не сделали, — прокричал я Хобхаузу.
   — Да, уж, — кивнул он, — эта дьявольская страна так и кишит дикарями. И зачем я покинул Англию?!
   Лорд Байрон остановил рассказ и улыбнулся своим воспоминаниям.
   — Хобби всегда был горе-путешественником.
   — Но о вас этого не скажешь, — заметила Ребекка.
   — Вы правы. Какой толк стремиться в чужие страны и после жаловаться, что они не похожи на Риджент-парк?
   — Но в ту ночь…
   — О нет, — лорд Байрон покачал головой. — Может, вы и сочтете это странным, но опасности, какого бы рода они ни были, всегда вдохновляли и укрепляли мой дух. Нет на земле ничего страшнее тупой скуки. Но там, в горах, когда каждую минуту мы ожидали нападения разбойников, воистину мы испытали возбуждение, которое нелегко забыть.
   — И все же вы забыли его?
   — Да, — лорд Байрон нахмурился, — да, в конце концов оно ушло из моей памяти. Чувство страха осталось, но и оно потеряло свою прелесть, отступив перед скукой, и Хобхауз тоже не мог не чувствовать этого.
   Чем дальше мы продвигались, тем сильнее мы это ощущали, страх становился почти физическим и подобно дождю орошал наши головы. Его эманация поглощала весь наш боевой дух. Флетчер снова начал бормотать свои молитвы.
   Вдруг Хобхауз выпрямился в седле.
   — Там, впереди, кто-то есть, — сказал он, указывая на пелену утихающей бури. — Видите?
   Я посмотрел туда, но увидел лишь очертания фигур.
   — Ты куда? — спросил Хобхауз, когда я пришпорил коня.
   — Ну а что нам еще делать? — ответил я ему. Легким галопом я поскакал в дождь.
   — Эй, там! — прокричал я. — Слышите меня? Нам нужна помощь! Эй!
   Ответа не последовало, только вода шумела о камни. Я огляделся. Кто бы они ни были, те силуэты, но их и след простыл.
   — Эй, — вновь позвал я, — пожалуйста, отзовитесь!
   Я привстал в седле. Впереди что-то едва слышно прогромыхало и тут же опять затихло. Я заерзал, чувствуя, как страх парализует меня, проникая в каждую клетку моего тела.
   Внезапно кто-то схватил мою лошадь за узду. Я посмотрел вниз, в смятении взявшись за ружье, но, прежде чем я смог высвободить его, человек, державший мою лошадь под уздцы, вскинул руки и прокричал греческое приветствие. Я тоже приветствовал его, опустился в седло и рассмеялся с облегчением. Незнакомец внимательно осматривал меня. Это был старик с седыми усами и хорошей осанкой. Он назвался Горгиу. К нам подъехал Хобхауз, и я рассказал старику, кто мы' такие и что с нами приключилось. Это, казалось, нисколько не удивило его, и, когда я закончил, он какое-то время хранил молчание. Ничего не говоря, он просвистел, и из-за скалы вышли двое. Это были сыновья Горгиу — Петро и Никое. Петро сразу же мне понравился: крупный закаленный человек с сильными руками и честным лицом. Никое, без сомнения, был намного младше его и выглядел хилым и болезненным на фоне своего брата. Он был с головой укутан в плащ, и лица его было почти не разглядеть.
   Горгиу сказал, что они все трое работают пастухами, и мы поинтересовались, можно ли здесь поблизости укрыться от грозы. Он покачал головой. Тогда мы спросили, далеко ли до Ахерона. На это он ничего не ответил, только лицо его исказилось, и он придвинулся к Петро. Они начали торопливо шептать какие-то слова, из которых мне удалось уловить только то, что я уже слышал от нашею охранника: «Vardoulacha… Vardoulacha». Наконец Горгиу вновь обратился к нам. Из его объяснений стало ясно, что Ахерон — крайне опасное место. Они пришли в эти края по необходимости — из-за болезни Никоса. Но нам он советовал поскорее убираться отсюда. Мы спросили, есть ли поблизости какая-нибудь деревня. Горгиу покачал головой. Тогда мы спросили его, почему Ахерон считается таким опасным. Горгиу пожал плечами. Может, из-за разбойников, спрашивали мы, из-за бандитов? Нет, никаких бандитов здесь нет. Но чего тогда опасаться? Опасно и все тут, сказал Горгиу, снова пожимая плечами.
   Тут в разговор вступил Флетчер.
   — Мне не важно, опасно здесь или нет, — пропыхтел он, — лишь бы поскорее под крышу.
   — Да, твой слуга — философ, — заметил Хобхауз, — и я абсолютно с ним согласен.
   Мы сказали Горгиу, что мы бы хотели присоединиться к нему. Видя нашу решимость, он не стал возражать. Старик двинулся вперед по тропинке, но Петро, вместо того чтобы следовать за ним, потянулся к Никосу.
   — Вы бы не могли взять его к себе на лошадь? — спросил он.
   Я ответил, что с удовольствием, но стоило брату попытаться поднять Никоса, как тот подался назад.
   — Ты болен, — сказал ему Петро, словно напоминая, и Никое в конце концов позволил посадить себя на лошадь.
   Из глубины его капюшона на меня сверкнули темные, почти девичьи глаза. Он прильнул ко мне, и я спиной почувствовал его хрупкое и мягкое тело.
   Тропа стала спускаться вниз. Вскоре рокот, который я слышал раньше, стал довольно громким, и Горгиу, тронув меня за руку, указал:
   — Ахерон…
   Я припустил лошадь. Древний каменный мост предстал моему взору. Прямо под ним бурлил и кипел поток, волнами падающий с обрыва где-то далеко внизу, а затем тихо пропадающий между двух утесов. Буря поутихла, и слабый свет пятном начал растекаться по небу, но его лучи не достигали черных вод Ахерона. Река была темна, темна как ночь.
   — Говорят, что в старину, — заговорил Горгиу, стоя сбоку от меня, — здесь работал лодочник, отвозивший мертвых в ад.
   Я пристально взглянул на старика.
   — Что, прямо здесь?
   Горгиу указал на ущелье.
   — Вот отсюда он отплывал. — Он взглянул на меня. — Но теперь, разумеется, святая церковь хранит нас от злых духов.
   Он поспешно отвернулся и пошел дальше. Я бросил последний взгляд на воды Ахерона и последовал за ним.
   Почва под ногами становилась все более ровной. Скалы уступали место траве, и где-то впереди замаячили огоньки.
   — Деревня? — спросил я у Горгиу.
   Он кивнул. Но, как оказалось, нашим местом назначения была едва ли даже деревушка — просто несколько захудалых лачуг и крошечная гостиница. За гостиницей была видна развилка дороги.
   — Янина, — сказал Петро, указывая на одно из ответвлений.
   На дороге не было никакого указателя, но зато там торчал целый лес кольев, наподобие того, что один из наших охранников нашел в горах. Я объехал гостиницу, чтобы рассмотреть их поближе, но Никос, увидев колья, вцепился мне в руки.
   — Нет, — прошептал он с отчаянием, — нет, не ходите туда.
   Его мелодичный и мягкий, похожий на женский, голос очаровывал меня. Но прежде чем развернуть лошадь, я, к своему облегчению, успел заметить, что никаких зловещих украшений на кольях не было.
   Комнаты в гостинице выглядели крайне убого, но после наших скитаний по горам и зрелища мрачного Ахерона я почувствовал себя словно в раю. Хобхауз, как обычно, ворчал, недовольный жесткой кроватью и рваным бельем, но не стал спорить со мной, когда я сказал, что это все же лучше, чем лежать в могиле, поэтому ужин застал нас в хорошем расположении духа. Поев, мы отправились на поиски Горгиу. Мы обнаружили его сидящим у очага и точившим свой нож. Длинное страшное лезвие сразу же напомнило мне о наших мертвых охранниках, лежащих в грязи. Но все же и Горгиу и Петро внушали мне симпатию своими строгостью и прямотой настоящих горцев. Тем не менее оба они явно нервничали. Они расположились у огня с кинжалами у пояса, и хотя между нами несомненно установились вполне доброжелательные отношения, взгляды их были все время прикованы к окнам. Я даже спросил их, куда это они смотрят. Горгиу промолчал, а Петро расхохотался и пробормотал что-то о турках. Но я не поверил ему — Петро был не из тех, кто мог бы испугаться каких-либо врагов. Но, с другой стороны, если не турков, то кого же еще можно было здесь бояться?
   За окном раздался вой собаки. Хозяин гостиницы поспешил к двери, отодвинул задвижку и высунулся наружу. Послышался приближающийся топот копыт, шлепающих по грязи. Я оставил Горгиу и тоже подошел к дверям. Я увидел хозяина, который быстро бежал по дорожке. Струйки тумана в бледно-зеленых сумерках сочились из земли, мешая что-либо разглядеть, кроме очертаний черных вершин, так что с таким же успехом я мог бы всматриваться в мертвую реку ада; и я с легкостью мог вообразить, что сейчас мне явится старый лодочник Харон, направляя полную мертвецов посудину в опускающуюся ночь.
   — Вам следует быть более осторожным здесь, — услышал я девичий голос позади себя.
   Я обернулся, но обнаружил всего лишь Никоса.
   Лорд Байрон замолчал. Его отсутствующий взгляд блуждал в темноте за спиной Ребекки. Он склонил голову, а затем снова поднял ее и пристально посмотрел Ребекке в глаза.
   — В чем дело? — спросила она, смущенная необычным выражением его лица.
   Лорд Байрон покачал головой.
   — Скажите же.
   Странная кривая ухмылка мелькнула на его лице.
   — Я просто подумал, как это присуще всем поэтам, что красота более всего подвержена тлению. Ребекка посмотрела на него.
   — Глядя на вас, этого не скажешь.
   — Вы правы, — улыбка его померкла, — но Никос был намного красивее меня. Вы только что напомнили мне его. Он стоял передо мной там, в трактире, точно так же, как и вы здесь сейчас сидите. Капюшон скрывал его волосы, но все же я мог различить красоту его лица. Его глаза — черные, как сама смерть, его ресницы — тоже иссиня-черные. Он опустил голову, и на его лицо легла тень, а я не мог оторвать от него взгляда, пока Никос не покраснел и не отвернулся. Но он не ушел, а наоборот, последовал за мной в туман. Я чувствовал, что он хочет взять меня за руку.