Холопов Георгий. Грозный год - 1919-й (Дилогия о С М Кирове - 1)

   - А мы вас не задерживаем, - сказал Рогов. - И без вас уйдем.
   - Нет, вы должны отчалить в моем присутствии, - строго сказал чиновник. - Есть такой приказ начальника.
   Рогова бросило в жар. "Неужели провал?" Он пристально посмотрел на чиновника, потом переглянулся с членами команды; те поняли его: быть готовыми ко всяким неожиданностям.
   И в это время в пристанские ворота вошла большая оживленная компания: мужчины, женщины в пестрых платьях. Некоторые несли небольшие узелки и корзины. Рогов подмигнул команде: идут. И, надвинув фуражку на самые глаза, стал шагать от борта к борту.
   "Каков же выход? Каков же выход?" - мучительно думал Рогов. Он достал кисет и трубку, стал набивать ее. Это всегда его успокаивало.
   А пассажиры все ближе и ближе подходили к рыбнице.
   "Хорошо, что таможенный чиновник в форменной фуражке, - они еще издали заметят его", - подумал Рогов, вглядываясь в пассажиров. Он увидел среди них Дудникова, по его вчерашним описаниям легко узнал Серго и Камо: первого по могучим усам и пышной шевелюре, второго по бородке...
   Услышав оживленные голоса, женский смех, чиновник обернулся и подозрительно покосился на приближающихся.
   "Каков же выход? Каков же выход?" - мучительно размышлял Рогов, уминая большим пальцем табак в трубке и с надеждой глядя на Камо...
   И выход, казалось, очень легко, шутя нашел Камо. Он отделился от компании и в самом веселом расположении духа подошел к таможенному чиновнику.
   - Помогите, ради бога, уважаемый господин! - обратился он к нему с ужасным кавказским акцентом.
   - Что случилось? - заложив руки за спину и выпятив грудь, строго спросил чиновник.
   - Как нам найти лодку?.. Конки в городе не ходят, с нами женщины, а стоит такая жара. Как нам добраться до дому?
   - Да, жара, - сочувственно проговорил чиновник. Сняв фуражку, он вытер платком бритую голову. - Далеко вам?
   - До Баилова, уважаемый господин, в другой конец города... Невозможно идти пешком! Помогите, ради бога.
   Таможенный чиновник снова подозрительно покосился на всю компанию, задержал свой взгляд на женщинах, которые с надеждой смотрели на него, и пожал плечами:
   - Чем же я вам могу помочь?.. Разве вот только просить за вас команду рыбницы? Может быть, они сделают небольшой крюк и подбросят вас до Баилова? - Он кашлянул и с важным видом подошел к самому борту рыбницы. Капитан!
   - Что такое? - пряча кисет в карман, нарочито грубо спросил Рогов.
   - Тут есть небольшое дельце, - заискивающе проговорил чиновник. Подбросьте их до Баилова...
   - Ну, буду я еще возиться с пассажирами! - сердито буркнул Рогов. Некогда нам.
   - Нехорошо, нехорошо, капитан! - Чиновник неодобрительно покачал головой. - Тебе же не представит особого труда сделать небольшой крюк. Дело-то пустячное! - И обернулся к Камо: - Матросы - грубияны. Вам остается только предложить им плату, может быть, тогда они согласятся.
   - Какие тут могут быть разговоры! - Камо подошел к рыбнице. Господин капитан! Мы люди состоятельные, мы сумеем достойно вас отблагодарить.
   - Знаем вашего брата! - Рогов махнул рукой и, посасывая трубку, заложив руки в карманы, направился на корму.
   - Да нет же, уважаемый господин капитан! Десятки не пожалеем!..
   - Маловато! - ответил Рогов, не оборачиваясь.
   - Хорошо! Прибавим еще пятерку! - вмешался в разговор Дудников.
   - Все равно маловато!
   - А сколько же вы хотите, господин капитан? - с изумлением спросил Камо.
   - Сколько вас человек? - Рогов обернулся и стал всех пересчитывать.
   - Не трудитесь, господин капитан! - Камо рассмеялся. - Тринадцать человек. Чертова дюжина!
   - По два рубля с человека! Давайте двадцать пять рублей - повезу! Так, что ли, ребята? - обратился Рогов к команде.
   - Так, пожалуй, оно будет подходяще! - ответил один из матросов. - По пятерке на брата.
   Чиновник покачал головой и доверительно шепнул Камо:
   - Ну и мерзавцы! Просто живодеры.
   Камо так же доверительно ответил ему:
   - Знают, мерзавцы, что заплатим. Не можем же мы с женщинами идти пешком в такую даль...
   - Да, конечно, - сочувственно согласился чиновник, - такая жара.
   - Хорошо, капитан! - вдруг решительно сказал Камо. - Бери свои двадцать пять рублей и вези нас!
   - Ну, давно бы так, - расплывшись в улыбке, проговорил капитан и протянул руку: - Садитесь. Только не испачкайте платья. Рыбница моя мало приспособлена для таких поездок.
   - Ничего, ничего, господин капитан! - раздались со всех сторон радостные возгласы, и с шутками и смехом все взошли на рыбницу.
   Рогов подмигнул таможенному чиновнику, сказал:
   - Теперь, пожалуй, можно и отчалить.
   - С богом, с богом! - Чиновник нагнулся и отдал концы. Нашпаклевались, хватит! - крикнул он матросам. Те, словно ждали его команды, бросили работу и принялись распускать паруса.
   Когда рыбница отошла от пристани на порядочное расстояние, таможенный чиновник, выпятив грудь и строго выверив на голове форменную фуражку с кокардой, важно зашагал домой. Человек он был немолодой, верующий, пел в церковном хоре и любил иногда делать людям добро. "Пожалуй, сегодня можно за обедом пропустить рюмочку тархунки", - с удовольствием думал он, щуря от солнца глаза. Он был уверен, что, не окажись его на пристани, злодей-капитан ни за что не согласился бы взять этих несчастных людей на рыбницу.
   А злодей-капитан, из-за паруса наблюдая за его удаляющейся фигурой, сказал своим пассажирам:
   - Прошу, товарищи, не торопясь, по одному, спуститься в трюм. Надеюсь, что нам незачем никуда заезжать, наш путь лежит прямо в Астрахань.
   - Браво, капитан, - сказал Серго, спускаясь в трюм.
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   С ног до головы покрытый пылью, в пропотевшей до последней нитки рубахе, готовый свалиться от усталости с коня, Боронин после боя приехал в штаб дивизии.
   Там уже во всех подробностях знали о сегодняшней победе на левом фланге. Все с нетерпением ждали комдива. Палатка его была раскинута, края ее приподняты для вентиляции, посреди стоял накрытый к обеду стол. В углу палатки было свалено чуть ли не полвоза свежескошенного сена, которое, по-видимому, служило постелью комдиву.
   Но Боронин прежде всего попросил устроить ему "ванну". В палатку притащили корыто, налили туда четыре ведра холодной колодезной воды, и он, сбросив все с себя, полез в "ванну".
   - Не дело делаешь, Иван Макарович, - сказал начальник штаба. - Так и воспаление можно схватить. Вода - что лед.
   - Глупости говоришь. После бани катаются на снегу, в прорубь лезут и то ничего...
   Разложив бумаги на коленях, начштаба стал делать доклад.
   - 38-й и 39-й полки отдохнули, ждут приказания. Из Астрахани прибыла маршевая рота. На днях Киров обещает прислать пехотный полк вновь формируемой 34-й дивизии. Прибыло двадцать две телеги сена, двадцать пудов хлеба, пятьсот снарядов, пятьдесят тысяч патронов. Есть и неприятные вести - пять человек убежало, в том числе и твой Прохор...
   - Прохор?!
   - Да, твой знаменитый Прохор.
   - Куда его черт понес?
   - Искали - пока не нашли. Остальные - на переднем крае. Пошли пехотинцами. Видимо, придется наказывать народ, Иван Макарович, а то в штабе не останется ни одного человека.
   - Как правый фланг?
   - Дела там идут хорошо, выстояли. Не пришлось даже вводить резервы. Особенно хорошо дрался Коммунистический отряд, да и Командные курсы не подкачали. Зо-ло-той народ! - зачмокал от удовольствия начштаба. - На их участке деникинцы бросили до полка пехоты, два эскадрона конницы и две батареи...
   - Сам-то был там?
   - Был, Иван Макарович. Прорыв, казалось, был неминуем, но случилось чудо.
   - У тебя все чудо и чудеса! - рассмеялся Боронин. - Будь добр, позови Семена, побриться хочу.
   Начальник штаба вышел из палатки и вскоре вернулся с Семеном. Тот раскрыл чемоданчик, разложил на полу свой нехитрый инструмент, взбил мыльную пену в солдатском котелке и стал намыливать лицо комдива.
   - Ну, рассказывай про чудо, - попросил Боронин.
   - На участке коммунаров, вот здесь, - начштаба показал на карте, прорыв казался неминуемым. Половина отряда и фланговые пулеметы выбыли из строя в первый же час боя. В других выкипела вся вода в кожухах, а сменить было некогда. Командные курсы, хотя им тоже тяжело приходилось, подбросили на помощь своих бойцов, прислали пулемет. Это, конечно, помогло, но положение оставалось критическим. Выручил командир батареи Корнеев. Он снял пушки с огневых позиций и, минуя окопы, развернулся почти под носом у кадетов и ударил картечью, подпустив их саженей на сто...
   - Как сейчас дела?
   - Все атаки отбиты. Взяты пленные. При мне две пушки у Корнеева были разбиты, а две еще стреляли. Расчеты побиты, много раненых. Если Корнеев останется в живых - будет чудо.
   - Так и чудо?
   - Чудо, Иван Макарович...
   Боронин с Петькой Сидорчуком скакали на участок обороны Коммунистического отряда и Командных курсов. Они легко пронеслись первые шесть верст по каменистой и гулкой земле, потом поехали шагом. Начались барханные пески.
   У границы барханных песков толпился народ. Здесь было нечто вроде перевалочного пункта. В ряд стояли телеги, фургоны, грузовые машины, дожидаясь разгрузки. Возле фургонов, водовозных бочек сидели и лежали раненые полевого околотка.
   Несколько поодаль отдыхала маршевая рота, только что прибывшая из Астрахани. Бойцы щелкали затворами новеньких винтовок, пересчитывали патроны, делили наперстком махорку. К маршевикам присоединилась группа красноармейцев из околотка. Это были легко раненные во вчерашнем бою добровольцы из тыла дивизии; сегодня они вновь шли на передовые позиции.
   Боронин спешился, подошел к маршевикам, постоял позади, послушал, что говорит их молодой взъерошенный политком.
   - По какому поводу речь держит? - спросил Боронин рядом стоящего красноармейца.
   Тот вобрал голову в плечи, смущенно сказал:
   - Ребята получили провиант, и вроде как бы не дали сахару. Вот товарищ комиссар и объясняет, почему это получилось.
   Боронин снова прислушался.
   - Я солдат и говорю с вами как солдат с солдатами, - сказал комиссар, резким движением кулака рубя воздух. - Сахару нет и не будет в ближайшее время!.. Не будет и хлеба!.. Не будет и глотка воды - впереди степь, ни одного колодца! Ничего не будет, товарищи, а воевать придется! За землю, за волю, за лучшую долю! Придется гнать деникинцев, рубить их в песках!
   Закончив свою короткую, но горячую речь, комиссар выхватил шашку из ножен и крикнул:
   - Смерть Деникину! Даешь Кавказ!
   Маршевики повскакали с песка, забыв и про махорку и про патроны. Подняв винтовки, они клялись отомстить кадету.
   Взволнованный всем происшедшим, Боронин отодвинул впереди стоящего красноармейца, прошел в середину круга:
   - Товарищ комиссар сказал вам правду. Ничего сейчас нет, а воевать будем! Это так, товарищи бойцы. - Положив руку на эфес шашки, Боронин посмотрел вокруг себя. - Нам, старым солдатам, не такое еще пришлось пережить... Есть ли среди вас старые солдаты? Кто немца бил или воевал в японскую?
   В задних рядах поднялась рука:
   - Есть, товарищ комдив! Солдат Зубцовского полка Степан Скворцов!
   - Еще кто?
   Поднялась вторая рука:
   - Солдат Апшеронского полка Семен Еропкин!
   - Еще?..
   Справа раздался тихий, приглушенный голос:
   - И я, товарищ комдив...
   - Прохор?!
   - Так точно, товарищ комдив.
   Хозяин конного парка штаба дивизии Прохор был человеком суетливым, работящим и хозяйственным, с характерной привычкой, по которой его можно было признать за версту: любил старик размахивать руками, шел ли он по улице или же ругался с ездовыми. В дивизии Прохора недолюбливали за излишнюю суетливость, но считались, как с личным другом комдива, к которому он имел свободный доступ и с которым, как говорили злые языки, на досуге и в "козла" играл, и чаек попивал из самовара.
   Но сейчас Прохор был какой-то притихший, его вечно размахивающие руки прижимали к груди винтовку, а глаза - широко открыты, полны решимости и самой отчаянной отваги.
   Боронин посмотрел в эти глаза и понял: на подвиг идет старый друг. Он обнял его за плечи, ласково пожурил за побег из штаба, но Прохор сухо и сдержанно ответил:
   - В штабе меня заменят - не велика птица; считай, что простой конюх...
   Боронин склонил перед ним голову:
   - Спасибо, Прохор.
   Услышав это трогательное "спасибо", Прохор стал озираться по сторонам, точно спрашивая у товарищей: "Да за что это, братцы?" И вдруг нашелся, грозно поднял винтовку, крикнул:
   - Смерть кадету!
   И точно оглушенный своим криком, он все стоял с поднятой винтовкой, пока кто-то из рядом стоящих не толкнул его в плечо.
   Боронин сказал:
   - Ты вот, Прохор, расскажи бойцам, как мы воевали против немца, как били кадета в прошлом году. Расскажи, расскажи! Пусть послушают старого солдата!
   Прохор молчал.
   - Уж расскажи, дядь Прохор! - раздалось позади.
   - Вот видишь, просят. Ты и расскажи! Как мерзли в снегах, как воевали... Без снарядов, без патронов... Для молодого жизнь бывалого солдата - хороший пример!
   Боронин вышел из круга. Петька подвел ему коня, и они ускакали, подняв пыль столбом...
   По барханам цепочкой шли бойцы. На плечах они несли мешки с хлебом, рогожные кули с воблой и жмыхом, цинковые ящики с патронами, бидоны с водой. Шли артиллеристы, сгибаясь под тяжестью санитарных носилок, на которых они несли снаряды к своим пушкам.
   Обогнав вереницы бойцов, Боронин поехал шагом. Навстречу, как по волнам, то исчезая, то вновь появляясь, брели две женщины... Обе были в косынках медицинских сестер. Одна - невысокого роста, лет сорока, полная, с выбивающимися из-под косынки рыжими волосами; другая - худенькая, стройная, с длинными косами, падающими на грудь. Женщины тащили по песку волокушу, в которой лежал раненый в почерневших бинтах. Что-то знакомое показалось Боронину в их лицах. Где он их видел?
   - Кого несете, голубушки? - спросил он, остановив коня.
   Женщины перевели дыхание, и молоденькая, с косами, не без гнева сказала:
   - Да ведь это же Пиня, товарищ командир. Подносчик снарядов!
   О Пине она говорила так, словно он был полководцем, а не подносчиком снарядов на батарее Василия Корнеева. Он славился тем, что за один рейс по пескам, за пять верст, приносил два ящика.
   Боронина поразили руки раненого, покойно лежавшие на груди: огромные, узловатые, точно корни дерева.
   - Пиня, Пиня!.. Ах да, слышал, - притворился Боронин. - Как, дорогой, батарея Корнеева? Не слышал: жив, убит Корнеев?
   Пиня повернул в сторону комдива мертвенно бледное лицо, изъеденное оспой:
   - Из боя я вышел утром, товарищ командир... При мне еще две пушки стреляли. Нашу пушку разнесло прямым попаданием... Всех в расчете поубивало, а меня осколком резануло да волной пришибло... Все рябит в глазах, да звон стоит в ушах. Корнеев тоже, наверное, убит или, может, ранен... Стоял он саженях в пяти от нас, у пушки Тисленко, но в них тоже попал снаряд... - Пиня попросил воды и замолк.
   Сидорчук спрыгнул с коня и приложил к запекшимся губам раненого флягу.
   Женщина с косами кивнула Боронину, сказала шепотом:
   - Он... ранен... в живот...
   "Умрет", - подумал Боронин и тронул коня.
   Женщины взялись за лямки и, нагнув головы, потащили волокушу.
   Проехав немного, Боронин спросил Сидорчука:
   - Женщин не узнал?
   - Нет, Иван Макарович. А что?
   - Это же актрисы! Пришли вместе с коммунарами! Как же не узнал?
   - Ой, да что вы говорите, Иван Макарович! - всплеснул руками Сидорчук.
   - Что говорю, что говорю!.. - рассердился Боронин. - Я всех не могу запомнить, дел у меня всяких хватает, а ты должен! Какой же ты тогда адъютант комдива?
   Сидорчук промолчал. Он о чем-то мучительно думал.
   - Что с тобой? Уж не случилось ли чего? - спросил Боронин, мельком взглянув на Сидорчука. - Тяжелое осталось позади. Завтра начнем гнать кадета. Радоваться надо, а ты грустишь.
   - Да я так, ничего, Иван Макарович...
   - Ну, ты мне говори! - Боронин погрозил пальцем.
   - От вас ничего не скроешь! - Сидорчук поехал рядом с комдивом. Страшновато мне что-то стало сегодня, Иван Макарович...
   - Кого, чего страшновато?
   - Страшно, что зазря порубал одного конника...
   - Ну, ну, рассказывай.
   Комдив любил пофилософствовать, поговорить и послушать. Сидорчук хорошо знал эту особенность характера своего начальника и стал рассказывать:
   - Утром, когда пошли в лаву, зарубил я двоих... Погнался за третьим конником... Мужик здоровенный, бородатый... Видит, что за ним гонятся, пришпорил коня - и в сторону. Я за ним... Приподнялся на стременах, занес шашку, а конник прижался к гриве коня и знай только машет саблей по сторонам. Надо бы пронестись мимо, черт бы с ним, а я уж и не помню, как налетел на него, рубанул, и он поскакал дальше, как всадник без головы. Читали такую книгу? Потом уж свалился с коня.
   - Да, - сказал Боронин, багровея. - Ты, милый, эти разговорчики оставь при себе, а то ребятушки мои засмеют тебя. Тогда придется уйти из дивизии. Конника ему стало жалко! Какого конника? Кадета? Деникинца? Белую сволочь? - Боронин от возмущения даже придержал коня.
   - Я не о кадете, о человеке, - пытался оправдаться Петька Сидорчук. Ведь если у него отнять идею - что они там хотят - царя или Деникина, - он все же останется человеком?
   - Глупости говоришь... Человек живет со своей идеей. Идея у него может быть правильная, как у нас с тобой, рабоче-крестьянская, а может быть - паразитическая, буржуазная. Так вот, нельзя человека отделять от идеи. Если хочешь срубить идею - ее надо срубать вместе с головой! И никаких там разговорчиков насчет "человека". Не толстовец ли ты?
   - Да нет же, Иван Макарович, я не об этом...
   - Ни черта ты не понимаешь, - сердился Боронин. - Тебя, дурака, надо учить и учить. Мозги бы тебе мог вправить этот конник, которого тебе стало жалко: срубил бы тебе башку, тогда тебе не пришлось бы его жалеть. На войне как на войне: ты не убьешь - тебя убьют. Убивать никогда не весело. Весело разве что злодею. А мы не злодеи. Мы убиваем потому, что нас хотят убить. А это есть справедливое дело.
   Проехав немного, Боронин сказал уже мягче:
   - Ничего, это пройдет со временем: все проходит в жизни, и это пройдет... Пекарем ты не работал?.. Нет?.. А каменщиком?.. Нет?.. Грузчиком?.. Тоже нет? Тогда ты и впрямь ни черта в жизни не знаешь!
   - Я матрос, Иван Макарович. И отец был у меня черноморский матрос...
   - Так вот, слушай. Когда я в первый день поработал грузчиком, думал, что больше не встану с постели. На крик кричал - все тело болело. На другой день на работу шел качаясь, еле передвигая ноги. А потом, на пятый или шестой день, все прошло. Трудился с утра и до позднего вечера - хоть бы что! И груз был не какой-нибудь, а все хлопок, соль, цемент, самый дьявольский груз. Так и в каждом деле: сперва тяжело, потом легко. Порубаешь с полсотни кадетов, а потом головы им будешь сносить, как лозу.
   - Иван Макарович!..
   - Ну...
   - Зря вы подумали, что я имею жалость к врагу. У меня есть даже хорошая мысль... Отпустите меня воевать, а?
   - А ты что, не воюешь? Может, и я не воюю? Или мы с тобой в бирюльки играем?
   - Ой, да что вы, Иван Макарович! Я не хотел вас обидеть. Мне бы по-настоящему порубать кадетов, носиться бы с саблей впереди эскадрона! Право, отпустите!
   - Где ж я тебе найду эскадрон? Командиры у меня заслуженные рубаки, кочубеевцы и таманцы, герои многих боев. Они еще в войне с немцами прославились, - уже примирительно сказал Боронин.
   - А эскадрон я найду себе, Иван Макарович. Насчет этого у меня тоже имеются мысли.
   - Мысли?
   - Ну да, Иван Макарович. Я давно подумываю вот насчет какого дела... Собрать бы в Астрахани матросов, посадить их на коней, дать в руки сабли!.. И воевали бы они не хуже кубанцев или терцев. Чего им без дела сидеть в резерве и в отрядах?
   - Так это не просто мысли, а целая идея, - рассмеявшись, сказал Боронин.
   - Вот именно, Иван Макарович!
   - Хорошо, Петька. Вот сегодня из города вернется Киров, ты и расскажи ему о своих планах. Может быть, он поможет. На одной идее ведь не поскачешь по степи рубить кадета?.. Нужны кони, нужны седла, сабли, и нужен, наконец, корм для коней. А где все это найдешь? Сам видишь, в каких условиях воюем.
   - Вижу, Иван Макарович. Но все же я обращусь к товарищу Кирову. Сердиться не будете?
   - Чего же мне сердиться! Идея твоя похвальная. И ты не обижайся на меня. Досадно просто стало, что ты не вспомнил тех женщин, что сейчас прошли. Ведь мы вместе смотрели пьесу "Враги". Прекрасный спектакль, выражает думу народную. Ты должен был запомнить не только идею пьесы, но и исполнителей. Та молодая, с косами, играла Надю, племянницу Полины, жены заводчика. А рыжеволосая - Клеопатру, жену купца Скроботова... Как же их можно было забыть? Их весь город знает. Этим спектаклем они трудовой народ на ноги подняли. Слышал, что рассказывал Нефедов? После спектакля, когда к нам уходил отряд, все зрители пошли на фронт, на подмогу... Понимать надо! А ты даже не догадался предложить флягу с водой. Сам видишь, какая жара, пить-то всем хочется.
   - Не догадался, Иван Макарович, - виновато сказал Сидорчук. - В гриме бы узнал, а так - ни за что!
   Стороной, по барханам, падая и поднимаясь, шел какой-то боец. Не спуская с него глаз, Боронин спросил Сидорчука:
   - Что с ним - ранен, что ли?
   - Нет, - сказал Сидорчук, - как будто плачет...
   Боронин повернул коня и поехал наперерез бойцу.
   - Ты чего плачешь, парень? - крикнул он. - Радоваться надо. Кадету морду набили.
   Боец остановился и стал водить рукой по лицу, размазывая слезы по запыленным щекам. Потом сказал:
   - Тезку, тезку моего убили, товарищ командир!
   - Какого тезку?
   - Друга моего, Костю Большого! - Не поднимая головы, он все водил рукой по лицу. - Мы водолазы. Добровольцы. Нас знает товарищ Киров. Мы ему со дна Волги машину поднимали. Нас было двое водолазов - я и Костя, Костя Большой.
   - Как же его убило?
   - По своей вине убило, товарищ командир, по своей!.. Все не слушался! Что ни скажешь ему, у него на все один ответ: "Ладно, ладно". Сколько раз говорил: не высовывайся из окопа, а он внимания не обращал: в одно ухо влетит, в другое вылетит. Так его и убило.
   - Слезы убитому не помогут, - сказал Боронин. - Ты лучше отомсти за друга.
   - Убью сволочей, это так... А тезки все-таки не будет, - горько плача, сказал Костя Маленький и пошел, пошатываясь, по барханам.
   - Славный парень. По другу как убивается, - сказал Боронин и тронул Орлика.
   Навстречу им то и дело попадались раненые. Поодиночке и группами они медленно брели, изнемогая от жары и утопая в песках. Вот за барханом им встретилась целая толпа раненых из отряда Аристова. Телеги, на которых они ехали, застряли в песках, и теперь каждый сам по себе пробирался к дороге, где были раскинуты палатки полевого околотка. Впереди, чуть ли не весь в бинтах, шел плечистый парень. Его поддерживал такой же богатырь в рабочей блузе, с забинтованной головой. Лицо парня так сияло, что Боронин невольно остановил коня. Остановился и парень.
   - К нам едете, товарищ комдив? - спросил он. - Опоздали малость, дело уже подходит к концу. Ну и дали мы жару кадету!
   Раненый был тот самый Тисленко, командир второго орудия, у которого, по словам Пини, убило или ранило Василия Корнеева.
   - Командир-то жив у вас? Или убит? - спросил Боронин.
   - Разрешите по порядку, товарищ комдив... - переводя дыхание, попросил артиллерист. - Конечно, мы были на виду у кадета, и он нас все время обстреливал. Но мы упорно дрались, не обращая внимания на его огонь. Сначала ранили Боброва, моего наводчика, потом Кулеша. Осколок перерезал горло Козину... Меня вот тоже задело. - Тисленко как-то удивленно оглядел свои бинты. - Кровь хлынула, упал... Тогда за мое орудие встал Василий Корнеев. Он один работал за весь расчет. Сам подносил снаряды, сам заряжал, сам наводил и стрелял. На третьем выстреле он снес вражескую пушку... Через некоторое время меня унесли. Что стало с Корнеевым, не знаю... Одно хорошо помню: от батареи в целости осталась одна пушка, и за нею - комбат...
   Рассказав эту историю, Тисленко с товарищами пошел дальше.
   Боронин тронул поводья. Путь по барханам по-прежнему был тяжелым и утомительным. Орлик шел, осторожно перебирая ногами, и весь дрожал от усталости.
   - Вот попробуй спешить куда-нибудь по этим проклятым барханам! - в отчаянии сказал Боронин и уж было пришпорил усталого коня, но вдруг где-то впереди заиграли на балалайке, а потом послышалась веселая, задорная песня.
   Боронин обернулся к Сидорчуку:
   - Слышишь? Играют.
   - А? Что? - вздрогнул Сидорчук.
   - Ты что, спишь?
   - Думаю.
   - Играют, говорю. Значит, и у них дела хорошо идут. Ишь ты, ишь ты, заливается, как соловей!
   Боронин подобрал повод. Орлик пошел веселее. Но вот песня смолкла, замолчала и балалайка. Опять ехали в тишине и зное. Вдруг несколько звонких голосов затянули "На сопках Маньчжурии".
   - Поют-то как! - Слезы умиления блеснули на глазах Боронина.
   Из-за бархана показалась группа раненых бойцов. Один из них играл на балалайке, остальные несли на плечах носилки, и на них сидел с перевязанной ногой... Василий Корнеев.
   - Чудо! - воскликнул Боронин и пришпорил Орлика. - Жив, Корнеев?
   - Жив, товарищ комдив, - ответил Василий. - Сам не верю, а вот, поди, - жив!
   Боронин спешился, обнял Василия и стал засыпать его вопросами. Василий рассказывал о бое: счастливый, восторженный, весь сияющий от радости.
   Боронин подвел к нему Орлика:
   - Садись!
   - Мне и на носилках хорошо, Иван Макарович.
   - Садись, раз старший приказывает.
   Товарищи помогли Василию сесть в седло.
   - Навстречу вам идет маршевая рота, - сказал Боронин. - Новички! Многие пороха не нюхали. Смерти не видели в лицо. Остановите их. От моего имени! Они знают, при каких трудностях мы, старики, воевали. Теперь пусть послушают, как насмерть стоять надо, как воюет молодежь.