Холопов Георгий. Грозный год - 1919-й (Дилогия о С М Кирове - 1)

   - Нет, зачем же, - сказал Лещинский. - В машине были чемодан с бельем, три ящика с бумагами, два ящика махорки и всякая другая мелочь.
   Водолаз пожал плечами:
   - Хоть что-нибудь да должно было выпасть из кузова!
   Киров переглянулся с Атарбековым. Они подумали об одном и том же: "А не узнали ли водолазы про содержимое ящиков? Уж очень долго они ходят по дну реки!"
   В это время засигналил Костя Маленький. Его подняли на поверхность. Отвинтили шлем.
   - Ну что, нашел? - не без ехидства спросил Костя Большой.
   - Да, ты прав, тезка, - сказал водолаз, - машины нет.
   Старшина набил трубку и, задумчиво глядя на полынью, спросил:
   - А не темновато ли, ребята, на грунте?
   - Если б машина была, так я ее и в темноте бы нашел. Но полынью, конечно стоит немного раздать. Тогда на грунте станет светлее.
   - Н-да, - сказал старшина. - Что ж, начнем рубить лед, раздадим полынью.
   Киров, Атарбеков и Лещинский ушли в город, а Василий остался дежурить у полыньи. Пока качальщики и водолазы рубили лед, он зашел в палатку, прилег на раскладушку, накрылся шубой и вдруг задремал.
   Мимо полыньи, по "проспекту", ехали телеги, фургоны, брички, шли колонны красноармейцев и беженцев. Длинной вереницей тянулись сани с больными и ранеными.
   Одни сани свернули с дороги и подъехали к полынье. Сани сопровождала сестра милосердия - в белом халате, накинутом на пальто, в белой косынке с красным крестом, повязанной поверх шапки-ушанки, с саквояжем в руке. На вид ей было около сорока лет. Лицо у нее было широкое, красное от мороза, глаза - раскосые, с монгольским разрезом, черные, что уголь, колкие, сверлящие.
   Сестра подошла к водолазам, стала слезно просить:
   - Нет ли, братцы, махорочки для раненых? Ребята всю степь прошли без курева.
   Костя Маленький протянул кисет. Старшина подал свернутую в трубку газету. Красноармейцы - их было четверо в санях - приподнялись; замерзшими, почти несгибающимися пальцами стали сворачивать длиннущие козьи ножки.
   На помощь им пришли старшина и водолазы.
   - Ну как, все ищете? - спросила сестра.
   - Уж такая наша работа, - махнув рукой, ответил старшина. - Всю жизнь ищем.
   - Я не о работе, о машине.
   - Ах, вот о чем! Нет, не нашли, - сказал старшина и, мельком взглянув на сестру милосердия, спросил у красноармейцев: - Поди, трудно было без махорочки в дороге?
   - Ох, и не говори, дорогой товарищ! - чуть ли не плача ответил красноармеец, закутанный в кавказскую бурку. - Без курева и жизнь не в радость.
   Костя Большой зажег спичку, и раненые закурили, жадно затягиваясь дымом.
   - Ну, как табачок? - спросил Костя Маленький.
   - Зверобой! - расплывшись в улыбке, с восхищением сказал красноармеец в бурке. - Золотой табак.
   Сестра потянула старшину за рукав:
   - Если машина утонула, то ее... можно найти?
   - Какие тут могут быть сомнения, - ответил старшина.
   - Раз утонула - значит, найдем, - поддержал его Костя Маленький.
   - А если... а если... не утонула? - Прищурив левый глаз, правым сестра впилась в старшину.
   Старшине как-то нехорошо стало от этого сверлящего взгляда, он часто-часто замигал, стараясь вникнуть в смысл заданного ему вопроса. Он даже вынул трубку изо рта, что делал в исключительных случаях.
   Сестра подмигнула ему и захихикала, зажав ладонью рот: зубы у нее были крупные, выдающиеся вперед.
   - Что ты смеешься, сестра? - Старшина поднес трубку ко рту.
   - Да как же не смеяться над вами, чудаками! - нетерпеливо проговорила она. - Ищете машину, которая сроду и не тонула!
   - То есть... как не тонула? - Старшина снова вынул трубку изо рта и на этот раз внимательно посмотрел на сестру.
   Она кинула взгляд на палатку.
   - Говори, не бойся, там - никого!..
   - Многого, конечно, я не знаю, - ответила сестра. - Но вот о чем говорит весь народ - скажу. - Она потянула старшину за рукав. - Машина не тонула! Ее угнали! Всю эту историю с полыньей выдумали, чтобы скрыть следы преступления!
   - Да ну? - Старшина хотел было сунуть трубку в рот, но так и остался стоять с нею в руке.
   Костя Большой залился смехом:
   - Чисто сработано, ребята!
   - А что за груз был в машине - знаете? - Сестра на этот раз не потянула, а дернула старшину за рукав.
   - Да вот, говорят, какие-то ящики с бумагами...
   - С бумагами! Наивные дети!.. - Сестра снова захихикала, зажав ладонью рот. - В ящиках пять миллиончиков!.. Николаевских!.. Ведь смешно, ребенок не поверит: все машины с грузом прошли по льду, а с деньгами, самая легкая, - утонула.
   - Сестра! - жалобно позвал красноармеец в чалме из бинтов. - Холодно. Поехали в город.
   - Поехали! - встрепенулась она.
   Сани тронулись, скрипя по снегу. Сестра пошла рядом, размахивая саквояжем, изредка оборачиваясь и наблюдая за озадаченными водолазами.
   - А мы-то дураки, мы-то дураки! - причитал старшина, хлопая себя по коленям. - Ищем машину, которая сроду и не тонула! - Сунув трубку в зубы, он скомандовал: - А ну, ребятки, сматывать удочки!
   Но тезки хмуро переглянулись... и не двинулись с места.
   - Ну! - прикрикнул старшина.
   - А по-моему, стоит малость повременить. Куда торопиться? - возразил Костя Большой. - Харчи хорошие, город рядом.
   - Да и на льду весело, - охотно поддержал его Костя Маленький. - А то совсем одичали на своей базе.
   - Тоже дело, - сказал Костя Большой. - С народом поговорить, узнать, что делается на белом свете. Время-то какое! Белые, глядишь, могут нагрянуть на нашу Астрахань.
   - Ну и черт с вами! - согласился старшина. Старик он был отходчивый. - Тогда и я найду чем заняться!
   На этом они договорились, и каждый занялся своим делом.
   Старшина вынес из палатки ящичек с инструментом, достал связку блесен, выбрал лучшую, опустил в воду и стал дергать.
   Не успел он выкурить трубку, как блесна со стремительной силой пошла ко дну.
   - Помогай, ребята! - закричал старшина.
   Подбежали водолазы. Леска переходила из рук в руки. Рвалась и металась рыба подо льдом.
   - Не кита ли подцепил? - спросил Костя Большой.
   - Кита не кита, а щуку фунтов на двадцать наверняка! - ответил старшина.
   У полыньи было шумно и весело. Наконец рыба выбилась из сил и поленом пошла наверх. Вытащили: и вправду - пудовая щука!
   От шума проснулся Василий. Вскочив с кровати, он выбежал из палатки, увидел щуку, трепыхавшуюся на льду, и от радости тоже забегал вокруг нее. Потом спросил:
   - Ну, а как у вас полынья, ребята?
   - Да вот всё лед рубим! И помпа малость испортилась. Левый поршень что-то закапризничал, плохо сосет воздух. А водолазу спускаться на грунт при испорченной помпе - одна смерть, - ответил за водолазов старшина.
   - Одна смерть! - поддержали его Костя Большой и Костя Маленький, прорубая в сторонке лунки.
   Сдав больных в госпиталь, сестра милосердия пошла в кремль, поднялась в "архиерейский дом". В приемной председателя Реввоенсовета фронта было тихо, безлюдно и жарко натоплено. Здесь не гремели сапогами фронтовики, не бегали вестовые. Не слышно было ни телефонных звонков, ни хлопающих дверей. Только молодой порученец сидел у окна со скучающим видом, листая толстую книгу со звенящими страницами, да у круглой печки, положив голову на лапы, дремал мохнатый рыжий кот.
   Судя по тому, как порученец вскочил и пошел докладывать о сестре, было видно, что она здесь свой человек и к ней относятся отнюдь не только как к медицинской сестре, которая во время недомогания председателя Реввоенсовета приходит ставить ему банки и горчичники.
   Выйдя из кабинета, порученец кивком головы пригласил ее войти и осторожно, но плотно закрыл за ней дверь.
   В расстегнутом френче, сунув пальцы за пояс, Шляпников стоял у окна и угрюмым взглядом смотрел на кремлевский двор.
   Сестра некоторое время молча постояла у дверей, потом легким покашливанием дала знать о себе. Председатель Реввоенсовета нехотя обернулся и направился к сестре, застегивая пуговицы френча. Конечно, он мог бы это сделать минутой раньше. Но сестра не обиделась на него. Таким она знала его вот уже около двух месяцев - неряшливым и грубоватым. Он никогда не называл ее по имени и отчеству - только по фамилии. И обращался только на "ты". Но таким он был почти со всеми!
   - Здравствуй, Кауфман. Раздевайся, садись. - Он ленивым движением протянул руку. - Кашляешь! Поди, сильный мороз на улице?
   - Мороз-то небольшой, Александр Гаврилович. Но я продрогла на ветру. С утра возила больных и раненых с Форпоста. - Раздеваться сестра не стала, но ворот пальто распахнула.
   - А почему этим не занимаются другие сестры? Почему ты? Такую опытную сестру надо беречь.
   - И другие занимаются, Александр Гаврилович. Каждой приходится работать за троих. Больных и раненых много. Все возим и возим, конца не видно. Как вы себя чувствуете? Перестало колоть в боку? - Она села, положив меховую шапку на колени.
   - Как будто бы сегодня полегчало. - Он сделал глубокий вдох, ткнул себя пальцем в бок. - Нет, не болит. Думаю, вот вечерком еще попариться в баньке да денек полежать дома.
   - Ну и хорошо. Чайку выпейте с малиной или с медком. Попотейте как следует. Тогда у вас все пройдет.
   Шляпников, поскребывая подбородок, задумчиво прошелся по кабинету.
   - Говоришь, возила больных и раненых с Форпоста? Любопытно...
   - Что ж тут любопытного, Александр Гаврилович? Ветер пробирает до костей...
   - Я не об этом. Любопытно, что говорят раненые?.. Что думают?..
   - Ах вот вы о чем...
   - Тебе-то, конечно, все равно, ты целый день крутишься на народе, а мне здесь... любопытно. - Шляпников плюхнулся в кресло, протянул Кауфман портсигар, сам взял папиросу.
   - Ну, если вам так хочется, Александр Гаврилович, я могу, конечно, рассказать. - Кауфман затянулась папиросой. - Но при условии...
   - Что это еще за "условие"? - Он нехорошо взглянул на нее.
   Она не смутилась, выдержала этот взгляд.
   - Откровенность и правда! - Теперь она сверлящим взглядом своих раскосых, с монгольским разрезом черных глаз посмотрела на него.
   "Знает что-то, чертовка!" - Он опустил глаза.
   - Ну, это разумеется! - Шляпников закинул ногу на ногу и приготовился слушать сестру.
   Зная бешеный характер председателя Реввоенсовета, Кауфман начала осторожно:
   - Народ, Александр Гаврилович, усталый, голодный, больной, все воспринимает в мрачном свете. Потому порой нелестно отзывается о начальниках и учреждениях.
   "Издалека начинает!" - Он заерзал в кресле, спросил:
   - И о Реввоенсовете тоже?
   - И о Реввоенсовете! - Кауфман потянулась за пепельницей.
   - Ну-ну! Ты со мной не хитри! - Он погрозил ей пальцем.
   - Зачем же хитрить?.. Народ говорит...
   - Народ, народ! - Шляпников начинал закипать. - Что говорит твой народ?
   Она точно выстрелила в него:
   - А народ говорит - Реввоенсовет фронта надо поднять на штыки! Так-то, Александр Гаврилович!
   Шляпников часто-часто замигал, попытался улыбнуться, но вместо улыбки у него получилась какая-то гримаса.
   - Неужели такое говорят?.. И меня вспоминают - начальник?!
   - К тому же чересчур часто!..
   - Даже часто? - Озадаченный Шляпников пожал плечами. Посмотрел по сторонам. Но взгляд его ни на чем не задержался. - Откуда они меня знают?.. Я, кажется, ни разу еще не выезжал из Астрахани.
   Кауфман уже было не остановить: у нее тоже был бешеный характер. Удивительно, здесь, с председателем Реввоенсовета фронта она чувствовала себя куда свободнее и увереннее, чем с ранеными и больными красноармейцами.
   - Знают! Они всё знают. Сказать?..
   - Говори, Кауфман! - Он махнул рукой.
   - Говорят, вы преступник, Александр Гаврилович!
   - Ну-ну!.. Ты поосторожней, сестра! - Шляпников побагровел, ткнул недокуренную папиросу в пепельницу, хмыкнул: - Ишь, мерзавцы!..
   - Говорят, вы преступник, Александр Гаврилович, и вас надо сбросить с раската, как это делал Стенька Разин с боярами, - тут, во дворе астраханского кремля...
   Шляпников вскочил и заметался по обширному кабинету.
   - Еще что слышала?.. Говори, все говори!.. Я приказываю, если на то пошло!.. - в бешенстве прокричал он.
   - Ругают вас за шинели, сапоги, патроны. Говорят - воевали без патронов и снарядов, а когда оставляли Кизляр, взрывали целые склады. Учтите, - теперь она погрозила пальцем, - народ прекрасно знает, что кроме турецких там было много и наших боеприпасов.
   - Еще?.. Что еще говорят?.. - Шляпников остановился перед Кауфман.
   Она замотала головой.
   - Нет, и этого достаточно, - с усмешкой ответила она, дав ему понять, что не собирается пересказывать все виденное и слышанное: Кауфман не какой-нибудь его агент, у которого он может бесцеремонно выспрашивать обо всем, что ему заблагорассудится. Пора бы привыкнуть, что она только медсестра, ну и в какой-то мере посредник, через которого он "флиртует" с астраханскими рыбопромышленниками, но не больше...
   Кауфман бросила в пепельницу погасшую папиросу и устало откинулась на спинку кресла, а он, точно разбежавшийся человек, на пути которого встретилась стена, отошел к окну, стал смотреть на кремлевский двор, чтобы как-то унять свое волнение.
   - Есть телеграмма Свердлова на имя Кирова, - не оборачиваясь, через некоторое время проговорил Шляпников. - Ему поручается оборона города и края. Он уже начал вершить здесь всеми делами! Меня же отзывают в Москву. По личному распоряжению Ленина. Это, конечно, нехорошо, и неизвестно еще, чем кончится. Но что бы там ни случилось - я по крайней мере избавлюсь от этой проклятой Астрахани... Да, штучка же этот Киров! Он тут вам покажет, где раки зимуют. - И он снова зашагал по кабинету.
   - Думаете? - Кауфман усмехнулась. - Это же Астрахань, азиатчина. Здесь не такие еще деятели ломали голову.
   - Но этот напорист. С крепкой хваткой! - Шляпников стиснул кулак, вспомнив, как на общегородской партийной конференции Киров разделал его под орех. Позор этот трудно ему было перенести.
   - Напорист-то напорист, а репутация его уже подмочена, Александр Гаврилович. Украли-таки пять миллиончиков!.. - захихикала она, зажав ладонью рот. - Знаете, что говорит народ?
   - Знаю... Угнали машину с деньгами или пустую потопили в проруби... Судить должны их за это.
   Кауфман рассказала о своем разговоре с водолазами на Волге.
   - Я сделала все, чтобы они бросили поиски машины. Пусть теперь Киров ищет новых водолазов. В Астрахани их не скоро найдешь!
   - Ну-ну, молодчина ты у меня! - Шляпников потрепал ее по плечу.
   Она на это ответила сочувственными словами:
   - Я все думаю о вас, Александр Гаврилович, как вам помочь... Приедете в Москву, и там будут вешать на вас всех собак - и за развал этой чертовой Одиннадцатой армии, и за положение в Астрахани. С вас за все будут спрашивать...
   - Будут. А что я мог поделать? - Он взял новую папиросу, закурил. Закинув руки за спину, снова стал шагать по кабинету.
   - Вот об этом я и говорю... Хотя надеюсь, что у вас все обойдется благополучно. У вас такой покровитель, как Лев Давыдович!
   - Да-да, на одного Троцкого вся надежда. Мы с ним ведь старые друзья, - не без удовольствия проговорил Шляпников.
   - Вы хорошо знаете, Александр Гаврилович: Одиннадцатой армии как таковой больше не существует. Развалилась она, как карточный домик. Остатки же былых полков сгорят в тифу, как щепки, брошенные в огонь. Вы знаете, что такое тиф? Нет, вы этого не знаете, это могу знать только я, как медик. В городе один госпиталь и один лазарет, они не могут вместить десятков тысяч больных и раненых.
   - К чему ты мне все это рассказываешь? - Он подошел к ней. - Знаю, что такое тиф.
   - Садитесь и послушайте меня, Александр Гаврилович. Вы всегда говорили: "Умница ты у меня, Кауфман, министром тебе быть..."
   - Говорил, говорил, и сейчас готов повторить, - с добродушным смехом ответил он и сел напротив нее.
   - Многого, конечно, я не знаю, но январь и август еще повторятся в Астрахани. Казачество неспокойно. Знаю, что некие силы собирают и вооружают бывших офицеров. Тут еще прольется кровушка!.. Так что вы вовремя уезжаете.
   - Пропади она пропадом, Астрахань! - Он махнул рукой. - В здешних делах сам черт не разберется!
   - Вот об этом я и говорю, Александр Гаврилович... Через калмыцкую степь идут еще разрозненные группы отступающих. Ни для красных, ни для белых они не представляют ценности. Народ больной, разутый и раздетый. Но тут есть одно "но"! Отступающих прикрывает бригада какого-то кубанского казака, Кочубея, что ли...
   "Чертова баба, не знаешь, к чему она клонит весь этот разговор", подумал он и, заерзав в кресле, спросил:
   - Кочубея, говоришь?
   - Кочубея. Есть у вас такой?
   - Есть... Анархист, хулиган, мальчишка... В Москву вздумал писать, мерзавец!.. - Шляпников не мог спокойно слышать имя этого лихого комбрига, о котором его штабисты рассказывали всякие ужасы, хотя ни разу не видели его в лицо.
   - Знающие люди говорят: бригада этого кубанского казака - чуть ли не единственная сохранившаяся часть вашего фронта. Если он дойдет до Астрахани, то тогда многое может измениться в той благоприятной обстановке, которая волею судеб создалась здесь.
   - Что ты просишь, Кауфман?
   - Что я могу у вас просить? - Она сделала удивленное лицо, развела руками. - Вы председатель Реввоенсовета фронта, я - всего-навсего простая медицинская сестра. Я могу только советовать.
   - Ну-ну, не совсем простая, конечно! - Усмехнувшись, он погрозил ей пальцем. - Что ж ты советуешь?
   - Вы уедете, Александр Гаврилович, и здесь все перейдет в руки Кирова. Вы это и сами говорите. Не может ли случиться так, что Кочубей станет его главной опорой в наведении порядка в городе?
   - Может, конечно. Но тут ничего не поделаешь.
   - Думаете? А если не пустить бригаду в город?.. Задержать где-нибудь в степи?.. Учтите, - с плохо скрываемой угрозой проговорила Кауфман, если кто и сможет поднять ваш Реввоенсовет на штыки, так это кочубеевцы. Про них такое рассказывают!.. - Она даже передернула плечами.
   Шляпников пожевал губами, сказал:
   - У них нет штыков, у них клинки. Были, правда, и пики, но они их, говорят, давно побросали.
   - Это в ваших же интересах. Чем хуже будет здесь, тем легче вам будет в Москве. "Вот видите, - скажете вы в свое оправдание, - и моим преемникам ничего не удалось сделать в этой чертовой Астрахани". Дельный совет я вам даю...
   Ушла Кауфман, и еще мрачнее стало на душе у кремлевского затворника. Он снова подошел к окну.
   Войска Разина Степана мерещились ему во дворе кремля. Он искоса посмотрел на колокольню кафедрального собора; оттуда, с раската, был сброшен Разиным воевода Иван Прозоровский. Шляпников отчетливо представил себе Прозоровского, с длинной бородой, в дорогих перстнях, лежащим навзничь с широко раскинутыми руками. Рядом, на виселицах, болтались сыновья воеводы и подьячие. Но вот воображение его рисует уже иную картину: вместо Разина Степана во дворе кремля хозяйничает Иван Кочубей со своими кавалеристами, лихими рубаками и песенниками, вместо воеводы Ивана Прозоровского, сброшенного с раската, лежит... он, председатель Реввоенсовета фронта Шляпников.
   Шляпников прикрыл глаза рукой, потом подошел к двери, распахнул ее ударом ноги. Порученец вскочил, выронив из рук книгу. Шляпников был в бешенстве, лицо его перекосилось. Порученец не смел нагнуться, поднять книгу и стоял ни жив ни мертв.
   На шум в приемную вбежал начштаба Евстигнеев.
   - Дмитрий Алексеевич! - крикнул Шляпников. - Бригаду Кочубея не впускать в Астрахань! Задержать в степи! Разоружить! Комбрига живым или мертвым доставить ко мне!
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   Ранним промозглым утром семья Панкрата наконец-то добрела до Форпоста, до его окраин с низенькими дощатыми и глинобитными домами.
   Он широко раскинулся на правом берегу Волги - Форпост.
   Когда-то здесь была небольшая казачья станица в сотню дворов, прикрывавшая Астрахань от набегов кочевников из калмыцкой степи. Потом, по мере расширения Астрахани, развития рыболовного промысла и торговли, строительства морских и речных судов, сюда понаехали с разных концов Руси гулящие люди, беглые солдаты и крестьяне, осели вокруг станицы, начали строиться на просторном волжском берегу. Каждый занялся каким-нибудь ремеслом, и из военного поселения Форпост превратился в целый город рыбников, бондарей и мастерового люда.
   В это утро Форпост напоминал становище древнего войска.
   На улицах, занесенных снегом, повсюду горели костры, у которых обогревались толпы красноармейцев и беженцев. Тут же у костров свежевали туши волов, верблюдов и лошадей. В огромных котлах варили мясо, кипятили чай. Рядом пилили дрова, стирали белье и развешивали его на заборах, поднятых оглоблях телег и фургонов. Точно пестрыми флагами расцвечивались улицы. И тут же меж костров, телег и лошадей бегали полуголые детишки, прямо на снегу спали старики и старухи в почерневших шубах, бредили и умирали тифозные, стаями носились собаки.
   Над Форпостом стоял непрекращающийся шум и гомон. Отовсюду слышались смех, песни под звуки охрипших и помятых в походах гармошек. Люди радовались, что миновали пустыню смерти и добрели до великой русской реки Волги...
   В поисках ночлега Панкрат ходил от дома к дому, стучался в ворота. За ним на самодельных пудовых костылях шел Андрей, брела, прижав к груди трупик сына, безутешная Серафима, семенила в тяжелых изодранных валенках Авдотья, ведя за руку усталого и сонного Павлика... Дома стояли тихие и безмолвные, с закрытыми ставнями, как осажденные крепости: боялись тифа, черной оспы, грабежей и поборов. Только злые, охрипшие от неистового лая собаки метались из стороны в сторону и гремели цепями.
   В одном доме толстая, дородная казачка сжалилась над семьей Панкрата и открыла ворота. Долго и напряженно вглядывалась она в лица столпившихся и продрогших людей, отыскивая признаки сыпняка или черной оспы. Убедившись, что нет ни того, ни другого, впустила в сени. Перед тем как пригласить беженцев в горницу, она заставила всех снять сапоги, дала каждому по паре лаптей и лишь после этого открыла двери.
   В просторной комнате с закрытыми ставнями, освещенной двумя лампами-"молниями", жарко топилась печь. Старая казачка жарила мясо и рыбу, гремела горшками.
   В доме во всем чувствовался достаток и порядок, как будто не было ни четырехлетней изнурительной войны с германцами, ни голода, ни вступивших в Форпост остатков Северо-Кавказской армии, ни беженцев.
   Хозяева дома ходили в шерстяных носках, как татары. Пол был вымыт утром и сверкал ослепительной чистотой. С фотографий, развешанных на стенах, сердито глядели усатые и чубатые казаки с заломленными набекрень папахами. То были деды. Внуки сидели за столом, такие же хмурые, чубатые, распаренные, и из широких татарских чаш мелкими глотками степенно тянули калмыцкий чай, поверх которого толстым слоем плавало баранье сало. С большим аппетитом ребята уплетали белые румяные горячие лепешки, макая их в растопленное баранье сало.
   Семью Панкрата к столу не пригласили. Все так и остались стоять у дверей. От запаха жареного мяса кружилась голова, нестерпимо тошнило. Казалось, на пытку пригласили их в этот дом. Серафима с трудом расстегнула свою шубенку, сняла нательный золотой крестик, отдала хозяйке. Казачка переглянулась с хозяином, кряжистым бородачом в черной бархатной жилетке, подмигнула ему, ушла в соседнюю комнату, принесла жестяные банки из-под рыбных консервов и в них подала каждому кипятку. Потом принесла по лепешке и кусочку соленой рыбы. Подала Серафиме полкружки молока.
   - Напои ребенка, - сказала она.
   - Он спит, - с горечью ответила Серафима и отдала молоко Павлику.
   Впервые после трехнедельных мук они сидели под крышей, в теплой комнате.
   Хозяин долго смотрел на Панкрата заплывшими жиром глазами. Он был из тех казаков, которые уходили за Астрахань, пробираясь к генералу Толстову. Неизвестно, почему он задержался.
   - От кого бежали, станичники? - спросил хозяин, расстегивая бархатную жилетку на перламутровых пуговицах.
   - Известно от кого, - усмехнувшись, ответил Панкрат.
   - А если генерал Деникин придет и сюда? Тогда как?
   - Сюда он не придет, - снова усмехнувшись, ответил Панкрат. - Здесь ему ноги обломают. Дай только срок!.. А в крайнем случае - подадимся за Волгу. Россия - она большая.
   - А если на той стороне того... прижмет Колчак, тогда как? Ась?..
   Панкрат сердито взглянул на хозяина из-под мохнатых седых бровей. Тот захихикал, запрокинув голову, и, держась за бока, ушел в соседнюю комнату, замышляя что-то недоброе.
   - Кадюки проклятые!.. - в сердцах выругался Панкрат и встал.
   Встал и Андрей, навалившись всей тяжестью тела на костыли. Встала Серафима, мельком взглянула в большое зеркало в причудливой раме. Подумала: "Наверное, из барской квартиры". Не узнала себя, почерневшую от мороза и ветра. Опустила голову, взяла мертвого сыночка на руки, вышла в сени.
   За ней гуськом вышли и все остальные, с тяжелым, гнетущим чувством.
   Панкрат помог Авдотье спуститься по лестнице.
   - Вот, мать, против таких и воюет наш Вася. Чуешь, какое он делает справедливое дело?
   - Чую, Панкрат. Ну и зверюга же казак, прости господи.
   Собака выбежала было из будки, загремев цепью, но Андрей пригрозил ей костылем, и она повернула обратно.
   Вышли на улицу. Кругом все еще стоял невероятный шум и гомон. Безучастные ко всему, они направились к Волге, чтобы переправиться на тот берег, в Астрахань.
   На Волге, широкой и просторной, открытой всем ветрам, кружил вихрь, забивался за воротник, слепил глаза. Шли мелкими шажками, скользя по оголенному льду. Вдруг у полыньи, где вот уже седьмой день хлопотала водолазная команда и дежурили члены экспедиции, Павлик увидел Васю-Василька. Он вырвался из рук бабки и побежал к нему с радостным криком: