— Ты разоришь нас своими покупками, — говорит он.
— Нас? — удивляется она. — Выходит, мое — это уже не мое, а твое? Ну! Отвечай!
— Это наше и нашего рода, — отвечает он.
— Значит, я и есть род! — говорит она.
В разговоре с матерью ему всегда не хватает слов. У него даже сердце ноет, когда ему нужно идти к ней.
Так и теперь, шагая вброд к берегу в бухте Усеберга, он не чувствует никакой радости. Его поход оказался неудачным. Слава Хальвдана не трогает, но он хотел бы привезти домой побольше рабов — особенно женщин, от них та польза, что они доставляют радость его воинам, а ему хочется доставить им эту радость. Мрачен он еще и потому, что в открытом море его всегда рвет.
К нему навстречу выбегают обитатели усадьбы и говорят, что королева, его мать, по-видимому, скоро умрет, тогда в нем пробуждается радость, на сердце становится легче.
В Борре его ждет жена Рагнхильд, ее он тоже не жаждет поскорей увидеть. Он предпочел остановиться в Усеберге, чтобы встреча, которой он страшится больше, была уже позади. Может, послать в Борре двух гонцов, чтобы известить о своем возвращении? Впрочем, спешить некуда.
Он неуверенно входит к матери.
Она сидит на ложе, украшенном искусной резьбой, шея у нее замотана платком, голова покоится на подушках, но взгляд по-прежнему проницателен. Голос ее еле слышен:
— Говорят ты привез плохую добычу?
— Да, — отвечает он и прибавляет: — Похоже, что тебе осталось уже недолго?
Она молчит, он продолжает:
— На богатые похороны ты не надейся.
Бродяга со своей дочкой-заморышем возвращается в Усеберг и снова пытается ее здесь продать. Он говорит, что на серебро, полученное за нее, купит себе землю и корову, но ему никто не верит. Этому человеку не сопутствует удача. Все, кому он предлагает ребенка, отвечают отказом.
Уж больно она слаба, сам с ней возись.
К королеве его не допускают, но Одни, сжалившись над ним, идет к королеве и предлагает ей ребенка. Королева мотает головой.
— Мне больше не нужны дети, — говорит она.
Но бродяга не падает духом. Когда наступает вечер, он забирается с дочкой в пустое стойло и устраивается там на ночлег. Одни приносит им чашку молока. Девочке хочется пить, и она все выпивает.
Бродяга еще успеет продать дочь, на похороны королевы съедется много гостей.
Ребенок спит.
Над Усебергом загораются звезды.
В эти дни, проведенные в Усеберге, я, гость из неведомого, понял, что Хеминг презирает Хальвдана — викинга, только что вернувшегося с запада. Но это не то презрение, какое королева испытывает к своему сыну. В глазах Хеминга Хальвдан простой бонд, которому не следовало становиться викингом: он любит поесть, знает цену серебру, обходителен со всеми, даже с рабами, он не храбрец, и вид крови не доставляет ему радости. У него не хватило смелости на единственное, что, по мнению Хеминга, имеет смысл, — жить, как ему хочется. Поэтому в Хальвдане есть что-то лукавое. Но Хеминг умен и умеет использовать лукавство других. Он первый пошел к Хальвдану.
Он знал, что ничего не добьется, если станет льстить Хальвдану, превознося его подвиги на западе. На рыжего Хальвдана лесть начнет действовать, когда он будет пьян так, что у него изо рта потечет слюна и спутаются мысли. Нет, трезвый Хальвдан подозрителен к лести. Но есть и еще один способ расположить к себе этого человека. Жалуйся на трудные времена, на легкомыслие молодежи, на то, что народ сорит серебром. Так Хеминг и делает.
Первый вечер после возвращения викингов. Хемингу удалось отделаться от Хаке. И вот они с Хальвданом сидят перед очагом в старой избе, которую Хальвдан считает своей. Если в дверях появляется какая-нибудь женщина, ее тут же прогоняют прочь. Умный Хеминг и сын конунга — викинг, вернувшийся из Ирландии, ведут задушевную беседу. Этот викинг в разгар битвы никогда не слышал в себе звучания великой песни, и во время шторма у него всегда мерзли ноги от волны, заливавшей корабль.
— Что за времена, Хальвдан! Чем только все это кончится! Сюда приходил бродяга и хотел получить серебро за свою маленькую, заморенную дочку!
— Ну и как, получил он серебро?
Хальвдан мгновенно настораживается, у него даже глаза желтеют от страха при мысли, что его мать, королева могла отдать какую-нибудь серебряную вещь в обмен на оборванную девчонку. Он шарит по столу в поисках рога, но глаза его не открываются на Хеминга, пальцы вместо рога хватают воздух.
— Нет, какое там серебро! Я пошел к королеве и наплел ей небылиц. Сказал, что слышал, будто девчонка уже была продана раньше, но отец выкрал ее и теперь продает снова. Так бывает. Люди пускаются во все тяжкие, лишь бы получить серебро. Чем только все это кончится?
— Одна гниль, — говорит Хальвдан и икает. Ему всегда нравился Хеминг. Как сын могущественного конунга и наследник его владений, Хальвдан вырос в окружении людей, которые низко кланялись ему, однако их честность не соответствовала глубине их поклонов. Хеминг не кланялся. Он открыто смотрел в глаза любому. И Хальвдан умел ценить это.
— Могу я с тобой говорить откровенно, Хальвдан?
— Откровенно? Ты всегда мог говорить со мной откровенно.
— А теперь? Дело касается близкого тебе человека.
— Хм. Думаешь, она мне так уж близка?
— Но она запросила высокую цену, Хальвдан. Она сама сказала мне об этом.
— Сколько же человек ей нужно с собой? И серебро тоже? Его я все равно потом выкопаю!
— Нет, не серебро, ее сын потом достанет его из кургана. Но она требует с собой довольно много рабов. Да и не одних рабов.
— Сколько?
Хеминг смотрит Хальвдану в глаза.
— Я не имею права говорить об этом.
— Скажи! Я буду нем, как камень.
— Дюжину.
Хальвдан стучит кулаком по очагу и громко бранится.
— Никогда! — кричит он, приподнявшись, и снова плюхается на лавку. — Никогда! — повторяет он. — Я привез из Ирландии слишком мало рабов.
Но в его втором возгласе уже не слышно той силы, что была в первом. Хеминг говорит, что при всех королева потребовала дюжину жизней, но
ему наедине сказала, что возьмет с собой двадцать. Он лжет и умалчивает о последнем требовании королевы, о последней жертве в ее честь — сожжении усадьбы.
— Но теперь уже не имеет значения, чего требует твоя мать, — говорит он. — Ты здесь и можешь помешать этому. Одно плохо — я думаю, она уже купила своих телохранителей. Сдается мне, что их кошельки заметно потяжелели от серебра. Если они объявят во всеуслышание ее волю, позволит ли тебе твоя честь пойти против ее последнего желания? Ты можешь затеять на тинге дело о наследстве. И проиграть его. Тебя заклеймят как скупца. Такое тоже может случиться. Чтобы подорвать твои силы, кто-нибудь из ее родичей непременно потребует, чтобы ты исполнил ее волю. Ты знаешь, каковы люди.
Хальвдан, сидящий перед огнем, кажется совсем маленьким — толстый мальчик, привыкший прибегать по первому зову матери, даже если она зовет его, чтобы выпороть. Из угла рта у него течет слюна. Когда на пороге показывается рабыня, чтобы узнать, не нужно ли принести еще пива, он в бешенстве вскакивает и запускает в нее топором. Испуганная женщина убегает.
— Но, — продолжает Хеминг, — это лишь одна сторона дела. Есть еще и другая.
Хальвдан поднимает на него глаза, они полны мольбы:
— Какая же?
— Как тебе известно, у королевы есть сын, — говорит Хеминг и усмехается — это не откровенная лесть, но в его голосе все-таки слышится сладкое почтение. — И этот сын может многому помешать. Нет, нет, не всему! Но кое-чему ты все-таки можешь помешать, Хальвдан!
— Я не великий викинг, — грустно говорит Хальвдан, и в его словах больше правды, чем он сам предполагает.
— А я считаю тебя великим викингом. Но это не важно, гораздо важнее то, что ты умный человек. Ты понимаешь истинную суть вещей, тебе ясно, что серебро — это серебро, и без него никто долго не удержится на своем месте.
Хальвдан радостно и благодарно кивает.
— Ты должен перехитрить ее.
— Не забывай, она очень умна!
— А ты не забывай, что в трудные минуты ты бываешь гораздо умнее, чем она.
Хеминг умолкает, Хальвдан, приободрившись, быстро осушает рог, он смеется, исполненный надежды.
— Ты что-нибудь задумал, Хеминг?
— Мои замыслы очень опасны для меня, — говорит Хеминг.
— Не бойся. Ты под моей защитой!
Хеминг знает: эта защита ничего не стоит, но он делает вид, что обрадован, и благодарит Хальвдана за его слова.
— Мне кажется, — говорит он, — тебе не следует противоречить матери, попробуй лучше поддакивать ей во всем. Но скажи ей — и тут уж будь непреклонен, — что в нынешнем году не имеешь возможности дать ей в провожатые ни двенадцать, ни двадцать человек. Добыча из Ирландии невелика. Но скоро ты опять уйдешь в поход. Поэтому нынче ты даешь ей только одного человека. Зато каждый год в день ее смерти в течение двенадцати лет ты будешь приносить в жертву мужчину или женщину и класть к ней в курган. Такой чести еще никто никогда не удостаивался. Подумай, двенадцать лет люди будут чтить ее память. Двенадцать лет жители Усеберга будут трепетать от страха или надежды — кто от чего — попасть в число этих избранных. Сделай ей такое предложение. Мне кажется, она должна клюнуть на этот крючок.
Хальвдан встает. В нем борются надежда и горечь.
— И целых двенадцать лет я буду жертвовать одного из своих людей в ее честь? — спрашивает он.
— Нет, не будешь. Ты только обещаешь ей это. Можешь даже поклясться, положив руку на Одина и повторяя за жрецом слова клятвы. Но эту клятву ты нарушишь.
Хальвдан вздрагивает: если Хеминг шутит, то это неудачная шутка. Хеминг продолжает:
— Я тебя научу, как можно нарушить клятву. Ты скажешь: она меня вынудила!
Она оскорбляла меня, когда я был маленький! Уничтожала меня в присутствии других! Теперь я унижу ее. Я верну себе то, что она взяла у меня!
Или ты не веришь, что Один умнее нас всех? Разве тебе неизвестна его проницательность? Он лишь улыбнется у себя в Асгарде и скажет: ай да Хальвдан!
Хальвдан смеется.
— Знаешь, что ты еще можешь сделать?
— Что?
— Ты скажешь жрецу: я думаю, что в этом году мы принесем в жертву тебя. Пошлешь за ним и скажешь: я уже принял решение. Я знаю, кого мы на этот раз принесем в жертву. Ты не помнишь, не совершил ли я какой-нибудь ошибки, когда давал клятву? Кажется, моя рука не касалась Одина? Вспомни!..
— И не сомневайся, жрец вспомнит все, что тебе нужно.
Хальвдан вскакивает, берет рог, но он пуст, он зовет рабыню. Она приходит, однако он сам хватает бочонок и прогоняет женщину, потом наполняет рог и первому протягивает его Хемингу.
Неожиданно он снова падает духом.
— И ты веришь, что нынче она удовлетворится только одним человеком? — спрашивает он. — Она потребует не меньше четырех. Может, предложить ей троих?
— Нет, один или ни одного. Но зато не кто попало.
— Что ты имеешь в виду?
— Не какая-нибудь старая рабыня, Хальвдан. А молодая сильная женщина или, еще лучше, молодой сильный мужчина. Тут подошел бы Лодин. Но он убит. Его нашли со стрелой в горле. Не раб, нет, свободный человек должен лечь с ней в курган. Ведь ты знаешь, твоя мать была неравнодушна к мужчинам.
Они смотрят друг на друга в глаза.
Хеминг ведет опасную игру: он сам молодой и сильный мужчина.
Помощницей смерти зовут меня в Усеберге, и на груди у меня присохла грязь. Даже когда в заводи, невидимая людям, я тру свое тело песком и жиром и с наслаждением обливаюсь водой, я знаю, что, уйдя отсюда, снова почувствую себя грязной. Разве не я всегда уношу в болото покойников: рабов, отработавших свое, свободных мужчин и женщин, проживших свой век? Разве не меня призывают, чтобы всадить нож в беднягу, который должен последовать в курган за своим господином? Я Арлетта, помощница смерти, и на груди у меня присохла грязь.
Что толку причесывать и убирать волосы или оставлять их распущенными, чтобы ими играл ветер? Люди все равно боятся меня. Меня злит, когда на пирах они норовят подсунуть мне лучший кусок, чтобы умаслить меня. Я отвергаю их заботы. Я остаюсь одинокой. Иногда мне требуется мужчина, и ни один не смеет отказать мне. Но о чем он думает, лежа с моим сильным и горячим телом? Что придет время и я всажу в него свой нож?
У меня был сын от жреца, с которым я жила. Сын мой умер. А я мечтала, как он вырастет и станет свободным бондом, который не страшится смерти, но и не играет в эту недостойную мужскую игру в странах на западе. Но мальчик умер еще в детстве. С тех пор я познала ненависть. И любовь я познала тоже: да, я люблю одного человека, здесь в Усеберге, мне кажется, он похож на моего сына. Но он презирает меня. Он высокомерен, и у него надменное лицо. Он глядит на меня, не замечая. И считает, что проявляет мужество, не боясь помощницы смерти.
А другого человека здесь я уважаю, это Хеминг, они с Одни часто приходят ко мне. С ними я обретаю покой. Бывает, мы вместе гуляем по вечерам в свободные дни, оттертые песком, в нарядном платье. Я знаю, он ляжет с ней, когда придет ночь. Но у меня нет к ней зависти. Мы говорим о цветах и травах, о плывущих высоко облаках, о лошади с жеребенком и смеемся по пустякам. И тогда я бываю счастлива, и они тоже.
Вчера вечером Хеминг пришел ко мне.
— Ты умеешь молчать?
— Да! Ты знаешь, что умею. Ведь я молчу о смерти Отты.
— Хорошо, но и то, о чем я попрошу тебя, не менее опасно. Ты должна распустить слух, что королева дала Хаке серебра. Когда королеву положат в курган, он в ее честь сожжет всех своих птиц. Представь себе такое зрелище: горит соколятня, ястребы и соколы вылетают оттуда с горящими перьями, они дико бьют крыльями, пытаясь сбросить с себя огонь, с пылающим опереньем они взмывают в небо и падают замертво на землю. А ведь эти птицы стоят больше серебра, чем может поднять один человек.
— Я должна распустить такой слух?
— Да, надо, чтобы он дошел до Хальвдана.
— И Хальвдан закует Хаке в железо?
— Нет. Хаке ляжет в курган вместе в королевой.
— Я умею молчать! И никто не узнает, с какой радостью я откину ему голову, засмеюсь, подняв нож, встречу его испуганный взгляд и всажу в него сталь!
Как страстно я желала тебя, подумаю я тогда.
Но ты не пришел ко мне.
— Хаке одержим страстью к Одни, Хеминг. Ты знаешь об этом?
— Да. Знаю.
Я спускаюсь к ручью и тру себя песком с жиром, я позволяю ветру ласкать мои волосы, сегодня на груди у меня нет грязи.
— Хаке, приходи ко мне!
Ты, неведомый гость Усеберга, ты пришел к нам с ветром и, может, буря унесет тебя прочь! Я знаю, ты стал другом Хеминга. Мне это не нравится, но сегодня ты ближе мне, чем ему. Садись сюда на чурбак, пока я наложу лубки одной птице. Видишь, на мне кожаная перчатка, и я перевязал птице клюв. Это мой лучший белый сокол. Я научил его взмывать в воздух и падать на куртку Хеминга, которую нарочно стащил у него и как приманку бросал соколу, парившему в небе. Но сегодня ночью кто-то зашел сюда и сломал соколу ногу. Вот я и кладу ему лубки. Теперь в этом соколе вспыхнет дикая ненависть при виде человека, сломавшего ему ногу.
В Усеберге ходит слух, будто я хочу сжечь своих птиц. Ты знаешь, кто пустит этот слух? Я то знаю. Слух уже прилип ко мне, и теперь меня сторонятся, человек, пустивший его, сделал это очень ловко. Да, я знаю, он умнее меня. Но у меня больше гордости. Я заставляю себя держаться высокомерно, люди не любят меня, а его любят все. Теперь они говорят:
— Хаке хочет сжечь своих птиц!..
Какая нелепость! Чтобы я сжег своих птиц! Я сплю при них по ночам, я знаю, о чем они мечтают, взмывая в белое небо, я радуюсь их радостью, когда они падают с высоты и бьют свою жертву.
Мы с Хемингом вместе выросли в Усеберге. Старый знаток рун, живший в усадьбе, когда мы были детьми, решил одного из нас научить вырезать руны.
— Тому, кто умнее, я передам свое искусство, — сказал он. — Другого же выпорю.
Я потерпел поражение. И он наказал меня при всех. Был большой праздник. Позор оказался больнее хворостины. Но мало того, Хеминг сломал крыло вороненку и ночью привязал птенца к столбу моего ложа. Ты знаешь повадки ворон? Если поранить ворону, она будет ходить по пятам за тем, кого увидит первым после увечья. Куда бы ты ни пошел, несчастная тварь будет прыгать вслед за тобой. Остановишься ты, остановится и она. И будет смотреть на тебя. Ты можешь ее убить, верно. Но это принесет тебе несчастье. Мне было десять лет, когда это случилось. И за мной повсюду прыгал вороненок со сломанным крылом.
Люди на усадьбе смеялись. Они видели, как меня пороли за то, что я не запомнил рунических знаков, а теперь потешались над прыгавшим за мной вороненком. Хеминг вышел победителем. Но я вел себя как мужчина. Стал выше всего этого — я и виду не подал, что знаю, кто сломал вороненку крыло, чтобы унизить меня. Я решил подружиться с Хемингом, добивался его дружбы. Донимал своим доверием. И мы стали друзьями, оба против собственной воли.
Когда я вырос, меня отправили в Уппсалу. Там я стал соколятником. Но до того как стать им, я несколько лет ходил викингом в Хольмгард. Получилось это так. В Швеции на одной усадьбе, куда я забрался, чтобы стащить чего-нибудь поесть, меня избили до беспамятства. Шведы связали меня и принялись рассуждать: что лучше повесить меня или отрубить мне голову.
— Когда рубят головы, остается слишком много крови, — решили они.
В это время домой вернулся сам хозяин. Он сказал:
— Мы возьмем этого парня с собой в Хольмгард.
Так они и сделали. Они как раз уходили в викингский поход. Мало-помалу я с ними поладил. Мы вместе пили, и, натешившись с девушками, они разрешили тешиться и мне. И все-таки во мне ненависть к ним. Как-то раз мы решили захватить одну усадьбу и залегли на опушке леса: мы думали напасть внезапно, взять добычу и бежать. Но тут на нас сзади напали воины хозяина этой усадьбы, которые обходили ее дозором. На рассвете нас должны были казнить.
Утро было светлое, красивое, но прохладное, мы всю ночь пролежали, связанные, на земле, и мужество совсем покинуло нас. А хольмгардцы решили так: пусть один из нас зарубит остальных. Тем самым он сохранит свою жизнь. Один из них знал немного по-нашему и объяснил нам, чего от нас хотят.
Условия были тяжкие. Нас было десять человек: хозяин, трое его сыновей, зять, два родича, два работника и я. Я был единственный, кто мог зарубить остальных, чтобы спасти свою жизнь. Так оно и вышло.
Понимаешь мне хотелось жить. И ведь я их не любил, а это упрощало дело. Они плевали мне в лицо. Я стер их плевки. Только плетки хольмгардцев заставили упрямых шведов опуститься на колени. Шеи у них были крепкие, но и я был не слаб. До тех пор это дело было мне незнакомо. Я сразу стал мужчиной.
Хольмгардцы сдержали свое слово — сохранили мне жизнь — и вместе с тем нарушили его. Они отвели меня на торг и продали в рабство. Я понял, что им за меня дали хорошую цену. Купил меня один богатый бонд. Хозяйка у него была старая и безобразная. Для себя он держал молодых женщин. А я должен был тешить эту старуху. Слыхал ты когда-нибудь про такое? Думаешь, вру? Нет, это чистая правда. Понимаешь, я был красивый парень, а эта хозяйка еще была огонь-баба. Вот ей и захотелось тряхнуть стариной. А когда она увидела, на что я способен, она так и вцепилась в меня.
Но это шло вразрез с моими желаниями и моей целью. Мне нужно было только одно — свобода. Как-то вечером, когда хозяин напился и пошел спать к молодым, я, трезвый, лег с нею. Ночь была темная и дождливая. Я сделал свое дело, и она осталась довольна, а потом я вытащил нож, который припрятал в постели, и перерезал ей горло.
И ушел с усадьбы.
Жил в лесах, добрался до моря, встретил шведский корабль и снова попал в Уппсалу. Знаешь, у них там такая большая соколятня, какой, по-моему, нет ни в одной другой стране. Там я всему и обучился.
И вернулся сюда. Теперь я владел искусством укрощать птицу, был мастером своего дела, и все меня уважали. Подбросить птицу в воздух и заставить ее упасть на горло тому, кому ты захочешь — вот в чем заключается мое искусство.
Потом появилась Одни. Пойми, я в любой день мог заставить птицу разорвать ей горло. Она была совсем ребенком. И мы оба — Хеминг и я — знали: в тот день, когда она станет взрослой и сможет встретить мужчину, наши с ним пути скрестятся.
У нее была такая легкая походка. Она так тихо пела. Так горячо тосковала по своим родичам, оставшимся в Ирландии. Так чудно говорила на нашем языке. Мы с Хемингом ходили в баню, когда и она. Ей были чужды наши обычаи, она держалась застенчиво и красиво. Мы с Хемингом следили друг за другом.
Он — резчик по дереву, кузнец и знаток рун, я — соколятник и ястребник, оба мы мастера своего дела. И друзья. Словно сговорившись, мы скрывали, что думаем друг о друге.
По-моему Одни продолжала верить в своего бога, в того, которого почитали у нее дома. Хеминг не верил ни в каких богов. Поэтому она жалела и уважала за то, что он не преклоняется перед Одином. Я тоже не из тех, кто подолгу задерживается в капище, но считаю, что в какого-нибудь бога все-таки надо верить, больше-то у нас ничего нет! Ему разрешалось обливать ее теплой водой перед тем, как она входила в баню.
Мне — нет. Он прогонял меня. Мне было очень обидно. Почему мне нельзя смотреть на нее, даже если он собирался честно владеть ею до конца своих дней? Он просто хотел помучить меня.
Они бродили по полям. Вот этого я не понимал. О чем они говорят? Разве мужчина должен ходить с женщиной по полям? Я находил себе других. Пробовал Гюрд, но она не дала мне радости. У меня даже была жена, целый год, потом она умерла. Я велел Арлетте бросить ее в болото и больше не вспоминал о ней. А эти двое, взявшись за руки бродили по полям.
Между прочим, ты знаешь, что Арлетта, эта грязная тварь, любит меня? Смешно, правда?
И тогда мне пришло в голову все бросить и уехать в Ирландию. Получить у королевы разрешение преподнести птиц тамошнему королю — и уже не возвращаться.
Я надеялся — только об этом я молчал, — что за день до отплытия она придет ко мне и будет молить меня на коленях:
— Возьми меня в Ирландию! Я говорю на их языке! Я буду тебе полезной…
Но королева отказала мне. Со своей проницательностью она сразу поняла истинную причину моего желания поехать в Ирландию.
— Ты останешься здесь, — засмеялась она. — Люби себе Одни сколько хочешь, но не касайся ее. Вы с Хемингом будете всегда следить друг за другом. Это как раз то, что мне нужно.
Лишь из страха попасть в число тех, кто последует за королевой в курган, я поддержал Хеминга в его намерении убить королеву. Я не ожидал, что он посвятит в это и Лодина. Лодин был слабый человек. Хеминг сумел подчинить его. И их стало двое.
А теперь ходит слух, будто в ее честь я сожгу своих птиц. Хальвдан хорошо понимает, сколько эти птицы стоят в серебре, и не захочет терять их. На ночь я стал запирать свою дверь.
Только один человек в Усеберге понимает все… пока случалось жертвовать головой другого, чтобы спасти свою собственную.
Хеминг умен, он гораздо умнее меня.
Но я хитер, хитер и коварен.
Однако я не могу им простить: как они могли поверить, будто я готов сжечь своих птиц?
Я, гость из неведомого, и мой друг Хеминг стояли на вершине горы и смотрели вниз на Усеберг. Под нами на склоне лежали дома, их было около тридцати. Мы видели рабов на полях и коров на выгоне, трава была того сочного зеленого цвета, какой бывает только в теплую осень. Иногда через двор пробегала женщина с сосудом в руках. Играли дети, над крышами поднимался дым. Какой-то человек вышел из небольшого дома, где находилась опочивальня королевы.
Это был Хальвдан, викинг, ходивший на запад, сын королевы. Полдень давно миновал, и от ночного хмеля у Хальвдана не осталось и следа. Он, как обычно, выглядел немытым и нечесаным, но даже отсюда мы заметили, что у него словно гора с плеч свалилась. Он увидел нас. Махнул нам рукой.
Я поглядел на Хеминга — почему ему не понравилось, что Хальвдан махнул нам? Что случилось? Чему так радуется Хальвдан? Он снова поднял руку.
Опустил, опять поднял, как знак.
Что-то крикнул:
— Одного!.. Только одного! — долетел до нас его голос.
Хеминг взглянул на меня, в его глазах я прочел тревогу и надежду.
Мы стали спускаться к Усебергу.
Хеминг сидит перед королевой, ему уже все известно. Меховое одеяло соскользнуло с нее. Лишь полотняная рубашка прикрывает худое тело. От ног и до самой шеи она кажется мертвой, но голова живет. В глазах горит жизнь. И светится восторженная радость, которая может продлить ее существование еще на несколько дней. Хеминг пытается сохранять спокойствие.
Но голос его звучит хрипло, в нем слышится дрожь.
— Теперь я понял, что у тебя на сердце, — говорит он. — Я долго верил, что ты заботишься лишь о своей славе, желая взять с собой как можно больше людей. Но теперь я знаю, тебе просто приятно мучить. Когда ты догадалась, что то же самое страдание можно доставить, взяв с собой одного человека — главное, правильно выбрать его, — ты изменила свое решение. А твой скупой сын, ходивший на запад, обрел покой и исполнился радости.
Она улыбается ему, глаза ее даже красивы.
— Я думаю, Хеминг, в твоих словах есть правда, — говорит она. — Властвует тот, кто причиняет страдания, а мне нужна власть. Но и слава тоже будет сопутствовать мне в памяти многих поколений. Чем больше страданий принесешь людям, тем дольше тебя помнят. А уж как тебя будут вспоминать, с ненавистью или с любовью, — это неважно.
— Нас? — удивляется она. — Выходит, мое — это уже не мое, а твое? Ну! Отвечай!
— Это наше и нашего рода, — отвечает он.
— Значит, я и есть род! — говорит она.
В разговоре с матерью ему всегда не хватает слов. У него даже сердце ноет, когда ему нужно идти к ней.
Так и теперь, шагая вброд к берегу в бухте Усеберга, он не чувствует никакой радости. Его поход оказался неудачным. Слава Хальвдана не трогает, но он хотел бы привезти домой побольше рабов — особенно женщин, от них та польза, что они доставляют радость его воинам, а ему хочется доставить им эту радость. Мрачен он еще и потому, что в открытом море его всегда рвет.
К нему навстречу выбегают обитатели усадьбы и говорят, что королева, его мать, по-видимому, скоро умрет, тогда в нем пробуждается радость, на сердце становится легче.
В Борре его ждет жена Рагнхильд, ее он тоже не жаждет поскорей увидеть. Он предпочел остановиться в Усеберге, чтобы встреча, которой он страшится больше, была уже позади. Может, послать в Борре двух гонцов, чтобы известить о своем возвращении? Впрочем, спешить некуда.
Он неуверенно входит к матери.
Она сидит на ложе, украшенном искусной резьбой, шея у нее замотана платком, голова покоится на подушках, но взгляд по-прежнему проницателен. Голос ее еле слышен:
— Говорят ты привез плохую добычу?
— Да, — отвечает он и прибавляет: — Похоже, что тебе осталось уже недолго?
Она молчит, он продолжает:
— На богатые похороны ты не надейся.
Бродяга со своей дочкой-заморышем возвращается в Усеберг и снова пытается ее здесь продать. Он говорит, что на серебро, полученное за нее, купит себе землю и корову, но ему никто не верит. Этому человеку не сопутствует удача. Все, кому он предлагает ребенка, отвечают отказом.
Уж больно она слаба, сам с ней возись.
К королеве его не допускают, но Одни, сжалившись над ним, идет к королеве и предлагает ей ребенка. Королева мотает головой.
— Мне больше не нужны дети, — говорит она.
Но бродяга не падает духом. Когда наступает вечер, он забирается с дочкой в пустое стойло и устраивается там на ночлег. Одни приносит им чашку молока. Девочке хочется пить, и она все выпивает.
Бродяга еще успеет продать дочь, на похороны королевы съедется много гостей.
Ребенок спит.
Над Усебергом загораются звезды.
В эти дни, проведенные в Усеберге, я, гость из неведомого, понял, что Хеминг презирает Хальвдана — викинга, только что вернувшегося с запада. Но это не то презрение, какое королева испытывает к своему сыну. В глазах Хеминга Хальвдан простой бонд, которому не следовало становиться викингом: он любит поесть, знает цену серебру, обходителен со всеми, даже с рабами, он не храбрец, и вид крови не доставляет ему радости. У него не хватило смелости на единственное, что, по мнению Хеминга, имеет смысл, — жить, как ему хочется. Поэтому в Хальвдане есть что-то лукавое. Но Хеминг умен и умеет использовать лукавство других. Он первый пошел к Хальвдану.
Он знал, что ничего не добьется, если станет льстить Хальвдану, превознося его подвиги на западе. На рыжего Хальвдана лесть начнет действовать, когда он будет пьян так, что у него изо рта потечет слюна и спутаются мысли. Нет, трезвый Хальвдан подозрителен к лести. Но есть и еще один способ расположить к себе этого человека. Жалуйся на трудные времена, на легкомыслие молодежи, на то, что народ сорит серебром. Так Хеминг и делает.
Первый вечер после возвращения викингов. Хемингу удалось отделаться от Хаке. И вот они с Хальвданом сидят перед очагом в старой избе, которую Хальвдан считает своей. Если в дверях появляется какая-нибудь женщина, ее тут же прогоняют прочь. Умный Хеминг и сын конунга — викинг, вернувшийся из Ирландии, ведут задушевную беседу. Этот викинг в разгар битвы никогда не слышал в себе звучания великой песни, и во время шторма у него всегда мерзли ноги от волны, заливавшей корабль.
— Что за времена, Хальвдан! Чем только все это кончится! Сюда приходил бродяга и хотел получить серебро за свою маленькую, заморенную дочку!
— Ну и как, получил он серебро?
Хальвдан мгновенно настораживается, у него даже глаза желтеют от страха при мысли, что его мать, королева могла отдать какую-нибудь серебряную вещь в обмен на оборванную девчонку. Он шарит по столу в поисках рога, но глаза его не открываются на Хеминга, пальцы вместо рога хватают воздух.
— Нет, какое там серебро! Я пошел к королеве и наплел ей небылиц. Сказал, что слышал, будто девчонка уже была продана раньше, но отец выкрал ее и теперь продает снова. Так бывает. Люди пускаются во все тяжкие, лишь бы получить серебро. Чем только все это кончится?
— Одна гниль, — говорит Хальвдан и икает. Ему всегда нравился Хеминг. Как сын могущественного конунга и наследник его владений, Хальвдан вырос в окружении людей, которые низко кланялись ему, однако их честность не соответствовала глубине их поклонов. Хеминг не кланялся. Он открыто смотрел в глаза любому. И Хальвдан умел ценить это.
— Могу я с тобой говорить откровенно, Хальвдан?
— Откровенно? Ты всегда мог говорить со мной откровенно.
— А теперь? Дело касается близкого тебе человека.
— Хм. Думаешь, она мне так уж близка?
— Но она запросила высокую цену, Хальвдан. Она сама сказала мне об этом.
— Сколько же человек ей нужно с собой? И серебро тоже? Его я все равно потом выкопаю!
— Нет, не серебро, ее сын потом достанет его из кургана. Но она требует с собой довольно много рабов. Да и не одних рабов.
— Сколько?
Хеминг смотрит Хальвдану в глаза.
— Я не имею права говорить об этом.
— Скажи! Я буду нем, как камень.
— Дюжину.
Хальвдан стучит кулаком по очагу и громко бранится.
— Никогда! — кричит он, приподнявшись, и снова плюхается на лавку. — Никогда! — повторяет он. — Я привез из Ирландии слишком мало рабов.
Но в его втором возгласе уже не слышно той силы, что была в первом. Хеминг говорит, что при всех королева потребовала дюжину жизней, но
ему наедине сказала, что возьмет с собой двадцать. Он лжет и умалчивает о последнем требовании королевы, о последней жертве в ее честь — сожжении усадьбы.
— Но теперь уже не имеет значения, чего требует твоя мать, — говорит он. — Ты здесь и можешь помешать этому. Одно плохо — я думаю, она уже купила своих телохранителей. Сдается мне, что их кошельки заметно потяжелели от серебра. Если они объявят во всеуслышание ее волю, позволит ли тебе твоя честь пойти против ее последнего желания? Ты можешь затеять на тинге дело о наследстве. И проиграть его. Тебя заклеймят как скупца. Такое тоже может случиться. Чтобы подорвать твои силы, кто-нибудь из ее родичей непременно потребует, чтобы ты исполнил ее волю. Ты знаешь, каковы люди.
Хальвдан, сидящий перед огнем, кажется совсем маленьким — толстый мальчик, привыкший прибегать по первому зову матери, даже если она зовет его, чтобы выпороть. Из угла рта у него течет слюна. Когда на пороге показывается рабыня, чтобы узнать, не нужно ли принести еще пива, он в бешенстве вскакивает и запускает в нее топором. Испуганная женщина убегает.
— Но, — продолжает Хеминг, — это лишь одна сторона дела. Есть еще и другая.
Хальвдан поднимает на него глаза, они полны мольбы:
— Какая же?
— Как тебе известно, у королевы есть сын, — говорит Хеминг и усмехается — это не откровенная лесть, но в его голосе все-таки слышится сладкое почтение. — И этот сын может многому помешать. Нет, нет, не всему! Но кое-чему ты все-таки можешь помешать, Хальвдан!
— Я не великий викинг, — грустно говорит Хальвдан, и в его словах больше правды, чем он сам предполагает.
— А я считаю тебя великим викингом. Но это не важно, гораздо важнее то, что ты умный человек. Ты понимаешь истинную суть вещей, тебе ясно, что серебро — это серебро, и без него никто долго не удержится на своем месте.
Хальвдан радостно и благодарно кивает.
— Ты должен перехитрить ее.
— Не забывай, она очень умна!
— А ты не забывай, что в трудные минуты ты бываешь гораздо умнее, чем она.
Хеминг умолкает, Хальвдан, приободрившись, быстро осушает рог, он смеется, исполненный надежды.
— Ты что-нибудь задумал, Хеминг?
— Мои замыслы очень опасны для меня, — говорит Хеминг.
— Не бойся. Ты под моей защитой!
Хеминг знает: эта защита ничего не стоит, но он делает вид, что обрадован, и благодарит Хальвдана за его слова.
— Мне кажется, — говорит он, — тебе не следует противоречить матери, попробуй лучше поддакивать ей во всем. Но скажи ей — и тут уж будь непреклонен, — что в нынешнем году не имеешь возможности дать ей в провожатые ни двенадцать, ни двадцать человек. Добыча из Ирландии невелика. Но скоро ты опять уйдешь в поход. Поэтому нынче ты даешь ей только одного человека. Зато каждый год в день ее смерти в течение двенадцати лет ты будешь приносить в жертву мужчину или женщину и класть к ней в курган. Такой чести еще никто никогда не удостаивался. Подумай, двенадцать лет люди будут чтить ее память. Двенадцать лет жители Усеберга будут трепетать от страха или надежды — кто от чего — попасть в число этих избранных. Сделай ей такое предложение. Мне кажется, она должна клюнуть на этот крючок.
Хальвдан встает. В нем борются надежда и горечь.
— И целых двенадцать лет я буду жертвовать одного из своих людей в ее честь? — спрашивает он.
— Нет, не будешь. Ты только обещаешь ей это. Можешь даже поклясться, положив руку на Одина и повторяя за жрецом слова клятвы. Но эту клятву ты нарушишь.
Хальвдан вздрагивает: если Хеминг шутит, то это неудачная шутка. Хеминг продолжает:
— Я тебя научу, как можно нарушить клятву. Ты скажешь: она меня вынудила!
Она оскорбляла меня, когда я был маленький! Уничтожала меня в присутствии других! Теперь я унижу ее. Я верну себе то, что она взяла у меня!
Или ты не веришь, что Один умнее нас всех? Разве тебе неизвестна его проницательность? Он лишь улыбнется у себя в Асгарде и скажет: ай да Хальвдан!
Хальвдан смеется.
— Знаешь, что ты еще можешь сделать?
— Что?
— Ты скажешь жрецу: я думаю, что в этом году мы принесем в жертву тебя. Пошлешь за ним и скажешь: я уже принял решение. Я знаю, кого мы на этот раз принесем в жертву. Ты не помнишь, не совершил ли я какой-нибудь ошибки, когда давал клятву? Кажется, моя рука не касалась Одина? Вспомни!..
— И не сомневайся, жрец вспомнит все, что тебе нужно.
Хальвдан вскакивает, берет рог, но он пуст, он зовет рабыню. Она приходит, однако он сам хватает бочонок и прогоняет женщину, потом наполняет рог и первому протягивает его Хемингу.
Неожиданно он снова падает духом.
— И ты веришь, что нынче она удовлетворится только одним человеком? — спрашивает он. — Она потребует не меньше четырех. Может, предложить ей троих?
— Нет, один или ни одного. Но зато не кто попало.
— Что ты имеешь в виду?
— Не какая-нибудь старая рабыня, Хальвдан. А молодая сильная женщина или, еще лучше, молодой сильный мужчина. Тут подошел бы Лодин. Но он убит. Его нашли со стрелой в горле. Не раб, нет, свободный человек должен лечь с ней в курган. Ведь ты знаешь, твоя мать была неравнодушна к мужчинам.
Они смотрят друг на друга в глаза.
Хеминг ведет опасную игру: он сам молодой и сильный мужчина.
Помощницей смерти зовут меня в Усеберге, и на груди у меня присохла грязь. Даже когда в заводи, невидимая людям, я тру свое тело песком и жиром и с наслаждением обливаюсь водой, я знаю, что, уйдя отсюда, снова почувствую себя грязной. Разве не я всегда уношу в болото покойников: рабов, отработавших свое, свободных мужчин и женщин, проживших свой век? Разве не меня призывают, чтобы всадить нож в беднягу, который должен последовать в курган за своим господином? Я Арлетта, помощница смерти, и на груди у меня присохла грязь.
Что толку причесывать и убирать волосы или оставлять их распущенными, чтобы ими играл ветер? Люди все равно боятся меня. Меня злит, когда на пирах они норовят подсунуть мне лучший кусок, чтобы умаслить меня. Я отвергаю их заботы. Я остаюсь одинокой. Иногда мне требуется мужчина, и ни один не смеет отказать мне. Но о чем он думает, лежа с моим сильным и горячим телом? Что придет время и я всажу в него свой нож?
У меня был сын от жреца, с которым я жила. Сын мой умер. А я мечтала, как он вырастет и станет свободным бондом, который не страшится смерти, но и не играет в эту недостойную мужскую игру в странах на западе. Но мальчик умер еще в детстве. С тех пор я познала ненависть. И любовь я познала тоже: да, я люблю одного человека, здесь в Усеберге, мне кажется, он похож на моего сына. Но он презирает меня. Он высокомерен, и у него надменное лицо. Он глядит на меня, не замечая. И считает, что проявляет мужество, не боясь помощницы смерти.
А другого человека здесь я уважаю, это Хеминг, они с Одни часто приходят ко мне. С ними я обретаю покой. Бывает, мы вместе гуляем по вечерам в свободные дни, оттертые песком, в нарядном платье. Я знаю, он ляжет с ней, когда придет ночь. Но у меня нет к ней зависти. Мы говорим о цветах и травах, о плывущих высоко облаках, о лошади с жеребенком и смеемся по пустякам. И тогда я бываю счастлива, и они тоже.
Вчера вечером Хеминг пришел ко мне.
— Ты умеешь молчать?
— Да! Ты знаешь, что умею. Ведь я молчу о смерти Отты.
— Хорошо, но и то, о чем я попрошу тебя, не менее опасно. Ты должна распустить слух, что королева дала Хаке серебра. Когда королеву положат в курган, он в ее честь сожжет всех своих птиц. Представь себе такое зрелище: горит соколятня, ястребы и соколы вылетают оттуда с горящими перьями, они дико бьют крыльями, пытаясь сбросить с себя огонь, с пылающим опереньем они взмывают в небо и падают замертво на землю. А ведь эти птицы стоят больше серебра, чем может поднять один человек.
— Я должна распустить такой слух?
— Да, надо, чтобы он дошел до Хальвдана.
— И Хальвдан закует Хаке в железо?
— Нет. Хаке ляжет в курган вместе в королевой.
— Я умею молчать! И никто не узнает, с какой радостью я откину ему голову, засмеюсь, подняв нож, встречу его испуганный взгляд и всажу в него сталь!
Как страстно я желала тебя, подумаю я тогда.
Но ты не пришел ко мне.
— Хаке одержим страстью к Одни, Хеминг. Ты знаешь об этом?
— Да. Знаю.
Я спускаюсь к ручью и тру себя песком с жиром, я позволяю ветру ласкать мои волосы, сегодня на груди у меня нет грязи.
— Хаке, приходи ко мне!
Ты, неведомый гость Усеберга, ты пришел к нам с ветром и, может, буря унесет тебя прочь! Я знаю, ты стал другом Хеминга. Мне это не нравится, но сегодня ты ближе мне, чем ему. Садись сюда на чурбак, пока я наложу лубки одной птице. Видишь, на мне кожаная перчатка, и я перевязал птице клюв. Это мой лучший белый сокол. Я научил его взмывать в воздух и падать на куртку Хеминга, которую нарочно стащил у него и как приманку бросал соколу, парившему в небе. Но сегодня ночью кто-то зашел сюда и сломал соколу ногу. Вот я и кладу ему лубки. Теперь в этом соколе вспыхнет дикая ненависть при виде человека, сломавшего ему ногу.
В Усеберге ходит слух, будто я хочу сжечь своих птиц. Ты знаешь, кто пустит этот слух? Я то знаю. Слух уже прилип ко мне, и теперь меня сторонятся, человек, пустивший его, сделал это очень ловко. Да, я знаю, он умнее меня. Но у меня больше гордости. Я заставляю себя держаться высокомерно, люди не любят меня, а его любят все. Теперь они говорят:
— Хаке хочет сжечь своих птиц!..
Какая нелепость! Чтобы я сжег своих птиц! Я сплю при них по ночам, я знаю, о чем они мечтают, взмывая в белое небо, я радуюсь их радостью, когда они падают с высоты и бьют свою жертву.
Мы с Хемингом вместе выросли в Усеберге. Старый знаток рун, живший в усадьбе, когда мы были детьми, решил одного из нас научить вырезать руны.
— Тому, кто умнее, я передам свое искусство, — сказал он. — Другого же выпорю.
Я потерпел поражение. И он наказал меня при всех. Был большой праздник. Позор оказался больнее хворостины. Но мало того, Хеминг сломал крыло вороненку и ночью привязал птенца к столбу моего ложа. Ты знаешь повадки ворон? Если поранить ворону, она будет ходить по пятам за тем, кого увидит первым после увечья. Куда бы ты ни пошел, несчастная тварь будет прыгать вслед за тобой. Остановишься ты, остановится и она. И будет смотреть на тебя. Ты можешь ее убить, верно. Но это принесет тебе несчастье. Мне было десять лет, когда это случилось. И за мной повсюду прыгал вороненок со сломанным крылом.
Люди на усадьбе смеялись. Они видели, как меня пороли за то, что я не запомнил рунических знаков, а теперь потешались над прыгавшим за мной вороненком. Хеминг вышел победителем. Но я вел себя как мужчина. Стал выше всего этого — я и виду не подал, что знаю, кто сломал вороненку крыло, чтобы унизить меня. Я решил подружиться с Хемингом, добивался его дружбы. Донимал своим доверием. И мы стали друзьями, оба против собственной воли.
Когда я вырос, меня отправили в Уппсалу. Там я стал соколятником. Но до того как стать им, я несколько лет ходил викингом в Хольмгард. Получилось это так. В Швеции на одной усадьбе, куда я забрался, чтобы стащить чего-нибудь поесть, меня избили до беспамятства. Шведы связали меня и принялись рассуждать: что лучше повесить меня или отрубить мне голову.
— Когда рубят головы, остается слишком много крови, — решили они.
В это время домой вернулся сам хозяин. Он сказал:
— Мы возьмем этого парня с собой в Хольмгард.
Так они и сделали. Они как раз уходили в викингский поход. Мало-помалу я с ними поладил. Мы вместе пили, и, натешившись с девушками, они разрешили тешиться и мне. И все-таки во мне ненависть к ним. Как-то раз мы решили захватить одну усадьбу и залегли на опушке леса: мы думали напасть внезапно, взять добычу и бежать. Но тут на нас сзади напали воины хозяина этой усадьбы, которые обходили ее дозором. На рассвете нас должны были казнить.
Утро было светлое, красивое, но прохладное, мы всю ночь пролежали, связанные, на земле, и мужество совсем покинуло нас. А хольмгардцы решили так: пусть один из нас зарубит остальных. Тем самым он сохранит свою жизнь. Один из них знал немного по-нашему и объяснил нам, чего от нас хотят.
Условия были тяжкие. Нас было десять человек: хозяин, трое его сыновей, зять, два родича, два работника и я. Я был единственный, кто мог зарубить остальных, чтобы спасти свою жизнь. Так оно и вышло.
Понимаешь мне хотелось жить. И ведь я их не любил, а это упрощало дело. Они плевали мне в лицо. Я стер их плевки. Только плетки хольмгардцев заставили упрямых шведов опуститься на колени. Шеи у них были крепкие, но и я был не слаб. До тех пор это дело было мне незнакомо. Я сразу стал мужчиной.
Хольмгардцы сдержали свое слово — сохранили мне жизнь — и вместе с тем нарушили его. Они отвели меня на торг и продали в рабство. Я понял, что им за меня дали хорошую цену. Купил меня один богатый бонд. Хозяйка у него была старая и безобразная. Для себя он держал молодых женщин. А я должен был тешить эту старуху. Слыхал ты когда-нибудь про такое? Думаешь, вру? Нет, это чистая правда. Понимаешь, я был красивый парень, а эта хозяйка еще была огонь-баба. Вот ей и захотелось тряхнуть стариной. А когда она увидела, на что я способен, она так и вцепилась в меня.
Но это шло вразрез с моими желаниями и моей целью. Мне нужно было только одно — свобода. Как-то вечером, когда хозяин напился и пошел спать к молодым, я, трезвый, лег с нею. Ночь была темная и дождливая. Я сделал свое дело, и она осталась довольна, а потом я вытащил нож, который припрятал в постели, и перерезал ей горло.
И ушел с усадьбы.
Жил в лесах, добрался до моря, встретил шведский корабль и снова попал в Уппсалу. Знаешь, у них там такая большая соколятня, какой, по-моему, нет ни в одной другой стране. Там я всему и обучился.
И вернулся сюда. Теперь я владел искусством укрощать птицу, был мастером своего дела, и все меня уважали. Подбросить птицу в воздух и заставить ее упасть на горло тому, кому ты захочешь — вот в чем заключается мое искусство.
Потом появилась Одни. Пойми, я в любой день мог заставить птицу разорвать ей горло. Она была совсем ребенком. И мы оба — Хеминг и я — знали: в тот день, когда она станет взрослой и сможет встретить мужчину, наши с ним пути скрестятся.
У нее была такая легкая походка. Она так тихо пела. Так горячо тосковала по своим родичам, оставшимся в Ирландии. Так чудно говорила на нашем языке. Мы с Хемингом ходили в баню, когда и она. Ей были чужды наши обычаи, она держалась застенчиво и красиво. Мы с Хемингом следили друг за другом.
Он — резчик по дереву, кузнец и знаток рун, я — соколятник и ястребник, оба мы мастера своего дела. И друзья. Словно сговорившись, мы скрывали, что думаем друг о друге.
По-моему Одни продолжала верить в своего бога, в того, которого почитали у нее дома. Хеминг не верил ни в каких богов. Поэтому она жалела и уважала за то, что он не преклоняется перед Одином. Я тоже не из тех, кто подолгу задерживается в капище, но считаю, что в какого-нибудь бога все-таки надо верить, больше-то у нас ничего нет! Ему разрешалось обливать ее теплой водой перед тем, как она входила в баню.
Мне — нет. Он прогонял меня. Мне было очень обидно. Почему мне нельзя смотреть на нее, даже если он собирался честно владеть ею до конца своих дней? Он просто хотел помучить меня.
Они бродили по полям. Вот этого я не понимал. О чем они говорят? Разве мужчина должен ходить с женщиной по полям? Я находил себе других. Пробовал Гюрд, но она не дала мне радости. У меня даже была жена, целый год, потом она умерла. Я велел Арлетте бросить ее в болото и больше не вспоминал о ней. А эти двое, взявшись за руки бродили по полям.
Между прочим, ты знаешь, что Арлетта, эта грязная тварь, любит меня? Смешно, правда?
И тогда мне пришло в голову все бросить и уехать в Ирландию. Получить у королевы разрешение преподнести птиц тамошнему королю — и уже не возвращаться.
Я надеялся — только об этом я молчал, — что за день до отплытия она придет ко мне и будет молить меня на коленях:
— Возьми меня в Ирландию! Я говорю на их языке! Я буду тебе полезной…
Но королева отказала мне. Со своей проницательностью она сразу поняла истинную причину моего желания поехать в Ирландию.
— Ты останешься здесь, — засмеялась она. — Люби себе Одни сколько хочешь, но не касайся ее. Вы с Хемингом будете всегда следить друг за другом. Это как раз то, что мне нужно.
Лишь из страха попасть в число тех, кто последует за королевой в курган, я поддержал Хеминга в его намерении убить королеву. Я не ожидал, что он посвятит в это и Лодина. Лодин был слабый человек. Хеминг сумел подчинить его. И их стало двое.
А теперь ходит слух, будто в ее честь я сожгу своих птиц. Хальвдан хорошо понимает, сколько эти птицы стоят в серебре, и не захочет терять их. На ночь я стал запирать свою дверь.
Только один человек в Усеберге понимает все… пока случалось жертвовать головой другого, чтобы спасти свою собственную.
Хеминг умен, он гораздо умнее меня.
Но я хитер, хитер и коварен.
Однако я не могу им простить: как они могли поверить, будто я готов сжечь своих птиц?
Я, гость из неведомого, и мой друг Хеминг стояли на вершине горы и смотрели вниз на Усеберг. Под нами на склоне лежали дома, их было около тридцати. Мы видели рабов на полях и коров на выгоне, трава была того сочного зеленого цвета, какой бывает только в теплую осень. Иногда через двор пробегала женщина с сосудом в руках. Играли дети, над крышами поднимался дым. Какой-то человек вышел из небольшого дома, где находилась опочивальня королевы.
Это был Хальвдан, викинг, ходивший на запад, сын королевы. Полдень давно миновал, и от ночного хмеля у Хальвдана не осталось и следа. Он, как обычно, выглядел немытым и нечесаным, но даже отсюда мы заметили, что у него словно гора с плеч свалилась. Он увидел нас. Махнул нам рукой.
Я поглядел на Хеминга — почему ему не понравилось, что Хальвдан махнул нам? Что случилось? Чему так радуется Хальвдан? Он снова поднял руку.
Опустил, опять поднял, как знак.
Что-то крикнул:
— Одного!.. Только одного! — долетел до нас его голос.
Хеминг взглянул на меня, в его глазах я прочел тревогу и надежду.
Мы стали спускаться к Усебергу.
Хеминг сидит перед королевой, ему уже все известно. Меховое одеяло соскользнуло с нее. Лишь полотняная рубашка прикрывает худое тело. От ног и до самой шеи она кажется мертвой, но голова живет. В глазах горит жизнь. И светится восторженная радость, которая может продлить ее существование еще на несколько дней. Хеминг пытается сохранять спокойствие.
Но голос его звучит хрипло, в нем слышится дрожь.
— Теперь я понял, что у тебя на сердце, — говорит он. — Я долго верил, что ты заботишься лишь о своей славе, желая взять с собой как можно больше людей. Но теперь я знаю, тебе просто приятно мучить. Когда ты догадалась, что то же самое страдание можно доставить, взяв с собой одного человека — главное, правильно выбрать его, — ты изменила свое решение. А твой скупой сын, ходивший на запад, обрел покой и исполнился радости.
Она улыбается ему, глаза ее даже красивы.
— Я думаю, Хеминг, в твоих словах есть правда, — говорит она. — Властвует тот, кто причиняет страдания, а мне нужна власть. Но и слава тоже будет сопутствовать мне в памяти многих поколений. Чем больше страданий принесешь людям, тем дольше тебя помнят. А уж как тебя будут вспоминать, с ненавистью или с любовью, — это неважно.