Не выдержал Савка, пришёл на станцию. Бобков отругал его и приказал вернуться в лес.
— Так они же могут переодеться, и вы не узнаете их, — оправдывался Савка, всматриваясь в пассажиров. — А я их, гадов, хорошо запомнил.
— Сидим тут, ждём, — сказал Бобков, когда Савка подался в лес, — а эти субчики — тю-тю, в другую сторону махнули. И опять комиссарами ходят.
— Нет, после того, что натворили в Крапивне, вряд ли осмелятся, — не согласился Иванчиков.
Но спустя какое-то время и он начал сомневаться, что бандиты, выдающие себя за комиссаров, придут на станцию. Если б сюда целились, то были бы уже здесь — поезд как раз в это время прибывает. Видно, куда-то в другое место повернули.
Пассажиров становилось все больше. Они сидели возле вокзальчика на скамейках, на брёвнах, прямо на земле. Люди были из разных деревень, и потому каждому хотелось услышать, что и где происходит. Слушали о чужом и рассказывали о своём. Но в конце концов разговоры возвращались к поезду, которого все дожидались и о котором ничего не было известно. И кто-нибудь вставал и шёл на станцию спросить у начальника, не слышно ли чего насчёт поезда. Ходил и Иванчиков. А начальник ответил, как и другим, кто обращался к нему, что сам ничего не знает, ибо это не прежняя железная дорога, на которой был порядок, но все же обещал, что поезд непременно будет.
— Раньше, бывало, ну ещё до войны, при царе, два раза тут поезд проходил, — говорила женщина постарше второй, помоложе, — сидели они рядом с Иванчиковым на скамейке, и тот слышал весь их разговор.
— Так тогда же не стреляли, как сейчас, не убивали людей, — отвечала младшая. — А то вот уже шесть лет как стреляют да стреляют.
— Ой, не кажы, ето ж кали уже тот мир настанет. — Старшая перекрестилась. — У нас вунь из лесу налетели да троих убили и две хаты спалили. За то, что коммунисты.
— А сами коммунисты что вытворяют, — сказала младшая и насторожённо глянула на Иванчикова. А тот прижмурил глаза, сделал вид, будто дремлет. — Да какие коммунисты, прямо от Ленина. — Это она произнесла шёпотом, наклонившись к старшей. — В Рутичах попа обобрали, а в Крапивне девочку изнасиловали. Слыхала?
— Как не слыхать. Ето ж не в Крапивне, а в Вишенках. Пришли два комиссара, повечеряли, тама в хате и ссильничали, — сказала старшая тоже вполголоса.
— А боженька, так это, значит, было и в Вишенках и в Крапивне. Может, и ещё где. Скажи-тка мне, — она наклонилась к самому уху старшей, — неуж это Ленин дозволяет своим комиссарам обирать людей и насильничать? А?
Старшая задумалась, помолчала, ответила:
— Сказывают, даёт дозвол делать такое с панами да с буржуями.
— Так поп-то не буржуй, он святой церкви, богу служит. Да девочка та не панская. А правда ли, что мужики там взбунтовались и кричали на сходе: долой всех коммунистов?
Иванчиков, до этого терпеливо слушавший их беседу в надежде почерпнуть что-нибудь интересное с точки зрения его службы, не выдержал:
— Тётки, что вы плетёте, — сказал тихо, чтобы не привлечь внимания других пассажиров. — Ленин за такие дела расстреливать приказывает. А вы: дозвол даёт… Прикусите языки. А те насильники не коммунисты, а бандиты с чужими документами.
Женщины испуганно притихли, а Иванчиков встал и снова пошёл к начальнику станции.
«Вот темнота, — злился он, — надо же, какую утку пустили: коммунисты с ведома Ленина грабят и насилуют. Придумают же».
Начальник станции за своим столиком что-то писал, на Иванчикова и не оглянулся, сказал, опережая его вопрос:
— Поезд будет. Когда — не знаю, — и продолжал писать.
Настроение у Иванчикова испортилось. Понял: бандиты опять запутали следы. Не придут они на станцию. Если б им впрямь надо было ехать, давно бы объявились. Хитрая все же у них тактика: говорят, будто идут в одно село, дорогу туда расспрашивают, а появляются совсем в другом. Петляют, как зайцы.
К начальнику станции зашёл и Бобков.
— Что, глухо? — спросил он.
— Глухо, — ответил Иванчиков. — Проворонили мы их. Вот гады! И где они могут быть, как ты думаешь? Может, в Муравилье? Там же церковь.
Говорили они, не обращая внимания на начальника станции, который все ещё что-то писал.
— Могут и в Муравилье быть, — подумав, ответил Баб-ков. — А мы туда сейчас и слетаем.
Он даже обрадовался этому своему решению: сидеть на станции и ему и его хлопцам прискучило. На прощанье пожал руку Иванчикову, начальнику станции, молодецки козырнул, звякнул шпорами и вышел.
— А я вас знаю, — не отрываясь от стола, сказал начальник станции. — Вы из чека. Ловите этих комиссаров, что Москва прислала.
— Послушайте, и вы тоже, как те… бабы, — обиделся Иванчиков. — Не комиссаров, а бандитов.
— А кто их знает. Сейчас все может быть. Ничему нельзя удивляться.
Иванчиков шагнул к двери, чтобы уйти, и в это время послышался звонок. Начальник станции снял трубку.
— Слушаю. Понятно. Поезд? Значит, идёт? — лязгнул трубкой о рычаг, крикнул, высунувшись в окно: — Эй, граждане хорошие, поезд идёт! Прошу покупать билетики.
Иванчиков постоял в раздумье: вернуться ли ему в уезд на этом поезде, или ещё походить по сёлам, предостеречь волостные Советы насчёт этих бандитов? И тут снова раздался звонок.
— Кто, кто? — допытывался начальник станции, сняв трубку. — Дамочка, не тараторьте, говорите спокойно. Да. Ну, здесь. Иванчиков? Это его фамилия? Ну и что? Хорошо, дамочка, позову… Товарищ Иванчиков! — крикнул он, отняв от уха трубку. — На провод!
Иванчиков узнал голос раньше, чем она назвалась. Говорила взволнованно, приглушая голос, чтобы не услышали те, кто там был поблизости.
— Они тут, в Липовке, на разъезде, — говорила Катерина. — Сивак… Нет, не ошибаюсь. И с ним ещё один, из банды. Поезда ждут. Куда хотят ехать? На Гомель.
— Я приеду, — сказал ей Иванчиков, тоже приглушая голос и прикрывая рукой трубку. — Приеду. Буду в пятом вагоне. В пятом! — А когда повесил трубку, хлопнул себя по лбу: — Дурень, а будет ли там пятый вагон? Дурень, надо было сказать — в первом.
— Так они же могут переодеться, и вы не узнаете их, — оправдывался Савка, всматриваясь в пассажиров. — А я их, гадов, хорошо запомнил.
— Сидим тут, ждём, — сказал Бобков, когда Савка подался в лес, — а эти субчики — тю-тю, в другую сторону махнули. И опять комиссарами ходят.
— Нет, после того, что натворили в Крапивне, вряд ли осмелятся, — не согласился Иванчиков.
Но спустя какое-то время и он начал сомневаться, что бандиты, выдающие себя за комиссаров, придут на станцию. Если б сюда целились, то были бы уже здесь — поезд как раз в это время прибывает. Видно, куда-то в другое место повернули.
Пассажиров становилось все больше. Они сидели возле вокзальчика на скамейках, на брёвнах, прямо на земле. Люди были из разных деревень, и потому каждому хотелось услышать, что и где происходит. Слушали о чужом и рассказывали о своём. Но в конце концов разговоры возвращались к поезду, которого все дожидались и о котором ничего не было известно. И кто-нибудь вставал и шёл на станцию спросить у начальника, не слышно ли чего насчёт поезда. Ходил и Иванчиков. А начальник ответил, как и другим, кто обращался к нему, что сам ничего не знает, ибо это не прежняя железная дорога, на которой был порядок, но все же обещал, что поезд непременно будет.
— Раньше, бывало, ну ещё до войны, при царе, два раза тут поезд проходил, — говорила женщина постарше второй, помоложе, — сидели они рядом с Иванчиковым на скамейке, и тот слышал весь их разговор.
— Так тогда же не стреляли, как сейчас, не убивали людей, — отвечала младшая. — А то вот уже шесть лет как стреляют да стреляют.
— Ой, не кажы, ето ж кали уже тот мир настанет. — Старшая перекрестилась. — У нас вунь из лесу налетели да троих убили и две хаты спалили. За то, что коммунисты.
— А сами коммунисты что вытворяют, — сказала младшая и насторожённо глянула на Иванчикова. А тот прижмурил глаза, сделал вид, будто дремлет. — Да какие коммунисты, прямо от Ленина. — Это она произнесла шёпотом, наклонившись к старшей. — В Рутичах попа обобрали, а в Крапивне девочку изнасиловали. Слыхала?
— Как не слыхать. Ето ж не в Крапивне, а в Вишенках. Пришли два комиссара, повечеряли, тама в хате и ссильничали, — сказала старшая тоже вполголоса.
— А боженька, так это, значит, было и в Вишенках и в Крапивне. Может, и ещё где. Скажи-тка мне, — она наклонилась к самому уху старшей, — неуж это Ленин дозволяет своим комиссарам обирать людей и насильничать? А?
Старшая задумалась, помолчала, ответила:
— Сказывают, даёт дозвол делать такое с панами да с буржуями.
— Так поп-то не буржуй, он святой церкви, богу служит. Да девочка та не панская. А правда ли, что мужики там взбунтовались и кричали на сходе: долой всех коммунистов?
Иванчиков, до этого терпеливо слушавший их беседу в надежде почерпнуть что-нибудь интересное с точки зрения его службы, не выдержал:
— Тётки, что вы плетёте, — сказал тихо, чтобы не привлечь внимания других пассажиров. — Ленин за такие дела расстреливать приказывает. А вы: дозвол даёт… Прикусите языки. А те насильники не коммунисты, а бандиты с чужими документами.
Женщины испуганно притихли, а Иванчиков встал и снова пошёл к начальнику станции.
«Вот темнота, — злился он, — надо же, какую утку пустили: коммунисты с ведома Ленина грабят и насилуют. Придумают же».
Начальник станции за своим столиком что-то писал, на Иванчикова и не оглянулся, сказал, опережая его вопрос:
— Поезд будет. Когда — не знаю, — и продолжал писать.
Настроение у Иванчикова испортилось. Понял: бандиты опять запутали следы. Не придут они на станцию. Если б им впрямь надо было ехать, давно бы объявились. Хитрая все же у них тактика: говорят, будто идут в одно село, дорогу туда расспрашивают, а появляются совсем в другом. Петляют, как зайцы.
К начальнику станции зашёл и Бобков.
— Что, глухо? — спросил он.
— Глухо, — ответил Иванчиков. — Проворонили мы их. Вот гады! И где они могут быть, как ты думаешь? Может, в Муравилье? Там же церковь.
Говорили они, не обращая внимания на начальника станции, который все ещё что-то писал.
— Могут и в Муравилье быть, — подумав, ответил Баб-ков. — А мы туда сейчас и слетаем.
Он даже обрадовался этому своему решению: сидеть на станции и ему и его хлопцам прискучило. На прощанье пожал руку Иванчикову, начальнику станции, молодецки козырнул, звякнул шпорами и вышел.
— А я вас знаю, — не отрываясь от стола, сказал начальник станции. — Вы из чека. Ловите этих комиссаров, что Москва прислала.
— Послушайте, и вы тоже, как те… бабы, — обиделся Иванчиков. — Не комиссаров, а бандитов.
— А кто их знает. Сейчас все может быть. Ничему нельзя удивляться.
Иванчиков шагнул к двери, чтобы уйти, и в это время послышался звонок. Начальник станции снял трубку.
— Слушаю. Понятно. Поезд? Значит, идёт? — лязгнул трубкой о рычаг, крикнул, высунувшись в окно: — Эй, граждане хорошие, поезд идёт! Прошу покупать билетики.
Иванчиков постоял в раздумье: вернуться ли ему в уезд на этом поезде, или ещё походить по сёлам, предостеречь волостные Советы насчёт этих бандитов? И тут снова раздался звонок.
— Кто, кто? — допытывался начальник станции, сняв трубку. — Дамочка, не тараторьте, говорите спокойно. Да. Ну, здесь. Иванчиков? Это его фамилия? Ну и что? Хорошо, дамочка, позову… Товарищ Иванчиков! — крикнул он, отняв от уха трубку. — На провод!
Иванчиков узнал голос раньше, чем она назвалась. Говорила взволнованно, приглушая голос, чтобы не услышали те, кто там был поблизости.
— Они тут, в Липовке, на разъезде, — говорила Катерина. — Сивак… Нет, не ошибаюсь. И с ним ещё один, из банды. Поезда ждут. Куда хотят ехать? На Гомель.
— Я приеду, — сказал ей Иванчиков, тоже приглушая голос и прикрывая рукой трубку. — Приеду. Буду в пятом вагоне. В пятом! — А когда повесил трубку, хлопнул себя по лбу: — Дурень, а будет ли там пятый вагон? Дурень, надо было сказать — в первом.
18
Поезд подходил к разъезду медленно: в том месте был подъем. Паровоз сильно дымил, тяжело отдувался паром.
— Ну, мон шер, — положил Шилин Михальцевичу руку на плечо, — помаши ручкой этим лесам и болотам. Впереди у тебя Париж.
Михальцевич промолчал, все внимание его было занято Катериной. Он заметил, что она тоже не спускала с него и с Шилина глаз, и расценил это по-своему: дамочка не хочет с ними расставаться. Подошёл к ней, сказал:
— Мадам, было бы славно, если б мы сели в один вагон: вы скрасили бы нашу дорогу. Не возражаете?
Катерина озабоченно посмотрела на поезд, который уже останавливался.
— Хорошо, не возражаю, — ответила она, выдавив на лице принуждённую улыбку. — Давайте сядем в пятый вагон. — И снова оглянулась на поезд. — Только в пятый… в пятый.
Прополз мимо паровоз, заскрежетали колёса вагонов, лязгнули буфера, поезд дёрнулся, замер на месте. Катерина махнула рукой Михальцевичу, побежала к пятому вагону — он остановился недалеко. Взобраться в тамбур ей помог Шилин.
Это был типичный вагон всех поездов того времени: окна повыбиты, краска облезла, там-сям светились дыры в стенах — вагон попадал под обстрелы. Людей набилось битком. Шилин и Михальцевич, помогая Катерине, все же втиснулись в первое купе. Михальцевич согнал со скамьи какого-то хлопца, предложил сесть Катерине, сел и сам.
— Вот видите, какие мы галантные кавалеры, — сказал он, когда Катерина села. — Значит, до Гомеля?
— До Гомеля.
— Какая удача — ехать рядом с такой милой во всех отношениях дамой. — Вещевые мешки, свой и Шилина, Михальцевич забросил на верхнюю полку, оба держали при себе только полевые сумки.
В купе сидело двое военных, женщины, согнать больше было некого, и поэтому Шилин стоял.
Поезд резко и неожиданно дёрнулся и пошёл. Михальцевич покачнулся и схватился рукою за плечо Катерины.
— Пардон, — сказал он, дыша ей прямо в лицо. — Озорник-поезд едва не бросил нас в объятия друг к другу.
Шилин, положив локоть на край средней полки, смотрел в окно. Худощавый, жилистый, с жёстким, словно отчеканенным лицом, раздвоенным подбородком. Усы короткие, тронутые сединой. Шилин был задумчив и строг, чёрные брови его то взлетали вверх, то, когда лицо хмурилось, сходились на переносице, иногда приходили в движение и губы.
«Бандит, — думала, со страхом глядя на него, Катерина, — сколько же душ ты загубил этими вот худыми, с длинными кистями руками. Они же и расстреливали, и вешали, и вырывали нажитое у людей… Интересно, где крест, что у отца отнял, прячешь? Неужто в том мешке? — Катерина скользнула взглядом по полке. — Нет, видно, в полевой сумке, вон какая она у него тяжёлая, ремешок аж в плечо врезается…» Если присутствие Михальцевича, так и не снявшего руку с её плеча, только раздражало, то Шилин вселял страх…
«А сядет ли тот рыжий хлопец, чекист тот?» — забеспокоилась Катерина. Подумала и спохватилась: а что он один сделает в этом переполненном вагоне? Да ещё такой молоденький, дитя совсем.
Поезд шёл лесом, полыхавшим в осенней тишине жёлтым и багровым пламенем.
Иванчиков все-таки сел. Сел в пятый вагон вместе с Ксенией. Он опять попросил её поехать с ним, и она опять согласилась, сказала, что через пять станций живёт её дядька и что это неплохой случай его навестить. Ксения не стала пробираться в вагон, осталась в тамбуре. А Иванчиков, наказав Ксении там и ждать его, начал протискиваться по проходу, чтобы увидеть Катерину.
Заметил её в другом конце вагона. Из-за спины пассажира смотрел не неё, ждал, чтобы и она его заметила. Катерина сидела рядом с полноватым военным в чёрной кожанке и в фуражке с красной звездой. Тот маслено улыбался, что-то говорил, пялясь на неё выпученными глазами, а Катерина в ответ нехотя посмеивалась. Иванчиков протиснулся ещё ближе, и Катерина его заметила, словно невзначай кивнула и рукой показала на своего соседа, а потом на другого военного, который стоял и смотрел в окно.
Иванчиков был уже настолько близко, что мог слышать их разговор.
— Женщины теперь эмансипированные, — говорил тот пучеглазый (валапокий, как здесь таких называют), — они скоро все вершины займут в обществе. И в любви, разумеется, тоже. Сами будут нас, бесправных мужчин, выбирать.
— Ей же право, будут, — вмешался мужчина в австрийской шинели. — Берут эти бабы верх над нами. А ежели баба начальница, то — ого-го… Козёл в юбке.
— Зачем же так грубо, — поморщился пучеглазый, — женщины — украшение природы.
— Ого, украшение, — хмыкнул тот, в австрийской шинели. — В нашей дивизии баба начальницей трибунала была. Судила всех одинаково — расстрел.
С верхней полки свесилась стриженая голова молодого красноармейца.
— Рыжая такая? — спросил он. — Так она и у нас судила. В такой шкуре ходила, как у тебя, — ткнул он пальцем в плечо военного, что стоял и смотрел в окно. — Наш отделённый кокнул из винтовки барана. От стада отбился… Жарили-парили — на все отделение. Отделённого за мародёрство — под суд. Рыжая та судила в клубе принародно. А я конвоиром стоял. Двое мужчин, что у неё по сторонам сидели, молчок, а она все кричала. А потом приговор объявила — расстрел. Отделённый сомлел и — с катушек. Когда всех выпроводили из клуба, рыжая хлясь-хлясь отделённого по щекам, тот очухался. «Дурень, — говорит, — чего с ног валишься, тебе не расстрел, а на три месяца в дисциплинарную роту. Это я объявила расстрел, чтоб другие боялись и так не делали».
Второй военный, в такой же чёрной кожанке, как у пучеглазого, посмотрел на рассказчика, усмехнулся, хотел что-то сказать, но передумал, опять отвернулся к окну.
Катерина, встретившись с Иванчиковым взглядом, показала глазами на этого военного, дважды кивнула, и Иванчиков понял, что он и есть главный, Сивак.
Стесняющее горло волнение и радость охватили Иванчикова: он у цели! Вот они, те неуловимые преступники, что натворили столько бед. Наконец-то встретились! Однако он тут же с горечью понял, что один ничего не сделает: не станешь же прямо тут проверять документы или, тем более, задерживать. «Эх, — думал он с досадой, — сюда бы Бобкова с его хлопцами!»
Поезд подошёл к очередной станции, остановился. Из вагона вышла часть женщин с узлами, и в проходе стало свободнее. Освободилось место и для того второго, главного. Он сел напротив Катерины. Катерина встала и на секунду вышла из купе. На ходу шепнула Иванчикову:
— Этот, что постарше, худой — Сивак. Он был в Захаричах. Говорят, в Гомель едут.
Вернулась в купе, села на своё место.
«Вот если б правда в Гомель, — повеселел Иванчиков, — там бы не выскользнули».
Поезд отчего-то стоял уже сверх положенного. Один из пассажиров, высунувшись в окно, спросил у кого-то там, чего, мол, долго стоим. Ему ответили, что не принимает следующая станция. Иванчиков увидел в окно, что отвечает не кто иной, как дежурный. Внезапно пришло решение. Вырвал из блокнота листок, написал: «В поезде на Гомель, пятый вагон, едут те двое московских уполномоченных, которых мы ищем. Едут до Гомеля, но могут сойти и раньше. Прошу оказать помощь. Иванчиков». Когда клал листок за пазуху, рука наткнулась на револьвер, лежавший во внутреннем кармане. Ощутил от этого прикосновения приятную уверенность. Быстро двинулся по проходу. Вышел в тамбур. Ксения, стоявшая в окружении молодых хлопцев, спросила:
— Нет их тут? Бандитов?
— Нет. Стой здесь, в вагон не входи. Я потом тебе все расскажу. — Иванчиков боялся, как бы Ксения, узнав бандитов, не подняла прежде времени шуму. Он спрыгнул со ступенек, подошёл к дежурному, отдал листок.
— Неотложно передайте по линии в губчека, — сказал он. — Под строгую ответственность. — Снова вскочил в вагон и оттуда, из тамбура, смотрел, как дежурный неторопливо достаёт из нагрудного кармана очки, цепляет их на уши, поправляет на носу. Прочтя текст телеграммы, он глянул на Иванчикова, кивнул и поспешно зашагал к зданию станции.
Успокоенный и теперь-то уверенный, что телеграмма дойдёт и подмога ему будет, Иванчиков обернулся к Ксении. Она стояла в компании тех же хлопцев, улыбалась им. В руке держала карамельку — ясное дело, хлопцы угостили, — а вторую сосала, перекатывая её во рту языком. Не вынимая изо рта карамельки, спросила у Иванчикова:
— Ну, что ты хотел рассказать?
— Потом, погоди.
В тамбуре притихли, хлопцы смотрели на Иванчикова, видно, гадали, кем он может быть для неё, и Иванчиков пришёл в смущение от этого общего интереса к его персоне.
— Так я пройдусь по вагону, взгляну, может, все-таки здесь они, — сказала Ксения.
— Не надо, не ходи, — резким жестом задержал её Иванчиков. Нахмурился, повторил ещё решительнее: — Стой тут.
По тому, как нахмурился Иванчиков, как строго, жёстко говорил, Ксения догадалась, что ей почему-то действительно идти в вагон нельзя. Какое-то время пытливо смотрела на Иванчикова, силясь сообразить, в чем же дело, но тот ни словом, ни жестом не ответил на её немой вопрос.
Разговор, который хлопцы вели с Ксенией и который был прерван Иванчиковым, возобновился. Один из них, в матросском бушлате, великоватом ему, явно с чужого плеча, рассказывал о своей тётке:
— Знаете, сколько ей лет? Нет, не угадаете. Она на девять лет моложе меня. Во тётка.
Хлопцы из кожи вон лезли перед Ксенией, состязались в остроумии, красноречии. Ксении это нравилось. Они же нашли для неё место в ближнем купе, усадили, сами стояли в проходе.
Между тем поезд наконец тронулся. Перестукивались колёса, гремел и ходил ходуном вагон, свистал в дырах и разбитых окнах ветер, проносились мимо перелески, речушки, поля. Такие тут места — леса не было ни с той, ни с другой стороны. Иванчиков пытался вспомнить, подсчитать в памяти, сколько станций осталось до Гомеля и на какой из них могут, получив его телеграмму, сесть чекисты. Решил на каждой станции и на разъездах выходить из вагона или стоять на ступеньках, чтобы видеть, кто садится, и чтобы с перрона можно было увидеть его. Многих здешних чекистов он знал, многие знали и его.
«Вот бы мне в помощь человек четырех, — думал Иванчиков, — мы бы их тут и взяли, в вагоне, тёпленькими. Тёпленькими», — повторял он излюбленное словцо своего начальника, месяц назад убитого в бою. В предчувствии опасной операции Иванчиков пребывал в том особом состоянии, когда не терпится ринуться с головою в бой, навстречу опасности, когда веришь только в свою победу и не веришь, не принимаешь в расчёт того, что и сам можешь быть побеждён. В бою — а он уже повоевал с поляками и с бандитами — первыми поднимаются в атаку самые молодые. Он тоже был молод, не перевалило ещё за двадцать, и тоже первым бросался в атаку, получал за это и благодарности, и нагоняи. Однажды пошёл один с винтовкой на пулемёт в чистом поле, взял двух пулемётчиков-легионеров в плен. Тогда ему несказанно повезло: в пулемёте заело ленту.
Подъезжали к следующей станции. Медленнее застучали колёса, лязгнули буфера, поезд начал притормаживать. Иванчиков вцепился в поручни, стал на ступеньки, высунулся, чтобы видеть станцию и чтоб его было видно. Приближался вокзальчик, пассажиры разбегались вдоль состава, норовя угадать поближе к двери вагона. Пятый вагон, как обычно, остановился напротив здания станции, и Иванчиков прямо перед собою увидел Сапежку. Тот подбежал к вагону, протянул Иванчикову руку, поздоровался. В тамбуре сказал:
— Получили твою телеграмму.
— А как вы тут очутились? Вы же в Гомеле.
— Видишь, не в Гомеле, вчера там был.
— А почему один, если телеграмму получили?
— А разве мы вдвоём не справимся? — В узких жёлтых глазах Сапежки сверкнул озорной огонёк.
В тамбуре было пусто, и они разговаривали, не боясь чужих ушей.
— Надо было хотя бы милиционеров взять. Бандиты же вооружены. — Самоуверенность Сапежки Иванчикову не понравилась. — И как мы их брать будем?
— Не было под рукой милиционеров. Я на этой станции случайно очутился. Дежурный дал прочесть твою телеграмму, и я скорей к поезду. А телеграмма пошла дальше по линии. Где эти?
— Там, в самом дальнем купе. В чёрных кожанках. И Катерина с ними. Только осторожно.
Сапежка прошёл в конец вагона, заглянул в купе. Плоское лицо его перекосила злобная гримаса. Иванчиков побоялся, что Сапежка не удержится, попросит тех двоих предъявить документы, а то и ещё хуже — объявит арестованными. Дёрнул его за полу, оттянул подальше.
— Не тот, которого я видел в Захаричах. Не тот, — сказал Сапежка. — Надо искать помощников. Вон тут сколько красноармейцев.
— Так они же без оружия. Да и поверят ли, что это бандиты?
Сапежка молчал, думал, и, видно, ничего ему не приходило в голову — хмурился, щурил и без того узкие глаза. Иванчиков тоже молчал, ждал, что скажет старший.
— Чего смотришь? — разозлился Сапежка. — Сам думай. — И уже спокойнее добавил: — Будем следить за ними. Дойдёт твоя телеграмма и до губчека. Пошлют людей. Вот тогда и будем брать.
Это решение и было самым верным. Обоим нашлось место, причём рядом с купе, где ехали Шилин и Михальцевич. Катерина видела Сапежку и Иванчикова, но по-прежнему ничем не выдала, что знает их.
Следующий разъезд был Ксенин, и она собралась сходить. В компании все тех же своих попутчиков вышла из купе, остановилась в проходе. Оттуда увидела Иванчикова и подошла с ним попрощаться.
— Мне пора, — сказала она. — Сейчас моя станция. — И тут увидела Катерину, бросилась к ней. — Ой, тётя Катя, и ты… — Вдруг замерла, словно налетела на что-то: узнала Сивака. Тот сидел, привалившись спиной и затылком к переборке, с закрытыми глазами — дремал. У Ксении глаза расширились и словно остекленели от страха. Щеки побелели.
Катерина сообразила, что сейчас произойдёт, схватила Ксению за руку, чтобы отвести от купе. Но та вырвалась.
— Вот же они, вот! Они, эти самые, у нас были! Папку моего убили… — заговорила она сквозь всхлипывания. — Где мой папка? Куда его дели? Бандиты! — выкрикнула срывающимся голосом.
— Ксения! — дёрнула её за рукав Катерина. — Замолчи, что ты плетёшь?
— Это же бандиты! Ты что, не узнала их? Вот он, главный. Сивак. Вот он!
Шилин открыл глаза, но не переменил позы, как сидел, так и остался сидеть, только не сводил глаз с Ксении, не перестававшей кричать:
— Это вы убили папку! Где он, где?!
Стали собираться люди, оттеснили Сапежку и Иванчикова от купе.
— Ксения! — снова дёрнула девушку за руку Катерина. — Ты обозналась. Это ошибка. Не кричи, прошу тебя.
Кто-то из тех, что стояли возле купе, ахнул:
— Братцы, бандитов поймали!
— Где они, где? — тянулся хлопец в бушлате, силясь из-за голов увидеть этих самых бандитов.
Встал Михальцевич, с усмешкой похлопал Ксению по плечу:
— Девочка, ты не из сумасшедшего дома сбежала? Если не замолчишь, я тебя на первой же станции сдам в милицию. А ну, замолкни!
— Сдай, сдай! Я не боюсь. — Ксению всю трясло, она всхлипывала, рукавом жакетки вытирала слезы, размазывая их по щекам. — А ты главарь банды, ты папку убил! — показала пальцем на Шилина.
— Уймите вы наконец эту истеричку! — крикнул Шилин, обращаясь к Катерине. — Или выведите её из купе.
Ксения ненадолго замолчала, глотала слезы, закрывая рукою лицо. Сапежке и Иванчикову удалось между тем протиснуться сквозь толпу, и они очутились в купе.
— Товарищи, товарищи, позвольте! Что тут происходит? — спросил Сапежка таким решительным тоном, что все признали в нем начальство. — Кто бандиты?
— Вот один, вот другой, — ткнула Ксения пальцем в Шилина и в Михальцевича. — Они в Захаричах людей побили.
— Прошу документы, — обратился Сапежка к Шилину.
— А вы кто такой? Предъявите ваши документы, — потребовал в свою очередь Шилин.
— Я из губчека. — Сапежка достал из кармана удостоверение, протянул Шилину.
Тот пробежал глазами по тексту, вернул удостоверение Сапежке, бросил Михальцевичу.
— Покажи им мандат.
Михальцевич долго рылся в сумке, наконец нашёл мандат, подал Сапежке:
— Читайте, пожалуйста. Мы из Москвы.
Мандат прочли по очереди, сначала Сапежка, потом Иванчиков, переглянулись.
— Все в порядке, товарищ Сорокин, — отдал Сапежка мандат Шилину, — прошу извинить. Можете ехать дальше. Вам куда?
— Нам до Гомеля, — ответил Михальцевич.
— Ну что ж, до встречи в Гомеле. — Сапежка козырнул и, словно оправдываясь, склонил голову.
Ксения перестала плакать, удивлённо посматривала то на Катерину, то на Иванчикова, ничего не могла понять. Народ разошёлся.
— Обозналась девчонка, — сказал хлопец в бушлате и тоже пошёл в своё купе. — Промашечка вышла.
Катерина взяла Ксению за руку, повела к выходу.
— Тебе сейчас сходить, — сказала она. — Твой разъезд.
— Тётя, так они же бандиты.
— Молчи. Без тебя разберутся.
Поезд остановился всего на одну минуту. Ксения едва успела сойти, как он тронулся.
Сапежка сказал Катерине:
— В Гомеле вы нам понадобитесь.
— Хорошо, я не отойду от вас, — пообещала Катерина.
Однако до Гомеля так и не доехали. Через два перегона на полустанке Михальцевич и Шилин схватили свои мешки, сумки и выскочили из вагона. Сапежка, как только они направились к выходу, сделал знак Иванчикову и тоже рванулся к двери. Спрыгивая уже на ходу, увидели, что те двое удаляются в сторону вокзальчика.
На полустанке было всего два домика: один станционный, второй жилой, с пристроенным сарайчиком. Со всех сторон за полустанком начинается молодой сосняк. Но рос он всего лишь небольшим островком — за ним лежало широкое голое поле.
Шилин и Михальцевич дали маху, сойдя здесь. Они рассчитывали сразу же скрыться в чащобе и, поверив в удачу, приняли этот сосняк за большой лес. А большой лес чернел отсюда верстах в трех. Заметив, что сошли на полустанке и двое чекистов, поняли, что теперь те от них не отстанут. Двое на двое, преимущества ни у кого не было.
— Сволочи, — выругался Шилин, — привязались.
— Ну, мон шер, — положил Шилин Михальцевичу руку на плечо, — помаши ручкой этим лесам и болотам. Впереди у тебя Париж.
Михальцевич промолчал, все внимание его было занято Катериной. Он заметил, что она тоже не спускала с него и с Шилина глаз, и расценил это по-своему: дамочка не хочет с ними расставаться. Подошёл к ней, сказал:
— Мадам, было бы славно, если б мы сели в один вагон: вы скрасили бы нашу дорогу. Не возражаете?
Катерина озабоченно посмотрела на поезд, который уже останавливался.
— Хорошо, не возражаю, — ответила она, выдавив на лице принуждённую улыбку. — Давайте сядем в пятый вагон. — И снова оглянулась на поезд. — Только в пятый… в пятый.
Прополз мимо паровоз, заскрежетали колёса вагонов, лязгнули буфера, поезд дёрнулся, замер на месте. Катерина махнула рукой Михальцевичу, побежала к пятому вагону — он остановился недалеко. Взобраться в тамбур ей помог Шилин.
Это был типичный вагон всех поездов того времени: окна повыбиты, краска облезла, там-сям светились дыры в стенах — вагон попадал под обстрелы. Людей набилось битком. Шилин и Михальцевич, помогая Катерине, все же втиснулись в первое купе. Михальцевич согнал со скамьи какого-то хлопца, предложил сесть Катерине, сел и сам.
— Вот видите, какие мы галантные кавалеры, — сказал он, когда Катерина села. — Значит, до Гомеля?
— До Гомеля.
— Какая удача — ехать рядом с такой милой во всех отношениях дамой. — Вещевые мешки, свой и Шилина, Михальцевич забросил на верхнюю полку, оба держали при себе только полевые сумки.
В купе сидело двое военных, женщины, согнать больше было некого, и поэтому Шилин стоял.
Поезд резко и неожиданно дёрнулся и пошёл. Михальцевич покачнулся и схватился рукою за плечо Катерины.
— Пардон, — сказал он, дыша ей прямо в лицо. — Озорник-поезд едва не бросил нас в объятия друг к другу.
Шилин, положив локоть на край средней полки, смотрел в окно. Худощавый, жилистый, с жёстким, словно отчеканенным лицом, раздвоенным подбородком. Усы короткие, тронутые сединой. Шилин был задумчив и строг, чёрные брови его то взлетали вверх, то, когда лицо хмурилось, сходились на переносице, иногда приходили в движение и губы.
«Бандит, — думала, со страхом глядя на него, Катерина, — сколько же душ ты загубил этими вот худыми, с длинными кистями руками. Они же и расстреливали, и вешали, и вырывали нажитое у людей… Интересно, где крест, что у отца отнял, прячешь? Неужто в том мешке? — Катерина скользнула взглядом по полке. — Нет, видно, в полевой сумке, вон какая она у него тяжёлая, ремешок аж в плечо врезается…» Если присутствие Михальцевича, так и не снявшего руку с её плеча, только раздражало, то Шилин вселял страх…
«А сядет ли тот рыжий хлопец, чекист тот?» — забеспокоилась Катерина. Подумала и спохватилась: а что он один сделает в этом переполненном вагоне? Да ещё такой молоденький, дитя совсем.
Поезд шёл лесом, полыхавшим в осенней тишине жёлтым и багровым пламенем.
Иванчиков все-таки сел. Сел в пятый вагон вместе с Ксенией. Он опять попросил её поехать с ним, и она опять согласилась, сказала, что через пять станций живёт её дядька и что это неплохой случай его навестить. Ксения не стала пробираться в вагон, осталась в тамбуре. А Иванчиков, наказав Ксении там и ждать его, начал протискиваться по проходу, чтобы увидеть Катерину.
Заметил её в другом конце вагона. Из-за спины пассажира смотрел не неё, ждал, чтобы и она его заметила. Катерина сидела рядом с полноватым военным в чёрной кожанке и в фуражке с красной звездой. Тот маслено улыбался, что-то говорил, пялясь на неё выпученными глазами, а Катерина в ответ нехотя посмеивалась. Иванчиков протиснулся ещё ближе, и Катерина его заметила, словно невзначай кивнула и рукой показала на своего соседа, а потом на другого военного, который стоял и смотрел в окно.
Иванчиков был уже настолько близко, что мог слышать их разговор.
— Женщины теперь эмансипированные, — говорил тот пучеглазый (валапокий, как здесь таких называют), — они скоро все вершины займут в обществе. И в любви, разумеется, тоже. Сами будут нас, бесправных мужчин, выбирать.
— Ей же право, будут, — вмешался мужчина в австрийской шинели. — Берут эти бабы верх над нами. А ежели баба начальница, то — ого-го… Козёл в юбке.
— Зачем же так грубо, — поморщился пучеглазый, — женщины — украшение природы.
— Ого, украшение, — хмыкнул тот, в австрийской шинели. — В нашей дивизии баба начальницей трибунала была. Судила всех одинаково — расстрел.
С верхней полки свесилась стриженая голова молодого красноармейца.
— Рыжая такая? — спросил он. — Так она и у нас судила. В такой шкуре ходила, как у тебя, — ткнул он пальцем в плечо военного, что стоял и смотрел в окно. — Наш отделённый кокнул из винтовки барана. От стада отбился… Жарили-парили — на все отделение. Отделённого за мародёрство — под суд. Рыжая та судила в клубе принародно. А я конвоиром стоял. Двое мужчин, что у неё по сторонам сидели, молчок, а она все кричала. А потом приговор объявила — расстрел. Отделённый сомлел и — с катушек. Когда всех выпроводили из клуба, рыжая хлясь-хлясь отделённого по щекам, тот очухался. «Дурень, — говорит, — чего с ног валишься, тебе не расстрел, а на три месяца в дисциплинарную роту. Это я объявила расстрел, чтоб другие боялись и так не делали».
Второй военный, в такой же чёрной кожанке, как у пучеглазого, посмотрел на рассказчика, усмехнулся, хотел что-то сказать, но передумал, опять отвернулся к окну.
Катерина, встретившись с Иванчиковым взглядом, показала глазами на этого военного, дважды кивнула, и Иванчиков понял, что он и есть главный, Сивак.
Стесняющее горло волнение и радость охватили Иванчикова: он у цели! Вот они, те неуловимые преступники, что натворили столько бед. Наконец-то встретились! Однако он тут же с горечью понял, что один ничего не сделает: не станешь же прямо тут проверять документы или, тем более, задерживать. «Эх, — думал он с досадой, — сюда бы Бобкова с его хлопцами!»
Поезд подошёл к очередной станции, остановился. Из вагона вышла часть женщин с узлами, и в проходе стало свободнее. Освободилось место и для того второго, главного. Он сел напротив Катерины. Катерина встала и на секунду вышла из купе. На ходу шепнула Иванчикову:
— Этот, что постарше, худой — Сивак. Он был в Захаричах. Говорят, в Гомель едут.
Вернулась в купе, села на своё место.
«Вот если б правда в Гомель, — повеселел Иванчиков, — там бы не выскользнули».
Поезд отчего-то стоял уже сверх положенного. Один из пассажиров, высунувшись в окно, спросил у кого-то там, чего, мол, долго стоим. Ему ответили, что не принимает следующая станция. Иванчиков увидел в окно, что отвечает не кто иной, как дежурный. Внезапно пришло решение. Вырвал из блокнота листок, написал: «В поезде на Гомель, пятый вагон, едут те двое московских уполномоченных, которых мы ищем. Едут до Гомеля, но могут сойти и раньше. Прошу оказать помощь. Иванчиков». Когда клал листок за пазуху, рука наткнулась на револьвер, лежавший во внутреннем кармане. Ощутил от этого прикосновения приятную уверенность. Быстро двинулся по проходу. Вышел в тамбур. Ксения, стоявшая в окружении молодых хлопцев, спросила:
— Нет их тут? Бандитов?
— Нет. Стой здесь, в вагон не входи. Я потом тебе все расскажу. — Иванчиков боялся, как бы Ксения, узнав бандитов, не подняла прежде времени шуму. Он спрыгнул со ступенек, подошёл к дежурному, отдал листок.
— Неотложно передайте по линии в губчека, — сказал он. — Под строгую ответственность. — Снова вскочил в вагон и оттуда, из тамбура, смотрел, как дежурный неторопливо достаёт из нагрудного кармана очки, цепляет их на уши, поправляет на носу. Прочтя текст телеграммы, он глянул на Иванчикова, кивнул и поспешно зашагал к зданию станции.
Успокоенный и теперь-то уверенный, что телеграмма дойдёт и подмога ему будет, Иванчиков обернулся к Ксении. Она стояла в компании тех же хлопцев, улыбалась им. В руке держала карамельку — ясное дело, хлопцы угостили, — а вторую сосала, перекатывая её во рту языком. Не вынимая изо рта карамельки, спросила у Иванчикова:
— Ну, что ты хотел рассказать?
— Потом, погоди.
В тамбуре притихли, хлопцы смотрели на Иванчикова, видно, гадали, кем он может быть для неё, и Иванчиков пришёл в смущение от этого общего интереса к его персоне.
— Так я пройдусь по вагону, взгляну, может, все-таки здесь они, — сказала Ксения.
— Не надо, не ходи, — резким жестом задержал её Иванчиков. Нахмурился, повторил ещё решительнее: — Стой тут.
По тому, как нахмурился Иванчиков, как строго, жёстко говорил, Ксения догадалась, что ей почему-то действительно идти в вагон нельзя. Какое-то время пытливо смотрела на Иванчикова, силясь сообразить, в чем же дело, но тот ни словом, ни жестом не ответил на её немой вопрос.
Разговор, который хлопцы вели с Ксенией и который был прерван Иванчиковым, возобновился. Один из них, в матросском бушлате, великоватом ему, явно с чужого плеча, рассказывал о своей тётке:
— Знаете, сколько ей лет? Нет, не угадаете. Она на девять лет моложе меня. Во тётка.
Хлопцы из кожи вон лезли перед Ксенией, состязались в остроумии, красноречии. Ксении это нравилось. Они же нашли для неё место в ближнем купе, усадили, сами стояли в проходе.
Между тем поезд наконец тронулся. Перестукивались колёса, гремел и ходил ходуном вагон, свистал в дырах и разбитых окнах ветер, проносились мимо перелески, речушки, поля. Такие тут места — леса не было ни с той, ни с другой стороны. Иванчиков пытался вспомнить, подсчитать в памяти, сколько станций осталось до Гомеля и на какой из них могут, получив его телеграмму, сесть чекисты. Решил на каждой станции и на разъездах выходить из вагона или стоять на ступеньках, чтобы видеть, кто садится, и чтобы с перрона можно было увидеть его. Многих здешних чекистов он знал, многие знали и его.
«Вот бы мне в помощь человек четырех, — думал Иванчиков, — мы бы их тут и взяли, в вагоне, тёпленькими. Тёпленькими», — повторял он излюбленное словцо своего начальника, месяц назад убитого в бою. В предчувствии опасной операции Иванчиков пребывал в том особом состоянии, когда не терпится ринуться с головою в бой, навстречу опасности, когда веришь только в свою победу и не веришь, не принимаешь в расчёт того, что и сам можешь быть побеждён. В бою — а он уже повоевал с поляками и с бандитами — первыми поднимаются в атаку самые молодые. Он тоже был молод, не перевалило ещё за двадцать, и тоже первым бросался в атаку, получал за это и благодарности, и нагоняи. Однажды пошёл один с винтовкой на пулемёт в чистом поле, взял двух пулемётчиков-легионеров в плен. Тогда ему несказанно повезло: в пулемёте заело ленту.
Подъезжали к следующей станции. Медленнее застучали колёса, лязгнули буфера, поезд начал притормаживать. Иванчиков вцепился в поручни, стал на ступеньки, высунулся, чтобы видеть станцию и чтоб его было видно. Приближался вокзальчик, пассажиры разбегались вдоль состава, норовя угадать поближе к двери вагона. Пятый вагон, как обычно, остановился напротив здания станции, и Иванчиков прямо перед собою увидел Сапежку. Тот подбежал к вагону, протянул Иванчикову руку, поздоровался. В тамбуре сказал:
— Получили твою телеграмму.
— А как вы тут очутились? Вы же в Гомеле.
— Видишь, не в Гомеле, вчера там был.
— А почему один, если телеграмму получили?
— А разве мы вдвоём не справимся? — В узких жёлтых глазах Сапежки сверкнул озорной огонёк.
В тамбуре было пусто, и они разговаривали, не боясь чужих ушей.
— Надо было хотя бы милиционеров взять. Бандиты же вооружены. — Самоуверенность Сапежки Иванчикову не понравилась. — И как мы их брать будем?
— Не было под рукой милиционеров. Я на этой станции случайно очутился. Дежурный дал прочесть твою телеграмму, и я скорей к поезду. А телеграмма пошла дальше по линии. Где эти?
— Там, в самом дальнем купе. В чёрных кожанках. И Катерина с ними. Только осторожно.
Сапежка прошёл в конец вагона, заглянул в купе. Плоское лицо его перекосила злобная гримаса. Иванчиков побоялся, что Сапежка не удержится, попросит тех двоих предъявить документы, а то и ещё хуже — объявит арестованными. Дёрнул его за полу, оттянул подальше.
— Не тот, которого я видел в Захаричах. Не тот, — сказал Сапежка. — Надо искать помощников. Вон тут сколько красноармейцев.
— Так они же без оружия. Да и поверят ли, что это бандиты?
Сапежка молчал, думал, и, видно, ничего ему не приходило в голову — хмурился, щурил и без того узкие глаза. Иванчиков тоже молчал, ждал, что скажет старший.
— Чего смотришь? — разозлился Сапежка. — Сам думай. — И уже спокойнее добавил: — Будем следить за ними. Дойдёт твоя телеграмма и до губчека. Пошлют людей. Вот тогда и будем брать.
Это решение и было самым верным. Обоим нашлось место, причём рядом с купе, где ехали Шилин и Михальцевич. Катерина видела Сапежку и Иванчикова, но по-прежнему ничем не выдала, что знает их.
Следующий разъезд был Ксенин, и она собралась сходить. В компании все тех же своих попутчиков вышла из купе, остановилась в проходе. Оттуда увидела Иванчикова и подошла с ним попрощаться.
— Мне пора, — сказала она. — Сейчас моя станция. — И тут увидела Катерину, бросилась к ней. — Ой, тётя Катя, и ты… — Вдруг замерла, словно налетела на что-то: узнала Сивака. Тот сидел, привалившись спиной и затылком к переборке, с закрытыми глазами — дремал. У Ксении глаза расширились и словно остекленели от страха. Щеки побелели.
Катерина сообразила, что сейчас произойдёт, схватила Ксению за руку, чтобы отвести от купе. Но та вырвалась.
— Вот же они, вот! Они, эти самые, у нас были! Папку моего убили… — заговорила она сквозь всхлипывания. — Где мой папка? Куда его дели? Бандиты! — выкрикнула срывающимся голосом.
— Ксения! — дёрнула её за рукав Катерина. — Замолчи, что ты плетёшь?
— Это же бандиты! Ты что, не узнала их? Вот он, главный. Сивак. Вот он!
Шилин открыл глаза, но не переменил позы, как сидел, так и остался сидеть, только не сводил глаз с Ксении, не перестававшей кричать:
— Это вы убили папку! Где он, где?!
Стали собираться люди, оттеснили Сапежку и Иванчикова от купе.
— Ксения! — снова дёрнула девушку за руку Катерина. — Ты обозналась. Это ошибка. Не кричи, прошу тебя.
Кто-то из тех, что стояли возле купе, ахнул:
— Братцы, бандитов поймали!
— Где они, где? — тянулся хлопец в бушлате, силясь из-за голов увидеть этих самых бандитов.
Встал Михальцевич, с усмешкой похлопал Ксению по плечу:
— Девочка, ты не из сумасшедшего дома сбежала? Если не замолчишь, я тебя на первой же станции сдам в милицию. А ну, замолкни!
— Сдай, сдай! Я не боюсь. — Ксению всю трясло, она всхлипывала, рукавом жакетки вытирала слезы, размазывая их по щекам. — А ты главарь банды, ты папку убил! — показала пальцем на Шилина.
— Уймите вы наконец эту истеричку! — крикнул Шилин, обращаясь к Катерине. — Или выведите её из купе.
Ксения ненадолго замолчала, глотала слезы, закрывая рукою лицо. Сапежке и Иванчикову удалось между тем протиснуться сквозь толпу, и они очутились в купе.
— Товарищи, товарищи, позвольте! Что тут происходит? — спросил Сапежка таким решительным тоном, что все признали в нем начальство. — Кто бандиты?
— Вот один, вот другой, — ткнула Ксения пальцем в Шилина и в Михальцевича. — Они в Захаричах людей побили.
— Прошу документы, — обратился Сапежка к Шилину.
— А вы кто такой? Предъявите ваши документы, — потребовал в свою очередь Шилин.
— Я из губчека. — Сапежка достал из кармана удостоверение, протянул Шилину.
Тот пробежал глазами по тексту, вернул удостоверение Сапежке, бросил Михальцевичу.
— Покажи им мандат.
Михальцевич долго рылся в сумке, наконец нашёл мандат, подал Сапежке:
— Читайте, пожалуйста. Мы из Москвы.
Мандат прочли по очереди, сначала Сапежка, потом Иванчиков, переглянулись.
— Все в порядке, товарищ Сорокин, — отдал Сапежка мандат Шилину, — прошу извинить. Можете ехать дальше. Вам куда?
— Нам до Гомеля, — ответил Михальцевич.
— Ну что ж, до встречи в Гомеле. — Сапежка козырнул и, словно оправдываясь, склонил голову.
Ксения перестала плакать, удивлённо посматривала то на Катерину, то на Иванчикова, ничего не могла понять. Народ разошёлся.
— Обозналась девчонка, — сказал хлопец в бушлате и тоже пошёл в своё купе. — Промашечка вышла.
Катерина взяла Ксению за руку, повела к выходу.
— Тебе сейчас сходить, — сказала она. — Твой разъезд.
— Тётя, так они же бандиты.
— Молчи. Без тебя разберутся.
Поезд остановился всего на одну минуту. Ксения едва успела сойти, как он тронулся.
Сапежка сказал Катерине:
— В Гомеле вы нам понадобитесь.
— Хорошо, я не отойду от вас, — пообещала Катерина.
Однако до Гомеля так и не доехали. Через два перегона на полустанке Михальцевич и Шилин схватили свои мешки, сумки и выскочили из вагона. Сапежка, как только они направились к выходу, сделал знак Иванчикову и тоже рванулся к двери. Спрыгивая уже на ходу, увидели, что те двое удаляются в сторону вокзальчика.
На полустанке было всего два домика: один станционный, второй жилой, с пристроенным сарайчиком. Со всех сторон за полустанком начинается молодой сосняк. Но рос он всего лишь небольшим островком — за ним лежало широкое голое поле.
Шилин и Михальцевич дали маху, сойдя здесь. Они рассчитывали сразу же скрыться в чащобе и, поверив в удачу, приняли этот сосняк за большой лес. А большой лес чернел отсюда верстах в трех. Заметив, что сошли на полустанке и двое чекистов, поняли, что теперь те от них не отстанут. Двое на двое, преимущества ни у кого не было.
— Сволочи, — выругался Шилин, — привязались.
19
Шилин и Михальцевич сели у стены станционного здания, а шагах в ста от них, под старым дубом, сидели Сапежка и Иванчиков. Непримиримые противники, которым бескровно, без боя не разойтись.
— Чего ты притащил в вагон ту девчонку? — допытывался Сапежка.
— Ей было со мной по пути. И нужна была для опознания бандитов.
— Так научил бы её, дуру, что и как делать. Раскричалась…
— Я говорил ей, чтоб сидела, не таскалась по вагону, а она не послушалась.
— Не послушалась, не послушалась… А теперь что делать будем? Ручками помашем им на прощание? Или придумаешь что-нибудь?
Иванчикову были неприятны эти попрёки: он, что ли, виноват, что так вышло? А придумать что-то надо. Что? Людей поблизости нет, на помощь никто не придёт. Подтверждением этому был и замок на двери жилого домика.
— А чего они сидят? — как бы у самого себя спросил Иванчиков. — Шли бы полем во-он в тот лес.
— Значит, что-то удумали. Не то, что ты.
— Так придумайте сами, — обиделся Иванчиков.
А между Шилиным и Михальцевичем шёл другой разговор.
— Поспешил ты, поручик, пускаться в бега. И я, старый дурень, за тобой кинулся.
— Я же думал, здесь лес. А в вагоне мы были как в мышеловке. А тут что они нам сделают? Пусть попробуют сунуться. — Выпуклые глаза Михальцевича потемнели, как бывало всегда, когда тот на что-то решался. — Подстрелить бы одного, тогда второй даст драла. — Он встал со скамейки, крикнул: — Эй, хлопцы, давайте сюда, веселее будет.
— Чего ты притащил в вагон ту девчонку? — допытывался Сапежка.
— Ей было со мной по пути. И нужна была для опознания бандитов.
— Так научил бы её, дуру, что и как делать. Раскричалась…
— Я говорил ей, чтоб сидела, не таскалась по вагону, а она не послушалась.
— Не послушалась, не послушалась… А теперь что делать будем? Ручками помашем им на прощание? Или придумаешь что-нибудь?
Иванчикову были неприятны эти попрёки: он, что ли, виноват, что так вышло? А придумать что-то надо. Что? Людей поблизости нет, на помощь никто не придёт. Подтверждением этому был и замок на двери жилого домика.
— А чего они сидят? — как бы у самого себя спросил Иванчиков. — Шли бы полем во-он в тот лес.
— Значит, что-то удумали. Не то, что ты.
— Так придумайте сами, — обиделся Иванчиков.
А между Шилиным и Михальцевичем шёл другой разговор.
— Поспешил ты, поручик, пускаться в бега. И я, старый дурень, за тобой кинулся.
— Я же думал, здесь лес. А в вагоне мы были как в мышеловке. А тут что они нам сделают? Пусть попробуют сунуться. — Выпуклые глаза Михальцевича потемнели, как бывало всегда, когда тот на что-то решался. — Подстрелить бы одного, тогда второй даст драла. — Он встал со скамейки, крикнул: — Эй, хлопцы, давайте сюда, веселее будет.