Страница:
– Яволь, – Гот кивнул, как будто Зверь мог его видеть. – Завтра с утра я буду на вышке.
– Да, сэр, – ответил сержант с легким удивлением. Явно не понял, зачем командиру срываться из лагеря и лететь за три сотни километров на автоматическую буровую. Да и где ему понять? Это для Гота нефть означает возможность летать. А для остальных здесь она просто продукт, необходимый для человеческой жизнедеятельности. Каждому свое. Но лучше быть на буровой во время запуска. Самому увидеть, лично убедиться в том, что все идет как нужно.
Суеверия?
Почему бы нет? Да к тому же давненько не появлялось повода подняться в небо. Дел и на земле хватало.
Если на буровой работа шла круглосуточно, то на плато придерживались нормального режима. Так что утром, когда майор вышел из жилого корпуса, лагерь был непривычно безлюден.
Лишь двое часовых откозыряли сонно, даже не пытаясь сделать вид, что сохраняют бдительность. Начальство заметили – уже хорошо. Пятый час утра – поганое время. Спать хочется до дрожи в коленках, и нельзя. Охранять надо.
Джокер давно уже научился безошибочно предсказывать, когда именно будет нападение. С тех пор Гот время от времени испытывал желание придушить пигмея. Все остальное время он боролся с настоятельной потребностью удавить Зверя. Эти двое с ослиным упрямством отказывались объяснять, откуда и как получают информацию. Душить или давить, что того, что другого было, к сожалению, нельзя. Пока они живы, люди в лагере чувствуют себя в относительной безопасности. А со смертью того же Джокера ситуация здорово осложнится. Во-первых, неизвестно будет, когда и куда можно соваться в джунглях. Во-вторых, непредсказуемыми станут атаки на плато. В-третьих… в-третьих, мертвый Джокер, да и Зверь, если уж на то пошло, совершенно точно не смогут объяснить что бы то ни было.
Обидно.
В ближайшие три дня нападений не ожидалось, но охрану лагеря, естественно, никто не отменял.
Гот, стараясь придать сонному взгляду хоть сколько-нибудь строгости, ответил на приветствие часовых. Не удержался и зевнул.
Еще и зябко… Тропики, называется. Роса на камнях мерзкая – лягушки и те бы замерзли.
Зверь, мать его так! Не мог он, что ли, передвинуть запуск хотя бы часов на девять утра?
Не мог, конечно. Все спешит, торопится куда-то.
Башка, которому пришлось проснуться еще раньше, уже подготовил к полету одну из машин и, кажется, даже успел проснуться. Во всяком случае, выглядел он бодрее, чем часовые. Обритый наголо череп в свете прожекторов вызывающе светился.
– Все готово! – радостно отрапортовал он, едва майор появился на поле.
– Свободен. – Дитрих поморщился. Энтузиазм Башки, вопреки здравому смыслу, нагонял сонливость, – Можешь идти досыпать.
– Слушаюсь! – Солдат исчез раньше, чем Гот успел пожалеть о своей доброте. Может, стоило отправить его на кухню? Там наверняка нашлось бы чем заняться. На любой кухне всегда есть что делать. Это закон такой. Мерзкий. Как большинство аксиом.
Майор забрался в кабину. Зевнул снова. И помотал головой, стряхивая сон. Боевой режим – во всяком случае, Дитрих для себя называл это состояние именно так – включился, едва захлопнулась бронированная дверь. Плоскости земли и неба слились в сферу, сердце сбилось на миг, переходя на особенный «полетный» ритм, и показания приборов превратились в паутину дополнительных чувств. Шестое, седьмое, десятое… Что там спрашивал Зверь? Летаешь ли ты, майор, только по приборам? Да. Пожалуй, что да.
А объяснить это пехотинцу ты сможешь?
Да не поймет пехотинец. Любой другой пилот и то не понял бы.
Вот то-то же. Стоит ли, в таком случае, ожидать понятных объяснений от Джокера или того же Зверя? У них свой боевой режим.
Ладно. Пора.
Прямо с места, без разбега, вертолет рванулся в небо.
Прежде, чем направиться навстречу солнцу, Гот сделал круг над лагерем. Без особой необходимости, просто, чтобы взглянуть сверху и лишний раз удостовериться, что все сделано правильно и смотрится хорошо. Горный хребет, протянувшийся почти строго с юга на север, к далекому морю, с такой высоты трудно было воспринять как единое целое. Скалы подавляли: хотелось подняться выше, чтобы не чувствовать себя слишком уж маленьким, а свою машину – хрупкой и нелепой. Раньше почти не приходилось летать на малых высотах, и уж тем более не приходилось летать между скал, зданий, стен каньонов. Болид – не вертолет. Болиду место нужно. В небо повыше, а того лучше – в космос. Там просторно, есть где развернуться. Там и скорости не те, что здесь, внизу. Ладно. И на вертолетах люди летают.
Два жилых корпуса, между которыми скромно вклинился камбуз, стояли вдоль ровной скальной стены, настолько близко к ней, насколько это было возможно.
Лис блеснул геологическим образованием, незаконченным, но вполне достаточным, чтобы знать, что делаешь, и заверил: рядом со скалами вполне безопасно. В смысле, сверху ничего не свалится, камнепада не случится, и от перепадов температур горы в самый неподходящий момент не расколются. Безопасно так безопасно. С точки зрения обороны лагеря место для жилых корпусов было идеальным.
Под прямым углом к одному из них примыкала лаборатория, где обосновалась Ула. Короткий шлюз между двумя зданиями был обычно перекрыт. Желающих сунуться в него все равно не находилось. Заглядывать к Уле без особой необходимости народ избегал – кто ее знает, что она там у себя делает? Еще надышишься ядом каким или заразу подхватишь. Биологи, они же все ненормальные. Им только дай повод для эксперимента – мигом из бойцов в образцы определят.
В смежный с лабораторией корпус лазарета тем более не совались. Пока Резчик был жив, к нему забегали, разумеется, а вот после того, как умер парень… Нечего теперь там делать. И чем дольше так будет, тем лучше.
Свет прожекторов скорее сгущал утренние сумерки, чем рассеивал их, и Гот прищурился, пытаясь разглядеть возле камбуза немецкую скамейку. У них с Улой стало доброй традицией ужинать там вдвоем. На пленэре, так сказать. С видом на плац.
Пижон вид оценил и заявил, что скамейка однозначно немецкая, потому что никто, кроме немцев, плацем любоваться не может. Пижону много не надо, чтобы название прилепить Он, кажется, без названий жить не может То, что Зверь иногда разделял с Готом и Улой вечернюю трапезу, и Зверь-то немцем не был, Азата ничуть не смутило. А что его, скажите на милость, может смутить? Он ведь журналист. Скажет как отрежет.
Ладно, административный корпус, переименованный в рейхстаг, это еще куда ни шло. Но обозвать жилой отсек командира «рейхсканцелярией»… И ведь даже бить мерзавца бесполезно. Прилипли названия – теперь не отмоешь.
Гот хмыкнул. Улыбнулся задумчиво.
Окаймленный с двух сторон корпусами цехов, а с третьей – неприступной стеной скал, лагерь выглядел… уютно. Да, именно так. Кому-то, конечно, такой уют сомнительным покажется, но на взгляд Дитриха, четкость и стройность линий, продуманная оборона и, что немаловажно, стерильная чистота гладкого камня были для уюта необходимыми составляющими. Здесь. На Цирцее. Дома, конечно, можно позволить себе что-нибудь менее однообразное. А тут развлечений хватает за пределами периметра.
Что ж, все хорошо. Пока. Все пока в порядке. И можно подняться выше. Над горами. Над планетой. Оторваться от нее хотя бы ненадолго. Не место пилоту на земле, да только куда с нее, проклятой, денешься?
– Буровая к запуску готова, – доложил Зверь.
– Очень хорошо. – Гот попытался не улыбнуться, но так просторно и свежо было здесь, между морем и небом, что попытка успехом не увенчалась. Пятеро бойцов старательно хмурились, глядя на довольного командира. Им без команды радоваться не полагалось. А хотелось. Вкалывали всю ночь, не жалея ни себя, ни строительных роботов. Зверь с самого начала задал совершенно дикие темпы, в которые укладывались едва-едва, каждый день и каждую ночь подходя к пределу, но так и не миновав его, а уж сегодня, когда дело пошло к завершению, сержант сам на своих людей диву давался. Их не то что поторапливать не приходилось – их останавливать было впору.
Нет, он не останавливал. Зачем?
– Вольно, – негромко скомандовал Гот. Посмотрел на Зверя, единственного, кто был сейчас чужд любых эмоций. – Вы отлично поработали, сержант.
– Благодарю.
– Запускайте буровую.
– Есть!
С вертолетной площадки по узким гремящим лесенкам – в аппаратную, где все еще пахло сваркой, и этот запах странным образом накладывался на запах ветра и моря. Мониторы по стенам, вид из камер наружного наблюдения, показатели приборов, мерно помигивающие столбцы чисел.
– Вообще-то она автоматическая, – Зверь проследил на правление взгляда командира, – но эти данные лишними не будут. Кинг тут помудрил, теперь четырежды в сутки на плато будет приходить отчет о работе систем. Если что не так, станция пошлет экстренный вызов.
– М-да, – вздохнул Гот, снова оглядев мониторы. Он чувствовал себя старым генералом, перед которым отчитываются о работе нового боевого болида. Доводилось видеть таких начальников. В глазах внимание, в душе – смятение. Ничего из объяснений старый хрыч не понимает, но положение обязывает. И ведь не виноват генерал в том, что он старый, что в его время совсем другие машины были, а все равно молодежь между собой переглядывается многозначительно: совсем, мол, дед плохой стал, зачем лезет не в свое дело, ведь не летать же ему больше.
Что-то ухнуло негромко, прервав неприятные размышления, и загудело ровно, монотонно, слышимое не столько ушами, сколько всей кожей, сквозь легкую пилотскую броню.
Буровая начала работу. Заметались по мониторам цифровые сообщения, запрыгали, переливаясь с десятков в тысячи, с сотен – в единицы. Симпатичные такие зеленые значки на ровном черном фоне. Ничего не пищит предупреждающе, нигде не мигает противный красный сигнал, никто не докладывает о неполадках.
Получилось. Неужели все-таки получилось?
– М-мать! – тоскливо произнес Зверь.
И Гот обернулся к нему, чувствуя, как подкатывает к горлу ярость. Не виноват был Зверь в том, что случилось уже или должно было вот-вот случиться, он свою работу сделал, все сделали, что могли: из безумного ассорти деталей собрали нефтяную вышку, построили ее, запустили… Не виноват Зверь, если что-то пошло не так. Но почему он не промолчал сейчас? Честное слово, для него это было бы лучше.
– Нужно уходить, – сержант смотрел на один из обзорных мониторов, на котором было море, только море, – что-то идет сюда. Оно убьет всех.
– Уходить, – повторил майор.
Зверь кивнул молча, все так же не отрывая взгляда от монитора.
– Проклятая планета…
– Эвакуация, Гот. Не тяни.
– Когда оно будет здесь?
– Скоро. Двадцать минут, может быть, полчаса. Джокермог бы сказать точнее.
– А буровая?
Глядя на блестящие волны, Зверь пожал плечами.
– Пойдем, – приказал Гот.
В грузовой вертолет усаживались быстро, но без суматохи. Радости уже не было, не было и злости, только усталость. Потом люди поймут, что восемь недель адской работы не дали результата. Потом осознают, что драгоценное топливо на исходе и неоткуда его пополнять. Потом… Все потом.
Ми-40 оторвался от площадки и пошел в сторону гор, тяжело набирая высоту.
Гот сидел в своей машине, бездумно касаясь пальцами штурвала. Он не спешил взлетать. Он не собирался уходить, пока не увидит своими глазами «это», тварь или что там придет, чтобы убивать.
Зверь стоял около «Мурены». Молча. Смотрел на море.
– Ты-то чего ждешь? – спросил Дитрих.
– Тебя, – сержант не обернулся.
– Лети на плато.
– Оно большое, – вместо уставного «слушаюсь», произнес Зверь, – оно такое большое, что не сможет плыть здесь. Значит, оно придет по воздуху. Надо уходить, майор. Пока не поздно. Пока мы не увидели его.
– Увидим и уйдем. Думаешь, оно, чем бы оно ни было, догонит вертолет?
В первый раз за все время разговора Зверь посмотрел на командира. И, кажется, улыбнулся:
– Разве в этом дело?
Все-то он понимал, скотина. Лучше, чем сам Гот понимал. Но откуда? Откуда ему знать, как чувствует себя лишенная крыльев птица?
Сержант подошел к орудийной установке, прильнул глазами к прицелу. Щелкнул пальцами, подзывая Дитриха. Тот выругался по-немецки, но подошел.
– Смотри, – сказал Зверь, уступая место.
Гот посмотрел. И увидел.
Далеко в небе, высоко над морем, кажущееся на таком расстоянии неподвижным, висело веретено. Или очень длинная сигара. Длинная? Гот посчитал – в «сигаре» получалось не меньше полусотни метров. Может, прав был Зверь и стоило улететь. Пока еще можно было Пока еще…
Уже нельзя. Глупая какая смерть. Но лучше уж так, чем оставаться на земле, задыхаясь от недостижимости неба.
– Уходите на плато, сержант, – приказал Гот, направляясь к своему вертолету.
– Леденящее «Вы», – насмешливо прокомментировал Зверь, и ухмыльнулся: – нет. Не впечатляет.
– Пойдешь ведомым. – Дитрих уселся в кресло, надел шлем, захлопнул бронированную дверь.
Он видел, как Зверь молча кивнул и забрался в «Мурену». Два сумасшедших. Один-то ладно, пилот, какой с него спрос? Но второй! Зачем ему это?!
Вертолеты сорвались с башни.
А тварь впереди это небо проламывала. И солнечные лучи отражались от ее мокрых, блестящих боков.
«Почему она до сих пор не высохла?» – успел подумать Гот.
Времени на ответ у него не осталось.
Гладкие бока «веретенки» сморщились, пошли складками, и словно выплюнула она в чистое небо десятки маленьких бесшумных игл. Дитрих, не задумываясь, открыл огонь. Широкий луч накрыл сразу несколько «иголок». Полыхнуло в воздухе. И грохнуло так, что вертолет вздрогнул.
В шлемофоне раздалось яростное:
– Мать!
Зверь не задумывался о разнообразии лексикона.
А стрелять нужно издалека. И прицельно.
«Веретенка» снова съежилась…
Две иглы ударили в борт «Мурены». Взорвались. Но в последние мгновения вертолет скользнул в сторону. Как успел? На месте игл вспух огненный шарик, поплыл, качаясь, без цели, без смысла.
Стрелять издалека. На мелочь не отвлекаться. Нужно добраться до матки.
– Если их не убивать, они взрываются направленно, – весело сообщил Зверь.
Взрыв. «Мурена» ушла от удара, а «иголки» погибли. Значит, все, что нужно, это вовремя уворачиваться. Все?! Господи, твоя власть, какое счастье, что Дитрих фон Нарбэ был лучшим курсантом в академии, а потом лучшим пилотом на «Покровителе». У него есть шанс, с твоей помощью, Господи. Или без нее.
Насколько же вертолет медленнее болида!
A «Bepeтенка» снова готовилась выстрелить. Но они уже прорвались. Две пятнистые машины, две бесшумные смерти, зашли от солнца, как будто здесь это имело значение. И одновременно выпустили ракеты.
Все! Осталось добить мелочь…
Четыре тяжелые ракеты скользнули вдоль округлого бока «веретенки», сделали круг-другой и сорвались в яркое небо. Ушли. На поиски первой попавшейся цели
Ушли.
Что это было?
– Тяжелый лазер! – рявкнул Гот, переключая оружие. – Огонь!
Ослепительные лучи не прожгли тяжелую тушу. Они… изогнулись. Повторили странный маневр ракет. А «веретенка» развернулась на удивление быстро. Уставилась тупым блестящим рылом. Плюнула…
Вертолеты прыснули в разные стороны.
Гот мог поклясться, что тварь плевалась плазмой. Но ведь так не бывает!
Выстрелили снова. И заплясали вокруг врага, уходя от ударов, ускользая от игл, которыми кишело небо. Два комара. Хлопком ладони можно убить обоих. Но попробуй попасть по ним!
Стреляй! Стреляй! Стреляй!
Пока не сядут аккумуляторы. Пока не закончится боезапас Пока небо танцует вокруг, оказываясь то снизу, то сверху. А противник неуязвим. Вращаются вокруг громадной туши силовые поля, уводят, отклоняют, нейтрализуют удары. Иссякнут они когда-нибудь?
Крутятся. Поля крутятся…
– Зверь, нужно стрелять строго по оси…
– Понял.
Бесится, ломает тугой воздух непонятная огромная тварь. Вьются вокруг нее вертолеты. Пыльными облаками окружают их взрывающиеся иглы. Каждый убивает каждого.
Спасение людей в том, что их двое. Враг не умеет выбирать. И когда разлетаются в стороны две машины, он замирает на секунды. За эти секунды нужно успеть выйти на позицию и ударить…
Мелочь окружила «Мурену», и Зверь заметался, ускользая, уходя, уворачиваясь. Его оттесняли от Гота. Он, наверное, понимал, что происходит, но выбора не оставалось. А «веретенка» рывком развернулась к нему.
Вот, похоже, и все…
Только хвост ее – хвост или корма, не важно, – оказался почти на линии выстрела. Почти… и Гот рванулся в кресле, словно хотел толкнуть свою машину вперед. Быстрее, быстрее же…
Он не мог успеть. Не мог…
Он только потом осознал, что увидел цель и выстрелил, и Зверь выстрелил тоже. Потом. Когда кожистые ошметки разлетелись, пачкая небо кровью, а в ушах настойчиво запищал зуммер, оповещая пилота о том, что приборы Ка-190 не рассчитаны на запредельные нагрузки.
Иглы взрывались сами. Машины уворачивались от взрывов с ленивым изяществом. И скоро небо стало чистым. И море стало чистым. И ветер, наверное, тоже стал чистым. Жаль, нельзя почувствовать ветер сквозь плексиглас кабины.
А буровая работала как ни в чем не бывало.
Они посадили машины одновременно. Легко и точно, и красиво. Гот вышел на воздух. А Зверь лишь приоткрыл дверь.
Они молчали.
Наверху было небо. Внизу – море. И ничего больше.
– Ты умеешь летать, – сказал Гот после долгого-долгого молчания.
– Ты тоже, – помедлив ответил Зверь.
Так значит – здравствуйте, вольные братья небес,
Мамелюки седьмого дня!
Старой земли планетарный вес
Не цепляет больше меня.
Куда лететь – теперь уже без разницы,
Ветрено и светло…
Тучки небесные, вечные странницы
Падают под крыло…
Он сделал это. Обычный человек, обычный пилот, обычный… Ну, ровным счетом ничего примечательного. Он сделал невозможное, и, кажется, сам не понимает этого. Не понимает. Или привык совершать невозможное. Он заставил законы мира уступить. Рванулся на своей машине, выходя за отпущенные им обоим пределы. Пределы скорости. Пределы прочности. Пределы разумного.
И ведет себя так, словно не случилось ничего.
Зверь помнил, вспоминал, как сам он впервые пересек барьер. На болиде, попав в неожиданную летнюю грозу. Он ушел от молнии. Успел И при следующей вспышке осознал вдруг, что сделал.
Гроза бушевала, хлестал по корпусу машины злой ливень, ветер ревел громче, чем двигатели, и в этой свистопляске метался обезумевший болид. Танцевал с молниями, кувыркался в струях дождя, мчался наперегонки с ветром. И Зверь смеялся счастливо, такой же безумный, как его машина.
Так было. И несколько дней потом он ходил оглушенный неожиданной, невозможной радостью, заставляя магистра недовольно хмуриться. Тот, бедолага, сразу начал подозревать Зверя то ли во влюбленности, то ли еще в какой человеческой глупости.
А Гот… как ни в чем не бывало беседует с Улой, рассказывает ей про непонятную тварь. Биолог только плечами пожимает. Сейчас начнет расспрашивать и Зверя. А как же! Зверь при командире как тень молчаливая, все знает, но обо всем молчит. Почему молчит, скотина? Скрывает что-то…
Нет. Бред. Никто тут ничего не знает и не подозревает ни о чем.
– Может, ты больше знаешь? – Ула повернулась вместе с креслом, склонила голову, рассматривая Зверя с легкой насмешкой: – Что улыбаешься? Опять сказать нечего?
– Не угадала. Я могу сказать, например, что это чудище балуется с гравитацией. Летать само по себе оно не может. Оно вообще жить не может, даже в воде. Сила тяжести здесь, как на Земле, – его собственным весом раздавить должно. Но не давит. Поля эти, опять же, вокруг которых световые лучи изгибались.
– Зверь, – Гот едва заметно поморщился, – ты бредишь. Не может такого быть. Кто бы говорил!
– Не может. Но ведь изгибались.
– Изгибались, – признал майор.
– Как летали эти, мелкие, я не знаю, – Зверь побарабанил пальцами по подлокотнику, – но взрывались они впечатляюще.
– Да. Термитными сгустками. – Гот кивнул.
– Фантастика, – пробормотала Ула.
– Триллер, мать его, – мрачно буркнул Зверь.
– Сержант!
– Что, сержант? При дамах не выражаться? Есть, сэр! Слушаюсь, сэр! Виноват, сэр! Дурак, сэр!
– Кто дурак? – уточнил Гот.
– Дурак, вашбродь. – Зверь покачал головой. – Между прочим, оно снова явится. Ула, как думаешь, сколько тварей такого размера может здесь водиться?
– Вообще-то я биолог, а не эколог. Это от многого зависит. От того, чем они питаются. Как размножаются. Сколько у них полов, наконец. Мне многофункциональность непонятна. Если животное живет в воде, зачем ему летать? Если оно летает… Ты уверен, что оно появилось из воды?
– У-беж-ден, – расслабленная поза Зверя никак не вязалась с пляшущими в агатовых глазах бесенятами.
– Откуда такая уверенность?
– Чую, – сообщил сержант замогильным голосом. – Вы что, ребята, до сих пор не поняли, что эта планетка не просто так себе?
– Перестань выделываться и объясни, – потребовал Гот.
– Объясняю. По пунктам. – Зверь развалился в кресле, вытянул длинные ноги. – Сначала нас пытались атаковать непрерывно, всякой мелочью, зато в больших количествах. Заметь, я говорю «атаковать», а не сожрать. Ты разницу в этих понятиях видишь?
– Я, кажется, попросил не выделываться.
– Знаешь, если уж вы за два месяца не разобрались что к чему, сейчас вам все нужно разжевывать. Для доступности. Так вот, эта атака захлебнулась – двух дней не прошло, как вся мелочь вышла. Что началось потом? Это риторический вопрос, майор. Потом начались и до сих пор продолжаются регулярно нападения куда более серьезные. Ящеры, скорпионы, древопрыги, кустистые многоножки… Ула названий много придумала, и все они к нам приходили, приходят и будут приходить. А на буровую нападали дважды. В первый раз, когда ее устанавливали под водой. Тогда случилось нашествие гектокрабов, которые, прежде чем их отстреляли, умудрились сожрать двух роботов. Зачем крабам роботы? Молчите? То-то же! И второй раз – сегодня. Гот, ты согласен, что эта колбаса снесла бы вышку, не напрягаясь? Вижу, что согласен. Буровая намного заметнее для Цирцеи, чем наш лагерь. И атакуют ее куда серьезней. Кстати, предсказываю: скоро ящеры нападать перестанут. Останутся только дальнобойные твари. И скорпионы. Без этих ни одно дело не обходится. Планета умнеет на глазах. Я не знаю, что еще она придумает, но сегодняшнее нападение впечатляет, правда?
– Ты хочешь сказать, – недоверчиво уточнил Гот, – что Цирцея разумна?
– По-своему, майор. Очень по-своему. Она борется с нами, как с заразой. Сравнение банальное, конечно, но сейчас очень к месту.
– Он прав, Дитрих. – Ула намотала на палец рыжую прядь. Потянула. – С самого начала в поведении животных были нестыковки. Я говорила тебе, помнишь?
– Ты же консультируешься с Джокером по поводу обороны лагеря, – напомнил, в свою очередь, Зверь, – спроси у него про планету, возможно, он расскажет больше, чем я.
– Тоже чует? – мрачно поинтересовался фон Нарбэ.
– А как же? Причем заметь, если мы здесь зараза, от которой нужно избавиться, то Джокер, скорее, сродни титановой пластинке в черепе или искусственному легкому. У него есть шанс прижиться.
– А у нас?
Зверь исподлобья поглядел на Улу. На Гота:
– А нам выбирать не приходится. Дитрих вздохнул:
– Что ты говорил насчет атак на буровую? Эта… «вере-тенка» снова прилетит?
– Не эта. Другая. Думаю, прилетит. Не знаю только когда.
– Нужно попытаться отыскать их первыми. И истребить.
– Ну ты даешь, майор! – Зверь улыбнулся. – Как ты себе это представляешь?
– Они живут в море?
– Видимо, да.
– И летают.
– Эта летала.
– И убивают способом, который под водой не то что неэффективен – опасен. Ты помнишь, с какой скоростью «веретенка» выплевывала иглы? Под водой они взрывались бы сразу. Как от соприкосновения с твердой поверхностью.
– Хочешь сказать, эта мразь живет под водой, а охотится в небе?
– Именно.
– Это вполне возможно, – медленно произнесла Ула. – Вы говорите, она летает? Живет под водой… – Серо-зеленые глаза задумчиво взглянули на потолок. – … Гидролиз… водород… поэтому взрывается… Слушайте, – биолог вернулась к действительности, – может, назовем ее тхэромонтом?
– Да, сэр, – ответил сержант с легким удивлением. Явно не понял, зачем командиру срываться из лагеря и лететь за три сотни километров на автоматическую буровую. Да и где ему понять? Это для Гота нефть означает возможность летать. А для остальных здесь она просто продукт, необходимый для человеческой жизнедеятельности. Каждому свое. Но лучше быть на буровой во время запуска. Самому увидеть, лично убедиться в том, что все идет как нужно.
Суеверия?
Почему бы нет? Да к тому же давненько не появлялось повода подняться в небо. Дел и на земле хватало.
Если на буровой работа шла круглосуточно, то на плато придерживались нормального режима. Так что утром, когда майор вышел из жилого корпуса, лагерь был непривычно безлюден.
Лишь двое часовых откозыряли сонно, даже не пытаясь сделать вид, что сохраняют бдительность. Начальство заметили – уже хорошо. Пятый час утра – поганое время. Спать хочется до дрожи в коленках, и нельзя. Охранять надо.
Джокер давно уже научился безошибочно предсказывать, когда именно будет нападение. С тех пор Гот время от времени испытывал желание придушить пигмея. Все остальное время он боролся с настоятельной потребностью удавить Зверя. Эти двое с ослиным упрямством отказывались объяснять, откуда и как получают информацию. Душить или давить, что того, что другого было, к сожалению, нельзя. Пока они живы, люди в лагере чувствуют себя в относительной безопасности. А со смертью того же Джокера ситуация здорово осложнится. Во-первых, неизвестно будет, когда и куда можно соваться в джунглях. Во-вторых, непредсказуемыми станут атаки на плато. В-третьих… в-третьих, мертвый Джокер, да и Зверь, если уж на то пошло, совершенно точно не смогут объяснить что бы то ни было.
Обидно.
В ближайшие три дня нападений не ожидалось, но охрану лагеря, естественно, никто не отменял.
Гот, стараясь придать сонному взгляду хоть сколько-нибудь строгости, ответил на приветствие часовых. Не удержался и зевнул.
Еще и зябко… Тропики, называется. Роса на камнях мерзкая – лягушки и те бы замерзли.
Зверь, мать его так! Не мог он, что ли, передвинуть запуск хотя бы часов на девять утра?
Не мог, конечно. Все спешит, торопится куда-то.
Башка, которому пришлось проснуться еще раньше, уже подготовил к полету одну из машин и, кажется, даже успел проснуться. Во всяком случае, выглядел он бодрее, чем часовые. Обритый наголо череп в свете прожекторов вызывающе светился.
– Все готово! – радостно отрапортовал он, едва майор появился на поле.
– Свободен. – Дитрих поморщился. Энтузиазм Башки, вопреки здравому смыслу, нагонял сонливость, – Можешь идти досыпать.
– Слушаюсь! – Солдат исчез раньше, чем Гот успел пожалеть о своей доброте. Может, стоило отправить его на кухню? Там наверняка нашлось бы чем заняться. На любой кухне всегда есть что делать. Это закон такой. Мерзкий. Как большинство аксиом.
Майор забрался в кабину. Зевнул снова. И помотал головой, стряхивая сон. Боевой режим – во всяком случае, Дитрих для себя называл это состояние именно так – включился, едва захлопнулась бронированная дверь. Плоскости земли и неба слились в сферу, сердце сбилось на миг, переходя на особенный «полетный» ритм, и показания приборов превратились в паутину дополнительных чувств. Шестое, седьмое, десятое… Что там спрашивал Зверь? Летаешь ли ты, майор, только по приборам? Да. Пожалуй, что да.
А объяснить это пехотинцу ты сможешь?
Да не поймет пехотинец. Любой другой пилот и то не понял бы.
Вот то-то же. Стоит ли, в таком случае, ожидать понятных объяснений от Джокера или того же Зверя? У них свой боевой режим.
Ладно. Пора.
Прямо с места, без разбега, вертолет рванулся в небо.
Прежде, чем направиться навстречу солнцу, Гот сделал круг над лагерем. Без особой необходимости, просто, чтобы взглянуть сверху и лишний раз удостовериться, что все сделано правильно и смотрится хорошо. Горный хребет, протянувшийся почти строго с юга на север, к далекому морю, с такой высоты трудно было воспринять как единое целое. Скалы подавляли: хотелось подняться выше, чтобы не чувствовать себя слишком уж маленьким, а свою машину – хрупкой и нелепой. Раньше почти не приходилось летать на малых высотах, и уж тем более не приходилось летать между скал, зданий, стен каньонов. Болид – не вертолет. Болиду место нужно. В небо повыше, а того лучше – в космос. Там просторно, есть где развернуться. Там и скорости не те, что здесь, внизу. Ладно. И на вертолетах люди летают.
Два жилых корпуса, между которыми скромно вклинился камбуз, стояли вдоль ровной скальной стены, настолько близко к ней, насколько это было возможно.
Лис блеснул геологическим образованием, незаконченным, но вполне достаточным, чтобы знать, что делаешь, и заверил: рядом со скалами вполне безопасно. В смысле, сверху ничего не свалится, камнепада не случится, и от перепадов температур горы в самый неподходящий момент не расколются. Безопасно так безопасно. С точки зрения обороны лагеря место для жилых корпусов было идеальным.
Под прямым углом к одному из них примыкала лаборатория, где обосновалась Ула. Короткий шлюз между двумя зданиями был обычно перекрыт. Желающих сунуться в него все равно не находилось. Заглядывать к Уле без особой необходимости народ избегал – кто ее знает, что она там у себя делает? Еще надышишься ядом каким или заразу подхватишь. Биологи, они же все ненормальные. Им только дай повод для эксперимента – мигом из бойцов в образцы определят.
В смежный с лабораторией корпус лазарета тем более не совались. Пока Резчик был жив, к нему забегали, разумеется, а вот после того, как умер парень… Нечего теперь там делать. И чем дольше так будет, тем лучше.
Свет прожекторов скорее сгущал утренние сумерки, чем рассеивал их, и Гот прищурился, пытаясь разглядеть возле камбуза немецкую скамейку. У них с Улой стало доброй традицией ужинать там вдвоем. На пленэре, так сказать. С видом на плац.
Пижон вид оценил и заявил, что скамейка однозначно немецкая, потому что никто, кроме немцев, плацем любоваться не может. Пижону много не надо, чтобы название прилепить Он, кажется, без названий жить не может То, что Зверь иногда разделял с Готом и Улой вечернюю трапезу, и Зверь-то немцем не был, Азата ничуть не смутило. А что его, скажите на милость, может смутить? Он ведь журналист. Скажет как отрежет.
Ладно, административный корпус, переименованный в рейхстаг, это еще куда ни шло. Но обозвать жилой отсек командира «рейхсканцелярией»… И ведь даже бить мерзавца бесполезно. Прилипли названия – теперь не отмоешь.
Гот хмыкнул. Улыбнулся задумчиво.
Окаймленный с двух сторон корпусами цехов, а с третьей – неприступной стеной скал, лагерь выглядел… уютно. Да, именно так. Кому-то, конечно, такой уют сомнительным покажется, но на взгляд Дитриха, четкость и стройность линий, продуманная оборона и, что немаловажно, стерильная чистота гладкого камня были для уюта необходимыми составляющими. Здесь. На Цирцее. Дома, конечно, можно позволить себе что-нибудь менее однообразное. А тут развлечений хватает за пределами периметра.
Что ж, все хорошо. Пока. Все пока в порядке. И можно подняться выше. Над горами. Над планетой. Оторваться от нее хотя бы ненадолго. Не место пилоту на земле, да только куда с нее, проклятой, денешься?
Хорошо здесь. Ветер. Совсем не такой, как в горах. Море шумит. Алая лента бликов стелется под солнечный шар. Ни облачка в небе, погода самая что ни на есть летная, и вместо буйных красок восхода четкая, будто в мультфильме, картинка. Небо – синее. Солнце – алое. Только вода позволяет себе играть всеми оттенками – от кармина до темной зелени, – то тут то там накладывая на бегущие волны стремительные, тут же исчезающие мазки красок.
…Утром на плоскости ляжет роса,
Грянет время «Ч», а пока
Аэродромная колбаса
Наполняет ветром бока.
Ты будешь вторым, ты всегда хотел
Быть с курносым небом на «ты»,
Твой самолет все летел, летел
И обломал о звезды винты…
– Буровая к запуску готова, – доложил Зверь.
– Очень хорошо. – Гот попытался не улыбнуться, но так просторно и свежо было здесь, между морем и небом, что попытка успехом не увенчалась. Пятеро бойцов старательно хмурились, глядя на довольного командира. Им без команды радоваться не полагалось. А хотелось. Вкалывали всю ночь, не жалея ни себя, ни строительных роботов. Зверь с самого начала задал совершенно дикие темпы, в которые укладывались едва-едва, каждый день и каждую ночь подходя к пределу, но так и не миновав его, а уж сегодня, когда дело пошло к завершению, сержант сам на своих людей диву давался. Их не то что поторапливать не приходилось – их останавливать было впору.
Нет, он не останавливал. Зачем?
– Вольно, – негромко скомандовал Гот. Посмотрел на Зверя, единственного, кто был сейчас чужд любых эмоций. – Вы отлично поработали, сержант.
– Благодарю.
– Запускайте буровую.
– Есть!
С вертолетной площадки по узким гремящим лесенкам – в аппаратную, где все еще пахло сваркой, и этот запах странным образом накладывался на запах ветра и моря. Мониторы по стенам, вид из камер наружного наблюдения, показатели приборов, мерно помигивающие столбцы чисел.
– Вообще-то она автоматическая, – Зверь проследил на правление взгляда командира, – но эти данные лишними не будут. Кинг тут помудрил, теперь четырежды в сутки на плато будет приходить отчет о работе систем. Если что не так, станция пошлет экстренный вызов.
– М-да, – вздохнул Гот, снова оглядев мониторы. Он чувствовал себя старым генералом, перед которым отчитываются о работе нового боевого болида. Доводилось видеть таких начальников. В глазах внимание, в душе – смятение. Ничего из объяснений старый хрыч не понимает, но положение обязывает. И ведь не виноват генерал в том, что он старый, что в его время совсем другие машины были, а все равно молодежь между собой переглядывается многозначительно: совсем, мол, дед плохой стал, зачем лезет не в свое дело, ведь не летать же ему больше.
Что-то ухнуло негромко, прервав неприятные размышления, и загудело ровно, монотонно, слышимое не столько ушами, сколько всей кожей, сквозь легкую пилотскую броню.
Буровая начала работу. Заметались по мониторам цифровые сообщения, запрыгали, переливаясь с десятков в тысячи, с сотен – в единицы. Симпатичные такие зеленые значки на ровном черном фоне. Ничего не пищит предупреждающе, нигде не мигает противный красный сигнал, никто не докладывает о неполадках.
Получилось. Неужели все-таки получилось?
– М-мать! – тоскливо произнес Зверь.
И Гот обернулся к нему, чувствуя, как подкатывает к горлу ярость. Не виноват был Зверь в том, что случилось уже или должно было вот-вот случиться, он свою работу сделал, все сделали, что могли: из безумного ассорти деталей собрали нефтяную вышку, построили ее, запустили… Не виноват Зверь, если что-то пошло не так. Но почему он не промолчал сейчас? Честное слово, для него это было бы лучше.
– Нужно уходить, – сержант смотрел на один из обзорных мониторов, на котором было море, только море, – что-то идет сюда. Оно убьет всех.
– Уходить, – повторил майор.
Зверь кивнул молча, все так же не отрывая взгляда от монитора.
– Проклятая планета…
– Эвакуация, Гот. Не тяни.
– Когда оно будет здесь?
– Скоро. Двадцать минут, может быть, полчаса. Джокермог бы сказать точнее.
– А буровая?
Глядя на блестящие волны, Зверь пожал плечами.
– Пойдем, – приказал Гот.
В грузовой вертолет усаживались быстро, но без суматохи. Радости уже не было, не было и злости, только усталость. Потом люди поймут, что восемь недель адской работы не дали результата. Потом осознают, что драгоценное топливо на исходе и неоткуда его пополнять. Потом… Все потом.
Ми-40 оторвался от площадки и пошел в сторону гор, тяжело набирая высоту.
Гот сидел в своей машине, бездумно касаясь пальцами штурвала. Он не спешил взлетать. Он не собирался уходить, пока не увидит своими глазами «это», тварь или что там придет, чтобы убивать.
Зверь стоял около «Мурены». Молча. Смотрел на море.
– Ты-то чего ждешь? – спросил Дитрих.
– Тебя, – сержант не обернулся.
– Лети на плато.
– Оно большое, – вместо уставного «слушаюсь», произнес Зверь, – оно такое большое, что не сможет плыть здесь. Значит, оно придет по воздуху. Надо уходить, майор. Пока не поздно. Пока мы не увидели его.
– Увидим и уйдем. Думаешь, оно, чем бы оно ни было, догонит вертолет?
В первый раз за все время разговора Зверь посмотрел на командира. И, кажется, улыбнулся:
– Разве в этом дело?
Все-то он понимал, скотина. Лучше, чем сам Гот понимал. Но откуда? Откуда ему знать, как чувствует себя лишенная крыльев птица?
Сержант подошел к орудийной установке, прильнул глазами к прицелу. Щелкнул пальцами, подзывая Дитриха. Тот выругался по-немецки, но подошел.
– Смотри, – сказал Зверь, уступая место.
Гот посмотрел. И увидел.
Далеко в небе, высоко над морем, кажущееся на таком расстоянии неподвижным, висело веретено. Или очень длинная сигара. Длинная? Гот посчитал – в «сигаре» получалось не меньше полусотни метров. Может, прав был Зверь и стоило улететь. Пока еще можно было Пока еще…
Уже нельзя. Глупая какая смерть. Но лучше уж так, чем оставаться на земле, задыхаясь от недостижимости неба.
– Уходите на плато, сержант, – приказал Гот, направляясь к своему вертолету.
– Леденящее «Вы», – насмешливо прокомментировал Зверь, и ухмыльнулся: – нет. Не впечатляет.
– Пойдешь ведомым. – Дитрих уселся в кресло, надел шлем, захлопнул бронированную дверь.
Он видел, как Зверь молча кивнул и забрался в «Мурену». Два сумасшедших. Один-то ладно, пилот, какой с него спрос? Но второй! Зачем ему это?!
Вертолеты сорвались с башни.
Две пули, идущие в цель. Стремительные, злые, неотвратимые. Две хищные твари. Воздух расступался испуганно давал дорогу и, со вздохом, смыкался позади Вертолеты неслись сквозь покорное небо.
Ты не гляди, не гляди назад,
Покидая сей хмурый край.
Утро встает, ты его солдат,
Твоедело– «Drum links, zwei, drei».
Пусть только пыль и тлен впереди
Да пустые шкуры гадюк,
Но там рожденные, чтоб ползти,
Косяками летят на юг.
А тварь впереди это небо проламывала. И солнечные лучи отражались от ее мокрых, блестящих боков.
«Почему она до сих пор не высохла?» – успел подумать Гот.
Времени на ответ у него не осталось.
Гладкие бока «веретенки» сморщились, пошли складками, и словно выплюнула она в чистое небо десятки маленьких бесшумных игл. Дитрих, не задумываясь, открыл огонь. Широкий луч накрыл сразу несколько «иголок». Полыхнуло в воздухе. И грохнуло так, что вертолет вздрогнул.
В шлемофоне раздалось яростное:
– Мать!
Зверь не задумывался о разнообразии лексикона.
А стрелять нужно издалека. И прицельно.
«Веретенка» снова съежилась…
Две иглы ударили в борт «Мурены». Взорвались. Но в последние мгновения вертолет скользнул в сторону. Как успел? На месте игл вспух огненный шарик, поплыл, качаясь, без цели, без смысла.
Стрелять издалека. На мелочь не отвлекаться. Нужно добраться до матки.
– Если их не убивать, они взрываются направленно, – весело сообщил Зверь.
Взрыв. «Мурена» ушла от удара, а «иголки» погибли. Значит, все, что нужно, это вовремя уворачиваться. Все?! Господи, твоя власть, какое счастье, что Дитрих фон Нарбэ был лучшим курсантом в академии, а потом лучшим пилотом на «Покровителе». У него есть шанс, с твоей помощью, Господи. Или без нее.
Насколько же вертолет медленнее болида!
A «Bepeтенка» снова готовилась выстрелить. Но они уже прорвались. Две пятнистые машины, две бесшумные смерти, зашли от солнца, как будто здесь это имело значение. И одновременно выпустили ракеты.
Все! Осталось добить мелочь…
Четыре тяжелые ракеты скользнули вдоль округлого бока «веретенки», сделали круг-другой и сорвались в яркое небо. Ушли. На поиски первой попавшейся цели
Ушли.
Что это было?
– Тяжелый лазер! – рявкнул Гот, переключая оружие. – Огонь!
Ослепительные лучи не прожгли тяжелую тушу. Они… изогнулись. Повторили странный маневр ракет. А «веретенка» развернулась на удивление быстро. Уставилась тупым блестящим рылом. Плюнула…
Вертолеты прыснули в разные стороны.
Гот мог поклясться, что тварь плевалась плазмой. Но ведь так не бывает!
Выстрелили снова. И заплясали вокруг врага, уходя от ударов, ускользая от игл, которыми кишело небо. Два комара. Хлопком ладони можно убить обоих. Но попробуй попасть по ним!
Стреляй! Стреляй! Стреляй!
Пока не сядут аккумуляторы. Пока не закончится боезапас Пока небо танцует вокруг, оказываясь то снизу, то сверху. А противник неуязвим. Вращаются вокруг громадной туши силовые поля, уводят, отклоняют, нейтрализуют удары. Иссякнут они когда-нибудь?
Крутятся. Поля крутятся…
– Зверь, нужно стрелять строго по оси…
– Понял.
Бесится, ломает тугой воздух непонятная огромная тварь. Вьются вокруг нее вертолеты. Пыльными облаками окружают их взрывающиеся иглы. Каждый убивает каждого.
Спасение людей в том, что их двое. Враг не умеет выбирать. И когда разлетаются в стороны две машины, он замирает на секунды. За эти секунды нужно успеть выйти на позицию и ударить…
Мелочь окружила «Мурену», и Зверь заметался, ускользая, уходя, уворачиваясь. Его оттесняли от Гота. Он, наверное, понимал, что происходит, но выбора не оставалось. А «веретенка» рывком развернулась к нему.
Вот, похоже, и все…
Только хвост ее – хвост или корма, не важно, – оказался почти на линии выстрела. Почти… и Гот рванулся в кресле, словно хотел толкнуть свою машину вперед. Быстрее, быстрее же…
Он не мог успеть. Не мог…
Он только потом осознал, что увидел цель и выстрелил, и Зверь выстрелил тоже. Потом. Когда кожистые ошметки разлетелись, пачкая небо кровью, а в ушах настойчиво запищал зуммер, оповещая пилота о том, что приборы Ка-190 не рассчитаны на запредельные нагрузки.
Иглы взрывались сами. Машины уворачивались от взрывов с ленивым изяществом. И скоро небо стало чистым. И море стало чистым. И ветер, наверное, тоже стал чистым. Жаль, нельзя почувствовать ветер сквозь плексиглас кабины.
А буровая работала как ни в чем не бывало.
Они посадили машины одновременно. Легко и точно, и красиво. Гот вышел на воздух. А Зверь лишь приоткрыл дверь.
Они молчали.
Наверху было небо. Внизу – море. И ничего больше.
– Ты умеешь летать, – сказал Гот после долгого-долгого молчания.
– Ты тоже, – помедлив ответил Зверь.
Так значит – здравствуйте, вольные братья небес,
Мамелюки седьмого дня!
Старой земли планетарный вес
Не цепляет больше меня.
Куда лететь – теперь уже без разницы,
Ветрено и светло…
Тучки небесные, вечные странницы
Падают под крыло…
Он сделал это. Обычный человек, обычный пилот, обычный… Ну, ровным счетом ничего примечательного. Он сделал невозможное, и, кажется, сам не понимает этого. Не понимает. Или привык совершать невозможное. Он заставил законы мира уступить. Рванулся на своей машине, выходя за отпущенные им обоим пределы. Пределы скорости. Пределы прочности. Пределы разумного.
И ведет себя так, словно не случилось ничего.
Зверь помнил, вспоминал, как сам он впервые пересек барьер. На болиде, попав в неожиданную летнюю грозу. Он ушел от молнии. Успел И при следующей вспышке осознал вдруг, что сделал.
Гроза бушевала, хлестал по корпусу машины злой ливень, ветер ревел громче, чем двигатели, и в этой свистопляске метался обезумевший болид. Танцевал с молниями, кувыркался в струях дождя, мчался наперегонки с ветром. И Зверь смеялся счастливо, такой же безумный, как его машина.
Так было. И несколько дней потом он ходил оглушенный неожиданной, невозможной радостью, заставляя магистра недовольно хмуриться. Тот, бедолага, сразу начал подозревать Зверя то ли во влюбленности, то ли еще в какой человеческой глупости.
А Гот… как ни в чем не бывало беседует с Улой, рассказывает ей про непонятную тварь. Биолог только плечами пожимает. Сейчас начнет расспрашивать и Зверя. А как же! Зверь при командире как тень молчаливая, все знает, но обо всем молчит. Почему молчит, скотина? Скрывает что-то…
Нет. Бред. Никто тут ничего не знает и не подозревает ни о чем.
– Может, ты больше знаешь? – Ула повернулась вместе с креслом, склонила голову, рассматривая Зверя с легкой насмешкой: – Что улыбаешься? Опять сказать нечего?
– Не угадала. Я могу сказать, например, что это чудище балуется с гравитацией. Летать само по себе оно не может. Оно вообще жить не может, даже в воде. Сила тяжести здесь, как на Земле, – его собственным весом раздавить должно. Но не давит. Поля эти, опять же, вокруг которых световые лучи изгибались.
– Зверь, – Гот едва заметно поморщился, – ты бредишь. Не может такого быть. Кто бы говорил!
– Не может. Но ведь изгибались.
– Изгибались, – признал майор.
– Как летали эти, мелкие, я не знаю, – Зверь побарабанил пальцами по подлокотнику, – но взрывались они впечатляюще.
– Да. Термитными сгустками. – Гот кивнул.
– Фантастика, – пробормотала Ула.
– Триллер, мать его, – мрачно буркнул Зверь.
– Сержант!
– Что, сержант? При дамах не выражаться? Есть, сэр! Слушаюсь, сэр! Виноват, сэр! Дурак, сэр!
– Кто дурак? – уточнил Гот.
– Дурак, вашбродь. – Зверь покачал головой. – Между прочим, оно снова явится. Ула, как думаешь, сколько тварей такого размера может здесь водиться?
– Вообще-то я биолог, а не эколог. Это от многого зависит. От того, чем они питаются. Как размножаются. Сколько у них полов, наконец. Мне многофункциональность непонятна. Если животное живет в воде, зачем ему летать? Если оно летает… Ты уверен, что оно появилось из воды?
– У-беж-ден, – расслабленная поза Зверя никак не вязалась с пляшущими в агатовых глазах бесенятами.
– Откуда такая уверенность?
– Чую, – сообщил сержант замогильным голосом. – Вы что, ребята, до сих пор не поняли, что эта планетка не просто так себе?
– Перестань выделываться и объясни, – потребовал Гот.
– Объясняю. По пунктам. – Зверь развалился в кресле, вытянул длинные ноги. – Сначала нас пытались атаковать непрерывно, всякой мелочью, зато в больших количествах. Заметь, я говорю «атаковать», а не сожрать. Ты разницу в этих понятиях видишь?
– Я, кажется, попросил не выделываться.
– Знаешь, если уж вы за два месяца не разобрались что к чему, сейчас вам все нужно разжевывать. Для доступности. Так вот, эта атака захлебнулась – двух дней не прошло, как вся мелочь вышла. Что началось потом? Это риторический вопрос, майор. Потом начались и до сих пор продолжаются регулярно нападения куда более серьезные. Ящеры, скорпионы, древопрыги, кустистые многоножки… Ула названий много придумала, и все они к нам приходили, приходят и будут приходить. А на буровую нападали дважды. В первый раз, когда ее устанавливали под водой. Тогда случилось нашествие гектокрабов, которые, прежде чем их отстреляли, умудрились сожрать двух роботов. Зачем крабам роботы? Молчите? То-то же! И второй раз – сегодня. Гот, ты согласен, что эта колбаса снесла бы вышку, не напрягаясь? Вижу, что согласен. Буровая намного заметнее для Цирцеи, чем наш лагерь. И атакуют ее куда серьезней. Кстати, предсказываю: скоро ящеры нападать перестанут. Останутся только дальнобойные твари. И скорпионы. Без этих ни одно дело не обходится. Планета умнеет на глазах. Я не знаю, что еще она придумает, но сегодняшнее нападение впечатляет, правда?
– Ты хочешь сказать, – недоверчиво уточнил Гот, – что Цирцея разумна?
– По-своему, майор. Очень по-своему. Она борется с нами, как с заразой. Сравнение банальное, конечно, но сейчас очень к месту.
– Он прав, Дитрих. – Ула намотала на палец рыжую прядь. Потянула. – С самого начала в поведении животных были нестыковки. Я говорила тебе, помнишь?
– Ты же консультируешься с Джокером по поводу обороны лагеря, – напомнил, в свою очередь, Зверь, – спроси у него про планету, возможно, он расскажет больше, чем я.
– Тоже чует? – мрачно поинтересовался фон Нарбэ.
– А как же? Причем заметь, если мы здесь зараза, от которой нужно избавиться, то Джокер, скорее, сродни титановой пластинке в черепе или искусственному легкому. У него есть шанс прижиться.
– А у нас?
Зверь исподлобья поглядел на Улу. На Гота:
– А нам выбирать не приходится. Дитрих вздохнул:
– Что ты говорил насчет атак на буровую? Эта… «вере-тенка» снова прилетит?
– Не эта. Другая. Думаю, прилетит. Не знаю только когда.
– Нужно попытаться отыскать их первыми. И истребить.
– Ну ты даешь, майор! – Зверь улыбнулся. – Как ты себе это представляешь?
– Они живут в море?
– Видимо, да.
– И летают.
– Эта летала.
– И убивают способом, который под водой не то что неэффективен – опасен. Ты помнишь, с какой скоростью «веретенка» выплевывала иглы? Под водой они взрывались бы сразу. Как от соприкосновения с твердой поверхностью.
– Хочешь сказать, эта мразь живет под водой, а охотится в небе?
– Именно.
– Это вполне возможно, – медленно произнесла Ула. – Вы говорите, она летает? Живет под водой… – Серо-зеленые глаза задумчиво взглянули на потолок. – … Гидролиз… водород… поэтому взрывается… Слушайте, – биолог вернулась к действительности, – может, назовем ее тхэромонтом?