– Не только ты любопытен. – Вот теперь уже непонятно было, издевается он или говорит вполне серьезно, – Мне ужасно интересно, на чем же ты все-таки остановишься.
   – Определенно, ты ненормальный.
   – Ты тоже.
   – За что Джокер не любит тебя? Он знает что-то?
   – Он думает, что я колдун.
   – Кто?!
   – Само активирующееся силовое поле, Гот, нетипично для современных моделей вертолетов. Это ты слегка не в себе, так что мои объяснения понял и принял, а Джокер нормальный. Он из всех, кто здесь есть, самый нормальный. В мире, видишь ли, действуют определенные законы, они создают для нас определенные рамки, мы в этих рамках совершаем определенные действия. Я говорю о физике, а не о морали. Так вот, в соответствии с рамками, кто-то может сделать больше, кто-то меньше. Я могу очень многое. А Джокер знает о том, что я могу. Но о физике он имеет представления самые отдаленные, так что объясняет все для себя своими словами.
   – В таком случае он считает тебя злым колдуном.
   – Еще бы! Я для себя пределы возможного чужой кровью раздвигал.
   – Здравый смысл подсказывает, что ты провоцируешь меня на принятие неверного решения, – язвительно заметил Гот, – Это суицидальные наклонности?
   – Это компенсация. Мы только что вспомнили о силовом поле, а ты сам – о том, что тебя-то «Мурена» приняла, как своего. И моя трогательная доверчивость мешает рассуждать взвешенно: в человека, который тебе верит, трудно стрелять.
   Оказавшись пусть не на земле, но все же и не в небе, Зверь менялся на глазах. Все меньше настороженной искренности в голосе, как следствие – все больше раздражающе менторских ноток.
   А он ведь вполне серьезно ожидает, что я убью его…
   Открытие это слегка ошарашило и почему-то развеселило. Гот смерил собеседника взглядом, сверху вниз, изучающе и неспешно. Кивнул:
   – Да ладно уж. Живи. Здравый смысл говорит мне, что лучше бы тебя прикончить, пока есть возможность. А вот чувства, о которых ты отзываешься столь неуважительно, твердят обратное.
   И беспечную самоуверенность Зверя словно сдуло порывом соленого ветра. Вместо азиатской холодности искреннее недоумение:
   – Как это?
   – Снова на буровой. – Гот закатил глаза. – Почему-то именно здесь тебя начинают одолевать морально-этические вопросы. Сначала: зачем я дожидаюсь бластофита. Теперь: как я могу по-человечески относиться к такой твари, как ты. Да, может, мне тебя жалко. Ты ведь действительно все вокруг воспринимаешь мозгами, а их у тебя негусто. Это как жить надо, чтобы так рассуждать научиться?
   – Лучше многих.
   – Я вижу. – Дитрих махнул рукой и выбрался на палубу. – Заправляй машину, нам домой пора. Это тебе на губе двое суток прохлаждаться, а мне работать надо. И, кстати, по дороге обговорим версию для Улы. Она ведь обязательно спросит.
   Ула утащила Гота к камбузу сразу после отбоя. Усадила на скамейку и сама села рядом.
   – Ну что? – спросила с любопытством. Без особой тревоги. Ясно было, что ничего страшного не случилось. Вдвоем улетели, вдвоем прилетели, спокойно занялись делами. Дитрих сказал, конечно, что с завтрашнего дня Зверю предстоит двое суток гауптвахты, но это за безобразную выходку в ангаре. А так все в порядке, – Ты узнал, кто он?
   Гот смотрел на нее, размышляя. Краем сознания отметил, что сейчас и вправду похож на Зверя. Тот так же рассматривал его самого, если не мог ответить с ходу. Смотрел и молчал. О чем он думал, интересно?
   «О чем он думает, интересно? – Зверь сидел у стены лазарета, в прозрачной тени. Сумерки – его любимое время, когда свет обманчив и образы расплывчаты, когда можно оставаться невидимым, не скрываясь от чужих глаз, можно наблюдать и не быть замеченным, читать по губам чужие слова, читать во взглядах чужие мысли, – о чем думает человек, собираясь солгать?»
   У Гота совершенно невыразительное лицо. Даже глаза прозрачные, взгляд проваливается в глубину, и зацепиться не за что. Холод и чистота. С Улой все намного проще. У нее много разных улыбок, она морщится, или щурится, или покусывает губы. Хитрое круглое личико, смешливые глаза, лисица веснушчатая. Смотрит на Гота снизу вверх, пытливо и с любопытством. Неприятностей не ждет.
   «Сказать правду! — Гот откинулся спиной на стену камбуза. – И как она отреагирует?
   Умная девочка, умная и необычная. Поведение женщин и так-то сложно предсказывать, а уж с Улой вообще ничего нельзя предположить заранее. Узнает правду и… нет, не испугается, эта малявка не из пугливых, но взыграет в ней нормальная человеческая порядочность… В этой не взыграет».
   Гот улыбнулся. А Ула нахмурилась, еще не встревоженно, но уже чуть сердито – она ведь почти готова к мысли, что Зверь – опасный преступник. И, несмотря на это, пристрелит любого, кто попытается его обидеть.
   Майор в лицах представил себе картину: Ула заступается за Зверя. Сто шестьдесят сантиметров рыжей ярости и сероволосая улыбающаяся смерть. Жуткая парочка.
   Гот не сдержал смешок, и Ула стукнула себя кулаком по коленке:
   – Ну? Что тут смешного? Кто он?
   – Да преступник, преступник. – Дитрих заглянул в серые с прозеленью глаза. – Как он сам говорит, выродок. А мы с тобой теперь соучастники. Если, конечно, ты не собираешься прямо сейчас звонить в полицию.
   – Преступник? – переспросила Ула. – Что он сделал?
   – Имел несчастье родиться не таким, как другие. Они говорили по-немецки, и Зверь считывал разговор с легким напряжением, иногда запаздывая на слово или два.
   – Его способности! – озаренно проговорила биолог. – То, что видели мы, – далеко не все, да? Он очень ценен и интересен и, как любой нормальный человек, не хочет становиться лабораторным животным.
   – Ты на удивление логична, – одобрительно кивнул Гот. – Зверь, правда, сказал, что бежит не от исследователей, а от людей, которые хотят заставить его на них работать.
   – Мафия?
   – Излишнее увлечение детективными романами?
   – Лучше детективные, чем дамские. Но кто еще может ловить его с такой целью?
   – По словам Зверя, полиция. И, я думаю, он говорит правду.
   Зверь рассмеялся беззвучно. Гот, верящий чувствам романтик, да если бы ты знал всю правду!
   Кого же ты убил, что так прячешься?
   Конкретный вопрос и очень расплывчатый ответ. Кого убил? Зверь мог бы вспомнить. Все сорок человек, насмерть замученные во время Ритуалов, имели имена. И четверо убитых помимо жертвоприношений за то, что они помешали магистру. И два десятка уничтоженных просто потому, что требовали того обстоятельства. И те, кого убивали волки.
   И двое алкоголиков, погибших вообще ни за что. У них у всех были имена. Правда, далеко не каждого Зверь знал по имени.
   Он сбился со счета лишь однажды, на берегу Иссык-Куля. Не знал, скольких загрызла в ту ночь его стая. И еще… после смерти магистра, когда двое суток бесчинствовал в Екатеринбурге, убивая всех и вся. Убивая так, как нравилось ему. Без оружия, без насилия, одними только словами. Сколько их было, отдавших ему свой посмертный дар? Много. Напрягшись, можно припомнить и их тоже, каждого в отдельности, со всеми их мыслями, чувствами, надеждами… И удивлением в момент, когда отказывало сердце, рвались сосуды в мозгу, ломались, хрустнув, шейные позвонки… Как по-разному все умирали. Главное было оказаться поблизости в момент смерти.
   Интересно, сколько времени ушло у Весина на то, чтобы понять: Зверя давно нет в городе? А люди умирают, потому что срабатывает программа-резидент. Ведь срок действия внушения ничем не ограничен.
   Если бы ты действительно хотел знать, Гот? И если бы услышал правду? Что бы ты сделал, пилот?
   Впрочем, на этот вопрос ответ был однозначным.
   – Как его зовут на самом деле? – Ула спрашивала уже из чистого любопытства.
   – А вот этого, – Гот разом посерьезнел, – нам лучше не знать. Если вдруг мы каким-то чудом вернемся на Землю…
   – Ты собираешься сдать его полиции?
   – «Сдать», – майор поморщился, – слово плохое, но верное. Я обязан буду сделать это, если узнаю слишком много. Ведь наверняка они состряпали для его поимки какие-то псевдозаконные основания. А пока… все, что у нас есть, это информация о том, что Зверь не является Азаматом Рахматуллиным. Кстати, бездоказательная, ты ведь сама сказала, что файлы с личными делами оказались испорчены. А доверять женской памяти… – он пренебрежительно покачал головой, – я бы не стал.
   – Я бы тоже, – задумчиво произнесла Ула, – особенно в стрессовой ситуации.
   Зверь медленно-медленно поднялся на ноги, неотличимый от сумеречной тени, такой же призрачный и бесшумный. Скользнул вдоль стены и словно растворился в воздухе.
   Все, что сказано, – услышано. Но не все услышанное осмыслено. Есть над чем подумать. Но, черт побери, почему Бог, кем бы он ни был, не создал людей абсолютно одинаковыми. Насколько тогда все было бы проще!
 
   Ящеров отстреливали, туши грузили в вертолет и отправляли в лагерь. Проводили зачистку местности, правильную, как в учебниках. Лес в предгорьях уже выгорел, и черная от сажи земля медленно остывала. С границы выжженной зоны поспешно отступали выжившие деревья. Раз в два дня землю обливали кислотой, чтобы на удобренной золой почве не выросли новые чудовища. Работа муторная, но необходимая. Охотиться на ящеров было намного интереснее.
   Десять бойцов прочесывали горы вокруг рудника. Командовал охотниками Джокер. Он безошибочно выводил отряд на лежбища рептилий. Тяжелые на подъем, твари обычно даже взлететь не успевали, так и падали под выстрелами, пару раз беспомощно взмахнув огромными крыльями.
   Кладки яиц сжигали.
   – Убивать можно отсюда и досюда. – Джокер обвел на карте район гор, включающий все шесть указанных Зверем лежбищ, – Дальше нельзя.
   – Почему? – поинтересовался Гот.
   – Мало их останется, – ответил Джокер.
   – Да пусть хоть совсем передохнут. Маленький негр поджал губы и укоризненно посмотрел на командира:
   – Спроси Улу, что будет, если их мало останется.
   – Ладно. – Гот резонно решил, что ему проблем хватает и помимо экологического равновесия на Цирцее. – Но этот сектор зачищайте набело.
   – Яволь! – ответил Джокер. Гот хмыкнул, но промолчал.
   Ящеров отстреливали. Костылю нравилось это занятие. Он знал, что хорошо стреляет, не хуже всех остальных, а, может, даже и получше, если не сравнивать себя с Кингом или Пенделем. Он чувствовал легкое приятное волнение, когда ловил зубастую голову крылатого монстра в перекрестье прицела и плавно, обязательно плавно, нажимал на курок.
   Миг, и только брызги летят из обрубка шеи, а крылья твари еще хлопают заполошно. Весело.
   Еще веселее было бы просто облить горы напалмом. Но Гот не позволил. Ящеры не только опасны для строителей, ящеров еще и есть можно. А после напалма или какого-нибудь яда из лаборатории Улы о мясе говорить уже не придется. Ну и ладно. С напалмом и кислотой в джунглях оттянулись – до сих пор горит.
   Очередное лежбище. Пять крупных монстров и стайка детенышей. Дурные твари. Даже охрану не выставляют. Вот моржи или тюлени, например, обязательно на границе лежбища ставят часовых. Или кладут? Моржи ведь лежат. И тюлени тоже. Ящеры, правда, видят дальше. И двигаются быстрее. Костыль видел в зоопарке моржа. Медлительная туша, пока в воду не прыгнет. А на земле к нему вплотную подойти можно – не разглядит.
   Эти внимательнее.
   Так что на позиции для стрельбы выходили осторожно, почти ползли. Джокер требовал предельной точности выстрелов. Если с первого раза ящер не погибал, маленький солдат приходил в ярость, а Гот, выслушав его вечерний доклад, отправлял неловкого стрелка на разделку туш. Так что стрелять старались аккуратно.
   Все бы ничего, но у Костыля засбоило что-то в системе охлаждения брони, и теперь он сильно потел, особенно когда приходилось то ползком, то бегом лазать по горам. Давно нужно было доложиться Пенделю. Во-первых, он командир отделения, во-вторых, это его работа – неполадки устранять. Да все как-то руки не доходили или ноги. Что-нибудь обязательно мешало.
   Пендель ведь ругаться начнет. Обзовет как-нибудь. Спросит, почему сразу не доложил. Они все ругаются: и Гот, и Пижон, и Лонг. Все им не так. Сами ничего объяснять не умеют, а ругаются. Вот Зверь не ругается. Зверю можно было бы рассказать о том, что с броней проблемы, но его последнее время не поймать. С утра до ночи он летает – у него в джунглях возле шахты дела какие-то, а с ночи до утра в рейхстаге торчит. К нему туда соваться боязно – там Кинг, Кинг смеяться начнет. И Костыль уже четвертый день маялся, каждый раз, как пот начинал щипать глаза, клятвенно зарекаясь, что уж сегодня-то…
   «Уж сегодня-то обязательно. – Он поморгал, устроился поудобнее в ложбинке между двух камушков. Лежбище отсюда было как на ладони. Взрослые ящеры просматривались очень хорошо. Мелочь, скучковавшуюся ближе к скале, Костыль не видел. Но это была не его забота. Детенышей взялся отстрелять сам Джокер. Пока он на позицию не выйдет, можно передохнуть.
   Костыль оглянулся украдкой: никого из десантников поблизости не было. Слава богу! Он поднял прозрачный щиток шлема, снял перчатку, достал из рукава носовой платок и принялся вытирать мокрое от пота лицо.
   В этот момент Джокер и скомандовал начать стрельбу.
   На какие-то секунды Костыль замешкался, натягивая перчатку. За эти секунды один из маленьких ящеров выскочил из-за камней, зашипел яростно и вцепился Костылю в палец. В следующую секунду звереныша в клочья разорвал выстрел Джокера. А еще мгновение спустя мат все того же Джокера оглушил Костыля.
   Ладно хоть ругался черномазый не из-за снятой перчатки. Такую мелочь он, похоже, не разглядел. Ругался Джокер из-за места, которое выбрал Костыль.
   Все ему не так! Сам бы и показывал, откуда лучше стрелять. Он в своих джунглях только и делал, что охотился, у него опыта больше, вот пускай за всех и думает. Пигмей хренов! Только-только с дерева слез, а туда же, орать!
   Она чувствовала себя виноватой. И поэтому настроена была агрессивно. Почти враждебно. Так странно… Раньше отношения с женщинами не доходили до стадии выяснения отношений. Так уж складывалось, что женщины или умирали, или теряли его. Ула – первая. И опыта катастрофически недостает.
   Что она предпочтет? Что она хотела бы услышать? Сделать вид, будто ничего не случилось? Нет. Как раз этого Уле не нужно. Ну ладно. Чего хочет женщина, того, как известно, хотят все остальные. Куда же денешься?
   Зверь улыбнулся.
   Ула облегченно вздохнула: наконец-то он ее увидел. А то стоял в дверях и смотрел в пустоту. Ей показалось, что в лаборатории от этого взгляда иней выпал. Уж лучше пусть жжет своими глазищами, чем так… когда холодно.
   Кстати, чему это он улыбается, позвольте узнать?
   – И что ты увидел смешного? – поинтересовалась она, пытаясь голосом скопировать недавний холод его взгляда, – Бесишься, да? Думаешь, я тебя… – Ула поискала подходящее слово. Нашла: – Думаешь, я тебя подставила?
   Улыбка Зверя из задумчивой стала слегка озадаченной. Он наклонил голову:
   – Что, извини?
   – Подставила, – упрямо повторила Ула, – ну, кинула. Сдала. Настучала.
   Зверь внимательно слушал. Даже улыбаться перестал. Зато теперь в глазах запрыгали знакомые бесенята. Такие родные, господи…
   – Какой слог! – восхищенно пробормотал Зверь. – Какое блестящее знание языка! Какой, не побоюсь этого слова, синонимический ряд!
   – Ненавижу! – Ула выскочила из-за компьютера. Кидать в Зверя чем бы то ни было не имело смысла, это она давно усвоила. Драться с ним тоже бесполезно – максимум, чего удавалось добиться, это не просто беспомощного висения в воздухе на расстоянии вытянутых рук – его вытянутых РУК, у-у, дылда! – а висения в воздухе вверх ногами. Или вниз головой. Это уж кому как нравится.
   Ула топнула ногой и села обратно:
   – Ты специально надо мной издеваешься?
   – Да, – кивнул Зверь. – Ты такая смешная, когда сердишься.
   – Скотина!
   – Я не был бы столь категоричен. – Он пожал плечами, не рискуя, впрочем, приближаться. – Какая же из тебя скотина? Так, скотинка. Живая такая, непосредственная…
   Все-таки она бросила в него пластиковую стойку для пробирок. И конечно же не попала.
   – Еще что-нибудь есть? – поинтересовался Зверь, поднимая стойку. – Бросай уж, чтоб я сразу все подобрал.
   Он отлепился от стены и пошел к ней, по пути уложив метательный снаряд на полку, к другим таким же. Подошел. Присел рядом с креслом, заглянул в глаза:
   – Ну? Будем драться?
   – Я… – начала Ула.
   – Ш-ш… – Зверь поднес палец к губам. – Забудь. Ты все сделала как надо. Это я дурак. Нужно было сразу объяснить тебе, что к чему, а я, – он виновато поморщился, – с детства биологов боюсь. И врачей. И вообще рыжих… каштановых, то есть.
   Все-таки она его треснула. По затылку. И даже попала.
   Ладонь отбила, но настроение сразу улучшилось.
   Зверь зажмурился, потом осторожно приоткрыл один глаз:
   – Все?
   – Все, – снисходительно процедила Ула, – живи пока.
   – Можно, да? Ну, спасибо.
   – Ты в самом деле не сердишься? Он задумчиво приподнял брови:
   – На себя разве что. Перестраховщик хренов. Представляю себе, что ты подумала, когда расхождения в данных нашла.
   – Мне нужно было спросить у тебя.
   – Ага, конечно, – Зверь кивнул. – А если б я убийцей оказался?
   – Убийцей? Ты? – фыркнула Ула. – Не смеши меня, сержант! Ты от Фюрера-то до сих пор не отошел, хотя там все сделал правильно, и спас всех, и вообще… Нет, я тебя не боялась. Просто Дитрих – командир. И я подумала, что в первую очередь нужно…
   – Ты хочешь оправдаться перед собой или передо мной? – прервал ее Зверь. – Если это нужно для тебя – я слушаю, объясняй. Если для меня, так я еще раз повторю: ты все сделала правильно.
   – Я должна была предупредить, что использую сканер.
   – Ничего ты не должна. – Он поморщился. – С чего бы вдруг? У тебя свой интерес в этом деле, тебе позарез нужно выяснить, что я из себя представляю, а я всеми правдами и неправдами пытаюсь этому помешать. Понятно, что ты предпочитаешь не спрашивать разрешения. Тем более что знаешь – спрашивать бесполезно. Все равно не позволю.
   – Не позволишь?
   – Нет. – Он покачал головой. – Извини, но мне все это давно поперек глотки.
   Она кивнула понимающе. Еще бы, с такими-то странностями Зверя и вправду с самого детства допечь должны были.
   – Ты всегда был таким?
   – Сколько себя помню. И давай на этом закончим, хорошо?
   – Ладно, – Ула слезла с кресла и устроилась рядышком со Зверем, – я больше не буду, – пообещала она, утыкаясь носом ему в плечо.
   Только с ним… только с ним можно чувствовать себя маленькой, слабой, беззащитной и защищенной. Он самый сильный и самый умный, и самый добрый, да. Он все понимает, все знает… С ним хорошо. Господи, спасибо тебе за то, что он есть! Будь он хоть кем угодно! Она обещала, никогда больше. И так оно и будет. Никогда. Разве что он сам разрешит. А если нет – пускай.
   Зверь поцеловал ее в висок, зарылся пальцами в густую теплую копну рыжих… каштановых кудряшек.
   Совсем, палач, с ума сошел, да? Трясешься над этой девочкой, как… как над «Муреной». Вместо того чтоб нервы ей мотать, больно делать, как батарейку использовать, ты сам с ней силой делишься. Зачем?
   Понятно зачем. Без Улы здесь все пропадут. Но проклятие! Как же недостает опыта нормального, человеческого общения с женщиной! Ведь люди это умеют. Любой из них это умеет, лучше или хуже, но знает, как и что нужно делать. Знает, а не задумывается над каждой ситуацией, выстраивая ее, как партию в шахматы.
   А ты Зверь? Тебе что, так не дано?
   Нет, наверное. Это человеческое умение, зверям оно обычно ни к чему.
 
   Дожди, нередкие на море, повинуясь каким-то неведомым, но гнусным погодным законам, проползли вдоль хребта и добрались до плато. Где, судя по всему, решили остаться надолго.
   «Не навсегда, я надеюсь», – думал Гот, каждое утро выглядывая из дверей жилого корпуса и бросая печальный взгляд на небо. Серое небо, затянутое сонными тучами.
   Это стало недоброй традицией – открыть дверь и сначала выглянуть на улицу, поморщиться недовольно, а уж потом выходить. Все так делали.
   Если Зверь не видел.
   При нем как-то неловко становилось. Ну дождь. И что? Подумаешь, невидаль – вода с неба. На то и джунгли.
   Работали неохотно. Вяло. То ли текучка заела, то ли ненастье. Даже Цирцея словно задремала под одеялом влаги – ящеры не летали, кусты и деревья тоже перестали одолевать визитами. Очень уж скользко на мокрых камнях. Только крысозавры изредка появлялись на границах минного поля. Но и те старались не отходить далеко от леса. То ли поняли наконец, что такое мины, то ли неуютно им было под дождем.
   Скорпионы – главная напасть – вообще исчезли.
   – Может, закончились? – высказал как-то предположение Гот. Плохое он время выбрал: и Зверь и Джокер оба рядом оказались. И оба командира такими взглядами наградили…
   – Ну дурак, дурак, – признал Дитрих. – В этой сырости кто хочешь рехнется.
   Морось висела над лагерем, протянулась паутиной от мокрых, блестящих скал до мокрых, черных джунглей. Унылая, мелкая морось. Изредка тучи, бранясь, проливались дождем. Тогда казалось, что миска неба накренилась, переполненная сыростью, и на землю хлещет сплошная стена воды.
   Где-то далеко рокотал гром, однако к лагерю грозы не приходили, останавливались на полпути поводить хоровод вокруг высоченного пика и занимались этим увлеченно, пока не выдыхались. Остатки грозовых фронтов, уже бессильные, ползли дальше. Их конечной целью было человеческое поселение, над которым они и собирались, унылые, мрачные.
   – У них тут сходняк, – заявил Кинг к исходу дождливой недели, – клык на рельсу! Тусовка. А чего? Место клевое.
   – Ага, – согласился Трепло. – А там, – он ткнул пальцем в сторону Грозового пика, до половины воткнутого в рыхлое небесное брюхо, – разборки со стрельбой.
   – Что они делят, хотел бы я знать? – задумчиво пробормотал Пижон.
   – Железо, – пожал плечами Лис. – Чего больше-то?
   – Вот мерзавцы! – Пижон даже прекратил стучать по клавиатуре «секретаря». – Это ж наше железо!
   – А им по фиг. – Трепло лениво бренькал на великолепной гитаре. Азат, глядя на этот инструмент, всякий раз восхищался человеческой изворотливостью. Или глупостью. Кто-то из офицеров «Покровителя» взял с собой в рейс прекрасную, ручной работы шестиструнку. Стоимость ее он прекрасно знал, поэтому хранил гитару в таком футляре, в каком сам Пижон, не задумываясь, согласился бы совершить аварийную посадку.
   От офицера даже пыли не осталось. А гитара – целехонька. Здесь она, правда, едва не пошла по рукам. Но Лонг довольно быстро наложил на инструмент свою лапу. Изящную, музыкальную еврейскую лапку. Теперь гитара выдавалась лишь тем, кто был облечен особым доверием. Трепло в разряд этих счастливчиков попал и правом своим пользовался при любой возможности.
   С Лонгом, кстати, никто не спорил особо, все-таки у него консерватория за плечами, и как раз по классу гитары. Странно, что не скрипки… Это Фюрер, покойник, все подкалывал: мол, Лонг, а Лонг, как это тебе мама с папой разрешили вместо скрипки за гитару взяться?
   Довел ведь однажды. Эжен из увольнительной приволок скрипку. Что он на ней выделывал!
   Пижон вздохнул. Он многое бы дал сейчас за то, чтобы послушать скрипку, можно с оркестром, можно в квартете… Только бы скрипку, и желательно в Казанской филармонии. Чтобы прийти туда в смокинге, в галстуке-бабочке, с какой-нибудь девочкой-журналисткой. Оторвой, каких на журфаке пруд-пруди. И чтобы она, впервые в жизни надев вечернее платье и туфли на высоком каблуке, косилась по сторонам. Чтобы бурчала вызывающе: «Предрассудки это все. Одежда должна быть удобной». И чтобы собственным отражениям в зеркалах не верила. Глаз отвести не могла.
   А скрипка при чем?
   Пижон снова вздохнул. И попытался сосредоточиться на тексте. Местные новости должны были выходить дважды в неделю, независимо от настроения редактора. Это Гот распорядился. Предоставил Пижону неограниченное право выбора сотрудников, исключая, разумеется, себя и, послушав глухое зверское рычание, Зверя.
   Молодец, майор. С газетой он классно придумал. «Секретари» были у всех, объединить их в сетку оказалось для Кинга работой на полчаса. Теперь свежая газета выкладывалась на сервер в рейхстаге, а уж оттуда ее мог скачать кто угодно.
   Дважды в неделю.
   Парни идею приняли с неожиданным энтузиазмом, где уж там набирать сотрудников – отбиться бы. На долю Пижона остались редакторская правка, верстка, статья на передовице и, конечно же, вечные споры с цензурой. А куда без нее? Это на Земле гласность и демократия, а на Цирцее военная диктатура. Диктатор в чине майора, он же главный цензор, он же имеет право вето, он же спонсор. В том смысле, что свободного времени выделяет Пижону каждый день на час больше, чем остальным.
   Кое-кто из бойцов даже делал успехи. Что приятно удивляло. За четыре месяца не всякий писать научится. Приходилось встречать практикантов, которые после года учебы продолжали приносить тексты настолько кривые, что редактора за голову хватались. Хотя вообще-то Пижон был мало знаком со спецификой газетного творчества. Он сразу выбрал ТВ и радио… А еще он мог поспорить, что ни в одну газету ни один из сотрудников не приносил материалов с таким количеством нецензурщины.
   Вспомнить хотя бы двадцатый выпуск. Когда Кинг взялся написать репортаж с чемпионата по «Штурму Валгаллы»… Завлекательная игрушка. Высадка десанта на Валгаллу – это почти так же круто, как Гагарин в космосе. Все-таки первая колонизированная планета.