Игнатова Наталья Владимировна. Последнее небо

   – Нет, – мгновенно среагировал Зверь.
   – А что это значит? – почти одновременно с ним спросил Гот.
   – М-да, в самом деле.™ Ула снова задумалась. – Греческий и латынь в одном слове. Некрасиво.
   – Ты знаешь греческий? – Майор с интересом посмотрел на Зверя.
   – Университет. – Тот неопределенно пошевелил пальцами.
   – Бластофит, – предложила биолог. – Оно ведь выбрасывает из себя живые организмы.
   – Переведи, – попросил Гот. И снова покосился на Зверя. – Латынь ты тоже знаешь?
   – Это не латынь, – издевательски оскалился сержант.
   – Это греческий, – подтвердила Ула. – Тебе, Дитрих, стоит поработать над собой. Плохо это, когда сержант образованнее майора. Не рычи, – она подняла палец, – не мешай мне думать. Итак, бластофит. Название мы приняли, да? На кого может охотиться животное такого размера? Ведь оно вынуждено жить в море, а там нет никого летающего.
   – Архипелаг Панголин, – напомнил Гот, – острова Они же кишмя-кишат нашими ящерами и еще прорвой всякого зверья. Летающего. Там достаточно глубоко, чтобы «веретенке» было где развернуться, и достаточно пищи, чтобы прокормить такую тушу.
   – Если это хищник, – возразила Ула.
   – Если нет, значит, на островах мы его не найдем. Но начинать с чего-то нужно.
   – Нам топлива не хватит для дальней разведки. – Зверь уже не сидел развалившись, он подобрался в кресле, бесенята в глазах превратились в настоящих демонов.
   – А ты не умеешь менять баки в воздухе? – Гот приподнял бровь. – Врешь ведь, сержант.
   – Я думал, ты не умеешь.
   – Десантура! – с чувством произнес фон Нарбэ.
   – Пилот! – брезгливо фыркнул Зверь.
   – Оба хороши, – вмешалась Ула. – Можете идти, господа солдафоны, я вас больше не задерживаю.
 
   Ночь здесь наступала медленно. Солнце садилось неспешно, цеплялось за скалы, свет проливался, как вода из порванной пластиковой фляги, растекался по камням. Долгие-долгие вечера. Кто-то когда-то утверждал, что вечер – самое трудное время для человека. Это время задавать вопросы, и дай-то бог, если на них не найдется ответов. Это время бездействия. Время ожидания. Вечер.
   – Куда вы с Готом летали днем? – поинтересовалась Ула, проглядывая какие-то длинные формулы на мониторе
   – Днем? – Зверь, сидевший за соседней машиной, пытался понять, отчего робот, который должен закручивать шурупы, упорно пытается их выкрутить. Вращает не в ту сторону. Вроде задача-то пустяковая, а непонятно, что не так у бедняги с мыслями
   – Сегодня днем, – терпеливо повторила биолог.
   – Летали?
   – Зверь, ты где?
   – В небе. – Сержант вздохнул. – Что случилось?
   – Ничего не случилось. Я просто спросила, куда вы летали сегодня днем.
   – Ах, днем? Да никуда. Баки меняли.
   – На что?
   – На баки, – удивленно ответил Зверь. И в самом деле, на что же еще можно менять топливные баки? Ула со вздохом закатила глаза:
   – Знаешь, по-моему, тебе нужно отдохнуть. Ты вообще спишь когда-нибудь?
   – Сплю, – совершенно серьезно ответил Зверь.
   – Не видела.
   – Я один сплю.
   – Это да. – Биолог только головой покачала, – И лучше бы тебе делать это почаще.
   – Зачем?
   – Зачем? – Ула отвернулась от машины, дотянувшись до Зверя, коснулась пальцами его жестких, серебряно-блестящих волос, взъерошила ласково, – Нельзя все время быть в небе, сержант.
   Он осторожно отстранился.
   Нельзя все время быть в небе, это правда. Как жаль, что нельзя!
   Робот этот несчастный, что же с ним стряслось?
   А денек завтра предстоит тяжелый. Сегодня днем они с Готом отработали смену топливных баков в воздухе. Было бы что отрабатывать! Машина висит, ты баки отцепляешь. Вот если бы можно было это в одиночку проворачивать! Да Мечты мечтами, а запас хода у вертолетов теперь в два раза больше. Пять тысяч километров – это греет. Да еще оборудовали на буровой спальное место для господина майора. Ночевать там придется. Не летать же лишний час до лагеря и обратно.
   Спать надо.
   Кто там зарекался посмертные дары зря не тратить? Ну, зарекался. А как тут не тратить, если с вышкой как можно скорее закончить нужно было? Топливо на исходе. Людей не хватает. Дел выше крыши. А уставать не получается, пока есть запас чужих сил… Ага! Вот где ошибка! Интересно, кому звезды дать, Кингу или Пенделю? Кто дефектную плату установил?
   Если кому и нужно спать чаше, так этим двоим.
   Зверь бросил задумчивый взгляд на самодельный топчан в углу зала, накрытый двумя спальниками. Здесь, в рейхстаге, ночевал иногда Кинг, если засиживался допоздна после отбоя. Ночью лучше сидеть, где застала темнота, а не шляться по лагерю, смущая часовых. Случалось тут спать и Готу. Да и Зверю, если уж на то пошло. Время заделами летит незаметно, вроде только вечер был, глядь, а на улице стемнело уже.
   Зверь оттолкнулся ногами, вместе с креслом отъехав от стола,
   Все. На сегодня – все. Или, может быть, прямо сейчас протестировать запасные платы? В общем, почему нет?
   Топчан в одном углу. Коробка с платами – в другом. Ну и выбор. Нет, одна койка на двоих – это неправильно, пусть даже Кинг делал топчан под себя и спать на нем можно хоть вдоль, хоть поперек. Не важно. Лучше уступить место даме, коли уж она пожелала остаться на ночь.
   – Ты действительно думаешь, что Цирцея разумна? – негромко спросила Ула.
   Зверь пожал плечами, роясь в ящике с платами:
   – Я знаю, что она разумна.
   – Разве так бывает?
   – Конечно. – Сержант рассматривал маркировки. – Почему нет? Что тебя беспокоит?
   – Что? – Голос Улы чуть изменился. – Что меня беспокоит? Зверь, неужели тебе не страшно?
   – А должно быть? – О, вот и нужные платы. – Чего бояться? Здесь ведь все просто: вот мы, вот все остальные. Кто не с нами, тот против нас и все такое.
   – Зачем ты ёрничаешь?
   – Я вполне серьезен, Ула. Тут опасно, зато никто не ударит в спину. Мы точно знаем, где враг, а где друг. Нам не нужно гадать, кто из тех, кому веришь, окажется предателем. И нет нужды идти на компромисс. Ни с кем.
   – Зверь…
   – Что?
   – Кажется, я боюсь и тебя тоже…
   Положив плату обратно в гнездо, он медленно обернулся.
   Она сидела перед своей машиной, застывшим взглядом смотрела на строчки формул. Не видела их. Балансировала на грани понимания, когда слова уже сказаны, но разум пока отказывается поверить в их истинность. Чуть подтолкнуть… нет, даже подталкивать не нужно, просто дать ей еще немного времени на осознание, и силу из женщины не нужно будет даже вытягивать, она сама хлынет, ровным темным потоком. Много силы. Чудесной, вкусной, необходимой ему сейчас больше, чем обычная человеческая пища.
   Проблема в том, что сама Ула еще нужнее.
   Зверь поднялся на ноги.
   Она обернулась к нему. Глаза – светлые омуты страха. И Зверь увидел себя ее глазами: привычная, оскомину набившая картина. Сила. Другая, не та, что нужна ему. Та, что в нем. Сила, уверенность, надежность. Сила. Снова и снова. Сила, которой можно довериться, сила, которая спрячет, согреет, защитит. От всего.
   Женщины хотели согреться и замерзали, рассыпались звенящими кусочками льда. Его сила никого не защищала. Она нужна была, чтобы убивать…
   Сначала погладить ее по голове, по мягким рыжим кудрям. Просто погладить, как ребенка. Ей сейчас нужно именно это. Теперь наклониться… нет, лучше присесть рядом, поцеловать в висок. Осторожно. Нежно. Взять ее лицо в ладони. Какие длинные ресницы. Черные. Странно, рыжие светлоглазые женщины обычно вынуждены подкрашивать ресницы и брови.
   Ну вот. Она уже плачет. Прозрачные капли набухают в уголках глаз. Ага! Покатились. Вот теперь можно поцеловать. Сначала в глаза. Собрать слезы губами. И не останавливаться. Останавливаться уже ни к чему. Она еще там, в своем страхе, но тело ее здесь. Тело раньше, чем разум, понимает, что ситуация изменилась. Тело реагирует.
   Ответила на поцелуй. Ее руки… Удивительно, как быстро слезы в глазах сменяются туманной поволокой, пока еще не страсти, нет, только удовольствия. Но дайте время…
   Зверь делал все, что нужно. Механически. С точностью и правильностью разумной и гибкой машины, способной адекватно реагировать на бесконечное число вариаций одного и того же задания. Ошибаться в подобных ситуациях он не умел. Невозможно ошибиться, точно зная, что чувствует жертва в каждое текущее мгновение. Он был единственным в своем роде механизмом, способным имитировать чувства и эмоции, и делал это, не задумываясь, просто выбирал оптимальный путь к достижению цели. Здесь и сейчас целью была отнюдь не Ула. Целью было хотя бы на время вернуть ее в рабочее состояние. Причем тем способом, который ей самой казался предпочтительнее.
   И лишь сливаясь с ней, вздрагивающей, нетерпеливой, доверчивой, он вспомнил вдруг, что не только женщина способна наслаждаться любовью.
 
   – Ты красивый, – сонно прошептала Ула, кончиками пальцев касаясь Зверя, очерчивая сухие мускулы. Осторожно. Чуть щекотно. – Ты так странно улыбаешься… Мне всегда было интересно, как это – с тобой. Еще на «Покровителе».
   Вот так так! Как же он проглядел? Да понятно как. В роль вжился, ситуация того требовала. Эх, Тихий, Тихий… Лопух великовозрастный!
   – Почему ты не спрашиваешь: «ну и как»?
   – А надо?
   – Конечно. – Она потерлась носом о его плечо. – Извечная мужская неуверенность.
   Зверь чуть повернул голову, встретился с Улой взглядом, опустил ресницы, гася темное пламя в зрачках:
   – Ну и как?
   – Хорошо. – Она вздохнула. – Спасибо тебе.
   – Тебе спасибо, маленькая. – Нужные слова и нужные интонации он выбирал инстинктивно. Благо набор был еелик. Целый архив, аккуратно пронумерованный/ разложенный по отдельным полкам.
   Противно было.
   Убить – это пожалуйста. Это с радостью, всегда, в любое время дня и ночи. А вот любить… обманывать – любить по-настоящему никогда не умел, – от этого на душе становилось гадко. Пользы никакой: положительные эмоции несъедобны, да и на вкус – дерьмо, а выкладываться приходится всерьез. Бессмысленное по большому счету действо, за исключением тех случаев, когда таким образом покупается доверие жертвы. Или когда собственный организм требует женщину.
   Ула тихонько посапывала, умостив голову на его плече, а Зверь лежал, закрыв глаза, и выбирал неспешно, кому из бойцов стоит устроить завтра выволочку? Чью обиду или бессильную злость можно будет забрать, чтобы компенсировать силу, растраченную только что. Ушло, конечно, совсем немного. Так, капелька. Но лучше восстановить ее сразу, чтобы не оказалось потом, что именно этой капли и не хватает.
   Плату так и не протестировал. Ну ладно. Это терпит. Вот, кстати, и кандидат в доноры: Пендель. Он или Кинг проглядели дефект – не важно. Пендель обидится серьезней. Он считает, что вправе рассчитывать на снисхождение со стороны друга детства. И это славно.
   А потом – небо. Гот на удивление спокойно воспринял свой невозможный рывок. Значит ли это, что он делал подобное раньше? Или просто не расположен майор к сильным эмоциям?
   «Запросто. Это ты – истерик невротический». – Зверь улыбнулся про себя. Оценка, может, и нелестная, зато, объективная.
   Хватит думать. Хватит.
   Спать.
   Но стоило провалиться в теплую, темную яму сна, как болезненно ярко привиделась Ула. Довольная, умиротворенная, чуть уставшая. Она улыбнулась. И Зверь вспорол ей живот. Вырвал печень. Крови было как-то очень уж много. Может быть, потому что нет кровостока?
   Может быть.
   Теперь сердце. Какие тонкие ребра. Как у птицы. Как… У маленькой девочки.
   Убить. Но сначала вырвать сердце. И выколоть глаза.
   Руки в крови…
   Зверь проснулся рывком, выдернул себя из сновидения, покосился на Улу, вполне живую, мирно сопящую, уткнувшись носом ему в шею
   – На фиг, на фиг, – прошептал едва слышно. Осторожно высвободился, закутал немку в спальник, оделся и вернулся к компьютеру.
 
   ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
   … Не любит. Хотя, казалось бы, с его-то внешностью! Но вот как-то не сложилось ни разу. Нет, дело не только в специфике работы. Разумеется, деятельность Олега не располагает к длительным контактам с кем бы то ни было, но, знаете, он никогда и не пытался.
   Нет-нет, мужчин Олежка тоже не любит. Он гетеросексуален, я бы даже назвал его гомофобом, что, в общем, характерно для России, со всеми нашими ГУЛАГами и прочей лагерной реальностью. А женщины… Ему нравится их убивать. Олег утверждает, что в женщинах силы больше, чем в мужчинах. Может быть, может быть. Я как-то ни разу не рискнул проверить это утверждение во время Ритуала. А все прочие убийства проходили, как вы понимаете, без моего присутствия.
   Бесполезная трата сил. Мальчик называет это именно так. В его возрасте, конечно, трудно, практически невозможно существовать без половых контактов, так что время от времени… Но нечасто. Нет.
   Ну, конечно же, он не убивает всех своих женщин. Это было бы уж явным перебором. Олег не психопат, он прекрасно умеет разделять секс и убийства.
   Я думал над этим, искал объяснения для себя самого… В общем, насчет бесполезности мальчик прав, но это я понимаю в свои семьдесят, а лет, скажем, в шестнадцать мне подобное утверждение в голову бы не пришло. Так что я больше склоняюсь к мысли, что все дело в той девочке, Марине Чавдаровой. Так уж неудачно с ней все получилось, что Олежка никак не может выбросить эту соплюху из памяти. Первая, так сказать, любовь. В той мере, в какой он вообще на это способен. «Ромео и Джульетта», я вас уверяю, по сравнению с этой парой – диснеевская сказка.
   Ему было тогда… только-только исполнилось четырнадцать. А у нее день рождения должен был быть примерно через месяц. Ну, в общем, возраст самый что ни на есть романтический. Голова забита всякой чушью, о работе мозга и речи не идет. Любовь опять же. Любовь у них, впрочем, к тому времени уже год как была. Дети теперь рано взрослеют. Во всяком случае, именно так мне рассказывали. Я сам не присутствовал. К сожалению. Подумать только, ведь все могло бы получиться совсем иначе!
   Дело в том, что Олега нашел не я, его отыскал для меня один из мастеров, не помню, как его звали. Мальчик-то был приметный, с явственными паранормальными способностями. Орден всегда интересовался такими. А уж когда мастер разобрался, что к чему на самом деле! Я не знаю до сих пор, да и не очень задумывался, надо признаться, хотел ли он сделать мне сюрприз – или планировал оставить Олежку себе – сейчас это уже не важно. А тогда… тот человек решил, что самым простым и эффективным будет убийство сразу двух зайцев, во-первых, одним ударом сломать мальчика, во-вторых, посадить его на прочную цепь. Этому кретину нужен был исполнитель. Простой исполнитель, можете себе представить?! Он собирался разбить драгоценный камень, чтобы использовать пыль как полировочную пудру. Да. Другого сравнения я не подберу.
   В подробностях все, что было, – скучно, не интересно и слишком противно, чтобы вспоминать. Грубая работа. Грязная. Мне даже несколько обидно: ведь все мастера, так или иначе, учились у меня. Глядя на неловкого ученика – всегда досадуешь не столько на него, сколько на собственную неспособность научить. Однако, несмотря на свою грубость, а может быть, благодаря ей, замысел удался. Олежку вынудили убить ту девочку. Вынудили… не совсем корректное определение. Его подвели к этой мысли. Там, насколько я понимаю, использовался весь комплекс воздействий, от давления на самолюбие (а самолюбие в четырнадцать лет – страшная штука) до банальной ревности. Я неоднократно упоминал, что Олег очень эмоционален. Очень. Какой художник мог бы из него получиться! Надо отдать мальчику должное – сопротивлялся он долго. Учитывая неустойчивость его психики – потрясающе долго. А сорвался буквально за несколько секунд. Так мне рассказывали. Причем сорвался во время обычного разговора с этой самой Мариной.
   Мне искренне жаль тех, кто был там в этот момент. Зверь, потерявший голову, – это зрелище не для людей. Нормальных – ненормальных – не важно. Это страшно. Марина Чавдарова стала первой жертвой первого Ритуала. А все, кто присутствовал – как это сейчас называется? – да, «подсели» на убийство. Олег поделился с ними силой. Мастер хотел сломать его, хотел посадить на цепь, но получилось все наоборот. Да, сломать удалось. Я, к сожалению, слишком поздно это понял, не уделил проблеме должного внимания, и надлом остался, думаю, навсегда. А вот насчет цепи… Олег убивал девочку долго. Не так долго, как других своих жертв, – ему недоставало опыта, но достаточно, чтобы забрать ее силу, отдать часть силы и заодно подчинить всех зрителей. Бессознательно. Он сам так и не понял, что именно сделал. А вот мне, когда я приехал туда, все было видно совершенно отчетливо.
   Господи, ну конечно, я помчался в тот городишко сразу, как только прослышал о случившемся. И я едва успел спасти своего мальчика. Помню, когда я наконец сумел разговорить его… разговорить это, пожалуй, перебор. Когда я наконец смог заставить его сказать хоть что-нибудь… Вы можете себе представить это зрелище? Вряд ли, конечно. Худенький парнишка с копной серебряных волос. Глаза – огромные, совершенно какие-то дикие, взгляд в никуда… он постепенно в себя приходит, словно оттаивает, медленно так. И вдруг смотрит на меня – вот когда я понял, что значит «заглянуть в душу». Знаете, что он сказал? Мальчик, разрезавший на куски свою любимую. Он сказал:
   – Я не знал что в человеке столько грязи…
 
   Первых двух бластофитов они нашли и убили почти сразу, с промежутком от силы в пару часов. Гот не ошибся, когда предположил, что эти водно-воздушные твари-хищники и что кормятся они на Панголине. Архипелаг назвали так именно из-за обилия этих самых панголинов, представленных там в бесконечном разнообразии. Среди прочих видов встречались и летающие, так что «веретенкам» было где развернуться.
   Цепочка островов даже формой напоминала ящерицу, правда, всего с одной лапой. Левой задней. Как раз возле лапы была убита первая «веретенка», а вторая – в районе…
   – Подхвостье, – заметил Гот, отмечая место на карте. – Что скажешь, Зверь, это достаточно корректно?
   – Для Улы сойдет, – ответил сержант, – а вообще можешь называть вещи своими именами.
   Внизу, на острове, горели деревья. Ула просила привезти образцы тканей, но, судя по всему, из этого ничего не выйдет. Бластофиты и иглы взрывались, разлетаясь едва не в брызги. Первый, сбитый над водой, под воду и ушел. Второго Гот со Зверем, осмелев, загнали в небо над островом. Останки твари упали вниз, и вот, пожалуйста, теперь там пожар.
   Третьего хищника пришлось поискать. Зато и выйти на него удалось незаметно. Бластофит был занят. Он охотился и не обратил внимания на людей, что явились поохотиться на него. Какое-то время пилоты просто наблюдали за блестящей, подвижной тушей, что наплывала сверху на стаю ужинавших ящеров.
   – Символично, не находишь? – заметил Гот вполголоса, как будто тварь могла его услышать. – Мы хотим убить «веретенку», которая хочет убить ящеров, которые хотят убить… кого они едят?
   – Рыбу, – предположил Зверь. – Кстати, рыба наверняка тоже кого-нибудь ест. Предлагаешь нам сожрать бластофита? Фу!
   Зверь не мог видеть Гота, но явственно представил себе брезгливую гримасу на его породистом лице. Улыбнулся.
   Иглы разлетелись во все стороны, ящеры – тоже. Большая их часть успела убраться, а тех, что попали под удар, просто разорвало на части. Довольно крупные, надо сказать.
   Убитые ящеры падали в воду. Бластофит неспешно снижался. Иглы, не нашедшие цели, вспыхивали. Огненные шарики были почти не видны на фоне светлого неба, а вот на фоне воды, если смотреть сверху, их переливающееся мерцание выглядело впечатляюще.
   – Красиво, – мечтательно пробормотал Зверь.
   – Угу, – согласился Гот. – Ладно, поехали.
   И они убили третью «веретенку».
   Приноровились, надо заметить, довольно быстро. Не сказать чтобы охота проходила легко – попадание под удар иголок могло оказаться болезненным как для вертолета, так и для пилота в нем. Гот во время первого боя выжимал из машины все возможное, столкнувшись же со второй тварью, попытался сделать чуть больше. И сделал. Неожиданно легко, без пугающего, хотя и захватывающего напряжения. Чем бы ни был его позавчерашний рывок, чудом или особенностью данной, конкретной машины, этот фокус оказалось возможным повторить. Снова. И снова.
   Расстреливая третью тварь, с которой все прошло намного проще, Гот задумался, выглядят ли его уходы от взрывов такими же легкими, как пируэты «Мурены». Решил, что, наверное, да. Во всяком случае, чувствовал он себя теперь намного свободнее, чем позавчера, когда не то чтобы сводило руки на штурвале, но желудок, во всяком случае, как закостенел с начала боя, так и не пришел в себя до его завершения.
   Зверь с восторженной матерной тирадой ввинтился в штопор, провожая к волнам останки противника. Гот дождался, пока «Мурена» вернется в нормальный полет, и поинтересовался:
   – А ты-то где летать научился?
   – В небе. – Голос сержанта вызывал ассоциации с котом, слямзившим на кухне мясо
   – Понятно, что в небе. Я спрашиваю, где ты учился?
   – Возвращаться пора. Машины заправить надо, да и самим пожрать не мешало бы.
   – Какого черта, Зверь? – Гот проверил уровень топлива – да, пора было возвращаться.
   – Я, что, спрашиваю о чем-то интимном?
   – Ты спрашиваешь, – услышал он после паузы. – Это уже много.
   – Мне твоя загадочность поперек глотки, – заметил майор.
   Рассердиться не получалось, состояние, очень близкое к эйфории, места для плохих эмоций не оставляло. Но Зверь… Гот понял, или был близок к пониманию, а может, просто подозревал совершенно беспочвенно… Нет, он не ошибся, он слишком давно летает, чтобы ошибаться в подобных вопросах – Зверь на своей «Мурене» проделывал те же невозможные вещи, что и Гот. Но одно дело майор, пилот с десятилетним стажем, и совсем другое – грязеед-десантник, не боевой даже, так – из войск, которые принято называть «миротворческими» и которые понятия не имеют, что в людей можно стрелять по-настоящему.
   – Я жду, – напомнил Гот, поскольку Зверь заткнулся и отвечать, похоже, не собирался.
   – Отвяжись, а? – «Мурена» уже унеслась вперед, к буровой, и почему-то казалось, что она демонстративно развернулась хвостом к непосредственному начальству.
   – Не отвяжусь, – хмыкнул Гот. Зверь никогда раньше не вел себя так вызывающе. Впрочем, раньше Гот и не настаивал на ответах. Ну да. Раньше это не было принципиально важным. – Отвечай на вопрос, сержант. Это приказ.
   – На буровой. – Голос Зверя стал почти просительным. Почти. Интонации колебались на той грани, за которой можно ожидать равно и просьбы, и открытого неповиновения.
   – А что изменится на буровой?
   – Твою мать, майор, – неожиданно бесстрастно прошелестел Зверь, – я не умею врать, когда летаю. Небо не терпит лжи. Если хочешь задавать вопросы, вернемся на землю.
   Гот ошалело кивнул и замер в кресле, переваривая услышанное. Он подозревал, что Зверь не в себе. То есть он знал, что Зверь сумасшедший. Ладно, он был уверен, что Зверь – законченный псих. Но есть же какой-то предел ненормальности, после которого в армию не берут. Отбраковывают. Может статься, в России на подобные веши смотрят сквозь пальцы, но космические войска – это не Россия. Это ООН. И мерки для всех одни.
   Почему-то вспомнился Джокер с его мертвыми родственничками, и Гот решил, что пришло время пересмотреть свое отношение к психиатрам, отвечающим за проверку солдат на годность. А что делать? Пересматривать отношение к собственным бойцам уже поздно. На Цирцее все психи вместе, и тут от них никуда не денешься.
 
   В чем-то, конечно, Зверь был прав. Небо не терпит лжи. Странно, что он сформулировал для себя эту истину раньше, чем потомственный пилот Дитрих фон Нарбэ, но Зверь вообще странный.
   Следующие несколько дней Гот иногда возвращался мыслями к тому, что, может быть, стоило надавить на сержанта. В конце концов на этой несчастной планетке слишком мало людей, чтобы пренебрегать полной информацией о каждом из них. Мысли были правильные. Разумные. Но за штурвалом думать о тонкостях командования малым боевым подразделением в сверхтяжелых условиях было некогда, а когда вертолеты возвращались на буровую, все мысли уже начинали вертеться вокруг душа и спального мешка. Ну, еще про ужин, конечно, думалось. Но на это сил хватало лишь потому, что готовил Зверь. А готовил он нисколько не хуже, чем управлял вертолетом.
   «Летает, – вяло подумал Гот, сажая машину. – Зверь называет это летать». Это майор уже знал. Казалось бы, ничего особенного, слово как слово. Только Зверь произносил его со странной интонацией.
   Четыре дня прошло. Шесть бластофитов убито. Сегодня не нашли ни единого. Обшарили почти весь архипелаг – впустую. Одну тварь удалось увидеть под водой. Бластофит стремительно погружался. Уйти на большую глубину он не мог – «веретенки» были вынуждены жить довольно близко к поверхности, но стрелять не имело смысла.
   – Завтра начнем бомбить, – лениво пробормотал Гот, наблюдая за тем, как Зверь готовит ужин.
   – Угу. – В поставленную с утра ловушку попал гектокраб, и сейчас Зверь осуществлял сложные манипуляции с его клешнями, водорослями и какими-то местными не то корнями, не то толстыми травинками. Если верить запаху, вкус обещал быть потрясающим.
   Гот задремал прямо на кухне, привалившись к стене. Проснулся оттого, что Зверь пинал ногой его стул: