И Тодхаузен был благодарен наступившей тишине. Он подумал, что здесь, где рассказы лились потоком и уже вышли из берегов, это молчание - дань памяти усопшей. Тодхаузен смотрел на дышащую на стене тень Елены, такую же неподвижную, как она сама. Только тень выглядела более резкой и даже чуть угрожающей. Тень, как и Елена, была подобна сомкнутой раковине. Попытавшийся из любопытства вскрыть ее смог бы ее лишь сломать. И никому не было ведомо, раскроется ли она когда-нибудь навстречу лучам солнца, пробившимся сквозь толщу воды. Тодхаузену казалось, что с того мгновения, как он в первый раз увидел Елену, прошла целая вечность. Но он прекрасно знал, как недавно все случилось. И он уже видел, что вокруг Елены, словно вдоль створок раковины, возникла светлая полоска, возвещавшая о том, что она раскрывается, и о том, сколько света таится под неприметными створками. И там она тихо мерцала и дышала прохладой темной ночи, и Тодхаузен все еще не решался ее потревожить.
   - В голод трудно поверить, - снова прервала София недоверчивую тишину. - Но ведь я не рассказываю вам, что мы ходили по водам, хотя таким вещам люди верили...
   При словах Софии перед Тодхаузеном внезапно воскресло одно из самых ранних и редких воспоминаний, в котором присутствовал отец. Двое счастливых взрослых и ребенок играли в песке у моря. Нигде - ни поблизости, ни вдалеке - не было ни одной живой души, только корни деревьев, прогрызшие дюну, да песчаная стрелка, уходившая далеко-далеко в море. Песчаная стрелка в море... Песчаная стрелка в море... Отец ступил на нее и пошел, то упираясь руками в бока, словно циркач-канатоходец, то взмахивая руками, словно птица крыльями. Отец уходил все дальше и дальше. Уга вспомнил, как он сощурил глаза так, что море превратилось в тонкую полоску на горизонте. А отец все шел и шел, и Уге показалось, что тот уже давно идет по воде. Он вспомнил, что спросил у матери, правда ли, что отец умеет ходить по воде. Мать улыбнулась, взъерошила его волосы и не произнесла ни слова.
   - Вечерами, чтобы хоть как-то прогнать неотвязное чувство голода, мы принимались гадать, - непреклонно продолжала София. - В Древнем Риме гадали на Вергилии. - Произнесенное Софией звучало так, словно бы "на Вергилии" означало примерно то же, что и "на кофейной гуще", "по линиям руки", "на воске и маслах", "на картах", "на горячих углях и маковых зернышках" или "на фиговом листке". - Раскрывали наобум сочинения Вергилия, читали одну строку и по ней предсказывали будущее, позднее точно так же листали Библию... Вергилия у нас не было, а Библия была.
   - "Потому что чрез Меня умножатся дни твои, и прибавится тебе лет жизни", - открыв наобум притчи Соломоновы, прочла София.
   Элеонора, только что очнувшаяся от своих безумных пиршественных видений, устало улыбнулась.
   - Мы будем жить долго и счастливо, у нас будут любящие мужья, к которым можно прильнуть ранним утром, у нас будут дети, легко рожденные, и всегда у нас будет черный хлеб и соль, - растолковала она неуверенно.
   София подвинула Библию Элеоноре. Элеонора начала медленно листать тонкие страницы:
   - "Скрывающий свои преступления не будет иметь успеха; а кто сознается и оставляет их, тот будет помилован".
   - Никто не признается в своих злодеяниях и будет продолжать их творить, ибо злые дела всегда удаются, как бы мы ни надеялись на добро. Кто поистине совершил зло, не примет прощения, даже если бы ему его дали даром. И я надеюсь, Бог не помилует их, ибо они знают, что творят.
   - "Не пролил влаги своей над вами и лоно земли скрыло от вас плоды свои".
   - Когда чаша страданий переполнится и покажется, что терпению пришел конец, небо раскроется над нами и прольется теплый дождь. Лить будет много дней, реки выйдут из берегов, и мы сумеем уйти еще до последней лодки. Когда потоп сойдет, земля станет плодородной как никогда, мы сможем сеять, что захотим, и убирать, что посеяли.
   - "Человек, рожденный от женщины, живет лишь краткое мгновение и полон смятенья. Он растет, как цветок, и увядает, он скользит, как тень, и исчезает".
   - Никто не в силах предсказать вечную жизнь, разве что - некоторые будут скользить, как тени, другие будут жить.
   - "Благоразумный видит беду и укрывается; а неопытные идут вперед и наказываются".
   - Мир погубит разум его. И чем разумнее станет мир, тем меньше безумцев безоглядно пойдут на страдания. И мудрые не протянут руку пострадавшим по недомыслию, чтобы те смогли учиться на своих ошибках.
   - "Истинно говорю, нет на земле ни одного человека справедливого, который творил бы добро и не грешил".
   - Истину не угадать.
   - "Кто роет яму, тот упадет в нее, и кто покатит вверх камень, к тому он воротится".
   - Превратится однажды мир в необозримый лес, и на каждом шагу будут в нем ямы-ловушки, тщательно укрытые сучьями, мхом и листьями. Каждый захочет кого-нибудь поймать. Многие попадутся сами в свои ловушки, но больше окажется тех, кто попадется в выкопанные другими. Люди начнут ловить друг друга и скоро забудут о таком бессмысленном деле, как катить камень в гору. Кто роет ямы, о горах не думает.
   - "Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?"
   - Те, кто захочет сохранить огонь у себя, сгорят, как сухие костры посреди городской площади; те, кто с факелами пойдет, будут править и останутся живы.
   - "Да не уклоняется сердце твое на пути блудницы, не ходи по стезям ее".
   Эту строку София прочитала таким назидательным тоном, что на обеих, усталых и измученных, напал смех. Элеонора схватила Библию, снова стала листать наудачу и быстро пробежала глазами открытые страницы:
   - "Не ворожите и не гадайте, ворожеи не оставляй в живых. Не должен находиться у тебя прорицатель, ворожея, чародей".
   И тут обе они стали смеяться взахлеб, как смеются измученные, давно не смеявшиеся люди.
   После вечернего ритуального гадания София из особого тайника в стене хибарки извлекла бумажный сверток и холщовый мешочек. Она оторвала две длинные полоски бумаги и, достав из мешочка зеленовато-коричневую сухую смесь, тщательно уложила по щепотке на каждую полоску. После первых трех затяжек София и Элеонора бесконечно любили этот мир. Они научились смешивать плохой табак с показанными стариком сушеными листьями.
   Для поминающих настоящим сюрпризом была неподдельная радость, с какой София, помогая себе руками и выразительной мимикой, пересказала счастливое состояние своего одурманенного сознания в те голодные времена.
   - Я была птицей, медленно летящей сквозь туман, я была птицей, качающейся на волнах, я была туманом, который нежно окутывает птицу, я была волнами, которые легко качали птицу, я была водой, которая превращалась в туман, я была светом, который возникал, когда туман исчезал... - Маленькая, старая София заговорила стихами. Казалось, она завораживает, окутывает присутствующих давно развеявшимся дурманящим дымом. - И вот однажды, в один из таких голодных вечеров, кто-то постучал в нашу дверь, - произнесла она, внезапно протрезвев. - На пороге стоял русак в толстом ватнике. Он пришел проверить, как мы голодаем. Лицо его было не то чтобы некрасивым, но мрачным, насупленным и как будто обмороженным. Без разрешения он протопал к столу, сел, не раздеваясь, вытащил из кармана обдрипанную тетрадку и корявыми буквами вписал в какой-то длинный список наши имена. Посмотрел на наш нищенский ужин и, изучив нас, произнес: "Хлеб нужен, умрете. - Это-то мы знали, хлеб действительно нам не помешал бы. - Высохли, как старый горох. Ни кровиночки, бледные. Баба без крови, как чучело".
   Мы только и поняли, что нет в нас, в чучелах этаких, крови, которая бы бурлила.
   Видно, рассердившись на наш голод, русский вскочил и, уходя, так хлопнул дверью, что та только ахнула.
   На следующее утро русак притащил в нашу лачугу только что придушенную неощипанную курицу и буркнул, что будет к ужину.
   В нас проснулись все долго сдерживаемые голодом страсти. Похоже было, что вечером мы ждали пришествия самого Спасителя. По хибаре летали давно забытые ароматы, булькало, скворчало, жарилось, кипело, бурлило. Мы накрыли королевский стол, который украсили сухим брусничником и бережно хранимыми свечами. Вечером, открыв двери, русак так и остолбенел на пороге. Элеонора любезно протянула ему руку и помогла раздеться. Мужик смущался, как молодая девица, и мечтательными глазами смотрел на тщедушную Элеонору, которая распустила свои гладкие волосы и в неверном свете горящих свечей больше походила на видение, чем на человека.
   Ели в торжественной тишине, русак хлебал тихо как только мог. У сытого, у него мечтательность в глазах сменилась блеском вожделения. С жадностью следил он за каждым самым простым движением Элеоноры - как обеими руками она обняла большую деревянную миску, как вычерпала остатки варева, как расставила брусничник венчиком на пустом краю стола...
   "У вас добрый душа", - сказала я по-русски, как умела.
   "Душа меня забыла", - ответил русак, и блеск в его глазах снова сменила грусть.
   Элеонора, занятая мытьем посуды, скользила, словно тень, от стола к плите.
   "Без души жизнь, как чучело", - произнесла я услышанное от него накануне слово.
   Элеонора сидела на низенькой скамеечке возле плиты почти у ног русака и прислушивалась к нашим словам.
   "Жизнь и есть чучело. В пустом поле, где птицы не летают. Стережет, чего и не надо стеречь", - сказал он и улыбнулся Элеоноре.
   Элеонора улыбнулась в ответ, как должник своему спасителю, - покорно и почтительно. "Плоть ничего не стоит", - произнесла она, прежде чем взять русака за руку и увести за свою занавеску.
   После этого русак всегда приходил и исчезал в темноте - постепенно мы забыли о голоде, не надо было больше вспоминать о чудодейственных способностях Постника и гадать о будущем. Надо было только молиться, чтобы с Элеонорой ничего не случилось. И все обошлось, только раз пришлось мерить дорогу до старушки, и после ее отвара из зеленого мыла Элеонора мучилась всю ночь и долго кровоточила. Русак возле лачуги плакал.
   Тогда, едва придя в себя от пережитого, хлебая горячий бульон, она сказала, что во время болезни часто видела один и тот же сон - чье-то лицо, которое она только ощущала, склонялось над нею близко-близко и произносило: "Ты печалишься и беспокоишься о многих вещах, но нужно лишь об одной. И если ты изберешь для себя эту одну, ее у тебя никогда не отнимут".
   И как луна истаивает в небе, пусть так же исчезнет и моя вина, - глядя на луну, которая, и правда, начала уже бледнеть, произнесла София, заканчивая свой рассказ.
   Слова обладают огромной силой. Они держат в плену и даруют неизъяснимую свободу. Они заставляют страдать, точно орудия пыток, и они же - долго чаемый глоток влаги. За них можно сгореть на костре и заслужить вечное прощение. Ими можно молить и проклинать. Можно хладнокровно лгать и произносить чистую правду.
   Слова придавили пришедших проститься словно плотный туман, вставший из моря, чтобы на мгновение укрыть вершины деревьев и церковные шпили, горы и трубы над крышами, небеса и флюгеры. Может быть, скоро и они, сидя в комнате Элеоноры, перестанут видеть, а будут только чувствовать друг друга? Будут слышать только чужое дыхание и, может быть, случайно прикоснутся друг к другу? Но они не испытают ни страха, ни отчаяния, которые настигают того, кто заблудился в пути. Ибо они будут слышать дыхание того, кто рядом. Совсем близко, только на недосягаемом расстоянии.
   - Ангельские крылышки, - чуть слышно и неуверенно произнес Бита-Бита.
   Ангельские крылышки
   Игры Биты-Биты
   - "Ангельские крылышки" - это была игра, в которую мы с Элеонорой играли чаще всего. - Бита-Бита оказался не таким уж дурачком, только его детский голос, как и сам он, ничуть не соответствовали облику взрослого человека.
   Предупреждающе подняв палец, Бита-Бита быстро выскочил во двор через двери веранды. Собравшиеся успели только недоуменно переглянуться, как он уже возвратился с внушительным пучком прутьев и маленьким ножичком.
   И принялся увлеченно играть сам с собой.
   Связал прутики в несколько маленьких пучков, разложил их на полу в ряд на расстоянии ступни и, держа ножичек рукояткой вниз, встал около первого пучка прутьев и спросил сам себя: "Что рубишь?" и сам себе ответил: "Крылышки".
   Потом тщательно прицелился, отмеряя прищуренным глазом расстояние между ножичком и полом, и наконец метнул ножичек в первый пучок прутьев.
   Тот воткнулся справа от него.
   - Не вышло, - повернувшись к поминающим и словно бы извиняясь, произнес Бита-Бита. Но азарта не утратил. Тщательно прицелившись второй раз, он попал ножичком в самую середину пучка. - Ангельские крылышки! - радостно воскликнул он. - Побеждает тот, кто нарубит больше всего ангельских крылышек. - Довольный, что ему удалось с честью продемонстрировать суть игры, Бита-Бита, запыхавшись, сел на свое место. - Мы с Элеонорой попеременно выигрывали, каждый в свой черед, - сказал он, словно бы доказывая нечто чрезвычайно важное.
   Елена смотрела на пучки прутьев и не верила собственным ушам. Элеонора играла, как ребенок, и, возможно, не менее увлеченно, чем Бита-Бита, восклицала: "Ангельские крылышки!", когда ножичек попадал в центр пучка. "Ангельские крылышки, ангельские крылышки". Куда мог улететь ангел с перебитыми в азарте игры крыльями? Ему грозила судьба опьяненного весной мотылька, залетевшего в комнату и порхавшего вверх-вниз, как на качелях, пока чья-то счастливая, истосковавшаяся рука не хватала его с затаенной нежностью. И крохотные, нежные разноцветные пылинки осыпались прямо в руке. Мотылек печально высыхал между рамами, оставаясь лежать там до будущей весны.
   - И в обманки, часто мы играли в обманки, - увлеченно продолжал Бита-Бита. Он снова стремительно вскочил и на секунду исчез в закутке, где раньше спала Элеонора. Вернулся с обтрепанной колодой карт в одной руке и с такими же старыми бумажными купюрами в другой. - Это не так просто, как вам кажется. - Бита-Бита исподлобья заговорщицки улыбнулся собравшимся, которых, казалось, вся эта история с играми развеселила.
   Освободив угол стола, Бита-Бита прежде всего положил на него две солидные кучки - карты и деньги. Потом переставил поближе графин с вином и один бокал.
   - При обманках надо пить водку, но обойдемся тем, что есть, - пояснил он. Потом ловко перетасовал карты. Его маленькие ручки обрели совсем иную живость. В них не было ничего общего с грустным мотальщиком клубка, когда он, склонив голову, шмыгал носом у гроба Элеоноры. - Берешь карту, кладешь на стол и врешь или называешь правильную. - Тайком заглянув в свою карту, Бита-Бита победно посмотрел на пришедших прощаться и сказал: - Валет червей. Пока второй думает, перевернуть или не перевернуть карту, первый должен сочинить какой-нибудь завиральный рассказ. - Бита-Бита взглянул на лежащую на столе карту и в задумчивости сморщил свое детское личико. Он вспомнил, как здорово они с Элеонорой сочиняли.
   - Валет червей. - Бита-Бита положил карту на стол и бросил невинный взгляд на Элеонору.
   Пока Элеонора размышляла, переворачивать карту или нет, Бита начал свой рассказ.
   - Темной летней ночью пошел я на берег реки послушать, как птицы поют. Присел в кустах возле белых мостков, принялся в небе звезды считать. Вдруг откуда ни возьмись на мостках девушка голая стоит. Как в сказке - волосы длинные, коромысло через плечо. Зачерпнув воды, девушка села на мостки и, болтая в воде ногами и на месяц глядя, стала напевать песенку - ах, какой месяц белый да ясный, а все ж не такой белый, как мои бедра. Тут лунный свет взвился вихрем и унес девушку со всем коромыслом да с ведрами прямехонько на небо. Когда вихрь утих, я сам, своими глазами видел девушку с ведрами да коромыслом на самой середке месяца, на помощь она звала, а чем я, прах земной, мог ей помочь? Хотя, думаю, она просто дурачилась, на месяце оказавшись.
   - Король бубей! - весело воскликнула Элеонора, перевернув карту Биты. Оба дружно опрокинули по глотку. Купюра досталась Элеоноре. - Туз треф. Пришла очередь Элеоноры врать. - Однажды, когда солнышко было еще высоко и все умные люди спали после обеда, пошла я в ближний лес по ягоды. Набродилась по горячим горушкам, ничего толком не набрала, иду, злюсь. Всего-то и видела, что черных гадюк, гревшихся на солнышке. Им-то холодно, хоть на каком солнце грейся. Устала я, чуть с ног не падала и наткнулась вдруг на пригорок, поросший земляничником. А где листья, там и ягоды. Но вместо ягод под ними блестели монеты. Полную корзину насобирала и полный фартук. Насыпала в туфли и в штаны, за чулки засунула, за щеки напихала. Зажала под мышками и в зубах держала. Еле-еле домой тащилась. А по дороге все денежки в пижму превратились. С тем и осталась - и во рту, и в туфлях пуговки пижмы, полным-полно понапихано.
   - Туз треф, - перевернув карту Элеоноры, разочарованно сказал Бита-Бита. Оба выпили, и Элеонора к своей купюре добавила еще одну. - Дама червей, - поспешно сбросил следующую карту Бита-Бита. - Весной, как обычно каждый год, посадил я в огороде бобы. Когда два листочка проросли, нарезал кольев из сирени и воткнул крест- накрест, чтобы боб мог вверх расти да цвести пестрыми цветочками. Все бобы как бобы, а один растет, всех обгоняет. Сначала подставил я ему яблоневую подпорку, а он все выше и выше, отыскал я тогда длинный шест, который и сам едва мог удержать, а куст совсем уж к небу взбирается. Махнул я рукой, пусть себе растет, куда хочет, раз такой бестолковый. Как-то утром, когда небо было таким ясным, что глаза слепило, смотрю - боб мой, что кол, небо проткнул, верхушку даже в бинокль не разглядеть. Ствол у него, как у дерева, листья могучие, как у чертополоха. Недолго думая, стал я взбираться по листьям вверх. А чего мне не лезть скоро я уже был выше деревьев, выше птиц. Воздух чистый, как родниковая вода, ни облачка вокруг. Взобрался я прямиком на небо. Исходил его вдоль и поперек и скучно стало. Ни тебе деревьев, ни рек, ни птичьих трелей. Пусто вокруг, тихо и холодно. Посмотрел вниз на землю - Боже ж ты мой, какая красота! Зеленые пуговки лугов и голубые ленточки рек. Быстро стал спускаться. А люди уже прослышали, что за боб растет в моем саду. Все, как ненормальные, хотят на небо взобраться. Ничего, говорю, там нет, и лезть нечего. Да кто ж поверит, пока своими глазами не увидит. Лезли, лезли и, обманутые, обратно возвращались. Охотников было не счесть, весь огород мой потоптали. Рассердился я тогда да и срубил тот боб, чтоб не подманивал да не обманывал.
   - Знаю, знаю, червонная дама, - сказала Элеонора, не поймав Биту-Биту на лжи. Оба еще раз ублажили душу, и Бите досталась хрустящая бумажка. - Туз пик, - положила наконец свою карту Элеонора. - В безветренную погоду, когда поверхность воды была как стеклышко, поехала я кататься на лодке. Озеро было словно прозрачное зеркало, дно видно. Перевесилась я через борт и стала смотреть - в водорослях разные рыбы прячутся, по камням водяная змея ползает, ракушки, как дорогие брошки, переливаются, тина дремлет, как толстый волосяной ковер. Я тихо наслаждалась подводным миром. А на середине озера, в самой его глубине, вижу, стоит, как нарисованный, затонувший замок. Решила: кажется мне - ведь столько об этом доводилось слышать! Била я, била веслами по гладкой поверхности, но как только все успокоилось, смотрю стоит замок, как и стоял. Не часто такое случается. Перелезла через борт, нырнула глубоко-глубоко. Ну и ну, какие красоты открылись! Люстры с подвесками, кресла с гнутыми ножками, тяжелые сундуки, потолки расписанные да разукрашенные. Долго я среди этой красоты не стала задерживаться, быстро вынырнула. Забралась в лодку, перевела дух и давай думать, как замок из воды достать. Подумала, неужто гордый такой окажется, что на названия хуторов не отзовется. А ну попробую! И давай во все горло кричать, что на ум приходило - Дукас, Бундули, Драудавас, Энгели, Запраускас, Менгели, Луги, Палеяс, Кальви, Тейцис, Ремпи, Амалия, Шушли... Все понапрасну - остался замок там, где стоял. Сколько ни звала.
   Елена смотрела, как Бита-Бита играет сам с собой, азартно переворачивает карты, шуршит деньгами и рассказывает, рассказывает. Так вот кто прятался во время прогулок Элеоноры и Елены вдоль реки в прибрежных кустах - азартный картежник. И ему запрещено было приближаться. Он слушался Элеонору, как верная собачонка, и до могилы хранил их общую тайну. Вечера в этом унылом мире они проводили весело. Жить можно по-разному. И время повсюду течет по-разному. И часто одни смеются над тем, что у других вызывает слезы. И мелочи жизни люди воспринимают по-разному. Так одинаково рождающиеся и так одинаково умирающие.
   Гости смотрели на Биту-Биту, как на исчезнувшие письмена, которые кто-то открыл заново. И попытался прочесть. И с каждым прочитанным знаком нарастало чувство свободы и самой обыкновенной радости, тонувших в безвестности и забвении нанесенных песком времен, пронесшихся над ними. У кого-то уже не осталось сил радоваться, кто-то смотрел на них, и жизнь казалась ему бессмысленной и глупой игрой, кто-то хотел включиться в игру, кто-то считал, что все еще впереди, кто-то вспомнил предупреждение - "уже гораздо позже, чем ты думаешь", перед кем-то память встала стеной, словно тяжелые решетчатые ворота старой крепости, кто-то...
   - А еще мы играли в "Умри"! - воскликнул Бита-Бита и опустил голову, словно в чем-то был виноват. - Теперь играть больше не надо, - добавил он, и на глаза его навернулись слезы. Подождав, пока рассеется грусть, Бита-Бита все же стал рассказывать: - В "Умри" можно играть, когда хочешь. Когда разговариваешь, когда готовишь, когда работаешь в саду. Только надо, чтоб было двое. И тут один вдруг кричит:
   "Умри!" - и второй застывает, как столб, что бы ни делал. А первый кривляется, второго смешит по-всякому, пока тот тоже не начинает смеяться и оживает.
   Больше уж так не поиграешь. Ее уже не рассмешишь. И "Вот тебе талера..." уже не будет, и "Гроша в горшке", и "Башмачника", и "Жмурок", и "Хитрого слуги" - ничего больше не будет. - И Бита-Бита так горько залился слезами, что у провожающих, глядя на него, сердце чуть не разрывалось от жалости. Он плакал, как ребенок беженцев, разлученный с родителями, как невеста, потерявшая жениха, как мать, у которой отняли дитя, как мужчина, который утратил любовь.
   Крышка всем играм. Пора закругляться. Хватит играть. Игры пошли прахом.
   У Тодхаузена сердце готово было выскочить из груди. Он встал, налил Бите-Бите вина и дружески обнял его за плечи. Бита-Бита плакал навзрыд, и Тодхаузен погладил его по голове. Они не смотрели друг на друга, только Елена смотрела на Тодхаузена. Слезы застилали ей глаза, но она видела блюдечко волос Биты-Биты и руку Тодхаузена на нем. И полюбила эту руку с первого взгляда. Из этой руки поток невероятной жизненной силы перетек в нее. И показался ей светом, льющимся сквозь стеклянную крышу высокого-высокого дома, до которой ей во что бы то ни стало надо добраться, хотя лестница, ведущая вверх, может быть бесконечной.
   Тодхаузен посмотрел на Елену и увидел, что полоска света вдоль сомкнутых створок раковины стала еще шире. Это мерцали глаза Елены, омытые слезами. И Тодхаузен с трепетом смотрел в них.
   Рыдания Биты-Биты затихали, недалек был момент пробуждения небосвода.
   Вот-вот наступит мудрое спасительное утро.
   Интимная сестра
   Покаяние Кирила Пелнса
   "Ей принадлежит море, ибо она его сотворила, и суша дело ее рук".
   - Она полагала, что любовь - это ручная работа. Что надо терпеливо сидеть возле бесконечного тонкого полотна и, подбирая цвета, кропотливо и бережно вышивать его. Чтобы получился гладкий рисунок, который хранился бы сто лет и у следующего за следующим поколения вызвал бы недоверие в том, что такую работу можно выполнить вручную.
   Мы лежали на полу возле открытой дверцы печи, поближе к огню и теплу, и я рассказывал ей о пятнах ржавчины, которые оставляет на старой вышивке время, о дырах, которые прогрызают в ней крысы или моль, о том, что вышивка ветшает, беспомощно ожидая своего конца, и что нет никого, кто бы ее уничтожил. Улыбаясь, она потянулась ко мне и сказала, что верит - есть вещи, которые существуют вечно. Свет, через открытую дверцу печи озаряющий ее фигуру, существует вечно. И мое желание прикоснуться к отражению этого света вечно. Я не сопротивлялся и стал изменчивой цветной ниткой в ее иголке. И смотрел, как всерьез трудится она во имя вечности.
   Но часто меня посещало необузданное желание портить ее тщательную работу. Ибо ее она любила жарче, чем мое страстное желание прикоснуться к ней. Я рвал нити, перекусывал иглы, корежил наперстки. После чего неизменно впадал в чудовищную немилость. И тогда мои желания становились такими нестерпимыми, что я подавлял их, растрачивая свою жизнь, так что она превратилась в никому не нужную истрепанную скатерть.
   Как-то лежал я в постели грязной уличной девки, и единственной звездочкой в темноте был уголек сигареты. Моя рука касалась обнаженного, упругого бедра шлюхи, я пил и был счастлив на миг оказаться счастливым. И мир в этой душной тьме представал передо мной величественным и прекрасным. Я как будто стоял во впадине горы, перед стеной низвергающегося могучего водопада. Кто-то предоставил мне царский выбор - расправить мои несуществующие крылья и прыгнуть вслед за вольнолюбивой водяной горой или сложить их и, понаблюдав за стихией, вернуться обратно. Я возвратился, как делали это многие. Я шел, чтобы влиться в другой поток, от которого всегда бежал.