Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Икстена Нора
Праздник жизни
Нора ИКСТЕНА
Праздник жизни
Повесть
Перевод: Жанна Эзит
Нора Икстена, прозаик, переводчица. Родилась в 1969 году в Риге. Окончила филологический факультет Латвийского университета. Изучала английский язык и литературу в Колумбийском университете. Автор книг: "Nieki un izpriecas" ("Пустяки и маленькие радости"), 1995, "Maldigas romances" ("Романсы заблуждения"), 1997, "Dzives svinesana" ("Праздник жизни"), 1998, "Jaunavas maciba" ("Учение Девы"), 2001, "Pasakas ar beigam" ("Сказки с концом"), 2002. Переводила с английского на латышский язык прозу Дж.Гарднера.
Жанна Эзит, переводчик, член Союза писателей Латвии, редактор журнала "Даугава". Окончила Латвийский университет. Среди переводов латышской прозы - произведения А.Бригадере, Я.Райниса, Я.Калныньша, Э.Вирзы, М.Зариньша, А.Саксе, А.Чака и др.
Утро прощания
Сидит дева святая на высокой горе, белый клубок держит, не клубок это, кузовок лубяной, давит он мою голову, ломит он мои косточки. Три возницы едут след в след, один как раз пригодится. Бей, ангел, в кокле, пусть дева святая плясать идет. Возьми, милая, Книжечку, за божницею своей найдешь Боженьку, на земле распростертого. Что ж Ты спишь-лежишь, что не воскресаешь? Весь белый свет, вся земля плачут по Тебе, заливаются. Взойду я на небо по вербным веточкам, на золотой кокле играя, Книжечку читая. Дай мне, дева святая, кузовок твой да возницу, чтоб подъехать к божнице, у твоего алтаря помолиться, чтобы сгинуло то, чему сгинуть суждено: рвись-извивайся, бейся-трепыхайся травой в реке...
Слова растворились, унеслись над равниной, истерзанной вешними водами. И поднялись из воды камни и пни, остовы древних и новых зданий. Грязь липким панцирем растеклась по доскам с торчащими гвоздями, вбитыми человеком, зеленый топкий ковер протянулся через пространство, усыпанное битым кирпичом и щебнем, тут и там из него упрямо торчали то железный кол для коновязи, то рожок подковы, изъеденной ржавчиной. Плодородные поля, превратившиеся в топкие болота, перемежались каменистыми бескрайними равнинами.
Дай, дева святая, свой лубяной кузовок, дай своего возницу - подъехать к порогу твоей божницы...
Одинокая женщина собирала в подол камни. И ноша ее становилась все тяжелее. Когда тяжесть стала невыносимой, женщина выпрямилась, собрав все свои силы, и мерным спокойным шагом направилась через необозримое пустынное пространство. Она доставала из подола фартука камни, с невиданной силой бросала их вдаль, как бросают в землю хлебные зерна, и приговаривала:
Кто умер, пусть живет, кто жив, пусть умрет.
Брошенный в пустоту камень беззвучно грохотал:
Кто умер, пусть живет, кто жив, пусть умрет.
Сон Елены был из тех, которые помнятся до мелочей. Прерывистый сон продолжался еще мгновение, и в ушах все перекатывался гул летящих камней. И она ясно слышала тихий голос - кто умер, пусть живет, кто жив, пусть умрет, - который постепенно растворился в яви и превратился в неясный шорох.
Перед ее глазами ветер перелистывал темные страницы Книги псалмов и песнопений. Решив не расставаться с первой теплой весенней ночью, Елена заснула на широкой скамье в тени грецкого ореха, который в их нежарком климате каждую осень приманивал людей своими продолговатыми, липкими, терпко пахнущими плодами.
Елена вдохнула аромат дерева-чужестранца и сквозь полуприкрытые веки наблюдала, как ветер перебирает страницы Книги псалмов и листья мака. Все еще сонная, она смотрела, как откровенно обнажает ветер двойственную натуру
листьев - верхняя сторона их была сочная, зеленая, нижняя - бледная, матовая, покрытая мелкими, почти невидимыми ворсинками. Весь вечер Елена, не отвлекаясь, старательно читала псалмы и молитвы, которые, и распевно, и речитативом, учили прощаться с усопшим. Они заставляли ее и содрогаться, и воспарять душой, вызывали улыбку, чувство благоговения и трепет и в конце концов усыпили. Они были схожи с перебираемыми ветром листьями мака - с их сочной, почти роскошной обращенной к свету стороной.
Елена заглянула в Книгу псалмов, на страницу, которую раскрыл по своей прихоти ветер. "Он знает, из чего сотворил нас, Он знает, что мы есть прах", - прочитала она. И припомнив свой сон, усомнилась в том, что существует некто единственный, кто знает, "из чего мы сотворены". Может быть, это знает каждый, только знание так и остается для него недоступным?
Елена не переставала удивляться сну, в котором все произошло с такой невероятной быстротой, - моря и реки вышли из берегов и затопили, уничтожили все на своем пути, а потом так же стремительно отступили, обнажив чахлую землю и каменистые равнины и одну-единственную женщину в этой долине смерти, которая, словно хлебные зерна, сеяла камни, ибо сеять ей больше нечего было...
"Кто умер, пусть живет, кто жив, пусть умрет", - отчетливо припомнила она слова женщины.
Это утро не было обычным в жизни Елены, его полагалось считать печальным, ибо умерла ее мать. Вообще-то умерла Элеонора, так как Елена никогда не произносила слово "мать". Как и Элеонора никогда не произносила слово "дочь". Они когда-то признались друг другу, что единственное, что связывает их невидимой нитью, - это предзнаменования. И когда те становились назойливыми, Елена находила Элеонору, или наоборот. Элеонора никогда ничего не рассказывала о прошлом - ни о близком, ни о далеком, она заводила речь только о предчувствиях и рассказ свой повторяла не раз. Происходило все обычно так.
Увидев дурной сон или усмотрев в чем-нибудь дурную примету, что тоже можно было истолковать как предзнаменование, Елена приезжала к Элеоноре. Они обсуждали толщину снежного покрова, грязь, ливни, перелеты птиц, борьбу с улитками в саду, старые деревья, в которые всегда ударяет молния, печь, которая начинает дымить, когда ей вздумается, слой плесени в баночке с вареньем и очень часто стихи неизвестных авторов начала столетия единственное, что читала Элеонора, ибо время, в которое она жила, ее не интересовало.
Каждый раз, когда они в кухоньке пили чай, Елена с печальным любопытством смотрела на женщину, которая в зрелом возрасте произвела ее на свет и, едва подросшую, без сердечных мук, сославшись лишь на неподходящие для ребенка условия жизни, отдала в город добрым людям на воспитание. Элеонора как могла сторонилась духа времени, однако по ее манере жить нельзя было сказать, что она принадлежит к какой-то другой эпохе - просто течению времени, которому вот-вот должно было исполниться две тысячи лет, жизнь Элеоноры была столь же чужда, как ее саду грецкий орех, о котором говорили, что дерево наперекор неподходящему для него климату цепко держится здесь еще с баронских времен.
За чаем Элеонора по привычке задавала Елене ставящие в тупик своей наивностью вопросы, рождавшиеся обычно из четверостиший, которые перед тем она читала вслух. Сарай, где в потемневшем от времени сундуке хранились газеты, календари и книжки без переплета чуть ли не столетней давности, был Элеонориной библиотекой.
Беспечна ль я иль слезы лью,
Я слышу - тихо-тихо
Смеется кто-то надо мной
И все во мне притихло.
Вот я одна. Замкнулось сердце болью.
Ни слова жалобы, ни слова пени
На тень мою, ступая в след,
Ложится отзвук тени.
Елена вспомнила, как смотрела на весь в трещинках Элеонорин палец, которым та водила по строчкам готического шрифта, напечатанным без имени автора в одной из брошюр ее сундучной библиотеки. Она знала, что палец, дойдя до точки, замрет, Элеонора поднимет глаза и задаст вопрос.
- Замкнулось сердце болью, - повторила Элеонора. - Как это - замкнулось сердце, почему - болью? Может быть, здесь ошибка? - Элеонора смотрела на Елену, а сама искала ответ. - Да, видно, ошибка, - повторила она и взяла с подоконника ключ от погреба. - Клинк! - сказала Элеонора, приставив ключ к вязаной жилетке с той стороны, где сердце, и несколько раз его повернула. Замкнула! - произнесла она, швырнула ключ на стол, встала, растормошила Елену, и они принялись одеваться, чтобы идти к реке. Туда они отправлялись в любую погоду, когда предчувствия сводили их вместе. И там - у реки - Елена выслушивала один и тот же рассказ Элеоноры, единственный, который, как та считала, имело смысл рассказывать, ибо был он о предчувствиях.
Случилось все осенью, незадолго до появления Елены на свет. Элеонора жила в своем домике у реки, еще со старыми, привычными берегами и хорошо знакомыми местами - по колено в воде тут можно было благополучно перебраться на другой берег, вдоль которого тянулись густые леса.
Одинокая идиллическая жизнь Элеоноры до рождения ребенка казалась Елене трогательной, однако в нее не верилось. Она, само собой, ни разу не спросила у Элеоноры о мужчине, который был ее отцом. Вообще-то Елену, слушавшую в который раз все тот же рассказ, охватывало иногда странное чувство, что зачатие ее произошло каким-то сверхъестественным образом, без участия мужчины из плоти и крови, без любви или страсти. Однако и об этом, как и о многом другом, они никогда не говорили. Елена лишь спокойно слушала знакомый рассказ.
Осенью Элеонора так любила собирать грибы, что чуть ли не каждый второй день отправлялась в лес, переходя реку вброд, даже когда большой живот с Еленой ей уже трудно был нести. И все же Элеонора нашла способ отдохнуть посреди реки. Ее она пересекала как раз напротив островка, где по-прежнему высилась церковь и рядом - надгробный камень с трудно различимой надписью на латыни, которая повествовала о предателях.
Но в ту осень островок со старой церковью стал для Элеоноры не только местом отдыха. Опершись спиной о памятник предателям и широко раскинув ноги, чтоб уместить поудобней живот, она принималась думать о том, о чем в жизни никогда не думала. И потому, что мысли эти преследовали ее, их можно было назвать предчувствиями.
Элеонора чувствовала, что люди не рождаются злыми и злыми не умирают. Грех и предательство - они существуют, пока живешь. Ну у кого там, в этих заоблачных высях, где души людские витают до рождения и после смерти, достанет времени подсчитывать добрые и дурные дела, отпускать или не отпускать грехи - вот какие мысли одолевали женщину на сносях, пока она давала отдых своим отяжелевшим ногам, пройдя по реке половину нелегкого пути. Однажды, прислонившись к камню, она заметила, что исписанная сторона его в осенней прохладе покрылась капельками росы. Элеонора провела пальцем по сырым каменным бороздкам. Контуры старинных букв словно бы засочились слезами - крохотные ручейки сбежали вниз и на мгновение покрыли надгробный камень мельчайшей сеточкой живой воды.
- Так, избавившись от грехов, плачут в бескрайних просторах от счастья предатели, - собрав все силы, громко произнесла тогда Элеонора. Звуки разнеслись по всему острову, и предчувствия рассеялись.
Елена знала, что на этом рассказ Элеоноры вовсе не кончается. За мыслями, которые на голубиных крыльях прилетели к ничем не примечательной, безвестной женщине, ждущей ребенка и отдыхающей на острове, последовало предчувствие - решающее и безошибочное. Через пару дней, возвращаясь из леса с полной корзиной грибов, Элеонора неожиданно потеряла брод, оступилась и очутилась в глубокой яме, вода вскоре уже плескалась у нее под мышками. Так она там и стояла - большой живот в воде, корзина с грибами на голове. Стояла спокойно и бестревожно, не проявляя никакого беспокойства о двух жизнях, которые грозила вот-вот проглотить река. Предчувствия не обманывают.
Ведомая ими, Элеонора стала отступать в глубину, но удивительным образом река становилась все мельче и мельче. И она быстро выбралась на верную дорогу.
Точка.
Ни в какие другие истории, случившиеся до или после этого знаменательного похода, Елену не посвятили.
В это необычное утро, когда Елена проснулась на широкой скамье под грецким орехом, предстояло прощание с Элеонорой, и она перебирала в памяти то немногое, что было ей известно. В рассказе о том, как предчувствие помогло отыскать верный путь в реке, она нашла объяснение своим воспоминаниям о колыбели. Ей не уставали твердить, что столь ранние события из своей жизни помнить нельзя, но Елену время от времени посещали видения вот она лежит в колыбели, и кто-то легко ее раскачивает. Елена не знала, укладывали ли ее когда-нибудь в колыбель, которая в ее памяти висела в абсолютной пустоте, ни к чему не привязанная, не прикрепленная. И все-таки кто-то там был, потому что колыбель мерно раскачивалась, и перед глазами возникали счастливые и мирные картины.
Елена еще раз вдохнула аромат чужеземного дерева, потом вошла в дом и взяла с кухонного подоконника ключ от погреба - тот самый, которым однажды Элеонора замкнула свое сердце и произнесла: "Замкнула!"
Спускаясь вниз по ступенькам, Елена поняла, что впервые в жизни не боится покойника. Сейчас она откроет дверь, увидит Элеонору, спящую и холодную, и ей не страшно будет к ней прикоснуться.
Петерис, сосед-бобыль, соорудил для Элеоноры красивое ложе. На свободном пространстве между вареньями собственного приготовления, старинными запылившимися бутылками и причудливыми графинами тихо лежала Элеонора, убранная незабудками. Елена отметила, как непривычно выглядит она в темном обтягивающем платье и в лаковых туфлях, потрескавшихся от долгого хранения где-то в шкафу, вероятно, возле печки. Елена склонилась над Элеонорой, сняла с ее век монетки, которыми закрыл ей глаза заботливый Петерис. В белесом полумраке подвала она рассмотрела монетки - царский полтинник и серебряный однолатовик. Даже деньги на глазах умершей Элеоноры вводили в заблуждение относительно времени, в котором она жила. На пальце левой руки Элеоноры Елена увидела скромное серебряное витое колечко. При жизни Элеонора никогда такого не носила. Так же как никогда не проявляла ни малейшего интереса или склонности к каким бы то ни было религиозным ритуалам. Однако Петерис, одинокий сосед, пытался доказать Елене, что сокровенным желанием усопшей было, чтобы в последний путь, как и положено, с отпеванием, проводил ее местный католический священник по имени Адальберт, что Елене нужно найти его, а уж он ей все растолкует да разъяснит.
Елена не возражала, и вскоре Адальберт должен был появиться в доме покойной. Да, Елена не возражала, только все яснее чувствовала, что пора наконец разгадать, распутать ту таинственность, которой Элеонора так умело окутывала себя. Елена не ощущала себя продолжением, которое кто-то когда-нибудь тоже продолжит. Она была как обломанная ветка - просто поставили ее в банку с водой, прививали на нее другие ветки и ждали, что из всего этого получится. Возможно, настал самый подходящий момент, чтобы собственноручно пересадить себя в землю, где проявят себя совсем иные законы роста.
Компост прошлого, хоть и достаточно неприятный, все-таки плодотворен. Сегодня соль на раны, тайком зализываемые и врачуемые, означает, что они будут открываться снова и снова. И опять врачевание и грязь, с которыми надо жить дальше, удерживаясь в пределах этики.
Елена все не уходила из промозглого погреба. Она вытащила из кармана жакетки зеркальце и дохнула на него. Поверхность запотела, и Елена тщательно протерла ее кончиком платка. Потом снова дохнула. И так не раз и не два, словно желая в чем-то убедиться. На самом-то деле она просто не решалась приложить зеркало к холодному носу Элеоноры. Удостовериться в смерти. Не задержалось ли то, что называют духом и душою, в этом убранном незабудками застывшем теле? Когда приложенное к носу Элеоноры зеркальце осталось таким же чистым и незамутненным, Елена поняла, какую беспомощность и растерянность от своего незнания испытывает каждый, кто пытается удостовериться в смерти. Наивно надеяться, что душа дастся в руки так же просто, как невидимый поток дыхания, оставляющий следы на зеркальной поверхности, которую, пускаясь на хитрость, суют усопшему под нос. В зеркальной ловушке души отражалось лишь бледное лицо Элеоноры. Впервые Елена смогла рассмотреть его так внимательно, ни на что не отвлекаясь. И хотя глаза Элеоноры были закрыты, Елена узнала многие черты, которые в ее собственном лице жили и менялись. Они с Элеонорой похожи - вот что Елену поразило. Она и в самом деле чувствовала себя, как выращенное в комнате, в торфяном горшочке, растение, которое только-только пересадили в землю. Переплетенные нежные корни рвались и лопались, и таким болезненным было их соприкосновение с землей...
Скрипнула давно не смазываемая калитка, чиркнули речные голыши, которые Элеонора неустанно собирала и тащила в сад.
Явился Адальберт.
Елена увидела его в открытых дверях погреба и даже чуть испугалась.
Мужчина лет под семьдесят с черными как смоль волосами, издали напоминавшими парик, по-юношески бесстрашно оперся обеими руками на створки откидывающейся дверцы погреба и смотрел вниз, прямо Елене в лицо. Его черная сутана почти заслонила дневной свет и ниспадала с рук крупными складками, отчего они напоминали крылья птицы.
- Адальберт, - произнес он, продолжая висеть на створках дверцы.
- Елена, - ответила Елена. Стоящую на нижней ступеньке лестницы в сыром, плохо освещенном погребе, ее вдруг обуял страх. Она оказалась стиснутой между черноволосым Адальбертом и мертвой Элеонорой. И наваждение обрушилось на нее с невиданной силой.
Это вовсе не Адальберт, это спрятавшийся под черной сутаной самозванец. Словно огромная черная птица, он закрыл выход и пытается протиснуться в узкий проход лестницы. А под сутаной принявший личину Адальберта самозванец прячет бритву с прилипшей к ней высохшей пеной и рыжими волосками, потому что совсем недавно брился ею примчавшийся к нему рыжий вестник, который на сей раз предал не сына Марии, а саму Марию.
А Мария, стоя возле своей умершей матери, глаза которой оставались открытыми, потому что в жалкой лачуге не нашлось даже медного гроша, чтобы прикрыть веки, не предчувствуя ничего дурного, ждала своего самозванца. Корсаж в заплатах, чулки спущены до самых колен, на бедрах синяки от безумств самозванца. Явившийся с предательским известием самозванец взял Марию на сутане прямо на глазах у мертвой матери, а потом вытащил свою острую бритву.
"Рраз!", и вот уже Мария мертва, так и не успев прийти в себя после наслаждений, кровь из ее горла медленной струйкой стекает вниз по скользкой лестнице лачуги
pa-cem
pa-cem
pa-cem...
- ...suam pacem, - вернул к действительности застывшую в ужасе от собственного видения Елену голос Адальберта.
- Что вы сказали? - смутившись, переспросила она.
- Do-mi-nus Dei no-bis su-am pa-cem, - произнес по слогам Адальберт латинское изречение, и в погребе оно прозвучало гулко, как в бочке. - Да ниспошлет нам Господь Бог мир и покой, - перевел он для верности. - Не подниметесь ли наверх, живым удел живых, - приветливо обратился он к окончательно смутившейся и порядком продрогшей Елене.
Когда чуть позже они мирно пили кофе на широкой скамье под грецким орехом, Елена внимательно присмотрелась к Адальберту. В его темных волосах действительно не было ни одной седой прядки, которым в таком возрасте просто полагалось быть. Его лицо так и светилось приветливостью, в уголках глаз лучились морщинки - может быть, от частого мигания, а может - от смеха. Елене снова стало неловко - теперь уже оттого, что такое светлое лицо она наделила мрачными чертами самозванца. Адальберт рассказал, что Элеонора была у него только раз, призналась, что прожила жизнь неверующей, не помнит, чтобы ее крестили или причащали.
- "Исповедь - откровение труса" - так она мне сказала в тот раз, - дуя на горячий кофе, вспоминал Адальберт. - Она наговорила много нечестивых и святотатсвенных слов, а в конце попросила, чтобы, когда настанет ее час, я проводил ее в последний путь. Попросила она об этом робко и смиренно, так что я не мог не внять ее словам. Я и сейчас помню, как Элеонора вытащила из кармана клочок старой газеты, на котором было что-то написано корявым почерком, и торжественно прочитала написанное: "Похвален обычай верующих, провожая усопшего из дома, вместе молиться и петь псалмы". "И мне бы этого хотелось, - сказала она мне, - только, похоже, не все они будут верующими".
Елена видела, как Адальберт, вспомнив просьбу Элеоноры, улыбнулся. Может быть, в его памяти всплыло выражение ее лица, которое наверняка напоминало то, с каким Элеонора после чтения стихов задавала Елене ставящие в тупик своей наивностью вопросы. Слегка вздернутые брови и чуть опущенные уголки рта. Если бы кто-то в этот момент гладко причесал ее и ловко соорудил из волос узел на затылке, она походила бы на крестьянку откуда-нибудь с юга, с удивленным видом позирующую художнику.
Все так же улыбаясь, Адальберт вынул из кармана пиджака тщательно сложенный листок и протянул его Елене.
- Здесь те, кто по желанию Элеоноры должен присутствовать при ее отпевании. Очень странные имена, милая Елена. Должен признаться, мне трудно было их разыскать. О том, где они живут, Элеонора имела весьма смутное представление, сведения ее изрядно устарели. За эти долгие годы все так часто менялось и случилось больше, чем, возможно, иной раз нам кажется, но, видит Бог, я старался. Я увлеченно предавался поискам, и они доставили мне истинное наслаждение в моей однообразной жизни священнослужителя, когда перед глазами в привычном порядке меняются только новобрачные, окрещенные да усопшие, - рассказывал Адальберт, и его голос звучал, как голос человека, удовлетворенного тем, что он совершил доброе, богоугодное дело от всего сердца.
Елена развернула протянутый Адальбертом листок и принялась внимательно читать:
Ионатан Симанис
Бита-Бита
София Асара
Кирил Пелнс
Конрад Кейзарс
Эмма Вирго
Уга Тодхаузен.
У Елены зарябило в глазах. Что за имена, что за люди? Понаблюдав за смущенной Еленой, Адальберт подбадривающе произнес:
- Это не призраки минувших времен, дорогая Елена. Это живые люди, и если они последуют моему приглашению, то вскоре все окажутся здесь. И у гроба, я надеюсь, каждый из них прочтет по одному псалму. - Адальберт с удовольствием отпил глоток кофе. - Что бы каждый под этим ни понимал, продолжил он благодушно. - А вечером Элеонору уже укроет земля. И тогда станет легче. Так все говорят.
Обыденный и спокойный тон Адальберта раздражал Елену.
- И вам все это не кажется странным? - чуть ли не сердито обратилась она к вежливому священнослужителю. Словно Адальберт нарочно ее дразнил. Она лежит там в незабудках, вы любезны едва ли не сверх меры, явятся семеро совершенно мне не знакомых людей, которые, скорее всего, не знают и друг друга, а имена их, вместе взятые, извините меня, напоминают компанию призраков... Какие еще псалмы? - Голос Елены становился все раздраженнее. Никто ни из моих близких, ни из дальних знакомых сегодня уже не отпевает усопших! Зачем надо было выдумывать такие странные похороны? Мне неприятно, нет, мне страшно, нет, мне противно. Что за бредовые выдумки? - Елена говорила уже громко и резко жестикулировала. - Я, уважаемый Адальберт, весь минувший вечер читала эти псалмы и песнопения. И они нагнали на меня тоску, я уснула и видела невероятный сон. Эти ясные, простые молитвы сковали меня холодом. Но простота эта, брат Адальберт, обманчива, ибо все имеет только одно объяснение - Бог. Однако никто не может объяснить, что такое Бог. Так что говорить, что Бог создал мир, значит, не сказать ничего. А люди только треплют Бога, у него скоро штаны на заду протрутся, и они снова начнут ставить заплатку на заплатке, и снова будут трепать и чинить, чинить и трепать. И устраивать религиозные спектакли вместо того, чтобы любить всем сердцем. А я впервые, любезный Адальберт, открыла свое сходство с Элеонорой, которая, между прочим, моя мать, когда к ее носу, носу умершей, приставила зеркало. И теперь я вынуждена буду слушать, как семеро вопленников будут читать псалмы у ее гроба. Может быть, они и петь будут, Адальберт, а? Елена то плакала, то смеялась. Она схватила Книгу псалмов со скамьи и, раскрыв ее наугад, запела нарочито торжественным голосом на собственную мелодию:
Пусть молят за тебя святые Бога,
Им счастье вечное дано как милость,
И ангелы, что вечно служат благу,
И сущего они краса и сила.
Елена, все еще взволнованная, замолчала и, еще раз заглянув в книгу, произнесла:
- Видите, Адальберт, вот тут примечание, если вы поете обозначенные двумя звездочками, вам дается отпущение... - Тут Елена размахнулась и изо всех сил швырнула Книгу псалмов в ствол грецкого ореха.
С минуту Елена и Адальберт сидели оцепенев. Адальберт не мог скрыть волнения, приветливое лицо его покрылось румянцем, он не знал, что сказать.
- Может быть, вы хоть так узнаете что-нибудь о ее жизни. - Адальберт пытался говорить спокойно. - Я полагаю, эти семеро выбраны не случайно. Я хотел сказать, эти люди, надо полагать, хорошо знали Элеонору. Вы не должны вступать со мной в спор о Боге, ведь не для этого вы сюда ехали и не это найдете. Я верю, что Бог сотворил мир, а дальше все происходило так - omne vivum ex vivo, то есть - живое рождается только от живого...
- Я верю, что сотворила мир Великанша-невеста, - немного успокоившись, прервала Адальберта Елена.
- Великанша-невеста? - замялся Адальберт. - Что вы имеете в виду, милая Елена? - произнес он осторожно, чтобы не подлить масла в огонь.
Елена поднялась со скамьи, уселась в траву под грецким орехом, прислонилась спиной к стволу, широко раскинув ноги, как это делала Элеонора, когда, беременная, отдыхала возле памятника предателям на острове, и, постепенно успокаиваясь, принялась рассказывать Адальберту о Великанше-невесте.
Праздник жизни
Повесть
Перевод: Жанна Эзит
Нора Икстена, прозаик, переводчица. Родилась в 1969 году в Риге. Окончила филологический факультет Латвийского университета. Изучала английский язык и литературу в Колумбийском университете. Автор книг: "Nieki un izpriecas" ("Пустяки и маленькие радости"), 1995, "Maldigas romances" ("Романсы заблуждения"), 1997, "Dzives svinesana" ("Праздник жизни"), 1998, "Jaunavas maciba" ("Учение Девы"), 2001, "Pasakas ar beigam" ("Сказки с концом"), 2002. Переводила с английского на латышский язык прозу Дж.Гарднера.
Жанна Эзит, переводчик, член Союза писателей Латвии, редактор журнала "Даугава". Окончила Латвийский университет. Среди переводов латышской прозы - произведения А.Бригадере, Я.Райниса, Я.Калныньша, Э.Вирзы, М.Зариньша, А.Саксе, А.Чака и др.
Утро прощания
Сидит дева святая на высокой горе, белый клубок держит, не клубок это, кузовок лубяной, давит он мою голову, ломит он мои косточки. Три возницы едут след в след, один как раз пригодится. Бей, ангел, в кокле, пусть дева святая плясать идет. Возьми, милая, Книжечку, за божницею своей найдешь Боженьку, на земле распростертого. Что ж Ты спишь-лежишь, что не воскресаешь? Весь белый свет, вся земля плачут по Тебе, заливаются. Взойду я на небо по вербным веточкам, на золотой кокле играя, Книжечку читая. Дай мне, дева святая, кузовок твой да возницу, чтоб подъехать к божнице, у твоего алтаря помолиться, чтобы сгинуло то, чему сгинуть суждено: рвись-извивайся, бейся-трепыхайся травой в реке...
Слова растворились, унеслись над равниной, истерзанной вешними водами. И поднялись из воды камни и пни, остовы древних и новых зданий. Грязь липким панцирем растеклась по доскам с торчащими гвоздями, вбитыми человеком, зеленый топкий ковер протянулся через пространство, усыпанное битым кирпичом и щебнем, тут и там из него упрямо торчали то железный кол для коновязи, то рожок подковы, изъеденной ржавчиной. Плодородные поля, превратившиеся в топкие болота, перемежались каменистыми бескрайними равнинами.
Дай, дева святая, свой лубяной кузовок, дай своего возницу - подъехать к порогу твоей божницы...
Одинокая женщина собирала в подол камни. И ноша ее становилась все тяжелее. Когда тяжесть стала невыносимой, женщина выпрямилась, собрав все свои силы, и мерным спокойным шагом направилась через необозримое пустынное пространство. Она доставала из подола фартука камни, с невиданной силой бросала их вдаль, как бросают в землю хлебные зерна, и приговаривала:
Кто умер, пусть живет, кто жив, пусть умрет.
Брошенный в пустоту камень беззвучно грохотал:
Кто умер, пусть живет, кто жив, пусть умрет.
Сон Елены был из тех, которые помнятся до мелочей. Прерывистый сон продолжался еще мгновение, и в ушах все перекатывался гул летящих камней. И она ясно слышала тихий голос - кто умер, пусть живет, кто жив, пусть умрет, - который постепенно растворился в яви и превратился в неясный шорох.
Перед ее глазами ветер перелистывал темные страницы Книги псалмов и песнопений. Решив не расставаться с первой теплой весенней ночью, Елена заснула на широкой скамье в тени грецкого ореха, который в их нежарком климате каждую осень приманивал людей своими продолговатыми, липкими, терпко пахнущими плодами.
Елена вдохнула аромат дерева-чужестранца и сквозь полуприкрытые веки наблюдала, как ветер перебирает страницы Книги псалмов и листья мака. Все еще сонная, она смотрела, как откровенно обнажает ветер двойственную натуру
листьев - верхняя сторона их была сочная, зеленая, нижняя - бледная, матовая, покрытая мелкими, почти невидимыми ворсинками. Весь вечер Елена, не отвлекаясь, старательно читала псалмы и молитвы, которые, и распевно, и речитативом, учили прощаться с усопшим. Они заставляли ее и содрогаться, и воспарять душой, вызывали улыбку, чувство благоговения и трепет и в конце концов усыпили. Они были схожи с перебираемыми ветром листьями мака - с их сочной, почти роскошной обращенной к свету стороной.
Елена заглянула в Книгу псалмов, на страницу, которую раскрыл по своей прихоти ветер. "Он знает, из чего сотворил нас, Он знает, что мы есть прах", - прочитала она. И припомнив свой сон, усомнилась в том, что существует некто единственный, кто знает, "из чего мы сотворены". Может быть, это знает каждый, только знание так и остается для него недоступным?
Елена не переставала удивляться сну, в котором все произошло с такой невероятной быстротой, - моря и реки вышли из берегов и затопили, уничтожили все на своем пути, а потом так же стремительно отступили, обнажив чахлую землю и каменистые равнины и одну-единственную женщину в этой долине смерти, которая, словно хлебные зерна, сеяла камни, ибо сеять ей больше нечего было...
"Кто умер, пусть живет, кто жив, пусть умрет", - отчетливо припомнила она слова женщины.
Это утро не было обычным в жизни Елены, его полагалось считать печальным, ибо умерла ее мать. Вообще-то умерла Элеонора, так как Елена никогда не произносила слово "мать". Как и Элеонора никогда не произносила слово "дочь". Они когда-то признались друг другу, что единственное, что связывает их невидимой нитью, - это предзнаменования. И когда те становились назойливыми, Елена находила Элеонору, или наоборот. Элеонора никогда ничего не рассказывала о прошлом - ни о близком, ни о далеком, она заводила речь только о предчувствиях и рассказ свой повторяла не раз. Происходило все обычно так.
Увидев дурной сон или усмотрев в чем-нибудь дурную примету, что тоже можно было истолковать как предзнаменование, Елена приезжала к Элеоноре. Они обсуждали толщину снежного покрова, грязь, ливни, перелеты птиц, борьбу с улитками в саду, старые деревья, в которые всегда ударяет молния, печь, которая начинает дымить, когда ей вздумается, слой плесени в баночке с вареньем и очень часто стихи неизвестных авторов начала столетия единственное, что читала Элеонора, ибо время, в которое она жила, ее не интересовало.
Каждый раз, когда они в кухоньке пили чай, Елена с печальным любопытством смотрела на женщину, которая в зрелом возрасте произвела ее на свет и, едва подросшую, без сердечных мук, сославшись лишь на неподходящие для ребенка условия жизни, отдала в город добрым людям на воспитание. Элеонора как могла сторонилась духа времени, однако по ее манере жить нельзя было сказать, что она принадлежит к какой-то другой эпохе - просто течению времени, которому вот-вот должно было исполниться две тысячи лет, жизнь Элеоноры была столь же чужда, как ее саду грецкий орех, о котором говорили, что дерево наперекор неподходящему для него климату цепко держится здесь еще с баронских времен.
За чаем Элеонора по привычке задавала Елене ставящие в тупик своей наивностью вопросы, рождавшиеся обычно из четверостиший, которые перед тем она читала вслух. Сарай, где в потемневшем от времени сундуке хранились газеты, календари и книжки без переплета чуть ли не столетней давности, был Элеонориной библиотекой.
Беспечна ль я иль слезы лью,
Я слышу - тихо-тихо
Смеется кто-то надо мной
И все во мне притихло.
Вот я одна. Замкнулось сердце болью.
Ни слова жалобы, ни слова пени
На тень мою, ступая в след,
Ложится отзвук тени.
Елена вспомнила, как смотрела на весь в трещинках Элеонорин палец, которым та водила по строчкам готического шрифта, напечатанным без имени автора в одной из брошюр ее сундучной библиотеки. Она знала, что палец, дойдя до точки, замрет, Элеонора поднимет глаза и задаст вопрос.
- Замкнулось сердце болью, - повторила Элеонора. - Как это - замкнулось сердце, почему - болью? Может быть, здесь ошибка? - Элеонора смотрела на Елену, а сама искала ответ. - Да, видно, ошибка, - повторила она и взяла с подоконника ключ от погреба. - Клинк! - сказала Элеонора, приставив ключ к вязаной жилетке с той стороны, где сердце, и несколько раз его повернула. Замкнула! - произнесла она, швырнула ключ на стол, встала, растормошила Елену, и они принялись одеваться, чтобы идти к реке. Туда они отправлялись в любую погоду, когда предчувствия сводили их вместе. И там - у реки - Елена выслушивала один и тот же рассказ Элеоноры, единственный, который, как та считала, имело смысл рассказывать, ибо был он о предчувствиях.
Случилось все осенью, незадолго до появления Елены на свет. Элеонора жила в своем домике у реки, еще со старыми, привычными берегами и хорошо знакомыми местами - по колено в воде тут можно было благополучно перебраться на другой берег, вдоль которого тянулись густые леса.
Одинокая идиллическая жизнь Элеоноры до рождения ребенка казалась Елене трогательной, однако в нее не верилось. Она, само собой, ни разу не спросила у Элеоноры о мужчине, который был ее отцом. Вообще-то Елену, слушавшую в который раз все тот же рассказ, охватывало иногда странное чувство, что зачатие ее произошло каким-то сверхъестественным образом, без участия мужчины из плоти и крови, без любви или страсти. Однако и об этом, как и о многом другом, они никогда не говорили. Елена лишь спокойно слушала знакомый рассказ.
Осенью Элеонора так любила собирать грибы, что чуть ли не каждый второй день отправлялась в лес, переходя реку вброд, даже когда большой живот с Еленой ей уже трудно был нести. И все же Элеонора нашла способ отдохнуть посреди реки. Ее она пересекала как раз напротив островка, где по-прежнему высилась церковь и рядом - надгробный камень с трудно различимой надписью на латыни, которая повествовала о предателях.
Но в ту осень островок со старой церковью стал для Элеоноры не только местом отдыха. Опершись спиной о памятник предателям и широко раскинув ноги, чтоб уместить поудобней живот, она принималась думать о том, о чем в жизни никогда не думала. И потому, что мысли эти преследовали ее, их можно было назвать предчувствиями.
Элеонора чувствовала, что люди не рождаются злыми и злыми не умирают. Грех и предательство - они существуют, пока живешь. Ну у кого там, в этих заоблачных высях, где души людские витают до рождения и после смерти, достанет времени подсчитывать добрые и дурные дела, отпускать или не отпускать грехи - вот какие мысли одолевали женщину на сносях, пока она давала отдых своим отяжелевшим ногам, пройдя по реке половину нелегкого пути. Однажды, прислонившись к камню, она заметила, что исписанная сторона его в осенней прохладе покрылась капельками росы. Элеонора провела пальцем по сырым каменным бороздкам. Контуры старинных букв словно бы засочились слезами - крохотные ручейки сбежали вниз и на мгновение покрыли надгробный камень мельчайшей сеточкой живой воды.
- Так, избавившись от грехов, плачут в бескрайних просторах от счастья предатели, - собрав все силы, громко произнесла тогда Элеонора. Звуки разнеслись по всему острову, и предчувствия рассеялись.
Елена знала, что на этом рассказ Элеоноры вовсе не кончается. За мыслями, которые на голубиных крыльях прилетели к ничем не примечательной, безвестной женщине, ждущей ребенка и отдыхающей на острове, последовало предчувствие - решающее и безошибочное. Через пару дней, возвращаясь из леса с полной корзиной грибов, Элеонора неожиданно потеряла брод, оступилась и очутилась в глубокой яме, вода вскоре уже плескалась у нее под мышками. Так она там и стояла - большой живот в воде, корзина с грибами на голове. Стояла спокойно и бестревожно, не проявляя никакого беспокойства о двух жизнях, которые грозила вот-вот проглотить река. Предчувствия не обманывают.
Ведомая ими, Элеонора стала отступать в глубину, но удивительным образом река становилась все мельче и мельче. И она быстро выбралась на верную дорогу.
Точка.
Ни в какие другие истории, случившиеся до или после этого знаменательного похода, Елену не посвятили.
В это необычное утро, когда Елена проснулась на широкой скамье под грецким орехом, предстояло прощание с Элеонорой, и она перебирала в памяти то немногое, что было ей известно. В рассказе о том, как предчувствие помогло отыскать верный путь в реке, она нашла объяснение своим воспоминаниям о колыбели. Ей не уставали твердить, что столь ранние события из своей жизни помнить нельзя, но Елену время от времени посещали видения вот она лежит в колыбели, и кто-то легко ее раскачивает. Елена не знала, укладывали ли ее когда-нибудь в колыбель, которая в ее памяти висела в абсолютной пустоте, ни к чему не привязанная, не прикрепленная. И все-таки кто-то там был, потому что колыбель мерно раскачивалась, и перед глазами возникали счастливые и мирные картины.
Елена еще раз вдохнула аромат чужеземного дерева, потом вошла в дом и взяла с кухонного подоконника ключ от погреба - тот самый, которым однажды Элеонора замкнула свое сердце и произнесла: "Замкнула!"
Спускаясь вниз по ступенькам, Елена поняла, что впервые в жизни не боится покойника. Сейчас она откроет дверь, увидит Элеонору, спящую и холодную, и ей не страшно будет к ней прикоснуться.
Петерис, сосед-бобыль, соорудил для Элеоноры красивое ложе. На свободном пространстве между вареньями собственного приготовления, старинными запылившимися бутылками и причудливыми графинами тихо лежала Элеонора, убранная незабудками. Елена отметила, как непривычно выглядит она в темном обтягивающем платье и в лаковых туфлях, потрескавшихся от долгого хранения где-то в шкафу, вероятно, возле печки. Елена склонилась над Элеонорой, сняла с ее век монетки, которыми закрыл ей глаза заботливый Петерис. В белесом полумраке подвала она рассмотрела монетки - царский полтинник и серебряный однолатовик. Даже деньги на глазах умершей Элеоноры вводили в заблуждение относительно времени, в котором она жила. На пальце левой руки Элеоноры Елена увидела скромное серебряное витое колечко. При жизни Элеонора никогда такого не носила. Так же как никогда не проявляла ни малейшего интереса или склонности к каким бы то ни было религиозным ритуалам. Однако Петерис, одинокий сосед, пытался доказать Елене, что сокровенным желанием усопшей было, чтобы в последний путь, как и положено, с отпеванием, проводил ее местный католический священник по имени Адальберт, что Елене нужно найти его, а уж он ей все растолкует да разъяснит.
Елена не возражала, и вскоре Адальберт должен был появиться в доме покойной. Да, Елена не возражала, только все яснее чувствовала, что пора наконец разгадать, распутать ту таинственность, которой Элеонора так умело окутывала себя. Елена не ощущала себя продолжением, которое кто-то когда-нибудь тоже продолжит. Она была как обломанная ветка - просто поставили ее в банку с водой, прививали на нее другие ветки и ждали, что из всего этого получится. Возможно, настал самый подходящий момент, чтобы собственноручно пересадить себя в землю, где проявят себя совсем иные законы роста.
Компост прошлого, хоть и достаточно неприятный, все-таки плодотворен. Сегодня соль на раны, тайком зализываемые и врачуемые, означает, что они будут открываться снова и снова. И опять врачевание и грязь, с которыми надо жить дальше, удерживаясь в пределах этики.
Елена все не уходила из промозглого погреба. Она вытащила из кармана жакетки зеркальце и дохнула на него. Поверхность запотела, и Елена тщательно протерла ее кончиком платка. Потом снова дохнула. И так не раз и не два, словно желая в чем-то убедиться. На самом-то деле она просто не решалась приложить зеркало к холодному носу Элеоноры. Удостовериться в смерти. Не задержалось ли то, что называют духом и душою, в этом убранном незабудками застывшем теле? Когда приложенное к носу Элеоноры зеркальце осталось таким же чистым и незамутненным, Елена поняла, какую беспомощность и растерянность от своего незнания испытывает каждый, кто пытается удостовериться в смерти. Наивно надеяться, что душа дастся в руки так же просто, как невидимый поток дыхания, оставляющий следы на зеркальной поверхности, которую, пускаясь на хитрость, суют усопшему под нос. В зеркальной ловушке души отражалось лишь бледное лицо Элеоноры. Впервые Елена смогла рассмотреть его так внимательно, ни на что не отвлекаясь. И хотя глаза Элеоноры были закрыты, Елена узнала многие черты, которые в ее собственном лице жили и менялись. Они с Элеонорой похожи - вот что Елену поразило. Она и в самом деле чувствовала себя, как выращенное в комнате, в торфяном горшочке, растение, которое только-только пересадили в землю. Переплетенные нежные корни рвались и лопались, и таким болезненным было их соприкосновение с землей...
Скрипнула давно не смазываемая калитка, чиркнули речные голыши, которые Элеонора неустанно собирала и тащила в сад.
Явился Адальберт.
Елена увидела его в открытых дверях погреба и даже чуть испугалась.
Мужчина лет под семьдесят с черными как смоль волосами, издали напоминавшими парик, по-юношески бесстрашно оперся обеими руками на створки откидывающейся дверцы погреба и смотрел вниз, прямо Елене в лицо. Его черная сутана почти заслонила дневной свет и ниспадала с рук крупными складками, отчего они напоминали крылья птицы.
- Адальберт, - произнес он, продолжая висеть на створках дверцы.
- Елена, - ответила Елена. Стоящую на нижней ступеньке лестницы в сыром, плохо освещенном погребе, ее вдруг обуял страх. Она оказалась стиснутой между черноволосым Адальбертом и мертвой Элеонорой. И наваждение обрушилось на нее с невиданной силой.
Это вовсе не Адальберт, это спрятавшийся под черной сутаной самозванец. Словно огромная черная птица, он закрыл выход и пытается протиснуться в узкий проход лестницы. А под сутаной принявший личину Адальберта самозванец прячет бритву с прилипшей к ней высохшей пеной и рыжими волосками, потому что совсем недавно брился ею примчавшийся к нему рыжий вестник, который на сей раз предал не сына Марии, а саму Марию.
А Мария, стоя возле своей умершей матери, глаза которой оставались открытыми, потому что в жалкой лачуге не нашлось даже медного гроша, чтобы прикрыть веки, не предчувствуя ничего дурного, ждала своего самозванца. Корсаж в заплатах, чулки спущены до самых колен, на бедрах синяки от безумств самозванца. Явившийся с предательским известием самозванец взял Марию на сутане прямо на глазах у мертвой матери, а потом вытащил свою острую бритву.
"Рраз!", и вот уже Мария мертва, так и не успев прийти в себя после наслаждений, кровь из ее горла медленной струйкой стекает вниз по скользкой лестнице лачуги
pa-cem
pa-cem
pa-cem...
- ...suam pacem, - вернул к действительности застывшую в ужасе от собственного видения Елену голос Адальберта.
- Что вы сказали? - смутившись, переспросила она.
- Do-mi-nus Dei no-bis su-am pa-cem, - произнес по слогам Адальберт латинское изречение, и в погребе оно прозвучало гулко, как в бочке. - Да ниспошлет нам Господь Бог мир и покой, - перевел он для верности. - Не подниметесь ли наверх, живым удел живых, - приветливо обратился он к окончательно смутившейся и порядком продрогшей Елене.
Когда чуть позже они мирно пили кофе на широкой скамье под грецким орехом, Елена внимательно присмотрелась к Адальберту. В его темных волосах действительно не было ни одной седой прядки, которым в таком возрасте просто полагалось быть. Его лицо так и светилось приветливостью, в уголках глаз лучились морщинки - может быть, от частого мигания, а может - от смеха. Елене снова стало неловко - теперь уже оттого, что такое светлое лицо она наделила мрачными чертами самозванца. Адальберт рассказал, что Элеонора была у него только раз, призналась, что прожила жизнь неверующей, не помнит, чтобы ее крестили или причащали.
- "Исповедь - откровение труса" - так она мне сказала в тот раз, - дуя на горячий кофе, вспоминал Адальберт. - Она наговорила много нечестивых и святотатсвенных слов, а в конце попросила, чтобы, когда настанет ее час, я проводил ее в последний путь. Попросила она об этом робко и смиренно, так что я не мог не внять ее словам. Я и сейчас помню, как Элеонора вытащила из кармана клочок старой газеты, на котором было что-то написано корявым почерком, и торжественно прочитала написанное: "Похвален обычай верующих, провожая усопшего из дома, вместе молиться и петь псалмы". "И мне бы этого хотелось, - сказала она мне, - только, похоже, не все они будут верующими".
Елена видела, как Адальберт, вспомнив просьбу Элеоноры, улыбнулся. Может быть, в его памяти всплыло выражение ее лица, которое наверняка напоминало то, с каким Элеонора после чтения стихов задавала Елене ставящие в тупик своей наивностью вопросы. Слегка вздернутые брови и чуть опущенные уголки рта. Если бы кто-то в этот момент гладко причесал ее и ловко соорудил из волос узел на затылке, она походила бы на крестьянку откуда-нибудь с юга, с удивленным видом позирующую художнику.
Все так же улыбаясь, Адальберт вынул из кармана пиджака тщательно сложенный листок и протянул его Елене.
- Здесь те, кто по желанию Элеоноры должен присутствовать при ее отпевании. Очень странные имена, милая Елена. Должен признаться, мне трудно было их разыскать. О том, где они живут, Элеонора имела весьма смутное представление, сведения ее изрядно устарели. За эти долгие годы все так часто менялось и случилось больше, чем, возможно, иной раз нам кажется, но, видит Бог, я старался. Я увлеченно предавался поискам, и они доставили мне истинное наслаждение в моей однообразной жизни священнослужителя, когда перед глазами в привычном порядке меняются только новобрачные, окрещенные да усопшие, - рассказывал Адальберт, и его голос звучал, как голос человека, удовлетворенного тем, что он совершил доброе, богоугодное дело от всего сердца.
Елена развернула протянутый Адальбертом листок и принялась внимательно читать:
Ионатан Симанис
Бита-Бита
София Асара
Кирил Пелнс
Конрад Кейзарс
Эмма Вирго
Уга Тодхаузен.
У Елены зарябило в глазах. Что за имена, что за люди? Понаблюдав за смущенной Еленой, Адальберт подбадривающе произнес:
- Это не призраки минувших времен, дорогая Елена. Это живые люди, и если они последуют моему приглашению, то вскоре все окажутся здесь. И у гроба, я надеюсь, каждый из них прочтет по одному псалму. - Адальберт с удовольствием отпил глоток кофе. - Что бы каждый под этим ни понимал, продолжил он благодушно. - А вечером Элеонору уже укроет земля. И тогда станет легче. Так все говорят.
Обыденный и спокойный тон Адальберта раздражал Елену.
- И вам все это не кажется странным? - чуть ли не сердито обратилась она к вежливому священнослужителю. Словно Адальберт нарочно ее дразнил. Она лежит там в незабудках, вы любезны едва ли не сверх меры, явятся семеро совершенно мне не знакомых людей, которые, скорее всего, не знают и друг друга, а имена их, вместе взятые, извините меня, напоминают компанию призраков... Какие еще псалмы? - Голос Елены становился все раздраженнее. Никто ни из моих близких, ни из дальних знакомых сегодня уже не отпевает усопших! Зачем надо было выдумывать такие странные похороны? Мне неприятно, нет, мне страшно, нет, мне противно. Что за бредовые выдумки? - Елена говорила уже громко и резко жестикулировала. - Я, уважаемый Адальберт, весь минувший вечер читала эти псалмы и песнопения. И они нагнали на меня тоску, я уснула и видела невероятный сон. Эти ясные, простые молитвы сковали меня холодом. Но простота эта, брат Адальберт, обманчива, ибо все имеет только одно объяснение - Бог. Однако никто не может объяснить, что такое Бог. Так что говорить, что Бог создал мир, значит, не сказать ничего. А люди только треплют Бога, у него скоро штаны на заду протрутся, и они снова начнут ставить заплатку на заплатке, и снова будут трепать и чинить, чинить и трепать. И устраивать религиозные спектакли вместо того, чтобы любить всем сердцем. А я впервые, любезный Адальберт, открыла свое сходство с Элеонорой, которая, между прочим, моя мать, когда к ее носу, носу умершей, приставила зеркало. И теперь я вынуждена буду слушать, как семеро вопленников будут читать псалмы у ее гроба. Может быть, они и петь будут, Адальберт, а? Елена то плакала, то смеялась. Она схватила Книгу псалмов со скамьи и, раскрыв ее наугад, запела нарочито торжественным голосом на собственную мелодию:
Пусть молят за тебя святые Бога,
Им счастье вечное дано как милость,
И ангелы, что вечно служат благу,
И сущего они краса и сила.
Елена, все еще взволнованная, замолчала и, еще раз заглянув в книгу, произнесла:
- Видите, Адальберт, вот тут примечание, если вы поете обозначенные двумя звездочками, вам дается отпущение... - Тут Елена размахнулась и изо всех сил швырнула Книгу псалмов в ствол грецкого ореха.
С минуту Елена и Адальберт сидели оцепенев. Адальберт не мог скрыть волнения, приветливое лицо его покрылось румянцем, он не знал, что сказать.
- Может быть, вы хоть так узнаете что-нибудь о ее жизни. - Адальберт пытался говорить спокойно. - Я полагаю, эти семеро выбраны не случайно. Я хотел сказать, эти люди, надо полагать, хорошо знали Элеонору. Вы не должны вступать со мной в спор о Боге, ведь не для этого вы сюда ехали и не это найдете. Я верю, что Бог сотворил мир, а дальше все происходило так - omne vivum ex vivo, то есть - живое рождается только от живого...
- Я верю, что сотворила мир Великанша-невеста, - немного успокоившись, прервала Адальберта Елена.
- Великанша-невеста? - замялся Адальберт. - Что вы имеете в виду, милая Елена? - произнес он осторожно, чтобы не подлить масла в огонь.
Елена поднялась со скамьи, уселась в траву под грецким орехом, прислонилась спиной к стволу, широко раскинув ноги, как это делала Элеонора, когда, беременная, отдыхала возле памятника предателям на острове, и, постепенно успокаиваясь, принялась рассказывать Адальберту о Великанше-невесте.