Ильин Андрей. Государевы люди

   — Но у меня не хватит на «Мерседес»! — вздохнула Ольга.
   — Хватит, — уверил ее Мишель, — потому что ты имеешь дело с везучим человеком!
   — С очень? — игриво переспросила она.
   — Нет, не с очень, — покачал он головой. — А — с очень-очень!..

Глава 44

   Арестантская карета тряслась по булыжнику мостовых. Мишеля мотало из стороны в сторону, отчего он то и дело наваливался на конвойных солдат, которые сидели впритирку по обе стороны от него.
   Было неясно и оттого тревожно на душе. Куда его?..
   Ехали в город, в самый центр — не иначе как в Петропавловку.
   Но приехали не в Петропавловку и не в Особую Комиссию, которой не раз стращали Мишеля следователи, — приехали к зданию Министерства финансов.
   А сюда-то зачем?!
   Мишель был готов ко всему — даже к тому, что его отвезут куда-нибудь за город, где застрелят без суда и следствия, изобразив попытку к бегству.
   А привезли — вон куда!..
   — Выходите! — приказал конвойный офицер.
   Мишель сошел с подножки арестантской кареты. За ним попрыгали солдаты. Сойдя, арестант замер в нерешительности, думая, что, может быть, случилась какая-то ошибка и его теперь повезут куда-нибудь дальше.
   Но ошибки, кажется, не было, потому что его подтолкнули в сторону крыльца.
   Поднявшись на ступени, прошли сквозь высокие стеклянные двери. В просторном вестибюле остановились. Тут только Мишель вспомнил, как он выглядит — нечесаный, с вечера не бритый, в плохо стиранной, мятой одежде, в казенной смене белья, пахнущего дешевым мылом.
   Ах, как неловко!
   Офицер куда-то ушел, но скоро вернулся с господином в штатском платье. Которому, козырнув, с рук на руки передал привезенного из «Крестов» арестанта.
   — Прошу вас.
   Господин указал кивком головы куда-то наверх. И сам пошел в шаге сзади, показывая путь. И даже солдат с ними не было и, кабы Мишель решился вдруг бежать, он это мог бы сделать без всякого труда!
   Ничего не понятно!
   Вошли в шикарную приемную, где в креслах скучало несколько просителей.
   — Подождите минуточку! — сказал господин, прошел вперед и скрылся за еще одной дверью, оставив Мишеля одного!
   Просители удивленно поглядывали на странного, неопрятного, в несвежем платье, посетителя, торчащего посредине приемной. Раньше ничего такого решительно не могло бы случиться, а теперь, как видно, все, что угодно!
   Мишель чувствовал себя отвратительно, не зная, что делать и куда девать руки — не решаясь сесть на дорогие кожаные диваны и не имея возможности никуда уйти! Он стоял ровно там, где его оставили, как и положено арестанту!
   Через несколько минут господин вышел из-за двери, поманив его к себе.
   — Прошу вас! — сказал он, отступая в сторону.
   Просители и вовсе растерялись. Они тут не один час высиживают, будучи весьма важными особами, а какого-то непонятного — немытого и нечасаного господина — вперед них без всякой очереди пропускают! Что за чертовщина нынче царит в министерствах!..
   Высокая, в два человеческих роста, дверь закрылась.
   Мишель оказался на пороге просторного кабинета.
   После крохотной камеры-одиночки здесь все казалось огромным — уходящие в бесконечность стены, высоченные потолки, широкие, в полстены, окна... Все это давило на него!.. Не там, не в «Крестах», именно здесь Мишель осознал себя по-настоящему арестантом, поняв, насколько за эти месяцы он свыкся с тюремной обстановкой и бытом. В нормальном помещении он чувствовал себя неуютно, теряясь от обилия воздуха и света.
   И в этом просторе, оглушенный и подавленный, он не сразу заметил стол и сидящего за ним, быстро проглядывающего какие-то бумаги, человека.
   — Проходите, — не глядя, кивнул ему человек за столом.
   Мишель подошел и встал. И стоял. Вновь ненавидя себя за то, что в него так глубоко въелись арестантские привычки. Потому что кивок, по-видимому, был приглашением присесть в просторное, вблизи стола, кресло. В которое раньше он бы тут же, не задумываясь, плюхнулся. А теперь он этого жеста даже не понял, а поняв, все равно не решился сесть!
   Каким же рабом он стал! И что тогда случается с людьми, которые провели в тюрьме или на каторге пять или десять лет?!
   Он уже было хотел, перебарывая себя, подойти к креслу, но тут человек за столом, заметив странную, непонятную ему нерешительность посетителя, удивленно взглянул на него.
   — Присаживайтесь, прошу вас! — указал он на кресло.
   На этот раз Мишель сел.
   — Господин Фирфанцев, если я не ошибаюсь?
   — Да, — привычно кивнул Мишель.
   — Михаил Иванович, — в свою очередь представился человек за столом. — Терещенко. Министр финансов.
   Вот так-так!..
   Министр был молод, щеголеват и уверен в себе. Он был из нового, вознесенного к вершинам власти, поколения российских политиков. Сахарозаводчик, миллионер, жуир... Ничего в нем не было от прежних величавых, с бородами и пышными бакенбардами, в шитых золотом парадных мундирах, чиновников, от одного вида которых у подчиненных в зобу дыхание спирало!
   — Вы, кажется, сударь, служили в полиции? — поинтересовался министр.
   — Служил-с, — кивнул Мишель. И, сам себя за это ненавидя, на всякий случай уточнил: — В уголовном сыске.
   Только зря он это сказал, потому что видно было, что министру совершенно безынтересно, где и в каком качестве служил Мишель, что не для того он его к себе пригласил, чтобы вести беседы личного характера, а зачем-то совсем иным...
   Но зачем?..
   — Это вы изволили написать? — нашел он в ворохе бумаг и показал какой-то исписанный мелким, каллиграфическим почерком, лист.
   Это было прошение Мишеля — одно из многих.
   — Да, — кивнул он.
   — Вы, кажется, вели расследование по делу хищения ценностей, принадлежащих царской фамилии?
   Это так?
   — Совершенно верно, — подтвердил Мишель.
   — Вот здесь вы утверждаете, — Терещенко быстро нашел нужное место и отчеркнул ногтем заинтересовавшую его фразу, — что общая стоимость всех содержащихся в восьми ящиках драгоценностей может составлять что-то порядка миллиарда золотых рублей?..
   — Это не я утверждаю, — поправил его Мишель. — Это сообщают свидетели по делу.
   — Миллиард? — недоверчиво приподнял министр одну бровь.
   Миллиард — это большие деньги. На них можно сформировать и вооружить целую армию, которую бросить в прожорливую мясорубку германского фронта.
   Новый министр, хоть и принадлежал к новой, демократической волне, был прагматиком, умеющим считать деньги и из всего, к чему только ни прикасался, извлекать выгоду.
   — Где теперь могут находиться эти ценности? — спросил Терещенко.
   — По последним сведениям, в Москве, в Кремле, в подвалах Арсенала.
   Министр финансов о чем-то напряженно задумался, быстро барабаня по зеленому сукну стола пальцами.
   — Вот что, милостивый государь, вы ведь теперь, кажется, свободны?..
   — Совершенно, если считать свободой камеру-одиночку в «Крестах», — грустно усмехнулся Мишель.
   — Ах это!.. — досадливо поморщился министр. — Об этом можете не беспокоиться. Я нынче же похлопочу о вас перед министром внутренних дел, и, думаю, не далее как через неделю ваш вопрос будет решен в положительную для вас сторону. В свою очередь, я бы попросил вас изложить письменно все подробности расследуемого вами дела — все, что только вам относительно него известно.
   Мишель согласно кивнул.
   Арестанты министрам не отказывают.
   — Благодарю вас! — довольно сухо кивнул Терещенко, трогая кнопку электрического звонка.
   Где-то глухо задребезжало, и сей момент в кабинет, бесшумно растворив дверь, вошел тот самый, что сюда Мишеля привел, господин.
   — Проводите, — кивнул министр в сторону примостившегося на самом краешке кресла посетителя.
   И тут же, без малейшей паузы, занялся своими делами, вновь углубившись в какую-то бумагу.
   — Прошу вас! — вежливо сказал, указывая на дверь, господин.
   Мишель встал и растерянно попрощался. Вся встреча заняла не более десяти минут.
   Он вышел в приемную, где на него вновь недоуменно уставились ожидавшие аудиенции просители. Но Мишель в их сторону даже не глядел. Он шел за указывающим дорогу господином. Они спустились по лестнице на первый этаж.
   — Одну минутку, — попросил господин, куда-то исчезая.
   Мишель остался один в просторном вестибюле. Мимо сновали какие-то люди в штатском и форме, огибая его и задевая плечами, а он совершенно не понимал, куда ему теперь идти и что делать.
   Но тут дверь открылась, и с улицы внутрь вошли солдаты с примкнутыми к стволам штыками, и вошел тот самый, что сопроводил его из камеры, офицер.
   — Вот, прошу-с! — указал на Мишеля вновь появившийся господин.
   — Можно забирать?
   — Да-с...
   Солдаты обступили Мишеля.
   — А ну — шагом марш! — вполголоса скомандовал офицер.
   И Мишель, отчего-то чувствуя облегчение, пошел с ними к арестантской коляске. Все бывшие в вестибюле министерства и на его крыльце люди сопровождали его удивленными взглядами.
   Мишель привычно забрался в коляску, с боков, притискивая его друг к другу, сели солдаты, отчего крепко запахло табаком и «мышиным сукном» новеньких, будто только что со склада, шинелей.
   Коляска тронулась, побежала по булыжным мостовым.
   Впереди Мишеля ждали «Кресты», ждала камера-одиночка, тюремный ужин и приятное общество большевиков.
   Он ехал в тюрьму, но ехал почти домой!..
   — Но-о!.. Пошла! Шевелись, родимыя!..

Глава 45

   Дело его было плохо!
   Хуже — не придумать...
   — Что ж ты, друг сердешный? — вздохнул начальник тайной канцелярии генерал-майор Андрей Иванович Ушаков — заплечных дел мастер, Санкт-Петербургу, Москве да и всей Руси своими делами известный. — Как же так-то?
   А чего — так? Не знал Густав Фирлефанц за собой никакой вины. О чем и сказал.
   Но Ушаков только поморщился. Не любил он упрямцев, кои сперва все отрицают, а после все одно сознаются! Знал генерал-майор и твердо верил, что вовсе невиновных не бывает, что всяк человек, какого бы сословия ни был, черен душой, поступками и помыслами своими и что коли сам не убивал, так рад был, когда другие, по его указке, убивали, что если мзды не брал, так — давал, что пусть даже заговоры не строил, но не прочь был! Разница лишь в том, что одни попадаются, а другие нет. И те, кто попадаются, обязательно сознаются, хотя вначале многие отпираются!
   Густава Фирлефанца он знал — не единожды с ним на ассамблеях встречался, в гостях бывал и украшения заказывал. Но он не одного его, он многих, кто к нему в канцелярию попадал, прежде знавал. Что для того ровным счетом ничего не значило и никак участи арестанта не облегчало. Случись у Ушакова на дыбе его брату либо свату, хоть даже сынку родному повиснуть, он и тогда бы не дрогнул — три шкуры с него спустил, правды дознаваясь. Потому как если не он — так его!..
   — Видишь сие? — спросил Андрей Иванович, какую-то исписанную пером бумагу показывая.
   Видел Густав и понимал, что не приходится ему от той бумаги добра ждать.
   — То есть собственноручно подписанные злодеем Виллиамом Монсом, ныне головы лишенным, показания, где он указал на тебя, сказав, будто бы ты, вступив с ним в тайное сношение, сговаривал его супротив паря Петра, понося того ругательски, и подбивал похитить у государыни-императрицы перстень и бусы, дабы вынуть из них каменья драгоценные, заменив их стекляшками. Признаешь ли сие?
   — Не было ничего такого, — ответил Густав Фирлефанц.
   — И злодея Монса не знаешь?
   — Виллиама знаю с младенческих лет, как знал батюшку его, сестру его Анну, — ответил Густав. — Но зная его, никогда против царя идти не сговаривал и на воровство драгоценностей не подбивал. Навет то...
   — Упорство твое похвально, — вздохнул Ушаков. — Но глупо. Монсу на тебя наговаривать расчета никакого не было. Да и не один он.
   И Ушаков вытащил другую бумагу.
   — Караульный офицер Яшка Сумаруков, сказал, как ты просил его, караул снявши, в рентерию с тобой, как ему наказано, не ходить, а подле постоять — зачем, он не ведает, но о чем исправно доносит, подозревая в поступке сем злой умысел. Было так?
   — Нет!
   — И это тоже, скажешь, оговор?
   — Оговор!
   — А это?! — потряс в воздухе Ушаков еще одной бумагой. — Светлейший князь Александр Меншиков показал, что будто бы ты хвастался ему, что можешь все, чего хочешь, из рентерии вынести и обратно внесть так, что никто того не заметит и о том не узнает. Так?
   — Нет-нет! — вновь замотал головой Густав Фирлефанц. — Ничего такого я князю-кесарю не говорил!
   — Выходит, что светлейший князь Меншиков напраслину на тебя возводит?
   Сказать, что любимец царя Петра лжесвидетельствует, Густав не решился — промолчал.
   — А не говорил ли ты светлейшему князю, что можешь сделать ему драгоценную брошь из камней, что в самой шапке Мономаха были?
   — Не было такого! — вскричал Густав, чуя, что нет ему веры, коли против него сам князь-кесарь говорит!
   — Ладно, — укоризненно сказал генерал-майор Ушаков. — А что ты тогда на это молвишь? — и какую-то коробочку достал, и из нее что-то, в тряпицу завернутое, вынул. — Знаешь вещицу сею?
   И, положив вещицу на ладонь и раскрыв тряпицу, явил взорам крупный камень-алмаз.
   Хоть и сумрачно вокруг и чадно от факелов смоляных было, а все равно с первого взгляда видать, что хорош камень — крупный, прозрачный, синевой отливающий.
   — Ну чего молчишь? Что это?
   — Алмаз граненый, — ответил Густав.
   На что Ушаков только рассмеялся, по ляжкам себя хлопая.
   — Ах ты мошенник, ах шельмец!.. Я и сам-то вижу, что не булыга, а алмаз, да не о том тебя спрашиваю. Откуда сей камень взят, ведаешь?
   — Нет, — пожал плечами Густав.
   — Ой ли?! — не поверил генерал-майор. А сам во все глаза на Густава глядит так, что у того мороз кожу дерет. — Камень сей нынче вечером в твоей мастерской на Фонтанке сыскали, в тайной нише, что под половицей была устроена. Там он лежал и оттуда мною взят был!..
   Густав на алмаз глядит, ничего-то не понимая, и что сказать на то, не знает!
   — Как же ты о нем и откуда он взят, ничего не ведаешь, когда его у тебя нашли? — кричит, брови грозно хмуря, Ушаков. — Говори, откуда камень взят и для каких таких целей?!
   А что на то сказать?.. Не прятал Густав тот камень и в глаза его не видел! Может, из подмастерьев кто или из слуг его под половицу засунул? Да только зачем?.. Камень такой больших денег стоит, которых у них нет и отродясь не бывало! А спрятавши, чего они его тогда обратно не вынули?
   — Молчать станешь — живо тебя на дыбу вздерну! — обещает, грозит генерал-майор. — Все одно все скажешь, но тока через муки смертные!
   И ведь — вздернет!
   И рад бы Густав во всем признаться, да только не знает, в чем! Глядит растерянно, сам белый как мел и что-то, так что не услышать и не понять, губами шепчет. Страшно ему!
   Ушаков совсем осерчал.
   — Теперь мне ничего не скажешь — огнем пытать буду! Решай Густав!.. Через час приду!..
   Встал, да вышел.
   А Густав остался.
   Что ж такое происходит-то? Откуда тот камень взялся?.. И караульный офицер, который его оговорил?.. И остальные?.. И зачем князь-кесарь рассказал, чего на самом деле не было?..
   Стоит Густав — чуть не плачет!
   Ничего понять не может!..
   И вот уж и минута прошла.
   И за ней другая.
   И уж осталось от того, отпущенного ему Ушаковым часа, меньше половинки!.. И что-то с ним после будет?!

Глава 46

   С лязгом прокрутился в замке ключ, громыхнул засов, застонали петли, и металлическая дверь раскрылась.
   — Выходь! — скомандовал надзиратель. — С пожитками!
   С пожитками — это значит в другую камеру, на каторгу или хоть даже на свободу. Везде — с пожитками.
   Мишель быстро собрал все свои вещи и, зажав под мышкой, вышел из камеры.
   Надзиратель сопроводил его до лестницы, где с рук на руки передал конвоиру, который повел его дальше, по бесконечным «Крестовским» коридорам и этажам.
   Куда — уж не в общую ли камеру?..
   Но нет — не в общую. В административном корпусе Мишеля поджидал благообразного вида господин, в добротном пальто, в калошах и с зонтиком.
   — Вы Фирфанцев?
   — Да, — кивнул Мишель.
   Гражданин многозначительно взглянул на конвоира, отчего тот, отступив, вышел из помещения, угодливо прикрыв за собой дверь.
   — Я к вам по поручению Михаила Ивановича, — сказал господин. — Ознакомьтесь, пожалуйста.
   Протянул какой-то казенного вида лист. Где были синие печати и размашистые подписи и было сказано, что арестанта Фирфанцева нынче же, по получении данного распоряжения, следует освободить из-под стражи, передав в руки господина Ухтомцева...
   Наверное, того самого, в калошах и с зонтиком, который теперь ожидал, когда он дочитает бумагу.
   — Я свободен? — спросил Мишель.
   — Некоторым образом, — загадочно ответил господин. — Но прежде я хотел бы просить вас об одном одолжении...
   Интересно знать, что может «Крестовский» арестант «одолжить» столь важному господину.
   — Вы ведь, кажется, расследовали дело о хищении драгоценностей царской фамилии?
   Мишель, все еще не понимая, куда клонит господин, кивнул.
   — Но все, что я знал по данному делу, я уже сообщил, — сказал он.
   — Я в курсе, — улыбнулся Ухтомцев. — Но, к сожалению, этого недостаточно. И от лица Михаила Ивановича я хотел бы просить вас продолжить начатое вами расследование. Должен вам сказать, что Михаил Иванович и Александр Федорович крайне обеспокоены судьбой данных ценностей...
   — Александр Федорович? — в первое мгновение не понял Мишель.
   — Да, Керенский... Речь идет о весьма значительных средствах, которые теперь, когда Россия находится на великом историческом переломе, могли бы послужить во благо русского народа.
   Опять слова...
   — Но эти драгоценности принадлежат царской фамилии, — был вынужден напомнить Мишель.
   — Трехсотлетняя династия Романовых закончилась, — мягко возразил господин Ухтомцев. — Бывший государь-император, равно как его семейство, теперь не более чем рядовые, пользующиеся общими со всеми правами, граждане. В связи с чем все ранее принадлежавшее им имущество обращено в доход государства.
   — И все же вряд ли я смогу быть вам полезен, — развел руками Мишель. — Ведь я служил в царской полиции, чины которой теперь лишены права занимать сколько-нибудь серьезные, тем более связанные со следственной деятельностью, должности. Насколько я осведомлен, их повсеместно отлавливают и отправляют на фронт?
   — Вы правы, — ничуть не смутившись, ответил господин Ухтомцев. — Есть предложение из бывших жандармов формировать маршевые батальоны, которые спешным порядком отправлять в действующую армию. Для их же блага, дабы исключить случаи самосуда и дать им возможность искупить свою вину на поле брани...
   Господин все более сбивался на привычный ему митинговый тон.
   — Довольно им, сидя на народной шее, в сытом тылу жировать! Пусть тоже порох понюхают, пусть повоюют, как иные!
   — А вы где изволили воевать? — не сдержавшись, спросил Мишель.
   — Я, собственно, не воевал, я по финансовой части, — ответил господин.
   — А мне пришлось, — глухо сказал Мишель. — Правда, недолго — всего полгода. После чего я был списан по случаю получения контузии. И уже здесь, в, как вы выразились, «сытом тылу» получил два ранения — ножевое и огнестрельное. А иные и вовсе головы положили!
   Ухтомцев на мгновение стушевался.
   — Да, конечно... Речь идет не о вас. К вам мы никаких претензий не имеем. Почему предлагаем это в высшей степени ответственное дело! Впрочем, ваше право отказаться, выбрав иной путь, — многозначительно сказал Ухтомцев.
   И Мишель вдруг его понял. Понял, что если он откажется, то, вполне вероятно, останется здесь, в «Крестах», а что вернее — отправится со сводным жандармским батальоном прямиком на германский фронт.
   Да он бы и отправился, не испугался, кабы не Анна...
   — Хорошо... — ответил Мишель, который, хоть и не нравился ему этот, сулящий ему свободу, господин, не видел ничего предосудительного в том, чтобы продолжить начатое им расследование. — Я согласен.
   — В таком случае, — заметно обрадовался Ухтомцев, — прошу вас ознакомиться...
   На этот раз он передал ему не распоряжение об освобождении из-под стражи, а совсем иного рода бумагу. Где говорилось, что:
   «Гражданин Фирфанцев выполняет особую, возложенную на него Временным правительством миссию, в связи с которой наделен исключительными полномочиями и всем госучреждениям, гражданским либо военным чинам, а также рядовым гражданам надлежит оказывать ему всемерное содействие, выделяя по первому требованию людей, транспорт, телефонную и телеграфную связь и все прочее, чего он только ни попросит!»
   И подпись — А. Ф. Керенский...
   — Сразу же по прибытии вам надлежит снестись с начальником московской милиции, предъявив ему данное распоряжение и затребовав все необходимое...
   Вот так-так!.. В Петроград Мишель отправился рядовым «сыскарем», там стал «крестовским» арестаном, а возвращается обратно, фактически получив в полное свое распоряжение всю московскую милицию!
   Вот это на Руси и называется — из грязи да в князи!
   Мог ли он час назад, драя в своей камере песком ложку, о том помыслить?!
   — Когда мне следует выезжать? — спросил Мишель.
   — Сразу же, как только вы посчитаете нужным...
   Мишель счел нужным выехать немедленно.
   Уже утром следующего дня он отправился на вокзал, где, предъявив свою бумагу, тут же, без всяких проволочек, получил билет.
   Всего-то через день он должен был быть в Москве.
   Но вышло совсем иначе!..

Глава 37

   Черные, красные, серебристые, цвета мокрого асфальта, отсвечивающие новым лаком иномарки стояли рядком, как выведенная на парад военная техника, которой гордится страна. Никаких «Опелей» или «Фольксвагенов» там, конечно, не было — только «мерсы», «бээмвэшки», «аудюшки» самых последних моделей.
   Но вдруг в щель меж ними нырнул, забился и затаился выскочивший из транспортного потока синий «жигуль».
   Парковщик обернулся на звук. Услышал, как хлопнула дверца, и увидел, как над крышами машин поднялась голова и плечи мужчины крайне приятной наружности, в ослепительно белом костюме, с повадками истинного, миллионов на пять годового дохода, джентльмена. И тут же, сорвавшись с места и радостно улыбаясь, словно стодоллоровую купюру увидал, парковщик потрусил к нему навстречу.
   — Мы рады приветствовать... — разогнавшись, издалека забубнил он. Но, увидев откуда вылез господин, сразу поскучнел и спросил: — Ты куда, блин, вперся-то?! Ты чего — слепой, не видишь, что здесь служебная стоянка? Давай-ка — отсюда!..
   — А я, как раз — сюда! — ответил господин, вытаскивая из «Жигулей» фотомоделистого вида блондинку.
   Парковщик напряженно смотрел на синюю «шестерку», на костюм и штиблеты господина, которые стоили больше машины, на которой он приехал, и смотрел на повисшую на его руке блондинку, которая должна была стоить дороже «Жигулей» и костюма вместе взятых.
   Что-то здесь было не так.
   — Мы рады вас видеть, — скороговоркой пробормотал парковщик.
   Черт их знает, этих «новых русских», может, они опять чудят! А может, выпендриваются... Для них «Жигули» — экзотика большая, чем какой-нибудь привычный им «Лексус» или «Ягуар».
   — Прошу! — предложил Мишель-Герхард-фон-Штольц даме пока только руку. Чтобы поддержать ее, не столько физически, сколько морально.
   Ольга, хоть и бодрилась и изображала, как могла, светскую львицу, но чувствовала себя неуютно. В отличие от своего кавалера, прожигавшего лучшие годы своей жизни в самых престижных казино Старого и Нового Света, где чувствовал себя лучше, чем рыба в воде.
   — Смелее, девочка! — прошептал Мишель. — Это ведь не зубной кабинет!
   Они поднялись по лестнице.
   Справа был зал спорт-пари, где игроки, потея, наблюдали по телевизору за ходом спортивных игр, надеясь выиграть пару соток на чужих голах.
   Туда они не пошли. Пошли — влево.
   Мишель обменял три тысячи занятых у Ольги долларов на разноцветные — черные, зеленые, розовые — фишки. Он не сел сразу за стол — походил, посмотрел, где какая идет игра. Он искал место, которому сегодня благоволит фортуна. Есть такие.
   Пожалуй, здесь...
   Стол был лоховский — сразу, по игрокам и ставкам, видно, но он Мишелю понравился.
   Он сел, быстро разбросав по номерам фишки.
   Ольга с удивлением наблюдала за Мишелем, который чувствовал себя здесь совершенно как дома. Как у нее дома. Потому что как он чувствует себя у себя дома, она не знала.
   — Сплит!.. Каре!.. — зазвучали какие-то мудреные заклинания.
   Дилер крутнул барабан, по которому запрыгал, заскакал, закрутился шарик.
   Игроки смотрели на него напряженно, во все глаза, что-то шепча, хрустя пальцами и шумно сглатывая слюну. Мишель-Герхард-фон-Штольц на стол вовсе не глядел — он лениво осматривался вокруг...
   Нет, это не Монако и даже не Монте-Карло, это гораздо хуже. Интерьеры... Столы... Все новенькое, с иголочки, все блестит и пахнет свежим лаком. Будто в «Макдональдс» зашел! Наверное, новизна здесь считается признаком хорошего тона и свидетельством богатства. Хотя все строго наоборот! Хорошие столы — стопятидесятилетние столы, за которыми играли еще Габсбурги, — за ними себя ощущаешь по-иному. А здесь... просто забегаловка какая-то!.. А уж публика... Как здесь можно играть приличному господину... Ни за что бы сюда не пришел, когда бы не крайняя необходимость...