Страница:
Жизнь в сыскном отделении после февральского переворота замерла. Из разбитых, наскоро зашитых досками окон первого этажа тянули сквозняки. Несколько разгромленных и разграбленных толпой кабинетов были заколочены.
Разор... Некогда хорошо налаженная «государева служба» рассыпалась почти в прах. Кого-то в первые дни волнений лишили жизни пьяные толпы бунтовщиков, кого-то призвали к ответу новые, временные правители России, рассовав, до времени, по кутузкам, кто-то, испугавшись, сам поспешил уйти и скрыться, кто-то выжидал, рапортов об отставке не подавая, но и на службе не появляясь.
Но были и такие, кто продолжал служить, поверив в заявление нового министра внутренних дел князя Львова, что в грядущих реформах не должны пострадать честные, не запятнавшие себя политическими преследованиями, полицейские уголовных сыскных отделений.
Впрочем, что будет дальше, доподлинно никто не знал.
Одно слово — Смутное время!..
В маленькой комнатке с оконцем, забранным кованой решеткой, за казенным, исшорканным столом находился бывший следователь бывшего сыскного отдела Мишель Фирфанцев. Против которого, понурив голову, безучастный ко всему, сидел Поставщик Двора Его Величества. И боле никого. И даже жандарма за дверью не было!
На столе стояла большая чугунная чернильница с крышкой и лежащими поперек перьями, рядом стоял стакан горячего чая в подстаканнике, о который следователь грел озябшие пальцы. В участке почти не топили — некому было.
— Будьте так любезны назвать ваше полное имя, — попросил Мишель, с видимым сожалением отрываясь от стакана, беря перо и макая его в чернильницу.
— Рейнгольд Осип Карлович, обер-камергер, действительный Поставщик Двора Его Величества, — торжественно, по привычке кивнув головой, сказал ювелир. Хотя не на приеме по случаю вручения ордена Святого Владимира представлялся, а в полицейском участке.
...Осип Карлович... — вывел Мишель на бумаге.
«Значит, отчество Анны — Осиповна, — автоматически и совершенно некстати, подумал он. — Анна Осиповна Рейнгольд. Если, конечно, Рейнгольд. Если она теперь не замужем...»
— В какой губернии, какого числа, года и месяца изволили родиться?..
Писал он очень быстро и аккуратно, каллиграфическим почерком, часто макая перо в чернила и выводя ровные буковки, украшенные кое-где завитушками. В день он, бывало, особенно нынче, когда писарей не хватало, исписывал до шести десятков страниц кряду! Так что привык.
Заполнив титульный лист, он перешел непосредственно к дознанию.
— Что вы имеете сообщить следствию по поводу найденных в сумке вашей дочери драгоценностей?
Ювелир занервничал и даже попытался вскочить на ноги.
— Послушайте вы!.. — крикнул он. — Аннушка не имеет к этому делу никакого касательства! Она решительно ни о чем не догадывалась! Это все я, я — один!.. Не смейте впутывать ее в это дело!
Он сжал кулаки и, казалось, хотел броситься на следователя. Но быстро взял себя в руки, сник, сел обратно на стул и уже совсем иным, просительным тоном сказал:
— Простите бога ради... Сегодня вы уже выполнили одну мою просьбу, за что я вам крайне признателен. Так выполните еще одну.
Мишель кивнул.
И повторил вопрос, сформулировав его иначе:
— Откуда эти драгоценности?
— Из царской коллекции...
Глава 26
Глава 27
Глава 28
Разор... Некогда хорошо налаженная «государева служба» рассыпалась почти в прах. Кого-то в первые дни волнений лишили жизни пьяные толпы бунтовщиков, кого-то призвали к ответу новые, временные правители России, рассовав, до времени, по кутузкам, кто-то, испугавшись, сам поспешил уйти и скрыться, кто-то выжидал, рапортов об отставке не подавая, но и на службе не появляясь.
Но были и такие, кто продолжал служить, поверив в заявление нового министра внутренних дел князя Львова, что в грядущих реформах не должны пострадать честные, не запятнавшие себя политическими преследованиями, полицейские уголовных сыскных отделений.
Впрочем, что будет дальше, доподлинно никто не знал.
Одно слово — Смутное время!..
В маленькой комнатке с оконцем, забранным кованой решеткой, за казенным, исшорканным столом находился бывший следователь бывшего сыскного отдела Мишель Фирфанцев. Против которого, понурив голову, безучастный ко всему, сидел Поставщик Двора Его Величества. И боле никого. И даже жандарма за дверью не было!
На столе стояла большая чугунная чернильница с крышкой и лежащими поперек перьями, рядом стоял стакан горячего чая в подстаканнике, о который следователь грел озябшие пальцы. В участке почти не топили — некому было.
— Будьте так любезны назвать ваше полное имя, — попросил Мишель, с видимым сожалением отрываясь от стакана, беря перо и макая его в чернильницу.
— Рейнгольд Осип Карлович, обер-камергер, действительный Поставщик Двора Его Величества, — торжественно, по привычке кивнув головой, сказал ювелир. Хотя не на приеме по случаю вручения ордена Святого Владимира представлялся, а в полицейском участке.
...Осип Карлович... — вывел Мишель на бумаге.
«Значит, отчество Анны — Осиповна, — автоматически и совершенно некстати, подумал он. — Анна Осиповна Рейнгольд. Если, конечно, Рейнгольд. Если она теперь не замужем...»
— В какой губернии, какого числа, года и месяца изволили родиться?..
Писал он очень быстро и аккуратно, каллиграфическим почерком, часто макая перо в чернила и выводя ровные буковки, украшенные кое-где завитушками. В день он, бывало, особенно нынче, когда писарей не хватало, исписывал до шести десятков страниц кряду! Так что привык.
Заполнив титульный лист, он перешел непосредственно к дознанию.
— Что вы имеете сообщить следствию по поводу найденных в сумке вашей дочери драгоценностей?
Ювелир занервничал и даже попытался вскочить на ноги.
— Послушайте вы!.. — крикнул он. — Аннушка не имеет к этому делу никакого касательства! Она решительно ни о чем не догадывалась! Это все я, я — один!.. Не смейте впутывать ее в это дело!
Он сжал кулаки и, казалось, хотел броситься на следователя. Но быстро взял себя в руки, сник, сел обратно на стул и уже совсем иным, просительным тоном сказал:
— Простите бога ради... Сегодня вы уже выполнили одну мою просьбу, за что я вам крайне признателен. Так выполните еще одну.
Мишель кивнул.
И повторил вопрос, сформулировав его иначе:
— Откуда эти драгоценности?
— Из царской коллекции...
Глава 26
Война с немцами шла уже четвертый месяц.
Ура-патриотические настроения первых недель, когда мобилизационные пункты обступали очереди добровольцев, а толпы горожан радостно громили немецкие магазины и кондитерские, прошли, так как всем стало ясно, что на быструю победу рассчитывать не приходится. Русская армия, испытывая хроническую нехватку в снарядах, винтовках, патронах и даже сухарях, терпела поражения, отступая то на одном, то на другом фронтах, бросалась в контратаки, возвращая утраченные позиции, и тут же переходила к обороне, не имея сил развить наступление. Война принимала затяжной и отнюдь не победоносный характер.
В городах и самых дальних деревнях империи стали появляться первые безногие, безрукие, безглазые инвалиды, которые рассказывали жуткие истории про массированные артобстрелы и газовые атаки. Такой войны Россия еще не знала. И даже та, приснопамятная и позорная Японская с этой, нынешней, ни в какое сравнение не шла!
Скоро выяснилось, что, желая воевать и побеждать злого ворога, Россия, как всегда, к войне была не готова. Воевать было нечем, да, пожалуй, и некому. Регулярная армия была почти поголовно выбита в первые месяцы кампании, а призванные из деревень рекруты не знали, с какой стороны к винтовкам подступиться. Не было редкостью, когда на орудийный ствол выдавали лишь по одному снаряду на сутки, а вновь прибывшие на передовую воинские части вооружали вместо винтовок палками. Безоружных, почти сплошь необученных солдат, без всякой артиллерийской подготовки, угрозами и кулаками гнали в атаку, под немецкие пулеметы, которые резали их целыми взводами... А если немцы пускали газ, то потери, из-за нехватки противогазов, становились просто катастрофическими.
Россия медленно, но неуклонно и неудержимо втягивалась в страшную мировую бойню, которая ей ничего хорошего не сулила...
И хотя никаких пораженческих настроений еще не наблюдалось и все надеялись, не теперь так после, совместно с союзниками войти в Берлин, кое-кто не исключал самого худшего. Того, что враг, отчаянными усилиями и волей случая, может прорваться к столице, которая была стараниями Петра выдвинута к самой границе. Вслух такое не допускалось, но... подразумевалось... И, значит, нужно было быть к этому готовыми!..
Декабрь девятьсот четырнадцатого в Петрограде, который жители по привычке все еще называли Санкт-Петербургом[1], выдался особенно холодным. По схваченной льдом Неве и каналам ледяной, дующий с залива ветер тащил снежную поземку, наметая вдоль гранитных набережных громадные сугробы. Прохожих видно почти не было — кому интересно шляться ночью по морозу, рискуя отморозить нос. Да и на руку, что не было...
К Зимнему дворцу со стороны Дворцовой набережной, стреляя синим выхлопом, подъехал открытый грузовик, в котором, закутавшись в шинели, прижавшись друг к другу и нахохлившись, сидели солдаты.
Им бы теперь аккурат второй сон глядеть, а их вынули по тревоге из нагретых постелей, построили, перечли, и дежурный офицер, ничего не объясняя, а лишь страшно, потому что тоже встал ни свет ни заря, ругаясь, приказал разобрать винтовки и не мешкая спускаться во двор.
На ходу оправляясь, пристегивая подсумки с выданными боевыми патронами, отчаянно зевая и махом крестя щепотью пальцев перекошенные рты, сетуя на судьбу и начальство, солдаты, грохоча ботинками по мраморным ступеням, сбегали вниз. Хотя сетовали не очень-то — здесь, в столице, в каменных казармах, в глубоком тылу, служба была не в пример легче, чем где-нибудь у черта на куличках в Карпатских горах, в мокрых землянках, под обстрелом немецкой артиллерии.
— Стройся!
Быстро разобравшись, построились в две шеренги. Фыркая и дергаясь, подъехал белый, заиндевевший грузовик.
— Садись!
Подсаживая друг друга, попрыгали в кузов.
— Смотри, не спать у меня!.. Держись крепче! — крикнул, погрозив кулаком в кожаной перчатке, офицер и, накинув на голову башлык, рысцой побежал в кабину.
Куда их везут, зачем, никто не знал и не спрашивал. Начальству — ему виднее будет...
Заворачивая с набережной к дворцу, грузовик, хоть и был перемотан поперек колес цепями, пошел юзом по накатанной санями до ледяной корки мостовой. Солдаты, хватаясь друг за друга и за воздух, качнулись к борту, уперлись, выругались по матери.
Грузовик выровнялся, проехал еще метров тридцать и встал перед какими-то большими деревянными, крашенными в полоску воротами, ожидая, когда их откроют. Офицер выскочил из кабины, по-быстрому переговорил с высунувшимся из деревянной будки караульным, зашел через калитку внутрь, и через несколько минут ворота распахнулись.
— Проезжай.
Водитель дал газу, и грузовик въехал во внутренний двор.
Заскочивший на подножку офицер показывал дорогу. Остановились подле какого-то крыльца.
— Слазь!
Окоченевшие солдаты попрыгали вниз, где рассыпались по сторонам, подскакивая на месте, колотя ногой об ногу и стуча друг дружку кулаками по спинам, чтобы согреться. Из их ртов, оседая серебристым инеем на волосах, густо валил пар.
— А ну, кончай разброд! Стройся! — гаркнул офицер.
Недовольные солдаты построились.
И еще минут десять ждали, переминаясь с ноги на ногу, в строю. Потом дверь распахнулась, кто-то крикнул:
— Заходь!
И мечтающие о тепле солдаты разом, гурьбой бросились вперед, оскальзываясь на заснеженном крыльце.
— Отставить! В бога, в душу!.. — остановил их офицер. — Куда прете, скоты?! Порядок забыли?! Заходить по одному!.. Шагом... арш!
Солдаты, разобравшись в цепь, нетерпеливо подгоняя впереди идущих жесткими тумаками в спину, стали забегать в дверь. Последним, стряхивая с башлыка и погон снег, зашел и офицер.
В просторном вестибюле, не проходя далее двери, солдаты остановились, встав плотной кучкой, опасливо озираясь по сторонам.
— Гляди, ребяты, сколько золото-та!..
Офицер, приказав замереть на месте, побежал куда-то вверх. Но совсем скоро вернулся в сопровождении какого-то господина в сюртуке.
— Сюда, будьте любезны, — показал тот.
Офицер, заступив за его спину и страшно гримасничая — вращая глазищами и шевеля губами, — украдкой показал кулак.
Мол, вести себя как подобает, а не то... мать вашу ети!.. скулу набок, а все зубы — в горсть! Но солдаты и без его стращаний боялись лишнего шагу ступить.
По лестнице, распугивая дробным топотом сумрачную тишину, спустились куда-то, в освещенный электрическими лампочками подвал, где у стены, рядком, были сложены большие деревянные ящики с прибитыми с боков ручками.
— Вот эти! — ткнул господин пальцем в ящики. — Общим числом — восемь. Только, прошу вас, голубчик, осторожней!
Офицер кивнул. И, обернувшись к солдатам, приказал:
— По четверо — разберии-сь!
Солдаты рассыпались на четверки.
— Берете с четырех углов, подымаете и нежно, как мамка — дитё, несете наверх в машину! И не дай вам бог!..
— Не извольте беспокоиться, ваше благородие, доставим в лучшем виде! — крикнул кто-то из солдат.
— То-то!..
Солдаты, забросив винтовки на спины, ухватились за ручки, разом разогнулись, крякнули от натуги и, коротко семеня ногами, потащили неподъемные ящики к лестнице.
— Куда прешь-то? Куда толкаешь дьявол?! Осаживай, осаживай, — переругивались они, таща ящики вверх по ступеням. Холодно уже никому не было — всем было жарко.
Офицер зорко наблюдал за происходящим и, когда кто-нибудь случайно спотыкался или ненароком задевал углом ящика перила лестницы, подскакивал и, суя в самый нос черный, обтянутый кожей кулак, прикрикивал:
— А вот я тебя... раззява!..
Во дворе, дымя выхлопами, стояли еще два, кроме того, на котором они приехали, грузовика. Ближний — сдав задом к самому выходу.
— Подавай по одному!
В машины ящики грузили прямо с крыльца, через сброшенный задний борт — четверо подавали снизу, еще четверо, перехватывая, принимали, пятясь и таща их на себя.
Погруженные ящики, чтобы они не елозили, крепко привязали к бортам и прикрыли сверху рогожей.
— Садись!..
Разбитые на три команды солдаты расселись в трех грузовиках, прямо на ящиках.
— Трогай!
Первая машина на малой скорости вырулила из ворот. За ней вторая. За ней — третья...
Улицы были пустынны, но колонна все равно еле-еле, так что любая полудохлая кляча обгонит, плелась по заснеженным улицам, прорезая мельтешню снега светом электрических фар.
— Чего так медленно-то, чай не яйца на ярмарку везем! — ругались, коченея и хлопая себя по плечам, солдаты.
Хотя отчего ж не яйца — и яйца тоже!..
Ехали долго, хотя совсем недалече — в пакгаузы Московского вокзала, где еще некоторое время петляли среди занесенных путей, пробуксовывая на переездах на обледеневших рельсах.
— Куда ехать-то?
— Да вон туда, к стрелке...
Наконец — нашли.
— Вылазь, приехали!
Впереди, в тупике, на запасном пути, под одиноким, иссеченным ветром электрическим фонарем стоял товарный вагон.
И вновь солдатам пришлось прыгать и переминаться с ноги на ногу, чтобы хоть чуть-чуть согреться, потому что куда-то запропастился кондуктор.
Наконец его отыскали в теплой будке стрелочника, извлекли на свет божий и приволокли к вагону.
— Вы чего, чего, я же туточки, рядом был! — возмущался тот.
— Туточки!.. — передразнивали его солдаты.
Первый грузовик сдал задом к вагону.
— Ближе, ближе подгоняй!
Солдаты откатили вбок дверь и, разом подхватив, поволокли внутрь первый ящик.
— Шибче, шибче, ребяты! Налегай!.. — подбадривали они сами себя, надеясь побыстрее управиться и оказаться в теплой казарме. — Ну чево стоишь, чево рот раззявил — тяни давай!..
Ящики рядком, как в подвале дворца, легли в вагон.
— Закрывай!
С грохотом накатившись, захлопнулась дверь.
Кондуктор свел вместе усики проволоки, запечатав их свинцовым пломбиром и, кутаясь в огромный овчинный тулуп, полез на открытую, позади вагона, площадку.
Откуда-то, весь в клубах пара, подлетел маневровый паровоз, который, дав длинный свисток, подцепил вагон и поволок его за стрелку, а оттуда, сдавая назад, — к отстаивающемуся неподалеку пассажирскому составу. Тому, что утром пойдет на Москву.
— Сади-ись!
Радостные от того, что всё, что наконец отмучились, отмерзлись, солдаты с удовольствием выполнили распоряжение вышестоящего начальника, вразнобой попрыгали в грузовик и, понарошку, шутейно переругиваясь и пихая друг дружку, расселись по скамьям.
И даже офицер, который надеялся скоро, сдав дежурство, отбыть домой, чтобы успеть закатиться под теплый бочок жены, не погонял их, не ругался и в рожи кулаком не совал, пребывая в отличнейшем расположении духа. Потому что, хоть и промерз до костей, но был жив и был в Петрограде, а не на передовой, где кормили вшей, ходили в атаки на пулеметы и гнили в братских могилах многие его однокашники.
— Поехали!..
И грузовик уже не еле-еле, уже быстро и весело помчал по заиндевелым, пустынным улицам Петрограда...
И только кондуктор, присев на откидную скамейку и закутавшись в тулуп так, что носа не видать, сидел бедолага всю ночь, охраняя полупустой вагон с какими-то, до каких никому дела нет, ящиками!
Которых общим числом было — восемь...
Ура-патриотические настроения первых недель, когда мобилизационные пункты обступали очереди добровольцев, а толпы горожан радостно громили немецкие магазины и кондитерские, прошли, так как всем стало ясно, что на быструю победу рассчитывать не приходится. Русская армия, испытывая хроническую нехватку в снарядах, винтовках, патронах и даже сухарях, терпела поражения, отступая то на одном, то на другом фронтах, бросалась в контратаки, возвращая утраченные позиции, и тут же переходила к обороне, не имея сил развить наступление. Война принимала затяжной и отнюдь не победоносный характер.
В городах и самых дальних деревнях империи стали появляться первые безногие, безрукие, безглазые инвалиды, которые рассказывали жуткие истории про массированные артобстрелы и газовые атаки. Такой войны Россия еще не знала. И даже та, приснопамятная и позорная Японская с этой, нынешней, ни в какое сравнение не шла!
Скоро выяснилось, что, желая воевать и побеждать злого ворога, Россия, как всегда, к войне была не готова. Воевать было нечем, да, пожалуй, и некому. Регулярная армия была почти поголовно выбита в первые месяцы кампании, а призванные из деревень рекруты не знали, с какой стороны к винтовкам подступиться. Не было редкостью, когда на орудийный ствол выдавали лишь по одному снаряду на сутки, а вновь прибывшие на передовую воинские части вооружали вместо винтовок палками. Безоружных, почти сплошь необученных солдат, без всякой артиллерийской подготовки, угрозами и кулаками гнали в атаку, под немецкие пулеметы, которые резали их целыми взводами... А если немцы пускали газ, то потери, из-за нехватки противогазов, становились просто катастрофическими.
Россия медленно, но неуклонно и неудержимо втягивалась в страшную мировую бойню, которая ей ничего хорошего не сулила...
И хотя никаких пораженческих настроений еще не наблюдалось и все надеялись, не теперь так после, совместно с союзниками войти в Берлин, кое-кто не исключал самого худшего. Того, что враг, отчаянными усилиями и волей случая, может прорваться к столице, которая была стараниями Петра выдвинута к самой границе. Вслух такое не допускалось, но... подразумевалось... И, значит, нужно было быть к этому готовыми!..
Декабрь девятьсот четырнадцатого в Петрограде, который жители по привычке все еще называли Санкт-Петербургом[1], выдался особенно холодным. По схваченной льдом Неве и каналам ледяной, дующий с залива ветер тащил снежную поземку, наметая вдоль гранитных набережных громадные сугробы. Прохожих видно почти не было — кому интересно шляться ночью по морозу, рискуя отморозить нос. Да и на руку, что не было...
К Зимнему дворцу со стороны Дворцовой набережной, стреляя синим выхлопом, подъехал открытый грузовик, в котором, закутавшись в шинели, прижавшись друг к другу и нахохлившись, сидели солдаты.
Им бы теперь аккурат второй сон глядеть, а их вынули по тревоге из нагретых постелей, построили, перечли, и дежурный офицер, ничего не объясняя, а лишь страшно, потому что тоже встал ни свет ни заря, ругаясь, приказал разобрать винтовки и не мешкая спускаться во двор.
На ходу оправляясь, пристегивая подсумки с выданными боевыми патронами, отчаянно зевая и махом крестя щепотью пальцев перекошенные рты, сетуя на судьбу и начальство, солдаты, грохоча ботинками по мраморным ступеням, сбегали вниз. Хотя сетовали не очень-то — здесь, в столице, в каменных казармах, в глубоком тылу, служба была не в пример легче, чем где-нибудь у черта на куличках в Карпатских горах, в мокрых землянках, под обстрелом немецкой артиллерии.
— Стройся!
Быстро разобравшись, построились в две шеренги. Фыркая и дергаясь, подъехал белый, заиндевевший грузовик.
— Садись!
Подсаживая друг друга, попрыгали в кузов.
— Смотри, не спать у меня!.. Держись крепче! — крикнул, погрозив кулаком в кожаной перчатке, офицер и, накинув на голову башлык, рысцой побежал в кабину.
Куда их везут, зачем, никто не знал и не спрашивал. Начальству — ему виднее будет...
Заворачивая с набережной к дворцу, грузовик, хоть и был перемотан поперек колес цепями, пошел юзом по накатанной санями до ледяной корки мостовой. Солдаты, хватаясь друг за друга и за воздух, качнулись к борту, уперлись, выругались по матери.
Грузовик выровнялся, проехал еще метров тридцать и встал перед какими-то большими деревянными, крашенными в полоску воротами, ожидая, когда их откроют. Офицер выскочил из кабины, по-быстрому переговорил с высунувшимся из деревянной будки караульным, зашел через калитку внутрь, и через несколько минут ворота распахнулись.
— Проезжай.
Водитель дал газу, и грузовик въехал во внутренний двор.
Заскочивший на подножку офицер показывал дорогу. Остановились подле какого-то крыльца.
— Слазь!
Окоченевшие солдаты попрыгали вниз, где рассыпались по сторонам, подскакивая на месте, колотя ногой об ногу и стуча друг дружку кулаками по спинам, чтобы согреться. Из их ртов, оседая серебристым инеем на волосах, густо валил пар.
— А ну, кончай разброд! Стройся! — гаркнул офицер.
Недовольные солдаты построились.
И еще минут десять ждали, переминаясь с ноги на ногу, в строю. Потом дверь распахнулась, кто-то крикнул:
— Заходь!
И мечтающие о тепле солдаты разом, гурьбой бросились вперед, оскальзываясь на заснеженном крыльце.
— Отставить! В бога, в душу!.. — остановил их офицер. — Куда прете, скоты?! Порядок забыли?! Заходить по одному!.. Шагом... арш!
Солдаты, разобравшись в цепь, нетерпеливо подгоняя впереди идущих жесткими тумаками в спину, стали забегать в дверь. Последним, стряхивая с башлыка и погон снег, зашел и офицер.
В просторном вестибюле, не проходя далее двери, солдаты остановились, встав плотной кучкой, опасливо озираясь по сторонам.
— Гляди, ребяты, сколько золото-та!..
Офицер, приказав замереть на месте, побежал куда-то вверх. Но совсем скоро вернулся в сопровождении какого-то господина в сюртуке.
— Сюда, будьте любезны, — показал тот.
Офицер, заступив за его спину и страшно гримасничая — вращая глазищами и шевеля губами, — украдкой показал кулак.
Мол, вести себя как подобает, а не то... мать вашу ети!.. скулу набок, а все зубы — в горсть! Но солдаты и без его стращаний боялись лишнего шагу ступить.
По лестнице, распугивая дробным топотом сумрачную тишину, спустились куда-то, в освещенный электрическими лампочками подвал, где у стены, рядком, были сложены большие деревянные ящики с прибитыми с боков ручками.
— Вот эти! — ткнул господин пальцем в ящики. — Общим числом — восемь. Только, прошу вас, голубчик, осторожней!
Офицер кивнул. И, обернувшись к солдатам, приказал:
— По четверо — разберии-сь!
Солдаты рассыпались на четверки.
— Берете с четырех углов, подымаете и нежно, как мамка — дитё, несете наверх в машину! И не дай вам бог!..
— Не извольте беспокоиться, ваше благородие, доставим в лучшем виде! — крикнул кто-то из солдат.
— То-то!..
Солдаты, забросив винтовки на спины, ухватились за ручки, разом разогнулись, крякнули от натуги и, коротко семеня ногами, потащили неподъемные ящики к лестнице.
— Куда прешь-то? Куда толкаешь дьявол?! Осаживай, осаживай, — переругивались они, таща ящики вверх по ступеням. Холодно уже никому не было — всем было жарко.
Офицер зорко наблюдал за происходящим и, когда кто-нибудь случайно спотыкался или ненароком задевал углом ящика перила лестницы, подскакивал и, суя в самый нос черный, обтянутый кожей кулак, прикрикивал:
— А вот я тебя... раззява!..
Во дворе, дымя выхлопами, стояли еще два, кроме того, на котором они приехали, грузовика. Ближний — сдав задом к самому выходу.
— Подавай по одному!
В машины ящики грузили прямо с крыльца, через сброшенный задний борт — четверо подавали снизу, еще четверо, перехватывая, принимали, пятясь и таща их на себя.
Погруженные ящики, чтобы они не елозили, крепко привязали к бортам и прикрыли сверху рогожей.
— Садись!..
Разбитые на три команды солдаты расселись в трех грузовиках, прямо на ящиках.
— Трогай!
Первая машина на малой скорости вырулила из ворот. За ней вторая. За ней — третья...
Улицы были пустынны, но колонна все равно еле-еле, так что любая полудохлая кляча обгонит, плелась по заснеженным улицам, прорезая мельтешню снега светом электрических фар.
— Чего так медленно-то, чай не яйца на ярмарку везем! — ругались, коченея и хлопая себя по плечам, солдаты.
Хотя отчего ж не яйца — и яйца тоже!..
Ехали долго, хотя совсем недалече — в пакгаузы Московского вокзала, где еще некоторое время петляли среди занесенных путей, пробуксовывая на переездах на обледеневших рельсах.
— Куда ехать-то?
— Да вон туда, к стрелке...
Наконец — нашли.
— Вылазь, приехали!
Впереди, в тупике, на запасном пути, под одиноким, иссеченным ветром электрическим фонарем стоял товарный вагон.
И вновь солдатам пришлось прыгать и переминаться с ноги на ногу, чтобы хоть чуть-чуть согреться, потому что куда-то запропастился кондуктор.
Наконец его отыскали в теплой будке стрелочника, извлекли на свет божий и приволокли к вагону.
— Вы чего, чего, я же туточки, рядом был! — возмущался тот.
— Туточки!.. — передразнивали его солдаты.
Первый грузовик сдал задом к вагону.
— Ближе, ближе подгоняй!
Солдаты откатили вбок дверь и, разом подхватив, поволокли внутрь первый ящик.
— Шибче, шибче, ребяты! Налегай!.. — подбадривали они сами себя, надеясь побыстрее управиться и оказаться в теплой казарме. — Ну чево стоишь, чево рот раззявил — тяни давай!..
Ящики рядком, как в подвале дворца, легли в вагон.
— Закрывай!
С грохотом накатившись, захлопнулась дверь.
Кондуктор свел вместе усики проволоки, запечатав их свинцовым пломбиром и, кутаясь в огромный овчинный тулуп, полез на открытую, позади вагона, площадку.
Откуда-то, весь в клубах пара, подлетел маневровый паровоз, который, дав длинный свисток, подцепил вагон и поволок его за стрелку, а оттуда, сдавая назад, — к отстаивающемуся неподалеку пассажирскому составу. Тому, что утром пойдет на Москву.
— Сади-ись!
Радостные от того, что всё, что наконец отмучились, отмерзлись, солдаты с удовольствием выполнили распоряжение вышестоящего начальника, вразнобой попрыгали в грузовик и, понарошку, шутейно переругиваясь и пихая друг дружку, расселись по скамьям.
И даже офицер, который надеялся скоро, сдав дежурство, отбыть домой, чтобы успеть закатиться под теплый бочок жены, не погонял их, не ругался и в рожи кулаком не совал, пребывая в отличнейшем расположении духа. Потому что, хоть и промерз до костей, но был жив и был в Петрограде, а не на передовой, где кормили вшей, ходили в атаки на пулеметы и гнили в братских могилах многие его однокашники.
— Поехали!..
И грузовик уже не еле-еле, уже быстро и весело помчал по заиндевелым, пустынным улицам Петрограда...
И только кондуктор, присев на откидную скамейку и закутавшись в тулуп так, что носа не видать, сидел бедолага всю ночь, охраняя полупустой вагон с какими-то, до каких никому дела нет, ящиками!
Которых общим числом было — восемь...
Глава 27
— А вот тут позвольте вам не поверить!.. Не может такого быть, чтобы сокровища царского двора, которые веками собирались, везли вот эдак — в простом товарном вагоне, в ящиках, под охраной одного-единственного кондуктора! — усомнился Мишель. — Ведь это же... Это!.. Это же должны быть очень немалые деньги! А верно — какие?..
— Сколько теперь может стоить эта коллекция?
— Теперь — не знаю, — пожал плечами Поставщик Двора. — Но могу сообщить, что в пятнадцатом году, по тем еще деньгам, она была оценена в миллиард золотых рублей.
— Во сколько?.. В — миллиард?!
Цифра была столь грандиозна, что не умещалась в голове. Хотя запросто уместилась в восемь на скорую руку сколоченных из сосновых досок ящиков.
«Наверное, такое может быть только в России, — с горечью подумал Мишель. — Только у нас! Заколотить миллиард в ящики и отправить черт знает куда без надлежащей охраны... Вообще, почитай, без охраны! А ну как случилось бы крушение поезда, или машинисты и кондуктор прознали, что везут?»
Да ведь и узнали, пусть не они, пусть другие... Узнали — и потащили!
Вот и Осип Карлович потащил!
— Не могли бы вы представить полный перечень вывезенных из Петрограда в Москву ценностей?
— Рад бы, но... увы! — покачал головой Поставщик Двора.
— Не желаете? — уточнил для протокола Мишель.
— Не могу-с, — поправил его ювелир. — И никто не может-с. Никто! — повторил Осип Карлович. — Ни я, ни даже те, в чьем ведении сия коллекция теперь находится.
Опять непонятно!
— Вы хотите сказать, что те, кто теперь все эти ценности хранит, не знают, что хранят? — переспросил Мишель.
— Именно это я и хочу сказать! — подтвердил Поставщик Двора. — В общих чертах, конечно, знают, но что и сколько — навряд ли!
— Но это просто невозможно! Ведь должна быть какая-то опись, передаточные списки...
— Ничего такого нет. По крайней мере, мне об этом ничего не известно.
— Но как тогда налажен учет? — все пытался допытаться до истины следователь.
— Какой учет?.. — горько вздохнул ювелир. — Я же вам русским языком толкую — никакого учета нет! Ящики привезли в Москву на Николаевский вокзал, откуда повозками переправили в Кремль, где бросили в подвале.
— Как вас прикажете понимать? — все никак не мог сообразить, что он имеет в виду, следователь.
— Да уж так и понимайте, как понимается! Привезли и, не вскрывая, без проверки, пересчета, взвешивания и описи, сволокли в одну из комнат в подвалах, по всей видимости, Арсенала, и бросили на пол, закрыв на ключ.
— Так они что, и теперь могут быть там?
— Должно быть, и теперь! — убежденно заявил Осип Карлович.
— И найденные у вас украшения оттуда?
— Оттуда, — подтвердил ювелир.
— Вы что, сами их... — Мишель попытался подыскать менее обидное слово, — ... взяли?
— Ничего я, как вы изволили выразиться, не брал! Я купил их третьего дня на толкучке подле Сухаревой башни. Впрочем, никаких подтверждающих мои слова бумаг, кои вы можете потребовать, я вам представить не смогу. Потому как Сухаревка...
Осип Карлович говорил так уверенно, что ему хотелось верить. Сухаревка — место, известное всей Москве. Там всяк торгует чем придется, стремясь продать на пятак, а купить на гривенник. Там снимают и продают с себя последнюю рубаху, чтобы тут же пропить вырученную копейку в ближайшем кабаке, там торгуют купцы, стремясь сбыть по дешевке залежалый товар, а деловые люди сдают барышникам за четверть цены краденый товар.
Уж сколько раз московские градоначальники и иные чины, пониже, брались разогнать или хотя бы упорядочить Сухаревку, да все без толку. Вот и ныне, словно почуяв приближение смутных времен, разрослись во всю ширь Садовой улицы и прилегающих переулков стихийные ряды, собирая торговый и праздно шатающийся люд чуть ли не со всей Москвы.
— Я частенько бываю там в антикварных рядах, подыскивая что-нибудь любопытное по ювелирной части, вот и в тот раз тоже был. И, представьте себе, — нашел и купил... — развел руками Поставщик Двора.
— Нашли то, что принадлежит не вам! И вместо того чтобы вернуть — присвоили!
— Я ничего не присваивал — я просто купил, за свои деньги, — поправил ювелир.
— Но ведь вы знали, что эти драгоценности из царской коллекции!
— Ничего такого я не знал! Но узнал, когда чуть позже рассмотрел их и сверил по имеющимся у меня каталогам, — согласился Осип Карлович. — Узнал, но мог ведь и не узнать!
— Могли, — согласился Мишель. — Но коли узнали — обязаны были вернуть!
— Зачем? — грустно спросил ювелир. — Чтобы они через день или два вновь оказались на Сухаревке, только на этот раз их купил бы не я, а кто-нибудь иной, кто ничего в ювелирном деле не смыслит и может эти камешки, приняв за стекляшки, запросто из оправ выковырнуть и за ненадобностью выбросить, а сами оправы переплавить в лом? Слава богу, они попали не к кому-нибудь, ако мне и потому остались целы!..
— Но вы... вы пытались меня убить! — напомнил совершенно растерявшийся Мишель.
— Вы не оставили мне иного выбора! Хочу взять на себя смелость напомнить, что вы отказались от моего предложения — разойтись миром, хотя я вам это предлагал. И потом, откуда мне было знать, что вы полицейский чин, а не злодей, коли вы никаких бумаг мне не представили?
Да, верно...
— И с чего вы, сударь, вообще взяли, что кто-то собирался вас убивать? Так — постращать маленько, да и отпустить с миром. А то, что я Махмудке говорил, а вы, рядом находясь, слышали, так я не ему говорил, а вам! А коли б хотели вас убить — так убили бы, да мертвым уже сволокли на Москву-реку. С мертвецом-то возни меньше!..
И как это все у него выходит гладенько да чистенько! Ничего-то он не воровал и никого-то не убивал. И даже в мыслях ничего подобного не держал!
А шишка-то — вот она, на макушке. С серебряный николаевский рубль!
— И все равно, все равно это... бесчестно, это — воровство, — так и не нашелся что возразить ювелиру Мишель, чувствуя, что давно утратил инициативу, что, вместо того чтобы обличать и припирать к стенке, оправдывается, как прогулявший урок гимназист!
— Я ничего ни у кого не похищал — я сохранял, — очень уверенно повторил Осип Карлович. — Воровство — это когда с корыстью и когда для себя. А я — не для себя! И потом — у кого и что я украл? Все эти ценности принадлежат царской фамилии, конкретно — Николаю Александровичу Романову, который, насколько я знаю, от престола отрекся, тем отказавшись от своей страны, народа и всех принадлежащих ему и его семье ценностей. Они — ничьи! И потому я, в меру своих сил и возможностей, ничего, как вы изволили выразиться, не воровал, а, напротив, пытался спасти бесценные и никому ныне не принадлежащие произведения искусства. Да-с, смею вас уверить — бесценные!
Спасал!..
— Чтобы вывезти их за пределы империи? — быстро, почти наугад, не зная того доподлинно, но лишь предполагая, спросил Мишель.
— Да, вы правы — чтобы вывезти, — неожиданно легко согласился Осип Карлович. — И тем не дать им сгинуть! Неужели вы, молодой человек, ничего не понимаете? Неужели не видите, куда все катится? В тартарары катится! Скоро здесь никому ни до кого и ни до чего дела не будет, а тем более до каких-то там царских украшений! Их даже не растащут окончательно — нет, их просто растеряют в пылу междоусобиц! Я, молодой человек, помню пятый год, помню, как все это было. Так вот теперь будет так же. Будет — хуже!
И послушайтесь доброго совета — бегите отсюда, пока есть такая возможность. Завтра станет уже поздно! В свою очередь, я готов предоставить вам посильную помощь в пересечении границы Российской империи и первоначальном обустройстве там, — ткнул пальцем куда-то в стену Поставщик Двора. — Вы, как я имел возможность убедиться, очень порядочный господин, и я буду рад помочь вам. Думаю, моя дочь Анна — тоже. Тем более что вы, как мне кажется, сможете убедить ее последовать за нами.
Мишель вздрогнул от неожиданности.
Да... Анна...
И тут же в дверь постучали.
— Ваше благородие, — старорежимно обратился, сунув голову в дверь, стоявший при входе сторож. — Можно вас?
И поманил его пальцем.
— В чем дело? — недовольно спросил Мишель.
— Там вас какая-то дама срочно требуют-с!..
— Кто?!
— Дама-с!..
— Сколько теперь может стоить эта коллекция?
— Теперь — не знаю, — пожал плечами Поставщик Двора. — Но могу сообщить, что в пятнадцатом году, по тем еще деньгам, она была оценена в миллиард золотых рублей.
— Во сколько?.. В — миллиард?!
Цифра была столь грандиозна, что не умещалась в голове. Хотя запросто уместилась в восемь на скорую руку сколоченных из сосновых досок ящиков.
«Наверное, такое может быть только в России, — с горечью подумал Мишель. — Только у нас! Заколотить миллиард в ящики и отправить черт знает куда без надлежащей охраны... Вообще, почитай, без охраны! А ну как случилось бы крушение поезда, или машинисты и кондуктор прознали, что везут?»
Да ведь и узнали, пусть не они, пусть другие... Узнали — и потащили!
Вот и Осип Карлович потащил!
— Не могли бы вы представить полный перечень вывезенных из Петрограда в Москву ценностей?
— Рад бы, но... увы! — покачал головой Поставщик Двора.
— Не желаете? — уточнил для протокола Мишель.
— Не могу-с, — поправил его ювелир. — И никто не может-с. Никто! — повторил Осип Карлович. — Ни я, ни даже те, в чьем ведении сия коллекция теперь находится.
Опять непонятно!
— Вы хотите сказать, что те, кто теперь все эти ценности хранит, не знают, что хранят? — переспросил Мишель.
— Именно это я и хочу сказать! — подтвердил Поставщик Двора. — В общих чертах, конечно, знают, но что и сколько — навряд ли!
— Но это просто невозможно! Ведь должна быть какая-то опись, передаточные списки...
— Ничего такого нет. По крайней мере, мне об этом ничего не известно.
— Но как тогда налажен учет? — все пытался допытаться до истины следователь.
— Какой учет?.. — горько вздохнул ювелир. — Я же вам русским языком толкую — никакого учета нет! Ящики привезли в Москву на Николаевский вокзал, откуда повозками переправили в Кремль, где бросили в подвале.
— Как вас прикажете понимать? — все никак не мог сообразить, что он имеет в виду, следователь.
— Да уж так и понимайте, как понимается! Привезли и, не вскрывая, без проверки, пересчета, взвешивания и описи, сволокли в одну из комнат в подвалах, по всей видимости, Арсенала, и бросили на пол, закрыв на ключ.
— Так они что, и теперь могут быть там?
— Должно быть, и теперь! — убежденно заявил Осип Карлович.
— И найденные у вас украшения оттуда?
— Оттуда, — подтвердил ювелир.
— Вы что, сами их... — Мишель попытался подыскать менее обидное слово, — ... взяли?
— Ничего я, как вы изволили выразиться, не брал! Я купил их третьего дня на толкучке подле Сухаревой башни. Впрочем, никаких подтверждающих мои слова бумаг, кои вы можете потребовать, я вам представить не смогу. Потому как Сухаревка...
Осип Карлович говорил так уверенно, что ему хотелось верить. Сухаревка — место, известное всей Москве. Там всяк торгует чем придется, стремясь продать на пятак, а купить на гривенник. Там снимают и продают с себя последнюю рубаху, чтобы тут же пропить вырученную копейку в ближайшем кабаке, там торгуют купцы, стремясь сбыть по дешевке залежалый товар, а деловые люди сдают барышникам за четверть цены краденый товар.
Уж сколько раз московские градоначальники и иные чины, пониже, брались разогнать или хотя бы упорядочить Сухаревку, да все без толку. Вот и ныне, словно почуяв приближение смутных времен, разрослись во всю ширь Садовой улицы и прилегающих переулков стихийные ряды, собирая торговый и праздно шатающийся люд чуть ли не со всей Москвы.
— Я частенько бываю там в антикварных рядах, подыскивая что-нибудь любопытное по ювелирной части, вот и в тот раз тоже был. И, представьте себе, — нашел и купил... — развел руками Поставщик Двора.
— Нашли то, что принадлежит не вам! И вместо того чтобы вернуть — присвоили!
— Я ничего не присваивал — я просто купил, за свои деньги, — поправил ювелир.
— Но ведь вы знали, что эти драгоценности из царской коллекции!
— Ничего такого я не знал! Но узнал, когда чуть позже рассмотрел их и сверил по имеющимся у меня каталогам, — согласился Осип Карлович. — Узнал, но мог ведь и не узнать!
— Могли, — согласился Мишель. — Но коли узнали — обязаны были вернуть!
— Зачем? — грустно спросил ювелир. — Чтобы они через день или два вновь оказались на Сухаревке, только на этот раз их купил бы не я, а кто-нибудь иной, кто ничего в ювелирном деле не смыслит и может эти камешки, приняв за стекляшки, запросто из оправ выковырнуть и за ненадобностью выбросить, а сами оправы переплавить в лом? Слава богу, они попали не к кому-нибудь, ако мне и потому остались целы!..
— Но вы... вы пытались меня убить! — напомнил совершенно растерявшийся Мишель.
— Вы не оставили мне иного выбора! Хочу взять на себя смелость напомнить, что вы отказались от моего предложения — разойтись миром, хотя я вам это предлагал. И потом, откуда мне было знать, что вы полицейский чин, а не злодей, коли вы никаких бумаг мне не представили?
Да, верно...
— И с чего вы, сударь, вообще взяли, что кто-то собирался вас убивать? Так — постращать маленько, да и отпустить с миром. А то, что я Махмудке говорил, а вы, рядом находясь, слышали, так я не ему говорил, а вам! А коли б хотели вас убить — так убили бы, да мертвым уже сволокли на Москву-реку. С мертвецом-то возни меньше!..
И как это все у него выходит гладенько да чистенько! Ничего-то он не воровал и никого-то не убивал. И даже в мыслях ничего подобного не держал!
А шишка-то — вот она, на макушке. С серебряный николаевский рубль!
— И все равно, все равно это... бесчестно, это — воровство, — так и не нашелся что возразить ювелиру Мишель, чувствуя, что давно утратил инициативу, что, вместо того чтобы обличать и припирать к стенке, оправдывается, как прогулявший урок гимназист!
— Я ничего ни у кого не похищал — я сохранял, — очень уверенно повторил Осип Карлович. — Воровство — это когда с корыстью и когда для себя. А я — не для себя! И потом — у кого и что я украл? Все эти ценности принадлежат царской фамилии, конкретно — Николаю Александровичу Романову, который, насколько я знаю, от престола отрекся, тем отказавшись от своей страны, народа и всех принадлежащих ему и его семье ценностей. Они — ничьи! И потому я, в меру своих сил и возможностей, ничего, как вы изволили выразиться, не воровал, а, напротив, пытался спасти бесценные и никому ныне не принадлежащие произведения искусства. Да-с, смею вас уверить — бесценные!
Спасал!..
— Чтобы вывезти их за пределы империи? — быстро, почти наугад, не зная того доподлинно, но лишь предполагая, спросил Мишель.
— Да, вы правы — чтобы вывезти, — неожиданно легко согласился Осип Карлович. — И тем не дать им сгинуть! Неужели вы, молодой человек, ничего не понимаете? Неужели не видите, куда все катится? В тартарары катится! Скоро здесь никому ни до кого и ни до чего дела не будет, а тем более до каких-то там царских украшений! Их даже не растащут окончательно — нет, их просто растеряют в пылу междоусобиц! Я, молодой человек, помню пятый год, помню, как все это было. Так вот теперь будет так же. Будет — хуже!
И послушайтесь доброго совета — бегите отсюда, пока есть такая возможность. Завтра станет уже поздно! В свою очередь, я готов предоставить вам посильную помощь в пересечении границы Российской империи и первоначальном обустройстве там, — ткнул пальцем куда-то в стену Поставщик Двора. — Вы, как я имел возможность убедиться, очень порядочный господин, и я буду рад помочь вам. Думаю, моя дочь Анна — тоже. Тем более что вы, как мне кажется, сможете убедить ее последовать за нами.
Мишель вздрогнул от неожиданности.
Да... Анна...
И тут же в дверь постучали.
— Ваше благородие, — старорежимно обратился, сунув голову в дверь, стоявший при входе сторож. — Можно вас?
И поманил его пальцем.
— В чем дело? — недовольно спросил Мишель.
— Там вас какая-то дама срочно требуют-с!..
— Кто?!
— Дама-с!..
Глава 28
Колье было просто великолепно!
Мишель-Герхард-фон-Штольц два дня от него не отходил, играя, словно малое дитя, новой и потому особенно любимой игрушкой — и так крутил, и эдак, и на свет, и против света, и даже к руке прикладывал, чтобы посмотреть, как это скажется на бриллиантах.
Потому что слышал, что настоящий камень, если, конечно, это настоящий камень, а не какая-нибудь стекляшка, отзывается на тепло человеческого тела игрой света. Вот и теперь, как показалось Мишелю, бриллианты от исходящего от него тепла и флюидов обретали какую-то особую прозрачность.
Ах, какие камни!..
Правда, Мишка Шутов ко всем этим упражнениям относился более сдержанно, помня о деле. Что толку от бриллиантов, которые нельзя продать? И даже нельзя, с целью собственной реабилитации, предъявить начальству. Потому что одного колье для этого маловато будет. Желательно — два. Это и еще другое — то, что хранится в бывшем Гохране, ныне — Алмазном фонде.
Положить их вместе, сравнить, и тогда уже совершенно точно сказать, какое из них подделка, а какое — оригинал! И тем отвести от себя все, пусть и не высказанные вслух, подозрения!
Но только Гохран не квартира бывшей пассии, в него так просто не забраться. И не просто — тоже не забраться. Никак не забраться! Тут нужно искать проводников. Тех, что имеют доступ в хранилище.
Вот только как на них выйти? Алмазный фонд — организация сугубо закрытая, вся под грифами «Секретно!» и «Совершенно секретно!» — туда в отдел кадров не сунешься и фамилий работников не спросишь. Только если самому узнавать...
Неделю кряду Мишель-Герхард-фон-Штольц в образе Мишки Шутова завтракал, обедал и ужинал в какой-то тошниловке против служебного входа в Кремль. Того, куда утрами приходили и откуда под вечер выходили служащие Гохрана.
А чтобы не примелькаться, каждый раз переодевался то в плащ, то в пальто, то в кожаную куртку и даже темные очки надевал и прическу два раза менял.
Он заходил в кафешку, садился поближе к окну и ел — долго и тщательно пережевывая пищу, скучающим взглядом праздного зеваки неотрывно глядя на интересующую его дверь. Посмотрит — поест, снова чего-нибудь закажет и снова ест...
Мишель-Герхард-фон-Штольц два дня от него не отходил, играя, словно малое дитя, новой и потому особенно любимой игрушкой — и так крутил, и эдак, и на свет, и против света, и даже к руке прикладывал, чтобы посмотреть, как это скажется на бриллиантах.
Потому что слышал, что настоящий камень, если, конечно, это настоящий камень, а не какая-нибудь стекляшка, отзывается на тепло человеческого тела игрой света. Вот и теперь, как показалось Мишелю, бриллианты от исходящего от него тепла и флюидов обретали какую-то особую прозрачность.
Ах, какие камни!..
Правда, Мишка Шутов ко всем этим упражнениям относился более сдержанно, помня о деле. Что толку от бриллиантов, которые нельзя продать? И даже нельзя, с целью собственной реабилитации, предъявить начальству. Потому что одного колье для этого маловато будет. Желательно — два. Это и еще другое — то, что хранится в бывшем Гохране, ныне — Алмазном фонде.
Положить их вместе, сравнить, и тогда уже совершенно точно сказать, какое из них подделка, а какое — оригинал! И тем отвести от себя все, пусть и не высказанные вслух, подозрения!
Но только Гохран не квартира бывшей пассии, в него так просто не забраться. И не просто — тоже не забраться. Никак не забраться! Тут нужно искать проводников. Тех, что имеют доступ в хранилище.
Вот только как на них выйти? Алмазный фонд — организация сугубо закрытая, вся под грифами «Секретно!» и «Совершенно секретно!» — туда в отдел кадров не сунешься и фамилий работников не спросишь. Только если самому узнавать...
Неделю кряду Мишель-Герхард-фон-Штольц в образе Мишки Шутова завтракал, обедал и ужинал в какой-то тошниловке против служебного входа в Кремль. Того, куда утрами приходили и откуда под вечер выходили служащие Гохрана.
А чтобы не примелькаться, каждый раз переодевался то в плащ, то в пальто, то в кожаную куртку и даже темные очки надевал и прическу два раза менял.
Он заходил в кафешку, садился поближе к окну и ел — долго и тщательно пережевывая пищу, скучающим взглядом праздного зеваки неотрывно глядя на интересующую его дверь. Посмотрит — поест, снова чего-нибудь закажет и снова ест...