Страница:
И теперь так ехали. Вернее, неслись друг на друга!
О боже мой!..
Мишель зажмурился, посчитав, что столкновение неизбежно, что вот сейчас кони схлестнутся, сцепятся, опрокинутся, рухнут на мостовую и друг на друга, ломая ноги и хребты, а сверху на них, накатив по инерции и встав на дыбы, обрушится пролетка, в которой сидит он.
Мишель вцепился что было сил в поручни, чтобы не вывалиться из пролетки и не разбиться о бешено набегающую каменную мостовую. Его уже два раза колотили сегодня по голове, и вот теперь он рисковал расшибить ее в третий раз, теперь уже совершенно!
Вот... вот сейчас!..
Но в самый последний момент каким-то чудом верховой вывернул из-под «лихача», поставив на дыбы своего коня и тем избежав сшибки! Пролетка простучала мимо, буквально в сантиметрах, сорвав с конской морды пену. Испуганный конь шарахнулся, верховой не удержался в седле — съехал наземь.
Ай, как нехорошо!
— Тпру-у-у!..
Извозчик осадил на всем скаку, спрыгнул с козел, побежал к верховому, который, подымаясь с земли и потирая ушибленные коленки, оглядывал, ощупывал со всех сторон коня — не случилось ли у того каких царапин или иных повреждений.
И верно, показалось Мишелю, что конь слегка припадает на правую переднюю ногу. Конь был добрый, лечение такого не в одну сотню встать могло!
— Ты как ездишь? — спросил, грозно наступая, верховой.
— А сам-то!.. Куды ж ты прешь! Я права держался — и ты мне здеся уступить должон был! — в свою очередь возмутился извозчик.
Нарушение было точно — верхового, — ему предписывалось правилами пролетку мимо пропустить! Но и «лихач» был не безгрешен.
— Как бы я тебя заметил, когда ты без огней был! — заорал верховой. — Ты с наступлением сумерек обязан фонарь запалить!..
Верно — не было фонаря! Без фонаря «лихач» несся, а это совсем иное дело! Да и как несся!..
— Тебе, голубчик, правилами наказано по городу шагом да умеренной рысью ехать, а ты их превысил — галопом скакав!
Точно — галопом! А раз превысил — то и вина его.
По всему видать — надо городового звать! А тот еще неизвестно чью сторону возьмет. Если верхового, то может запросто снять с коляски номер, а то и билета на год лишить! А пререкаться станешь, и вовсе лошадь отберет безвозвратно, поставив ее в особое, при городской части, стойло.
Только где тот городовой? Верховой и извозчик тоже оглядывались по сторонам — пусто!
Не до утра же здесь стоять!..
Мишель вытащил свой жетон.
— Милостивый государь, — обратился он к верховому. — Извозчик используется мною по служебной необходимости, отчего я вынужден был просить его ехать галопом. Коли вы имеете претензии, то прошу вас списать его номер и завтра же обратиться в участок. А теперь я очень спешу...
Верховой еще раз оглядел, похлопал по боку коня. Плюнул и, поставив ногу в стремя, бросил тело в седло.
А как «лихач» стал отъезжать, привстал в стременах и крикнул вдогонку что-то оскорбительное, ругательное, матерное, что-то вроде:
— Ездить научись!..
Да еще пригрозил вслед нагайкой!
Но пролетка была уже далеко, несясь мимо Большого театра.
— Береги-ись! — благодарно оглядываясь на Мишеля, вопил извозчик, хотя улицы были еще пустынны.
И все же против «Метрополя» они чуть-чуть не затоптали какого-то одинокого, случайного, сунувшегося под копыта прохожего, который в последний момент шарахнулся в сторону, прижимаясь к стене, часто и мелко крестясь.
— Береги-и-ись!..
Узкую Сретенку пролетели единым духом, подгоняемые грохотом отраженного от стен домов эха. Огибая Сухаревскую башню, выскочили на Садовую улицу, свернули на Каланчевскую площадь и остановились возле Николаевского вокзала.
Загнанный конь тяжело и часто поводил боками, от которых и из покрытых клочьями пены ноздрей густо валил пар.
— Спасибо, братец, — поблагодарил извозчика Мишель, засовывая в его широкую, раскрытую ладонь рубль.
— Премного благодарен! Если вам барин обратно ехать, так я подожду. С превеликим нашим удовольствием.
— Нет, не надо, не жди! — на ходу крикнул Мишель, бросаясь в двери.
В здании вокзала было полупустынно, только кое-где вдоль стен на узлах сидели бабы с завернутыми в тряпки ребятишками на руках, ожидая свой поезд. Он обежал все помещения, особенно внимательно осмотрев зал ожидания первого класса, где было почти пусто.
Заметил важного, расхаживающего туда-сюда дежурного в форме, подскочил к нему, спросил:
— Когда отходит поезд на Петроград?
— Теперь отходит-с, через десять минут, с третьей платформы! — ответил дежурный, внимательно оглядывая обратившегося к нему господина. — Если вам ехать, то торопитесь, следующий будет не скоро...
И хотел добавить что-то еще, но подозрительный на вид господин, не дослушав его, сорвался с места.
Мишель выбежал на платформу. Где-то впереди, шумно отдуваясь, пускал пар паровоз. Из трубы мерно сочился черный дым. Пахло гарью, потому что раньше паровозы топили первоклассным, малодымным углем, а теперь чем придется.
Мишель бросился к последнему вагону, но путь ему преградил кондуктор.
— Будьте любезны предъявить ваш билет, — потребовал он.
Не очень-то вежливо, поскольку всклокоченный, мокрый с головы до ног, в грязи, с ссадиной на голове господин мало напоминал пассажира, который поедет первым классом.
Никакого билета у Мишеля не было, и он предъявил свой полицейский жетон.
— Имею предписание задержать особо опасного преступника, — твердо произнес он. — Мужчину лет пятидесяти, с усами, моноклем, в дорожном сюртуке зеленого цвета... Есть такой?
— Такой не садился, — ответил кондуктор.
— Уверен?! — грозно переспросил Мишель.
— Не извольте сомневаться. Вагон полупустой, едет только несколько дам-с и один молодой мужчина. С усами никого не было.
— А дальше? — спросил Мишель.
— Дальше не скажу-с... Дальше другие кондуктора.
Мишель метнулся к следующему вагону.
И к следующему...
Дежурный, лениво прохаживающийся по перрону, уже отгонял провожающих от вагонов.
— Господа, отойдите, пожалуйста, от края. Господа!.. Поезд отправляется.
Где же он, черт его побери!.. Лет пятидесяти, с усами, моноклем, в зеленом дорожном сюртуке?..
— Да, кажется, был такой, — не очень уверенно сказал кондуктор третьего вагона. — Полчаса назад сел. С дамой-с. Очень обстоятельный господин.
— В каком он купе?
— Во втором-с...
Раздумывать было некогда, и Мишель прыгнул на площадку.
Может, это и не Поставщик Двора вовсе, может, он не сел в поезд, или Дарья Семеновна его обманула. Но других все равно нет!
Кондуктор ухватил его за рукав.
— Куда?!
— Я с вами поеду! — сказал Мишель.
— Нельзя-с! — запротестовал кондуктор. — Без билета никак нельзя-с! Не могу-с!
— Я из полиции! — напомнил Мишель, сунув ему под самый нос свой жетон, который теперь мало кого впечатлял. — В вагоне опасный преступник! Если вы не пустите меня, вы станете сообщником.
— Все равно, — упорствовал кондуктор. — Без разрешения начальства нельзя-с.
— Будет, будет тебе разрешение! После! — заверил Мишель, высвобождая руку и устремляясь в вагон.
Громко звякнул станционный колокол. Раз и еще раз.
Кондуктор, торопясь, поднял нижнюю ступеньку и встал истуканом на верхней площадке, держась за поручни.
Провожающие замахали руками и платочками.
Паровоз выпустил тугую, черную струю дыма, еще одну, проскальзывая на рельсах, прокрутил на месте огромные ведущие колеса, зацепился, дернул громыхнувшие сцепками вагоны и, отдуваясь и набирая ход, тронулся вперед.
Все, поехали!
И что-то теперь будет?..
Глава 17
Глава 18
О боже мой!..
Мишель зажмурился, посчитав, что столкновение неизбежно, что вот сейчас кони схлестнутся, сцепятся, опрокинутся, рухнут на мостовую и друг на друга, ломая ноги и хребты, а сверху на них, накатив по инерции и встав на дыбы, обрушится пролетка, в которой сидит он.
Мишель вцепился что было сил в поручни, чтобы не вывалиться из пролетки и не разбиться о бешено набегающую каменную мостовую. Его уже два раза колотили сегодня по голове, и вот теперь он рисковал расшибить ее в третий раз, теперь уже совершенно!
Вот... вот сейчас!..
Но в самый последний момент каким-то чудом верховой вывернул из-под «лихача», поставив на дыбы своего коня и тем избежав сшибки! Пролетка простучала мимо, буквально в сантиметрах, сорвав с конской морды пену. Испуганный конь шарахнулся, верховой не удержался в седле — съехал наземь.
Ай, как нехорошо!
— Тпру-у-у!..
Извозчик осадил на всем скаку, спрыгнул с козел, побежал к верховому, который, подымаясь с земли и потирая ушибленные коленки, оглядывал, ощупывал со всех сторон коня — не случилось ли у того каких царапин или иных повреждений.
И верно, показалось Мишелю, что конь слегка припадает на правую переднюю ногу. Конь был добрый, лечение такого не в одну сотню встать могло!
— Ты как ездишь? — спросил, грозно наступая, верховой.
— А сам-то!.. Куды ж ты прешь! Я права держался — и ты мне здеся уступить должон был! — в свою очередь возмутился извозчик.
Нарушение было точно — верхового, — ему предписывалось правилами пролетку мимо пропустить! Но и «лихач» был не безгрешен.
— Как бы я тебя заметил, когда ты без огней был! — заорал верховой. — Ты с наступлением сумерек обязан фонарь запалить!..
Верно — не было фонаря! Без фонаря «лихач» несся, а это совсем иное дело! Да и как несся!..
— Тебе, голубчик, правилами наказано по городу шагом да умеренной рысью ехать, а ты их превысил — галопом скакав!
Точно — галопом! А раз превысил — то и вина его.
По всему видать — надо городового звать! А тот еще неизвестно чью сторону возьмет. Если верхового, то может запросто снять с коляски номер, а то и билета на год лишить! А пререкаться станешь, и вовсе лошадь отберет безвозвратно, поставив ее в особое, при городской части, стойло.
Только где тот городовой? Верховой и извозчик тоже оглядывались по сторонам — пусто!
Не до утра же здесь стоять!..
Мишель вытащил свой жетон.
— Милостивый государь, — обратился он к верховому. — Извозчик используется мною по служебной необходимости, отчего я вынужден был просить его ехать галопом. Коли вы имеете претензии, то прошу вас списать его номер и завтра же обратиться в участок. А теперь я очень спешу...
Верховой еще раз оглядел, похлопал по боку коня. Плюнул и, поставив ногу в стремя, бросил тело в седло.
А как «лихач» стал отъезжать, привстал в стременах и крикнул вдогонку что-то оскорбительное, ругательное, матерное, что-то вроде:
— Ездить научись!..
Да еще пригрозил вслед нагайкой!
Но пролетка была уже далеко, несясь мимо Большого театра.
— Береги-ись! — благодарно оглядываясь на Мишеля, вопил извозчик, хотя улицы были еще пустынны.
И все же против «Метрополя» они чуть-чуть не затоптали какого-то одинокого, случайного, сунувшегося под копыта прохожего, который в последний момент шарахнулся в сторону, прижимаясь к стене, часто и мелко крестясь.
— Береги-и-ись!..
Узкую Сретенку пролетели единым духом, подгоняемые грохотом отраженного от стен домов эха. Огибая Сухаревскую башню, выскочили на Садовую улицу, свернули на Каланчевскую площадь и остановились возле Николаевского вокзала.
Загнанный конь тяжело и часто поводил боками, от которых и из покрытых клочьями пены ноздрей густо валил пар.
— Спасибо, братец, — поблагодарил извозчика Мишель, засовывая в его широкую, раскрытую ладонь рубль.
— Премного благодарен! Если вам барин обратно ехать, так я подожду. С превеликим нашим удовольствием.
— Нет, не надо, не жди! — на ходу крикнул Мишель, бросаясь в двери.
В здании вокзала было полупустынно, только кое-где вдоль стен на узлах сидели бабы с завернутыми в тряпки ребятишками на руках, ожидая свой поезд. Он обежал все помещения, особенно внимательно осмотрев зал ожидания первого класса, где было почти пусто.
Заметил важного, расхаживающего туда-сюда дежурного в форме, подскочил к нему, спросил:
— Когда отходит поезд на Петроград?
— Теперь отходит-с, через десять минут, с третьей платформы! — ответил дежурный, внимательно оглядывая обратившегося к нему господина. — Если вам ехать, то торопитесь, следующий будет не скоро...
И хотел добавить что-то еще, но подозрительный на вид господин, не дослушав его, сорвался с места.
Мишель выбежал на платформу. Где-то впереди, шумно отдуваясь, пускал пар паровоз. Из трубы мерно сочился черный дым. Пахло гарью, потому что раньше паровозы топили первоклассным, малодымным углем, а теперь чем придется.
Мишель бросился к последнему вагону, но путь ему преградил кондуктор.
— Будьте любезны предъявить ваш билет, — потребовал он.
Не очень-то вежливо, поскольку всклокоченный, мокрый с головы до ног, в грязи, с ссадиной на голове господин мало напоминал пассажира, который поедет первым классом.
Никакого билета у Мишеля не было, и он предъявил свой полицейский жетон.
— Имею предписание задержать особо опасного преступника, — твердо произнес он. — Мужчину лет пятидесяти, с усами, моноклем, в дорожном сюртуке зеленого цвета... Есть такой?
— Такой не садился, — ответил кондуктор.
— Уверен?! — грозно переспросил Мишель.
— Не извольте сомневаться. Вагон полупустой, едет только несколько дам-с и один молодой мужчина. С усами никого не было.
— А дальше? — спросил Мишель.
— Дальше не скажу-с... Дальше другие кондуктора.
Мишель метнулся к следующему вагону.
И к следующему...
Дежурный, лениво прохаживающийся по перрону, уже отгонял провожающих от вагонов.
— Господа, отойдите, пожалуйста, от края. Господа!.. Поезд отправляется.
Где же он, черт его побери!.. Лет пятидесяти, с усами, моноклем, в зеленом дорожном сюртуке?..
— Да, кажется, был такой, — не очень уверенно сказал кондуктор третьего вагона. — Полчаса назад сел. С дамой-с. Очень обстоятельный господин.
— В каком он купе?
— Во втором-с...
Раздумывать было некогда, и Мишель прыгнул на площадку.
Может, это и не Поставщик Двора вовсе, может, он не сел в поезд, или Дарья Семеновна его обманула. Но других все равно нет!
Кондуктор ухватил его за рукав.
— Куда?!
— Я с вами поеду! — сказал Мишель.
— Нельзя-с! — запротестовал кондуктор. — Без билета никак нельзя-с! Не могу-с!
— Я из полиции! — напомнил Мишель, сунув ему под самый нос свой жетон, который теперь мало кого впечатлял. — В вагоне опасный преступник! Если вы не пустите меня, вы станете сообщником.
— Все равно, — упорствовал кондуктор. — Без разрешения начальства нельзя-с.
— Будет, будет тебе разрешение! После! — заверил Мишель, высвобождая руку и устремляясь в вагон.
Громко звякнул станционный колокол. Раз и еще раз.
Кондуктор, торопясь, поднял нижнюю ступеньку и встал истуканом на верхней площадке, держась за поручни.
Провожающие замахали руками и платочками.
Паровоз выпустил тугую, черную струю дыма, еще одну, проскальзывая на рельсах, прокрутил на месте огромные ведущие колеса, зацепился, дернул громыхнувшие сцепками вагоны и, отдуваясь и набирая ход, тронулся вперед.
Все, поехали!
И что-то теперь будет?..
Глава 17
Все то, что требовалось, он уже имел.
И даже больше...
Колье было сфотографировано в трех проекциях цифровой камерой. Сфотографировано прямо на шее дамы сердца, помещено в рамочки и повешено на стене в кабинете, в фамильном замке Мишеля-Герхарда-фон-Штольца, между портретом его Высочества Принца Лихтенштейна и Президента Аргентины, над семейным фото Их Величеств с дарственной надписью. По крайней мере, так уверял Мишель-Герхард-фон-Штольц.
На одной фотографии его любимая была запечатлена крупным планом в фас, на другой — в профиль, на третьей чуть сверху. И еще одна фотография получилась крайне неудачной с фрагментом шеи любимой крупно. Наверное, из-за того, что фотограф на что-то отвлекся или споткнулся и случайно нажал на спусковую кнопку фотоаппарата. Но почему-то именно этот кадр нравился Мишелю-Герхарду-фон-Штольцу больше остальных. Возможно, потому, что шея была самым обожаемым на теле его любимой местом. Эту фотографию он вывел на экран монитора, увеличил и долго рассматривал. А после даже переслал по электронной почте своим добрым друзьям. В Москву. На соседнюю улицу.
Добрые друзья тоже внимательно изучили фото его любимой, по достоинству оценив ее исключительно хороший вкус. Потому что колье действительно было не новоделом, а было старинной работы.
Они сравнили его с описанием изделия номер 36517Апо описи Гохрана: колье золотое, в форме восьмиконечного многогранника с четырьмя крупными, по двенадцать каратов каждый, камнями по краям и одним, на шестнадцать каратов, в центре... И сравнили с фотографией из дээспэшного каталога, совместив на экране компьютера два изображения, которые совпали.
И еще, на всякий случай, сравнили эту фотографию с другой фотографией, и тоже дамы. Только эта фотография была не цифровая, а была обычная, на серой фотобумаге, наклеенной на толстый картон, с многочисленными вензелями и кругляшами медалей по углам и надписью вязью, с завитушками и ятями «Фотографъ двора Его Императорского Величества...»
И дама там была совсем иной, в длинном, по самые щиколотки, платье с кружевным воротником и глубоким овальным вырезом. Звали даму Ольга, а фамилия у нее была Романова. С приставкой — Великая княжна.
Великая княжна Ольга — дочь Императора Всея Белая и Малыя Руси Николая Второго и императрицы Александры Федоровны. На ее шее, на серой, старинной фотографии, было то же самое, что Мишель-Герхард-фон-Штольц имел удовольствие созерцать и собственноручно трогать колье!
На чем его миссию можно было считать исчерпанной, так как проведенная сравнительная экспертиза с вероятностью девяносто шести с чем-то там процентов доказала идентичность того и этого украшений. И можно было прервать столь бурно начавшееся знакомство.
Но... Мишелю девяносто шести процентов показалось мало. И он настаивал на продолжении знакомства, обещая сделать новые, более качественные фотографии и даже попытаться добыть само украшение. Живьем.
Для чего ему необходимо было сблизиться с объектом еще больше. Чтобы иметь возможность снять с него это украшение, сняв до того все остальное. А как иначе?.. Без уважительной причины — никак! Просить даму сбросить только, к примеру, сережки — значит, оскорбить ее до глубины души, показав, что тебя интересует не она, а то, что на ней надето! А вот если сорвать те сережки, срывая верхнюю и нижнюю одежду в порыве страсти, то это не вызовет никаких возражений!
И, значит, предстоящую процедуру можно считать боевым заданием! К выполнению которого Мишель-Герхард-фон-Штольц приступил незамедлительно и по всем правилам военного искусства!
Вначале он провел рекогносцировку на местности, изучив каждую, которую предстояло брать с боем, высотку, каждый, за который можно было зацепиться, выступ и каждую, где можно было отлежаться, ложбинку. Затем, как водится, провел разведку боем в направлении главного удара, но, встретив неожиданное, хотя и не очень ожесточенное, сопротивление, отступил на исходные позиции, перегруппировался, поставил словесную, из комплиментов, признаний в любви и цветов завесу, под прикрытием которой неожиданными фланговыми охватами, зашел противнику в тыл, где тщательно и с удовольствием прощупал его оборону и, уже уверовав в свои силы, решительно ринулся в атаку, преодолевая остатки сопротивления, опрокидывая и ошеломляя своим напором и, наконец, прорвав самую последнюю линию обороны, глубоко вклинился в чужую территорию передовыми своими частями, которыми, умело и с должным натиском направляя, добился окончательной и безоговорочной капитуляции...
Всё!
Ура!
Белый флаг!
Когда утомленная боевыми действиями дама блаженно уснула, ее кавалер, встав с постели, заботливо укрыл любимую одеялом. С головой. И тихо вышел на лоджию, чтобы выкурить гаванскую сигару, плотно задернув за собой штору. Наверное, чтобы дым не попадал внутрь. Он оперся о парапет, раскурил сигару, помахав в воздухе горящей спичкой, и случайно уронил что-то вниз. На кого-то, кто случайно проходил мимо. Тот, кто случайно проходил мимо, поднял то, что случайно упало на него сверху, и побежал к нежданно-негаданно оказавшемуся рядом микроавтобусу, где вместо сидений были установлены столы. А на столах — микроскопы.
Упавшую вещицу положили на приборное стекло и, дав увеличение, рассмотрели со всех сторон и сфотографировали с помощью специальных, для микросъемки, насадок.
Затем осторожно разгибая усики, вытащили из оправы камни, и каждый из них тоже сфотографировали и положили на аптекарские весы, другую чашку которых аккуратно, пинцетом, нагрузили микрогирьками.
Двенадцать целых, двадцать четыре сотых карата...
Кавалер курил сигару... Он курил долго, со вкусом, никуда не спеша, отдавая должное табаку.
Он выкурил одну сигару.
Выкурил вторую.
И успел выкурить половину третьей... Когда рядом с ним, на пол лоджии, шлепнулся прилетевший из темноты какой-то черный сверток.
Из которого выпало колье.
Хм... Откуда оно здесь взялось?..
Могла спросить неожиданно появившаяся дама.
Не иначе это он, в порыве страсти, сорвал его со своей любимой и, отбросив в сторону, отбросил на лоджию, сам того не заметив.
Должен был, если что, ответить он.
Но отвечать не пришлось.
Он просто отнес украшение в спальню, бережно положил его на туалетный столик и лег спать. Тут же захрапев...
Шесть из восьми ювелиров, участвовавших в экспертной оценке представленного им материала, заявили, что форма и техника исполнения позволяют предположить, что колье старинное, изготовленное, пожалуй что, в семнадцатом веке и доработанное во второй половине девятнадцатого века, по всей видимости, кем-то из ювелиров мастерской Фаберже. И лишь двое экспертов с этим категорически не согласились, настаивая на том, что к нему приложили руку не ювелиры мастерской Фаберже, а сам Фаберже! Семь экспертов из восьми заявили, что на аукционе Сотби за это колье дадут никак не меньше полумиллиона долларов, а один утверждал, что больше. И все восемь экспертов из восьми предложили свои услуги в реализации данного ювелирного изделия за меньший, чем берет Сотби, процент.
На этот раз вероятность ошибки при идентификации колье составила лишь ноль целых восемь десятых процента. То есть на девяносто девять целых и две десятых процента можно было быть уверенными, что это колье — то самое колье, что было подарено императрицей Александрой Федоровной ее дочери — великой княжне Ольге в день ее ангела!
И хотя Мишеля-Герхарда-фон-Штольца сильно беспокоили эти ноль восемь процента, отчего он настаивал на продолжении своих еженощных изысканий, все посчитали, что он справился со своей задачей.
Принадлежность, по меньшей мере, одного из украшений, относящихся к царской коллекции, была установлена. Остался сущий пустяк — осталось, ссылаясь на акты экспертиз, потребовать ревизии изделия номер 36517А в Гохране, отправиться в государственные закрома, установить отсутствие наличия и назначить по факту хищения официальное расследование.
Всего лишь...
И кто бы мог подумать, что подобный пустяк будет иметь столь неожиданные и трагические последствия!..
И даже больше...
Колье было сфотографировано в трех проекциях цифровой камерой. Сфотографировано прямо на шее дамы сердца, помещено в рамочки и повешено на стене в кабинете, в фамильном замке Мишеля-Герхарда-фон-Штольца, между портретом его Высочества Принца Лихтенштейна и Президента Аргентины, над семейным фото Их Величеств с дарственной надписью. По крайней мере, так уверял Мишель-Герхард-фон-Штольц.
На одной фотографии его любимая была запечатлена крупным планом в фас, на другой — в профиль, на третьей чуть сверху. И еще одна фотография получилась крайне неудачной с фрагментом шеи любимой крупно. Наверное, из-за того, что фотограф на что-то отвлекся или споткнулся и случайно нажал на спусковую кнопку фотоаппарата. Но почему-то именно этот кадр нравился Мишелю-Герхарду-фон-Штольцу больше остальных. Возможно, потому, что шея была самым обожаемым на теле его любимой местом. Эту фотографию он вывел на экран монитора, увеличил и долго рассматривал. А после даже переслал по электронной почте своим добрым друзьям. В Москву. На соседнюю улицу.
Добрые друзья тоже внимательно изучили фото его любимой, по достоинству оценив ее исключительно хороший вкус. Потому что колье действительно было не новоделом, а было старинной работы.
Они сравнили его с описанием изделия номер 36517Апо описи Гохрана: колье золотое, в форме восьмиконечного многогранника с четырьмя крупными, по двенадцать каратов каждый, камнями по краям и одним, на шестнадцать каратов, в центре... И сравнили с фотографией из дээспэшного каталога, совместив на экране компьютера два изображения, которые совпали.
И еще, на всякий случай, сравнили эту фотографию с другой фотографией, и тоже дамы. Только эта фотография была не цифровая, а была обычная, на серой фотобумаге, наклеенной на толстый картон, с многочисленными вензелями и кругляшами медалей по углам и надписью вязью, с завитушками и ятями «Фотографъ двора Его Императорского Величества...»
И дама там была совсем иной, в длинном, по самые щиколотки, платье с кружевным воротником и глубоким овальным вырезом. Звали даму Ольга, а фамилия у нее была Романова. С приставкой — Великая княжна.
Великая княжна Ольга — дочь Императора Всея Белая и Малыя Руси Николая Второго и императрицы Александры Федоровны. На ее шее, на серой, старинной фотографии, было то же самое, что Мишель-Герхард-фон-Штольц имел удовольствие созерцать и собственноручно трогать колье!
На чем его миссию можно было считать исчерпанной, так как проведенная сравнительная экспертиза с вероятностью девяносто шести с чем-то там процентов доказала идентичность того и этого украшений. И можно было прервать столь бурно начавшееся знакомство.
Но... Мишелю девяносто шести процентов показалось мало. И он настаивал на продолжении знакомства, обещая сделать новые, более качественные фотографии и даже попытаться добыть само украшение. Живьем.
Для чего ему необходимо было сблизиться с объектом еще больше. Чтобы иметь возможность снять с него это украшение, сняв до того все остальное. А как иначе?.. Без уважительной причины — никак! Просить даму сбросить только, к примеру, сережки — значит, оскорбить ее до глубины души, показав, что тебя интересует не она, а то, что на ней надето! А вот если сорвать те сережки, срывая верхнюю и нижнюю одежду в порыве страсти, то это не вызовет никаких возражений!
И, значит, предстоящую процедуру можно считать боевым заданием! К выполнению которого Мишель-Герхард-фон-Штольц приступил незамедлительно и по всем правилам военного искусства!
Вначале он провел рекогносцировку на местности, изучив каждую, которую предстояло брать с боем, высотку, каждый, за который можно было зацепиться, выступ и каждую, где можно было отлежаться, ложбинку. Затем, как водится, провел разведку боем в направлении главного удара, но, встретив неожиданное, хотя и не очень ожесточенное, сопротивление, отступил на исходные позиции, перегруппировался, поставил словесную, из комплиментов, признаний в любви и цветов завесу, под прикрытием которой неожиданными фланговыми охватами, зашел противнику в тыл, где тщательно и с удовольствием прощупал его оборону и, уже уверовав в свои силы, решительно ринулся в атаку, преодолевая остатки сопротивления, опрокидывая и ошеломляя своим напором и, наконец, прорвав самую последнюю линию обороны, глубоко вклинился в чужую территорию передовыми своими частями, которыми, умело и с должным натиском направляя, добился окончательной и безоговорочной капитуляции...
Всё!
Ура!
Белый флаг!
Когда утомленная боевыми действиями дама блаженно уснула, ее кавалер, встав с постели, заботливо укрыл любимую одеялом. С головой. И тихо вышел на лоджию, чтобы выкурить гаванскую сигару, плотно задернув за собой штору. Наверное, чтобы дым не попадал внутрь. Он оперся о парапет, раскурил сигару, помахав в воздухе горящей спичкой, и случайно уронил что-то вниз. На кого-то, кто случайно проходил мимо. Тот, кто случайно проходил мимо, поднял то, что случайно упало на него сверху, и побежал к нежданно-негаданно оказавшемуся рядом микроавтобусу, где вместо сидений были установлены столы. А на столах — микроскопы.
Упавшую вещицу положили на приборное стекло и, дав увеличение, рассмотрели со всех сторон и сфотографировали с помощью специальных, для микросъемки, насадок.
Затем осторожно разгибая усики, вытащили из оправы камни, и каждый из них тоже сфотографировали и положили на аптекарские весы, другую чашку которых аккуратно, пинцетом, нагрузили микрогирьками.
Двенадцать целых, двадцать четыре сотых карата...
Кавалер курил сигару... Он курил долго, со вкусом, никуда не спеша, отдавая должное табаку.
Он выкурил одну сигару.
Выкурил вторую.
И успел выкурить половину третьей... Когда рядом с ним, на пол лоджии, шлепнулся прилетевший из темноты какой-то черный сверток.
Из которого выпало колье.
Хм... Откуда оно здесь взялось?..
Могла спросить неожиданно появившаяся дама.
Не иначе это он, в порыве страсти, сорвал его со своей любимой и, отбросив в сторону, отбросил на лоджию, сам того не заметив.
Должен был, если что, ответить он.
Но отвечать не пришлось.
Он просто отнес украшение в спальню, бережно положил его на туалетный столик и лег спать. Тут же захрапев...
Шесть из восьми ювелиров, участвовавших в экспертной оценке представленного им материала, заявили, что форма и техника исполнения позволяют предположить, что колье старинное, изготовленное, пожалуй что, в семнадцатом веке и доработанное во второй половине девятнадцатого века, по всей видимости, кем-то из ювелиров мастерской Фаберже. И лишь двое экспертов с этим категорически не согласились, настаивая на том, что к нему приложили руку не ювелиры мастерской Фаберже, а сам Фаберже! Семь экспертов из восьми заявили, что на аукционе Сотби за это колье дадут никак не меньше полумиллиона долларов, а один утверждал, что больше. И все восемь экспертов из восьми предложили свои услуги в реализации данного ювелирного изделия за меньший, чем берет Сотби, процент.
На этот раз вероятность ошибки при идентификации колье составила лишь ноль целых восемь десятых процента. То есть на девяносто девять целых и две десятых процента можно было быть уверенными, что это колье — то самое колье, что было подарено императрицей Александрой Федоровной ее дочери — великой княжне Ольге в день ее ангела!
И хотя Мишеля-Герхарда-фон-Штольца сильно беспокоили эти ноль восемь процента, отчего он настаивал на продолжении своих еженощных изысканий, все посчитали, что он справился со своей задачей.
Принадлежность, по меньшей мере, одного из украшений, относящихся к царской коллекции, была установлена. Остался сущий пустяк — осталось, ссылаясь на акты экспертиз, потребовать ревизии изделия номер 36517А в Гохране, отправиться в государственные закрома, установить отсутствие наличия и назначить по факту хищения официальное расследование.
Всего лишь...
И кто бы мог подумать, что подобный пустяк будет иметь столь неожиданные и трагические последствия!..
Глава 18
Что-то в последнее время Густав Фирлефанц занемог душою.
Казалось, без всякой причины... Потому что все-то у него теперь было — и каменный дом, каких в Москве по пальцам счесть, и денег столько, что сундуки не закрываются... Да не рублей, а все больше гульденов да аглицких фунтов.
Русским рублям Густав, на всякий случай, не доверял — сегодня они в цене, а завтра за них гроша ломаного не дадут. Или вовсе отменят царским указом и заставят снесть да в кучу свалить, в казенный приказ для переплавки.
Беспокойно и бестолково живут русичи, сами не зная, чего от самих себя завтра ждать. Не как в доброй и славной Европе, где жизнь размеренна и предсказуема, а деньги остаются деньгами, какие бы короли ни садились на троны.
Да и не собирается он свой век в России доживать, поэтому меняет рубли на привычные ему гульдены у купцов в очень невыгодном для себя соотношении. Наживаются на нем купцы, не стесняясь, но, кроме как у них, брать деньги не у кого, отсюда такая бессовестная мена.
Ну да с него не убудет — торговля у него идет бойко, заказы прибывают, один другого выгоднее — не обманул его посол, суля золотые горы...
А только все одно невесело! Гложет его тоска, аки голодный волк, а с чего — не понять.
А может, именно с этого? С того, что получил он все желаемое и больше ему желать стало нечего! Потому что одному того, что он имеет, до конца дней хватит и еще столько же останется!
Вот и потянуло Густава в родные края, в далекую и милую сердцу Голландию, где решил он отстроиться и жениться на доброй, из хорошей семьи, девице в чепчике и белом переднике, которая родит ему наследников.
Пора уже...
И стал Густав снаряжаться в дальний путь. Хоть и отговаривали его всячески купцы, стращая тем, что ныне путешествовать небезопасно, так как пошаливают в лесах шайки лихих людишек, ни за грош губя людские души. И впрямь, дня не проходило, чтобы не привозили в Москву на телегах раздетых донага, зарезанных да задушенных мертвецов, собранных вдоль дорог. А на дыбе, на площади, то и дело не повисал новый, взятый преображенцами разбойник. Но только все одно спокойней не становилось.
И надумал тогда Густав ехать не напрямую, сквозь неласковые смоленские чащобы, а крюком, через вновь строящийся русским царем город Санкт-Петербург. Туда, что ни день, уходили длинные обозы, каких теперь стало во множестве, потому что многие знатные люди потянулись в новый на Неве-реке град. До Санкт-Петербурга он доберется обозом, а уже оттуда водой, на ганзейском купеческом судне, по морю Балтийскому.
И хоть боялся он воды, но лесных разбойников все же пуще!
Оказия подвернулась скоро — боярин Матвеев, со всеми своими чадами, домочадцами и дворовой челядью, отбывал в Санкт-Петербург большим обозом. Здоровенные телеги с верхом нагрузили домашним скарбом. Сам боярин ехал в карете с окошками, забранными цветными стеклами, с железной печуркой внутри. Густав Фирлефанц следовал вслед за ним на купленной открытой повозке, закутанный по самую макушку в жаркие медвежьи шкуры. Дорога предстояла не близкая — почитай, семьсот верст по осенней хляби.
Но-о, пошла, милая!..
Полсотни возов, при вооруженной пищалями охране, да с ним еще два десятка верховых, с притороченными к лукам вьюками, тронулись из Москвы ранним утром. Как за дальнюю заставу вышли, потянулись долгие русские просторы.
Велика Русь — сто Голландии уместится. И все-то в ней есть — и земля, и леса, и реки. А живут препогано!
Двадцать дней тащился обоз, утопая колесами, чуть не по самые оси, в грязи. Кое-где застревали так, что приходилось тянуть телеги всем миром, выдирая их из вязких болотин с помощью веревок, рубя и подпихивая под колеса молодые елки. Несколько раз мелькали какие-то таившиеся вдоль дороги, за деревьями, тени, слышались неясные ночные голоса и хруст сучьев. Не иначе это лихие разбойники караулили свои жертвы. Но напасть на обоз не решались.
Тягуче тянулись дни, менялись пейзажи, похожие один на другой, — поля, темные лесные чащобы да редкие деревеньки с покосившимися, крытыми почерневшей соломой крышами и затянутыми бычьими пузырями оконцами.
Тоска...
Зато Санкт-Петербург удивил. Хоть и недостроен был, хоть только-только начинался, а уже проглядывался в нем настоящий европейский город!
— Видано ли такое, чтобы в каменных избах жить! Разве же их натопишь? — ахали, крутя во все стороны головами, мужики боярина Матвеева, пригнанные из дальних деревень. — Чудеса!..
В Петербурге Густав Фирлефанц скоро отыскал голландских купцов, которые взялись доставить его прямо в Амстердам, ноне за так и не за деньги, а за хлопоты. Их коги, с набитыми под завязку европейскими товарами трюмами, уже вторую неделю отстаивались на якорях, на внешнем рейде, в ожидании разрешения на торговлю. Купцы искали толмача для переговоров с русскими и посчитали, что лучшего помощника, чем Густав, который знает местный язык и обычаи, им все равно не сыскать.
И пошел Густав Фирлефанц с купеческой челобитной по казенным приказам, которые теперь, на новый лад, прозывались коллегиями. Из Иностранной его отсылали в Берг-коллегию, оттуда — в Мануфактур-коллегию, из Мануфактур-коллегии — в Коммерц-коллегию, из которой обратно в Иностранную... И в каждой-то коллегии был свой порядок...
Задерганные просителями секретари присутственных мест кивали на асессоров, те ссылались на советников, советники, разводя руками, объясняли, что без соизволения на то вице-президентов ничего сделать не могут, вице-президенты отсылали всех подряд к президенту, который, сердясь и топая ногами, кричал, что этот вопрос должны решать секретари с асессорами.
Два дня Густав, упарившись, бегал по кругу, пока умные люди не подсказали ему, что нужно сделать, чтобы его дело побыстрей и в благополучную для него сторону разрешилось. Нужно — дать.
Терпящие убытки купцы собрали подношение и, вручив его Густаву, наказали: без разрешения на торговлю не возвращаться...
Он как раз высиживал третий час на лавке в присутственном месте в ожидании аудиенции у президента, когда вдруг приключилась какая-то беда. Потому что все двери разом распахнулись и все секретари, асессоры, советники и вице-президенты забегали как ошпаренные, шикая на просителей.
— Пошли, пошли! Не до вас теперь!
Все стали грешить на пожар, но дымом не пахло.
Хотя беда все же случилась — беда себя ждать не заставила. В присутствие, в мокром плаще, в заляпанных по щиколотки грязью ботфортах, вошел русский царь Петр. Густав сразу узнал его и понял, что у него появился шанс уплыть в Амстердам, может быть, уже завтра.
Он встал на пути царя и, низко поклонившись, сказал:
— Здравствуй, Гер Питер!
Царь остановился.
— Ты кто? — грозно спросил он.
И бесцеремонно схватив Густава за подбородок и потащив его вверх, развернул лицо к свету.
— А ведь мне твоя рожа знакома! — весело сказал он.
— Я, Гер Питер, Густав Фирлефанц, голландский ювелир, который сделал для вас золотую табакерку, — еще раз почтительно поклонился Густав.
— А-а... Так это ты!.. — не сразу, но вспомнил Петр. — Это ты меня в своей мастерской уму-разуму учил?
— Я, Гер Питер, — закивал, улыбаясь, Густав.
— Это же он, шельмец, меня побил, когда я его резец на пол бросил! — захохотал Петр, хлопнув мастера по плечу так, что тот, крякнув, присел. — А как же ты здесь оказался?
— Я уже много лет у вас живу! — объяснил Густав.
— А тут зачем сидишь? — помрачнел, что-то сообразив, Петр.
— Хлопочу о разрешении на торговлю для прибывших в Санкт-Петербург голландских купцов, — объяснил, потупившись, Густав.
— А тебе это к чему?
— Они обещали взять меня в Амстердам.
— И давно хлопочешь?
— Третий день, Гер Питер.
— Ах вы!.. — багровея и наливаясь злобой, рявкнул Петр. — Дармоеды!
Секретари, асессоры, советники и вице-президенты замерли, не дыша.
— У кого ты был?
— У всех, — смиренно ответил Густав.
— Кто должен был решить его вопрос? — потребовал ответа Петр.
— Секретарь, — подсказал, услужливо изгибаясь, президент.
Секретарь побелел и чуть не бухнулся на пол, потому что все, как водится, сошлось на нем. На самой мелкой, от которой решительно ничего не зависело, сошке.
— Почему не сделал? — оборотился к секретарю Петр. — Почему не сделал?! — крикнул из-за спины царя на секретаря президент.
— Я сейчас, сию минуту!.. — залепетал секретарь, хватая Густава за рукав и увлекая его в свой закуток.
Справедливость восторжествовала — Густав в мгновение ока получил все требуемые бумаги, а нерадивый секретарь был с громом и треском изгнан из присутственного места.
— Ну что, получил, что хотел? — спросил довольный собой Петр.
Густав вновь поклонился.
— То-то! Теперь со мной пойдешь!
Густав хотел отказаться, но не тут-то было! Русский царь возражений ни в большом, ни в малом не терпел.
— А не пойдешь, откажешь — счас все твои бумаги в клочки! — пригрозил Петр.
Вечер, ночь и день Густав Фирлефанц таскался за царем, все ноги в кровь исколотив, на ладони заноз насажав, когда на строящийся фрегат по доскам карабкался, и полведра водки употребив.
— Не пущу тебя в Амстердам! — бушевал, лапая его и целуя в губы, пьяный русский царь. — Накось, выкуси! Будешь здесь жить! Чего тебе у нас не хватает?
— Все хватает Гер Питер, — пьяно лопотал Густав. — Но я жениться хочу...
— Жениться?.. — переспросил царь. — Ладно! Вот прямо теперь тебя и женим! Есть у нас девки на выданье?
Казалось, без всякой причины... Потому что все-то у него теперь было — и каменный дом, каких в Москве по пальцам счесть, и денег столько, что сундуки не закрываются... Да не рублей, а все больше гульденов да аглицких фунтов.
Русским рублям Густав, на всякий случай, не доверял — сегодня они в цене, а завтра за них гроша ломаного не дадут. Или вовсе отменят царским указом и заставят снесть да в кучу свалить, в казенный приказ для переплавки.
Беспокойно и бестолково живут русичи, сами не зная, чего от самих себя завтра ждать. Не как в доброй и славной Европе, где жизнь размеренна и предсказуема, а деньги остаются деньгами, какие бы короли ни садились на троны.
Да и не собирается он свой век в России доживать, поэтому меняет рубли на привычные ему гульдены у купцов в очень невыгодном для себя соотношении. Наживаются на нем купцы, не стесняясь, но, кроме как у них, брать деньги не у кого, отсюда такая бессовестная мена.
Ну да с него не убудет — торговля у него идет бойко, заказы прибывают, один другого выгоднее — не обманул его посол, суля золотые горы...
А только все одно невесело! Гложет его тоска, аки голодный волк, а с чего — не понять.
А может, именно с этого? С того, что получил он все желаемое и больше ему желать стало нечего! Потому что одному того, что он имеет, до конца дней хватит и еще столько же останется!
Вот и потянуло Густава в родные края, в далекую и милую сердцу Голландию, где решил он отстроиться и жениться на доброй, из хорошей семьи, девице в чепчике и белом переднике, которая родит ему наследников.
Пора уже...
И стал Густав снаряжаться в дальний путь. Хоть и отговаривали его всячески купцы, стращая тем, что ныне путешествовать небезопасно, так как пошаливают в лесах шайки лихих людишек, ни за грош губя людские души. И впрямь, дня не проходило, чтобы не привозили в Москву на телегах раздетых донага, зарезанных да задушенных мертвецов, собранных вдоль дорог. А на дыбе, на площади, то и дело не повисал новый, взятый преображенцами разбойник. Но только все одно спокойней не становилось.
И надумал тогда Густав ехать не напрямую, сквозь неласковые смоленские чащобы, а крюком, через вновь строящийся русским царем город Санкт-Петербург. Туда, что ни день, уходили длинные обозы, каких теперь стало во множестве, потому что многие знатные люди потянулись в новый на Неве-реке град. До Санкт-Петербурга он доберется обозом, а уже оттуда водой, на ганзейском купеческом судне, по морю Балтийскому.
И хоть боялся он воды, но лесных разбойников все же пуще!
Оказия подвернулась скоро — боярин Матвеев, со всеми своими чадами, домочадцами и дворовой челядью, отбывал в Санкт-Петербург большим обозом. Здоровенные телеги с верхом нагрузили домашним скарбом. Сам боярин ехал в карете с окошками, забранными цветными стеклами, с железной печуркой внутри. Густав Фирлефанц следовал вслед за ним на купленной открытой повозке, закутанный по самую макушку в жаркие медвежьи шкуры. Дорога предстояла не близкая — почитай, семьсот верст по осенней хляби.
Но-о, пошла, милая!..
Полсотни возов, при вооруженной пищалями охране, да с ним еще два десятка верховых, с притороченными к лукам вьюками, тронулись из Москвы ранним утром. Как за дальнюю заставу вышли, потянулись долгие русские просторы.
Велика Русь — сто Голландии уместится. И все-то в ней есть — и земля, и леса, и реки. А живут препогано!
Двадцать дней тащился обоз, утопая колесами, чуть не по самые оси, в грязи. Кое-где застревали так, что приходилось тянуть телеги всем миром, выдирая их из вязких болотин с помощью веревок, рубя и подпихивая под колеса молодые елки. Несколько раз мелькали какие-то таившиеся вдоль дороги, за деревьями, тени, слышались неясные ночные голоса и хруст сучьев. Не иначе это лихие разбойники караулили свои жертвы. Но напасть на обоз не решались.
Тягуче тянулись дни, менялись пейзажи, похожие один на другой, — поля, темные лесные чащобы да редкие деревеньки с покосившимися, крытыми почерневшей соломой крышами и затянутыми бычьими пузырями оконцами.
Тоска...
Зато Санкт-Петербург удивил. Хоть и недостроен был, хоть только-только начинался, а уже проглядывался в нем настоящий европейский город!
— Видано ли такое, чтобы в каменных избах жить! Разве же их натопишь? — ахали, крутя во все стороны головами, мужики боярина Матвеева, пригнанные из дальних деревень. — Чудеса!..
В Петербурге Густав Фирлефанц скоро отыскал голландских купцов, которые взялись доставить его прямо в Амстердам, ноне за так и не за деньги, а за хлопоты. Их коги, с набитыми под завязку европейскими товарами трюмами, уже вторую неделю отстаивались на якорях, на внешнем рейде, в ожидании разрешения на торговлю. Купцы искали толмача для переговоров с русскими и посчитали, что лучшего помощника, чем Густав, который знает местный язык и обычаи, им все равно не сыскать.
И пошел Густав Фирлефанц с купеческой челобитной по казенным приказам, которые теперь, на новый лад, прозывались коллегиями. Из Иностранной его отсылали в Берг-коллегию, оттуда — в Мануфактур-коллегию, из Мануфактур-коллегии — в Коммерц-коллегию, из которой обратно в Иностранную... И в каждой-то коллегии был свой порядок...
Задерганные просителями секретари присутственных мест кивали на асессоров, те ссылались на советников, советники, разводя руками, объясняли, что без соизволения на то вице-президентов ничего сделать не могут, вице-президенты отсылали всех подряд к президенту, который, сердясь и топая ногами, кричал, что этот вопрос должны решать секретари с асессорами.
Два дня Густав, упарившись, бегал по кругу, пока умные люди не подсказали ему, что нужно сделать, чтобы его дело побыстрей и в благополучную для него сторону разрешилось. Нужно — дать.
Терпящие убытки купцы собрали подношение и, вручив его Густаву, наказали: без разрешения на торговлю не возвращаться...
Он как раз высиживал третий час на лавке в присутственном месте в ожидании аудиенции у президента, когда вдруг приключилась какая-то беда. Потому что все двери разом распахнулись и все секретари, асессоры, советники и вице-президенты забегали как ошпаренные, шикая на просителей.
— Пошли, пошли! Не до вас теперь!
Все стали грешить на пожар, но дымом не пахло.
Хотя беда все же случилась — беда себя ждать не заставила. В присутствие, в мокром плаще, в заляпанных по щиколотки грязью ботфортах, вошел русский царь Петр. Густав сразу узнал его и понял, что у него появился шанс уплыть в Амстердам, может быть, уже завтра.
Он встал на пути царя и, низко поклонившись, сказал:
— Здравствуй, Гер Питер!
Царь остановился.
— Ты кто? — грозно спросил он.
И бесцеремонно схватив Густава за подбородок и потащив его вверх, развернул лицо к свету.
— А ведь мне твоя рожа знакома! — весело сказал он.
— Я, Гер Питер, Густав Фирлефанц, голландский ювелир, который сделал для вас золотую табакерку, — еще раз почтительно поклонился Густав.
— А-а... Так это ты!.. — не сразу, но вспомнил Петр. — Это ты меня в своей мастерской уму-разуму учил?
— Я, Гер Питер, — закивал, улыбаясь, Густав.
— Это же он, шельмец, меня побил, когда я его резец на пол бросил! — захохотал Петр, хлопнув мастера по плечу так, что тот, крякнув, присел. — А как же ты здесь оказался?
— Я уже много лет у вас живу! — объяснил Густав.
— А тут зачем сидишь? — помрачнел, что-то сообразив, Петр.
— Хлопочу о разрешении на торговлю для прибывших в Санкт-Петербург голландских купцов, — объяснил, потупившись, Густав.
— А тебе это к чему?
— Они обещали взять меня в Амстердам.
— И давно хлопочешь?
— Третий день, Гер Питер.
— Ах вы!.. — багровея и наливаясь злобой, рявкнул Петр. — Дармоеды!
Секретари, асессоры, советники и вице-президенты замерли, не дыша.
— У кого ты был?
— У всех, — смиренно ответил Густав.
— Кто должен был решить его вопрос? — потребовал ответа Петр.
— Секретарь, — подсказал, услужливо изгибаясь, президент.
Секретарь побелел и чуть не бухнулся на пол, потому что все, как водится, сошлось на нем. На самой мелкой, от которой решительно ничего не зависело, сошке.
— Почему не сделал? — оборотился к секретарю Петр. — Почему не сделал?! — крикнул из-за спины царя на секретаря президент.
— Я сейчас, сию минуту!.. — залепетал секретарь, хватая Густава за рукав и увлекая его в свой закуток.
Справедливость восторжествовала — Густав в мгновение ока получил все требуемые бумаги, а нерадивый секретарь был с громом и треском изгнан из присутственного места.
— Ну что, получил, что хотел? — спросил довольный собой Петр.
Густав вновь поклонился.
— То-то! Теперь со мной пойдешь!
Густав хотел отказаться, но не тут-то было! Русский царь возражений ни в большом, ни в малом не терпел.
— А не пойдешь, откажешь — счас все твои бумаги в клочки! — пригрозил Петр.
Вечер, ночь и день Густав Фирлефанц таскался за царем, все ноги в кровь исколотив, на ладони заноз насажав, когда на строящийся фрегат по доскам карабкался, и полведра водки употребив.
— Не пущу тебя в Амстердам! — бушевал, лапая его и целуя в губы, пьяный русский царь. — Накось, выкуси! Будешь здесь жить! Чего тебе у нас не хватает?
— Все хватает Гер Питер, — пьяно лопотал Густав. — Но я жениться хочу...
— Жениться?.. — переспросил царь. — Ладно! Вот прямо теперь тебя и женим! Есть у нас девки на выданье?