Ильин Андрей. Слово дворянина

   Тут-то ей Яков про визиря Аббаса Абу-Али все и рассказал. Да наказывал все в точности, о чем евнух его просил, исполнить!
   А сказав, стал спрашивать:
   — Веришь ли ты мне, душа моя Дуняша?
   — Верю тебе, — всхлипывает под покрывалами Дуня. — Одному тебе только и верю, а боле — никому! Не бросишь ты меня, коли сюда, хитрость такую измыслив, пришел! Да обещает горячо. Ждать тебя буду, хоть всю-то жизнь! Только уж ты не обмани меня.
   Да снова ревмя ревет, да так, что из-под покрывал ручьи на ковры персидские льются!
   Да и Яков уж носом шмыгает, так ему Дуню жаль! Счас бы схватил ее, к себе прижал да из дворца с ношей своей драгоценной бегом побежал, от беков с тюфянчеями отбиваясь. Да ведь не отобьется — лишь себя и ее погубит!..
   — Терпи, Дуня, совсем чуток осталось.
   Бог терпел да нам велел!..
   А бог-то какой?..
   Подошел тут к ним главный евнух, да стал Якова, что к груди больной приник, за рукав дергать — мол, пора!
   Встал Яков, вздохнул тяжко да протяжно, подобно старцу, да ногами по коврам шаркая, прочь пошел! Хоть почти ничего теперь не изображал, потому как и впрямь чуял себя стариком, что под тяжестью бед, на плечи его свалившихся в три погибели согнулся!
   Как вышли они, Джафар-Сефи к блюду его подвел, на котором подарки, лекарю назначенные, были сложены. И были тут злато, каменья драгоценные и безделицы чудесные, коим цены не было.
   Указал на них главный евнух да сказал:
   — Всемилостивейший господин наш приказал наградить тебя по-царски. Выбирай, что сердцу твоему угодно, да бери, сколько унести сможешь!
   Много старик-лекарь унести смог, хоть на вид дряхл и немощен был. Крякнул, да почитай все блюдо и унес! Вместе с блюдом! Видно, дюже жаден был! Али деньги ему сильно нужны стали... Зачем только?..
   А как вывел Джафар-Сефи гостя из дворца да в повозку посадил, то пошел обратно во дворец, да в залу, где лекарь занемогшую жену шаха глядел, возвернулся. А вернувшись, огляделся по сторонам да прямо к стене подошел, коя шторой парчовой прикрыта была. Да отдернул ее в сторону, открыв потайную дверцу, за которой ниша устроена была, а в ней какой-то человек хоронился.
   Вытащил его Джафар-Сефи на свет божий да спросил нетерпеливо:
   — Слышал ли, о чем они тут говорили?
   — Слышал! — кивнул незнакомец.
   — Понял ли?
   — Как не понять — понял! — сказал тот. — Язык тот мой родной, хоть и давно я его не слышал, с тех самых пор, как в плен персиянский попал. Но услышав — вспомнил.
   — А коль вспомнил — рассказывай мне теперь, о чем они промеж себя говорили!..

Глава XXXIII

   Дверь скрипнула да приоткрылась. Мишель-Герхард фон Штольц расправил плечи и обаятельно улыбнулся вычищенными на ночь зубами, дабы приветствовать ожидающего его на пороге хозяина дома.
   Людей, которые на тебя трудятся, надобно поощрять. Хотя бы так, хотя бы улыбкой...
   — Доброй ночи, Михаил Львович, — с чувством сказал он.
   С чувством глубокой признательности.
   Но ему никто не ответил.
   И никто не открыл.
   Мишель-Герхард фон Штольц толкнул дверь сильнее, и она, провернувшись на петлях, распахнулась настежь.
   Хм...
   Он зашел в квартиру и прошел в кабинет...
   На столе были раскрыты какие-то заложенные цветными закладками тома и отдельные листы с арабской и персидской вязью с роскошными средневековыми гравюрами.
   На славу потрудился Михаил Львович!
   Сам академик сидел в своем любимом кресле и спал, положив, будто примерный ученик, свою седую голову на руки, сложенные на раскрытом фолианте.
   Старый академик уснул, сморенный усталостью и научными переживаниями. Зря Мишель торопился, летя к нему сломя голову! Можно было бы и зубы дочистить, и рубашку сменить, и вздремнуть...
   — Михаил Львович! — подойдя ближе, негромко позвал Мишель-Герхард фон Штольц.
   Но тот его даже не услышал, продолжая глядеть свои сладкие сны, в которых он не иначе как во второй раз раскапывал Трою.
   Мишель-Герхард фон Штольц подошел к столу, склонившись над раскрытым томом.
   Там, на серой от древности бумаге, шрифтом с ятями было написано про индийские самоцветы и были отчеркнуты отдельные абзацы, где сообщалось, что будто бы алмазы:
   "Не дадут причинить вреда сглазом али колдовством тому,
   Кто будет носить при себе бриллиант как украшение.
   И ни один монарх не попытается перечить воле владельца его,
   И даже боги будут выполнять все его желания..."
   Однако!..
   Но ниже было выделено росчерком совсем иное — что: «Но буде алмаз имеет хоть малой частью своей красный цвет или же был запятнан кровью невинно убиенных, или обретен путем неправедным, то станет дух его из светлого — черным, и станет он притягивать к себе несчастья и приносить владельцам своим и всем, кто бы ни коснулся их, великие страдания, болезни и смерть, и станет пролитая на него кровь прирастать новой кровью, а несчастья — множиться новыми несчастьями, покуда не будет с того камня снято проклятье!..»
   Мишель-Герхард фон Штольц лишь хмыкнул.
   Да вновь позвал почтенного академика.
   — Михаил Львович, просыпайтесь.
   Но академик спал, подобно младенцу, разве что пузырей во сне не пускал.
   Удивительно крепкий сон для столь почтенного возраста!
   Мишель склонился к академику и тронул его за плечо.
   Михаил Львович не шелохнулся и был весь как каменный. Господи, спит так — словно мертвый!.. — невпопад подумал Мишель. Будто даже не дышит!
   Да тронул Михаила Львовича еще раз, уж чувствуя, как по спине бегут холодные мурашки.
   — Михаил Львович... Михаил Львович! Михаил...!!
   Академик резко вздрогнул и открыл глаза. Мишель-Герхард фон Штольц тоже вздрогнул. И даже сильнее проснувшегося академика!
   — Господи!..
   — А-а!.. Сударь!.. Пришли! — радостно воскликнул Михаил Львович, зевая. — А я, знаете, прикорнул тут малость. Года-с... Чуть лишь дашь себе расслабиться, и сразу тянет в сон.
   — Уф, — облегченно выдохнул Мишель-Герхард фон Штольц. — Вы так крепко спали, что я грешным делом уж напугался, не померли ли вы!
   — Ну уж нет! — шутейно погрозил ему пальцем академик. — Не дождетесь! Я, знаете ли, веду исключительно здоровый образ жизни, что и вам советую!
   Да, быстро оглядев Мишеля, спросил:
   — А что же вы, сударь, с пустыми руками в гости заявились? Такое дело надобно бы отметить!
   — А как же здоровый образ жизни? — не без ехидства спросил Мишель.
   — Ничего — один раз, да когда по поводу, здоровью не повредит! — заверил его академик. — Вы вот что, несите сюда из холодильника все, что там найдете съестного, — сыр, колбасу — да нарежьте их, а то я чертовски проголодался. Да рюмки прихватите в шкафу. Да после сбегайте в киоск, там, за углом, зачем-нибудь, подобающим случаю. Будем с вами праздновать мою очередную научную победу!
   Мишель-Герхард фон Штольц сходил на кухню, где, распотрошив холодильник, нарезал, разложив по тарелкам, колбасу, сыр, и еще селедку с яйцом, изобразив из них некое подобие закуски. Выглянул из кухни, сказав:
   — Ну я пошел.
   — Конечно, конечно! — ответил ему академик. — Да не ограничивайте себя в градусах! Согласно последним научным изысканиям, крепость напитка должна минимум вдвое превышать время ожидания застолья.
   А я вас, милостивый государь, ждал без малого двадцать минут!
   Так что торопитесь. А как вернетесь, я вам доложу чрезвычайно любопытную новость!
   «Интересно какую?..» — размышлял Мишель, когда прыгал вниз по ступенькам.
   К киоску, несмотря на ночь, стояла очередь.
   Страждущие тянулись на свет его тусклых витрин со всего микрорайона. Здесь же они сколачивали крепкие ячейки общества.
   — Эй ты, нуда, ты, долговязый... с нами будешь?
   — Что будешь? — не понял Мишель-Герхард фон Штольц.
   — Что будет — то и будешь! — ответили ему. — У нас малость не хватает.
   — Нет, господа, увольте, — отклонил лестное предложение Мишель. — Я сам по себе, один.
   — Чо, алкаш, что ли? — посочувствовали ему. Мишель купил бутылку сомнительного, потому что по сомнительной цене, коньяка и быстро побежал назад, гадая, что же ему скажут. Верно, что-то удивительное!..
   Дверь была все так же открыта.
   Академик все так же сидел за столом и вновь дремал, положив голову на руки.
   — А вот и я! — сообщил радостную весть Мишель-Герхард фон Штольц.
   Академик шевельнулся во сне, зябко поведя плечами, приподнял голову, зевнул, пробормотал что-то невнятное, да вновь уронил ее на руки, устраиваясь на них, как на подушке.
   И стоило в киоск бегать? И приезжать сюда на ночь глядя? Что ж теперь делать -будить его? Мишель-Герхард фон Штольц заметил на диване плед, снял его и осторожно накрыл им спящего академика. А накрыв, подоткнул с боков.
   Да вдруг увидел, что плед на спине топорщится. Что за чертовщина?..
   Он провел по спине академика, разглаживая ткань, и на что-то наткнулся. На что-то твердое. А наткнувшись, откинул плед. И увидел!.. Мать честная!
   Увидел торчащую из спины академика рукоять столового ножа, которым он совсем недавно на кухне нарезал хлеб и сыр. Нож был вогнан в спину во всю длину лезвия, точнехонько меж ребер. Из-под рукоятки тихими, угасающими толчками выхлестывала кровь, стекала на пол, где собралась уж целая лужа.
   Академик Анохин-Зентович был... мертв! И умер он только что, буквально несколько минут назад, потому что когда Мишель-Герхард фон Штольц вошел в квартиру, он еще шевелился в агонии, еще пытался приподнять голову и что-то ему сказать, беззвучно раскрывая рот. А он подумал, что тот зевает!.. Но как же так?!
   Ведь Мишель отсутствовал совсем недолго, буквально пять, ну, может быть, десять минут, и за это время случилось непоправимое — академика Анохина-Зентовича... деда Светланы... убили!
   Ножом!
   В спину!
   В самое сердце!
   Мишель-Герхард фон Штольц невольно бросил взгляд на стол, на раскрытые фолианты, на листы рукописей и на разложенные цветные фотографии, где было в трех проекциях снято изделие номер тридцать шесть тысяч пятьсот семнадцать -то самое колье: в форме восьмиконечного многогранника, с четырьмя крупными, по три карата каждый, камнями по краям и одним, на десять каратов, в центре...
   Вот так дела!!

Глава XXXIV

   Сколь ни убивали Мишеля, а все он к тому никак привыкнуть не мог. Вот и теперь через минуту, две или три его самого и товарищей его должны были застрелить.
   Или зарезать.
   Или задушить.
   Или лишить жизни каким-нибудь иным способом.
   Но лишить в любом случае... Зато, что нашли они подпольную скупку, да не где-нибудь — а в самом центре революционной Москвы, да заявились не спросясь, да все дело, кое миллионные барыши приносило, раскрыли!
   Вот за то их и следовало на тот свет спровадить!
   Были они удачливыми сыщиками, а ныне стали нежеланными свидетелями, коим одна дорога — в мешок да в землю, али на дно Москвы-реки!
   Неясно только, чего их сразу не зарезали? Или пытать станут, кто они такие, да откуда, да чего прознать успели? А коли начнут — то смерть их будет люта, потому как все жилки их по одной, не жалея, повытягивают, на шомпол мотая!
   Да уж поскорее бы — а то мочи нет лежать так, смерти своей ожидая!
   Так думал Мишель.
   И Валериан Христофорович, верно, тоже...
   А над ними, через них переступая, ходили, гремя оружием, какие-то люди, не обращая на лежащие тела никакого внимания.
   Лишь кто-то поодаль читал вслух по слогам:
   — Сей... мандат... выдан товарищу... Фирфанцеву... в том, что он является ответственным работником Чрез... ком... экспорта... А это чего такое?
   — Дьявол его знает...
   — А второй откудова?
   — Кажись, из милиции.
   Валериан Христофорович из милиции — другой мандат его...
   — Они мне сразу не понравились, как только еще зашли, — бубнил голос Соломона. — На фартовых-то они не похожи, да и на господ-буржуев тоже. Откуда у них каменьям взяться, да еще таким дорогим?
   — Чего ж ты сразу сигнал не дал?
   — Разве я не давал сигнал, разве я не предупреждал, не говорил им, чтобы они шли подобру-поздорову? Но кто теперь слушает старых евреев?
   Соломон вздохнул, присев за свою конторку, печально глядя по сторонам.
   Кругом него топтались, толкались, суетились люди, а он сидел, старый и мудрый, как вечный жид...
   — Чего теперь с ними делать будем?
   — Известно что, — ответил кто-то. Да, видно, сверх того что-то показал. — А ну тащи их сюды.
   Застучали ботинки... К лежащему Мишелю кто-то подошел, ухватил за воротник, дернул что было сил, поднимая на ноги.
   И Валериану Христофоровичу тоже залежаться не дали.
   Только тут они и огляделись.
   Людей в скупке было битком, и почти все в кожанках и при оружии.
   Но это ни о чем еще не говорило — нынче все, в том числе урки, ходят в кожанках, и у всякого какой-нибудь мандат имеется.
   — Кой черт вас сюда занес?! — раздраженно вздохнул человек, к которому подвели Мишеля. По всему видно, главарь. — Кто на Соломона-то навел?
   — Вон он, — указал Валериан Христофорович пальцем на Сашку-матроса.
   — А-а... анархия — мать порядка!.. Чего ж ты вместо золота к нам сыщиков тащишь? Али жизнь надоела?
   — А то меня спросили! — огрызнулся анархист. — Они всех наших постреляли, а меня — сюды!
   — Такие вел бы!..
   Тут с улицы кто-то вбежал, крикнул запыхавшись.
   — Фартовые там, кажись, не пустые, кажись с золотом. Чего делать-то?
   — Далеко они? — спросил главарь.
   — Да нет, счас во двор войдут! Главарь думал недолго.
   — А ну — живо все отсель! — скомандовал он. — А ты, Соломон, за стол! Не то ушибу!..
   Все разом забегали, шныряя в двери, как тараканы в щели. Кто-то подхватил, потащил Мишеля, Валериана Христофоровича и Пашу-кочегара, толкая их вперед коленками.
   На ходу, сунув в зубы «наганы», предупредили:
   — Тока шумните нам, тока голос подайте, тока пикнете разок!
   Через мгновенье комната была пуста, будто и не было там никого.
   В окошко кто-то стукнул. Раз, да через паузу еще три.
   — Ну чего?! Кто там еще ни свет ни заря! — недовольно, дремотным голосом, хоть мгновения не спал, буркнул Соломон, отодвигая занавеску.
   — Слышь-ка, открывай. Дело у нас до тебя! Подручный Соломона побежал открывать дверь. Тут же ввалились деловые с Хитровки.
   — Чего сразу не отворил, сробел, что ли?
   — Задремал я.
   — Ну гляди — так все царствие небесное проспишь! — заржали деловые, да швырнули что-то на стол. Что-то тяжелое, что о столетию стукнуло. — Деньги нам нужны.
   — Деньги всем нужны! — притворно вздохнул Соломон.
   Зашуршали какие-то бумажки.
   — Видал, жидовская твоя душонка, — три фунта чистого золоту, да сверх того камни ишо! — похвастались деловые. — Сколь за все дашь?
   Соломон завозился, видно, драгоценности глядя. Вздохнул да завел привычную свою песню:
   — Дал бы больше, да не могу!.. Разве я цены не знаю?.. А ну как Чека нагрянет, чего я им скажу — что думал, эта папиросница не золотая, а оловянная? И мне поверят?..
   — А то не наша забота! — оборвали его фартовые. — Наша — цацки добывать да тебе справно приносить. Говори цену, старый черт!
   Соломон сказал цену. Совсем смешную.
   — Злодей ты, Соломон, ей-ей! Зарезать бы тебя за жадность твою! — вспылили урки.
   — Бедного еврея всяк зарезать готов!.. Только меня зарежешь — кому товар понесешь? Кто боле Соломона даст? Никто не даст!
   — Эт-ты врешь, старик! Чай не один ты на Москве такой! Ты цены не дашь, мы в Китай-город пойдем. Али на Пятницкую!
   И уж как ни хотелось Соломону принесенные вещицы приобресть, да не до них теперь было, потому что позади него, в комнатах, народу набилось, что семечек в арбузе — того и гляди кашлянет кто или уронит чего — не миновать тогда беды!
   Вздохнул скупщик да сказал, обиду изображая.
   — А коли так, коли Соломон вам плох — то туда и ступайте! — да адресок назвал. — Хоть на Пятницкую, хоть в Китай-город. А только все одно, не дадут вам большей, чем я, цены!
   Деловые выругались, повернулись да пошли.
   А как ушли, из подсобки повалили, отдуваясь, люди.
   Тот, что был за главаря, приказал кому-то.
   — Дуй на Пятницкую, да скажи, что им теперь товар несут, пусть зараз готовы будут! Да сопроводи их для верности верхами, не то в них по дороге еще какой патруль пальнет или вон их милиция заарестует.
   — Есть, товарищ Короткое! — козырнул парнишка, коему приказание отдавалось. — Разрешити идти-ть?
   — Да ступай уже!
   Товарищ?.. Так они что, свои, что ли? — начал что-то такое соображать Мишель. — А коли свои, отчего урок от патрулей хоронят? Да золото скупают? Как сие понять?!
   — А вы, товарищ Соломон, теперь здесь приберите да торгуйте себе дальше.
   Соломон обреченно кивнул.
   Да, поднеся к седой голове правую руку, сказал:
   — Когда старого еврея о чем-то просит начальник с «наганом», старый еврей ему не отказывает, старый еврей говорит — есть! Потому что старому еврею нужно есть...
   — Но-но, вы не очень-то! — прикрикнул начальник. — Вы хоть и раскаявшийся и вставший на путь исправления жид, да только ваша вина пред революцией еще не искуплена.
   Скупщик виновато кивнул.
   — Разве Соломон имеет что-то против вашей революции, разве при прежнем режиме он был хоть чем-то? Он тоже, как поется в вашей песенке, — был «никем», а теперь желает стать «всем»! Он тоже хочет разрушить весь мир насилья...
   Если вы сказали, что нужно работать, — Соломон не отказывается, Соломон будет работать столько, сколько надо! Если вы скажете, что за вашу революцию надо отдать чью-нибудь жизнь, — Соломон ее отдаст!
   Но Соломон — не молодой человек, Соломон очень старый человек, и ему нужен отдых! Даже волу нужен отдых! Поверьте мне, милостивые государи-товарищи, — отдохнувший и сытый еврей принесет больше пользы революции, чем усталый и голодный! Если мне теперь дать поспать, то пусть будет новая облава и пусть все стреляют из «наганов» — Соломон выдержит ее, как молодой! Он сам будет стрелять из «нагана», только скажите, в кого! Да разве я против?!
   — Ладно, черт с тобой, — махнул рукой начальник. — Пусть старик поспит малость, а то, верно, еще отдаст богу душу.
   — Премного благодарен, господа-товарищи! — поклонился Соломон. — Буду служить трудовому народу!
   Уф-ф!
   Мишель заметил, как приподнял голову, обрадованно заулыбался Валериан Христофорович. Да у него и самого будто гора с плеч свалилась.
   Не урки это — свои!
   Да только рано он обрадовался!
   — Чего с этими-то делать станем? — вновь, как фартовые ушли, вспомнили про Мишеля со товарищи. — А ну как они теперь про скупку разболтают да тем все дело нам порушат!
   — К стенке бы их поставить — и всех дел! Стенка — она все спишет! — привычно предложил кто-то.
   — Можно и к стенке — не велика беда, — согласился начальник по фамилии Короткое.
   И ведь чуть было не поставили!
   — Эй, товарищи, нельзя же так! — отчаянно вскрикнул Валериан Христофорович. — Нельзя нас к стенке! — Да для пущей убедительности, дабы на пролетария походить, запустил уличным матюшком, что вышло у него не столь убедительно, сколь жалко.
   Да только тут ему пришедши в себя и тут же из себя вышедши Паша-кочегар вторить начал, да так, что все, хоть не хотели, а заслушались.
   — В бога, в душу, в гада морского, что скатом зовется, потому шип ядовитый имеет, — завел кочегар свои флотские речи, — да шип тот длиной в пять футов, с зазубринами, да в придачу дудку боцманскую для свиста, в клюз те, до самого до киля, да медузу те в глотку, да пластырь поверх подвести и смолой законопатить, дабы обратного хода не было!..
   И так-то на пять минут без передыху и повторов!
   — Ну и здоров ты ругаться! — восхищенно сказал кто-то. — Видать, не врешь — моряцкого звания.
   — Из кочегаров мы! — гордо заявил Паша-матрос.
   — Я же говорю — нельзя нас к стенке, — запричитал Валериан Христофорович. — Свои мы! Товарищи! Его вон, — указал на Мишеля, — сам Троцкий знает! Друзья они, в Крестах вместе сидели, от царизма пострадав. Верно вам толкую! Ты им, товарищ Фирфанцев, мандат-то свой покажь.
   Там он у него, во внутреннем кармане должон быть! Нашли, развернули мандат, где сказано было, что «Сей мандат выдан товарищу Фирфанцеву Мишелю Алексеевичу в том, что он назначен Реввоенсоветом для исполнения возложенной на него особой миссии...» И что:
   «Неисполнение его распоряжений, равно как скрытый саботаж, будет приравнено к контрреволюционной деятельности и преследоваться по всей строгости революционной законности, вплоть до исключительной меры социального воспитания...»
   И что «всем руководителям государственных учреждений в центре и на местах, командирам воинских частей и революционной милиции предписывается оказывать всемерную помощь, выделяя по первому требованию означенного товарища необходимые ему материальные средства и людей». И подпись: «Предреввоенсовета Л. Д. Троцкий».
   — Ишь ты! — подивился кто-то. — Так вы, верно, — наши, что ль?
   — А нечто чужие! — облегченно возмутился Валериан Христофорович, для пущей убедительности высмаркиваясь в два пальца на ботинки присутствующих. — Ясен пень!.. Как есть — верные делу революции до последнего вздоха красные пролетарии!
   И еще раз, для верности, старательно высморкался, ни одной обувки не обойдя.
   Точно — свои!
   — Ну ладно тогда, звиняйте, товарищи, ежели зашибли малость. Малость — не до смерти — чай заживет.
   — Веди их, товарищ Петренко, в авто, да вези на Лубянку. Пущай там с ними разбираются, ежели что, то там и порешат! А нам теперь не до них! Нам — дел невпроворот!
   Ежели они по дороге побежать удумают — стреляй их наповал. Такой мой приказ будет!
   — Ну чего встали — айда, товарищи!
   И Мишель, а за ним Валериан Христофорович и Паша-кочегар пошли вон, сопровождаемые вооруженными красноармейцами.
   Вишь как дело-то обернулось — минутами назад думали, что фартовые их на нож наколют, а их нынче прямиком на Лубянку везут.
   А чего хуже — еще и неизвестно!

Глава XXXV

   Великая радость посетила шахский дворец!
   Едва только русский лекарь, что любимую жену господина Зарину смотрел, ушел, — та поправляться стала. Видно, снадобья, что лекарь ей дал, чудодейственную силу имели, или он какие заговоры особые знал, что злые недуги из нутра вон выгоняют.
   Сперва Зарина пить начала, после — есть попросила, а потом уж встала!
   Обрадованный ее счастливым излечением Надир Кули Хан повелел объявить в городе праздник, да из-за радости великой всех злодеев, что были приговорены к насаживанию на кол, помиловал, повелев их повесить, дабы не омрачать радость их смертными криками и проклятьями. Вознеся хвалу милосердию шаха, злодеи умерли, открыв тем общее веселье.
   На площадях в старом и новом городе выкатили арбы, полные яств, которые раздавали бедноте, а разосланные во все стороны визири бросали в толпу мелкие монетки, за что горожане должны были возносить хвалу Аллаху. Больным, калекам, старикам и иным убогим, чей вид вызывал жалость и скорбь, запретили, под страхом смерти, выходить из домов своих. Умерших же было приказано не хоронить, дабы вид скорбных процессий и вой женщин, оплакивающих своих усопших родственников, не мешали празднику.
   Несколько дней веселились горожане, громогласно славя милость Аллаха и шаха своего! Вполне искренне. Ибо восточная мудрость гласит, что самая бедная свадьба лучше самых пышных похорон! Коли бы любимая жена шаха не выздоровела, тот с расстройства мог закрыть в городе все базары, кофейни, лавки и ворота, повелев горожанам десять дней и ночей рыдать по покойнице, и уж не одних только приговоренных злодеев на колья посадил бы, но и нерадивых лекарей, половину евнухов и заодно всех бродяг и должников, не выплативших в казну подати.
   Никого-то не обошел Надир Кули Хан милостью своей, но более других обласкал главного евнуха гарема своего, Джафар-Сефи, пожаловав ему золота, сколь тот сам весил, да сверх того табун скакунов.
   Зарине же, что на ложе любовном одарила господина своего ласками столь пылкими да горячими, что расплавилось под ними сердце его, шах поднес перстень с рубином величины необычайной да колье восьмиконечное с четырьмя алмазами по краям да еще одним в центре. Да сказал при том:
   — Камни сии не простые, а из страны Индии привезены, где принадлежали великому радже, а до того были глазами бога Шивы в храме индусском, и молились, в них глядя, паломники, и монахи, и цари, отчего вобрали они в себя всю силу их и будто бы обрели магические свойства. И коли носить их не снимая, то ничего худого с хозяином их не приключится, а если снять — то жди беды! Так не снимай же их с себя, Зарина!..
   И, одарив драгоценностями любимицу свою, сверх того пообещал шах исполнить любую просьбу ее, что б она только ни пожелала! Но не атласов с парчой и не масел благовонных попросила Зарина, а встав на колени и поцеловав край одежд господина своего, попросила назначить визиря Аббаса Абу-Али главным казначеем и хранителем шахской печати! Подивился шах... Да разгневался! — Как же можешь просить ты за визиря, лица которого по положению своему не могла видеть, а голоса слышать?! — вскричал он. — Или не верна ты мне?! Испугалась Зарина да повинилась.
   — Видела я Аббаса Абу-Али, да не теперь только, не женой твоей и не наложницей, а пленницей татарской, приведенной в Персию. Ведь это он меня тебе, господин мой, подарил, за что хочу я отблагодарить его! Ибо если бы не он — не познала бы я великого счастья видеть тебя, господин мой, и любить!
   И сказав то, вновь упала Зарина на колени и стала целовать туфли господина своего! Успокоился шах. Да сказал: