Страница:
Теперь по переулку шли трое. Первым, подметая широкими клешами мостовую — матрос, подле него ступал дородного вида мужчина с тростью, а уж за ними, чуть поодаль, брел невзрачный господин в ношеном сюртуке, подняв воротник да сунув руки глубоко в карманы.
Пусто в переулке — ни единой-то живой души. Тишина гробовая.
Цок-цок-цок!.. -стучат о булыжник подковки, что на башмаках матроса набиты — эхо звонко отражается от стен. На душе тревожно, чудится, будто из черных провалов подворотен глядят на них чьи-то недобрые глаза.
— Куда дале-то? — отчего-то шепотом спросил дородный мужчина.
— Вон туды, — указал пальцем матрос.
Прошли в щель меж домами, оказались во дворе, где вдоль стен, громоздясь друг на друга, валялся всякий выброшенный из окон и вынесенный из квартир хлам. До дворов руки советской власти покуда еще не дошли, ладно хоть с главных улиц мусор убирать начали.
Средь мусора натоптана десятками ног тропинка — видать, много кто сюда ходит. По ней и пошли друг за дружкой — мужчина с тростью впереди, за ним матрос, последним господин в сюртуке.
Крылечко какое-то да дверь. Дале хода нет...
— Здесь?
— Здеся!
Матрос отошел на шаг, стукнул в окошко, да не просто так, а условленным стуком — раз да через паузу еще три. Дрогнула, отползла на окошке занавеска — засветило в щель желтым светом керосиновой лампы. Чье-то лицо, припав к грязному стеклу, глянуло на улицу.
Вот уж и за дверью завозились. Звякнула щеколда. Приоткрылась дверь на цепочке.
— Чего вам?.. Чего шляетесь ни свет ни заря?.. Матрос выступил вперед.
— Это я, Сашка-матрос... Не узнаешь разве? К Соломону мы, дело у нас к нему...
Дверь захлопнулась, но лишь на мгновенье, дабы цепочку с гнезда сбросить, да тут же широко распахнулась.
— Заходь, коль надоть...
Первым на крыльцо ступил Сашка-матрос, за ним, вплотную наседая, мужчина с тростью, а уж за ним, воровато озираясь, господин в сюртуке.
Как зашли — дверь тут же позади захлопнулась.
— Сюда извольте.
Невидимый в полумраке человек сопроводил их по длинному коридору, который закончился комнатой, где стоял большой, с резными ножками, стол да конторка, а вдоль стен были расставлены старые, скрипучие стулья.
— Туточки пока положите. Сели. Огляделись.
Помещение темное, с единственным, в железной решетке, окошком. На полу пыль да грязь уличная комьями. Да не одни они здесь...
Пред столом, навалясь на него грудью, стоит парнишка фартового вида в сапогах гармошкой. По другую сторону, вдев в глаз большую часовую лупу, низко склонился седой человек. Подле него, на столе, горкой свалены украшения.
— Так-с, так-с, — приговаривает седой ювелир, вытягивает из кучи украшение, крутит то так, то сяк, то удаляя, то приближая к самому глазу, то поднося к свету горящей керосиновой лампы да фитиль поболе подкручивая, дабы огня прибавить.
Фартовый делано зевает, изображая равнодушие, хошь сам глаз с ювелира не спускает. Говорит:
— Чего время тянешь, Соломон, чего глядишь — разе я тебя когда дурил? Товар самый что ни на есть справный — такого боле не сыщешь!
— Ага-ага, — кивает Соломон, глядя себе дальше. — Хорош товар, нечего сказать, да только в камешках-то муть, отчего цена им иная. Да царапинки вот.
— Иде царапины? — встрепенулся, будто пчелой ужаленный, фартовый.
— Да вот-с! — указал мизинцем Соломон, вздохнул тяжко. — Уж больно глубоки, такие никак не зашлифовать.
И дале украшение в руках вертит, хоть уж все вроде оглядел.
Не утерпел фартовый.
— Сколь за него дашь-то?
— Четверть цены дам, — сказал ювелир.
— Ты что, Соломон?! — сверкнул глазищами фартовый, счас за нож схватится! — С огнем играешь? Это ж чистые брильянты!
— А иде ты их взял? — хитро глянув, спросил ювелир.
— А то тебя не касаемо! Хошь даже нашел, — махнул да хлопнул кулачищем по столу фартовый.
— Ага-ага, — сказал Соломон. — А вот еще пятна на них. Да липкие, коли их помочить да после того рукой потрогать. Да солененькие, коли лизнуть! Уж не кровь ли?
— Ну и что, ну и пущай! — заметно занервничал фартовый. — Какое твое дело?! То, может, я палец обрезал, как их тебе нес!
— Ага-ага, — понятливо закивал Соломон. — Чего не бывает, всяко бывает — шел себе да нашел, может, обронил по нечайности кто. Всю кучу-то... А как нес, палец наколол... Тока когда меня Чека про то спросит — чего я им отвечу? Отвечу, что старый безногий и слепой еврей по городу ходил, камешки драгоценные будто грибы собирал и вот такую кучу уже набрал? И вы думаете, мне поверят, вы думаете, меня не поставят к стенке? Поставят, будьте так уверены, с превеликим их удовольствием! Или я не знаю цену этим камням, или я не хотел бы дать за них больше?..
Раньше, при Николае Кровавом, я дал бы за них больше. Раньше не было Чека, раньше была полиция, которая тоже не любила евреев, но которая не стреляла их из «маузеров»! Раньше можно было торговать — теперь нет! Зачем мне деньги, если меня за них стреляют!
Если я дам полцены, то мне будет очень обидно, как меня поведут в подвал расстреливать. Я скажу себе — Соломон, разве это цена за твою жизнь, разве ты не продешевил? Если я дам четверть, мне, конечно, тоже будет горько вставать к их стене, но уже чуть меньше, потому что я буду знать, за что рисковал! Четверть!
— Но Соломон! — взревел фартовый.
— Что Соломон? Я семьдесят лет Соломон, и разве это принесло мне счастье? Четверть, и ни рубля больше!
— Треть! — твердо сказал фартовый, потянувшись было за украшением.
Да Соломон его не дал, отодвинув руки. Верно говорят — что к Соломону попало, того не вернешь!
— Ну ладно, только ради вас, потому что знаю вас за очень порядочного господина... Четверть с половинкой, — вздохнул скупщик. — Или ступайте в иное место, где вам дадут и того меньше!
— Ладно — наживайся, буржуй недорезанный!..
— Может быть, недорезанный, но почему сразу буржуй? Какой я буржуй — я пролетарий! — вздохнул Соломон. — Все евреи — пролетарии, все трудятся от зари до ночи. Или вы видели когда-нибудь еврея при чинах?
По прочим украшениям уже почти и не рядились — видно, у фартового душа огнем горела — желал он поскорей деньги получить да на марух и в карты спустить, чтоб к завтрему, без порток оставшись, вновь чью-нибудь душу безвинную загубить да сызнова к скупщику заявиться.
Соломон сбросил золото в ящик, вытащил из другого и отсчитал деньги. Обрадованный фартовый, не пересчитывая, сунул деньги в карман да бросился к двери.
Сделка была завершена к обоюдному удовольствию обеих сторон и с немалым барышом для Соломона-скупщика. А что до фартового, то ему те камешки и вовсе даром достались, отчего ему было не жаль продешевить...
Застучали шаги. Хлопнула дверь.
Соломон обернул свое лицо к сидящим на стульях посетителям.
— Если вы ко мне, так я вас внимательно слушаю... Мишель толкнул в бок Сашку-матроса.
Тот встал, подошел к столу.
— Узнаешь меня, Соломон?
— Если вас надо узнать — то я могу вас узнать, — пожал плечами ювелир. — Если вы не хотите, чтобы вас узнали, то я вас вижу первый раз в своей жизни!
— Им деньги нужны — сказал анархист.
— А кому они не нужны? — вздохнул Соломон. — Если бы мне не нужны были деньги, разве бы я сидел здесь? Я бы сидел не здесь, я бы сидел — там! — ткнул он пальцем в стену. — Если у вас есть что показать старому еврею — так покажите, если нет — идите себе и дайте старому Соломону немного отдохнуть...
— Как не быть, когда имеются, — сказал Валериан Христофорович, вытаскивая из кармана изъятые у анархистов украшения, кои одолжены были под честное слово. — Вот-с, полюбопытствуйте.
Соломон споро воткнул в глаз лупу и стал так и сяк вертеть украшения.
— И какая будет ваша цена? — равнодушно спросил Соломон. Хоть руки его чуть дрожали.
Валериан Христофорович назвал цену. Соломон назвал свою — в пятую часть запрашиваемой.
— Но ведь вы продадите их гораздо дороже! — возмутился, причем искренне, Валериан Христофорович.
— Но ведь я вас тоже не спрашиваю, откуда вы их взяли! — в свою очередь возразил Соломон. — Это ваше дело, откуда вы их взяли — это не мое дело. Вы хотите продать вещь, Соломон готов ее купить, не спрашивая, откуда она.
— Это мои фамильные украшения, — заверил его Валериан Христофорович.
— Тогда — простите великодушно, что вас не признал в потемках! — притворно всплеснул руками ювелир. — Тогда скромного еврея Соломона своим визитом почтил сам самодержец российский.
И шутейно поклонился.
Валериан Христофорович растерялся.
— Сие украшение принадлежало ранее семейству Николая Романова, и коли вы утверждаете, что оно ваше фамильное, то, выходит, вы он и есть! — сообщил ювелир. — Наш государь-император. Потому что императрица — навряд ли. Хотя теперь такое время, что может быть всякое.
— Вы уверены? — не утерпел, спросил Мишель.
— Также, как в том, что я Соломон, — утвердительно ответил ювелир. — Я полвека имею дело с драгоценностями, был поставщиком двора его величества, и мне ли не знать, что я им продавал.
Ах вот оно в чем дело!
— Поверьте — я даю хорошую цену! Наверное, Николаю Романову дал бы больше, вам — не могу-с. Или я не знаю настоящую цену?.. Или вы не знаете, какие неприятности я буду иметь, если меня возьмет Чека?
Или мы будем теперь торговаться за такие пустяки?
— Ну хорошо, — махнул рукой Валериан Христофорович. Тем более что зачем торговаться, коли он ничего не собирался продавать.
Ударили по рукам...
А как Соломон взял украшения да дал за них деньги, тут-то все и произошло!
Мишель подошел к столу и, вытащив из кармана мандат, громко, хоть никого здесь посторонних не было, сказал:
— Милиция, граждане! Оставайтесь все на своих местах!
При его словах у ювелира из глаза выпала и покатилась по столу лупа.
— Так я и знал! — сокрушенно сказал он. — Теперь никому верить нельзя, даже порядочным на вид людям!
Где-то в коридоре грохнула входная дверь, выпала из косяков, и в комнату ввалился Паша-кочегар, держа на вытянутой руке болтающего ногами фартового.
— Он это, утечь хотел, так я его пымал.
— Молодцом! — похвалил Мишель. — А теперь, не в службу, а в дружбу — сходите, сыщите где-нибудь понятых, дабы нам теперь обыск учинить и опись составить.
То, что кочегар найдет понятых, Мишель не сомневался. Такому только скажи, он полгорода сюда доставит!
— Я счас, мигом, — заверил Паша, выбегая вон.
— Погодите, не надо понятых! — вдруг крикнул ему вслед Соломон, хоть поздно уж было. — Догоните его!.. Зачем нам с вами лишний шум? Он вам нужен? Или мне нужен? Или мы не можем поладить миром?..
Мишель удивленно оглянулся на скупщика краденых драгоценностей. Никак он ему взятку посулить хочет?
— Ежели вы относительно откупа, так это зря, я мзды никогда не брал и ныне не собираюсь, — твердо сказал Мишель, дабы расставить все точки над i. — Но коли вы отдадите присвоенные вами ценности добровольно, вам это непременно зачтется.
А покуда он так говорил, Валериан Христофорович зашел за стол да открыл ящик конторки. Открыл да присвистнул.
— Полюбопытствуйте, милостивый государь!
А и было чем! В ящике лежал снаряженный «маузер», а подле него две гранаты. Не прост ювелир-то!
Мишель потянулся было к гранатам...
— Оставьте все на своих местах, — вдруг иным, приказным тоном сказал Соломон. — И послушайте доброго совета старого еврея — ступайте себе подобру-поздорову!
Это было уже внове — чтобы преступники словивших их сыщиков подобру-поздорову отпускали!
— Вы, как видно, плохо представляете, что вам за все за это может быть! — качая головой, строго сказал Мишель.
— Это вы плохо представляете... — вздохнул ювелир. — Ну да как желаете-с!..
И, сунув в рот два пальца, будто откусить их хотел, оглушительно свистнул.
И тут враз все переменилось! Потому что в комнату влетел, вышибив спиной дверь да перекувырнувшись через голову, Паша-кочегар. Влетел, кувыркнулся да головой об стол стукнулся так, что дух из него вон! А уж за ним из дверей и из подсобки, что за столом была, полезли какие-то вооруженные люди, тыча в Мишеля, Валериана Христофоровича и Сашку-матроса револьверами.
— Ложись! На пол ложись, не то враз стрельнем! Сопротивляться было бесполезно, потому что поздно.
Мишель, как есть, хлопнулся на живот, прикрыв голову руками. Услышал, как рядом, так что половицы вздрогнули, рухнул всем своим весом Валериан Христофорович.
Подле его лица прошлись чужие башмаки, чьи-то невидимые руки, обшарив карманы, бесцеремонно выдрали из них оружие и мандат, охлопали бока.
И ничего-то не было понятно! Вот как вышло-то!.. Только что они обыск учинять собирались, а ныне лежат лицами в грязь, под уставленными на них «наганами», не чая живыми остаться. Кто ж знал, что Соломона целая шайка бережет!
Рядом зашевелился Валериан Христофорович.
— А ну — не возись! — прикрикнули на него. — Не то счас пристукнем!
Мишель, чуть повернувшись, скосил взгляд в сторону. Увидел сплющенное, прижатое к половицам лицо Валериана Христофоровича. Его обращенный к нему страдальческий взгляд...
— Теперь все, теперь, сударь, нас непременно прибьют! — тихо, одними губами, прошептал Валериан Христофорович.
И ведь верно — прибьют! Непременно прибьют! До смерти! Вот прямо теперь!
И зачем только они сюда заявились!.. Да еще втроем?..
Зачем?!
Глава XXIX
Глава XXX
Пусто в переулке — ни единой-то живой души. Тишина гробовая.
Цок-цок-цок!.. -стучат о булыжник подковки, что на башмаках матроса набиты — эхо звонко отражается от стен. На душе тревожно, чудится, будто из черных провалов подворотен глядят на них чьи-то недобрые глаза.
— Куда дале-то? — отчего-то шепотом спросил дородный мужчина.
— Вон туды, — указал пальцем матрос.
Прошли в щель меж домами, оказались во дворе, где вдоль стен, громоздясь друг на друга, валялся всякий выброшенный из окон и вынесенный из квартир хлам. До дворов руки советской власти покуда еще не дошли, ладно хоть с главных улиц мусор убирать начали.
Средь мусора натоптана десятками ног тропинка — видать, много кто сюда ходит. По ней и пошли друг за дружкой — мужчина с тростью впереди, за ним матрос, последним господин в сюртуке.
Крылечко какое-то да дверь. Дале хода нет...
— Здесь?
— Здеся!
Матрос отошел на шаг, стукнул в окошко, да не просто так, а условленным стуком — раз да через паузу еще три. Дрогнула, отползла на окошке занавеска — засветило в щель желтым светом керосиновой лампы. Чье-то лицо, припав к грязному стеклу, глянуло на улицу.
Вот уж и за дверью завозились. Звякнула щеколда. Приоткрылась дверь на цепочке.
— Чего вам?.. Чего шляетесь ни свет ни заря?.. Матрос выступил вперед.
— Это я, Сашка-матрос... Не узнаешь разве? К Соломону мы, дело у нас к нему...
Дверь захлопнулась, но лишь на мгновенье, дабы цепочку с гнезда сбросить, да тут же широко распахнулась.
— Заходь, коль надоть...
Первым на крыльцо ступил Сашка-матрос, за ним, вплотную наседая, мужчина с тростью, а уж за ним, воровато озираясь, господин в сюртуке.
Как зашли — дверь тут же позади захлопнулась.
— Сюда извольте.
Невидимый в полумраке человек сопроводил их по длинному коридору, который закончился комнатой, где стоял большой, с резными ножками, стол да конторка, а вдоль стен были расставлены старые, скрипучие стулья.
— Туточки пока положите. Сели. Огляделись.
Помещение темное, с единственным, в железной решетке, окошком. На полу пыль да грязь уличная комьями. Да не одни они здесь...
Пред столом, навалясь на него грудью, стоит парнишка фартового вида в сапогах гармошкой. По другую сторону, вдев в глаз большую часовую лупу, низко склонился седой человек. Подле него, на столе, горкой свалены украшения.
— Так-с, так-с, — приговаривает седой ювелир, вытягивает из кучи украшение, крутит то так, то сяк, то удаляя, то приближая к самому глазу, то поднося к свету горящей керосиновой лампы да фитиль поболе подкручивая, дабы огня прибавить.
Фартовый делано зевает, изображая равнодушие, хошь сам глаз с ювелира не спускает. Говорит:
— Чего время тянешь, Соломон, чего глядишь — разе я тебя когда дурил? Товар самый что ни на есть справный — такого боле не сыщешь!
— Ага-ага, — кивает Соломон, глядя себе дальше. — Хорош товар, нечего сказать, да только в камешках-то муть, отчего цена им иная. Да царапинки вот.
— Иде царапины? — встрепенулся, будто пчелой ужаленный, фартовый.
— Да вот-с! — указал мизинцем Соломон, вздохнул тяжко. — Уж больно глубоки, такие никак не зашлифовать.
И дале украшение в руках вертит, хоть уж все вроде оглядел.
Не утерпел фартовый.
— Сколь за него дашь-то?
— Четверть цены дам, — сказал ювелир.
— Ты что, Соломон?! — сверкнул глазищами фартовый, счас за нож схватится! — С огнем играешь? Это ж чистые брильянты!
— А иде ты их взял? — хитро глянув, спросил ювелир.
— А то тебя не касаемо! Хошь даже нашел, — махнул да хлопнул кулачищем по столу фартовый.
— Ага-ага, — сказал Соломон. — А вот еще пятна на них. Да липкие, коли их помочить да после того рукой потрогать. Да солененькие, коли лизнуть! Уж не кровь ли?
— Ну и что, ну и пущай! — заметно занервничал фартовый. — Какое твое дело?! То, может, я палец обрезал, как их тебе нес!
— Ага-ага, — понятливо закивал Соломон. — Чего не бывает, всяко бывает — шел себе да нашел, может, обронил по нечайности кто. Всю кучу-то... А как нес, палец наколол... Тока когда меня Чека про то спросит — чего я им отвечу? Отвечу, что старый безногий и слепой еврей по городу ходил, камешки драгоценные будто грибы собирал и вот такую кучу уже набрал? И вы думаете, мне поверят, вы думаете, меня не поставят к стенке? Поставят, будьте так уверены, с превеликим их удовольствием! Или я не знаю цену этим камням, или я не хотел бы дать за них больше?..
Раньше, при Николае Кровавом, я дал бы за них больше. Раньше не было Чека, раньше была полиция, которая тоже не любила евреев, но которая не стреляла их из «маузеров»! Раньше можно было торговать — теперь нет! Зачем мне деньги, если меня за них стреляют!
Если я дам полцены, то мне будет очень обидно, как меня поведут в подвал расстреливать. Я скажу себе — Соломон, разве это цена за твою жизнь, разве ты не продешевил? Если я дам четверть, мне, конечно, тоже будет горько вставать к их стене, но уже чуть меньше, потому что я буду знать, за что рисковал! Четверть!
— Но Соломон! — взревел фартовый.
— Что Соломон? Я семьдесят лет Соломон, и разве это принесло мне счастье? Четверть, и ни рубля больше!
— Треть! — твердо сказал фартовый, потянувшись было за украшением.
Да Соломон его не дал, отодвинув руки. Верно говорят — что к Соломону попало, того не вернешь!
— Ну ладно, только ради вас, потому что знаю вас за очень порядочного господина... Четверть с половинкой, — вздохнул скупщик. — Или ступайте в иное место, где вам дадут и того меньше!
— Ладно — наживайся, буржуй недорезанный!..
— Может быть, недорезанный, но почему сразу буржуй? Какой я буржуй — я пролетарий! — вздохнул Соломон. — Все евреи — пролетарии, все трудятся от зари до ночи. Или вы видели когда-нибудь еврея при чинах?
По прочим украшениям уже почти и не рядились — видно, у фартового душа огнем горела — желал он поскорей деньги получить да на марух и в карты спустить, чтоб к завтрему, без порток оставшись, вновь чью-нибудь душу безвинную загубить да сызнова к скупщику заявиться.
Соломон сбросил золото в ящик, вытащил из другого и отсчитал деньги. Обрадованный фартовый, не пересчитывая, сунул деньги в карман да бросился к двери.
Сделка была завершена к обоюдному удовольствию обеих сторон и с немалым барышом для Соломона-скупщика. А что до фартового, то ему те камешки и вовсе даром достались, отчего ему было не жаль продешевить...
Застучали шаги. Хлопнула дверь.
Соломон обернул свое лицо к сидящим на стульях посетителям.
— Если вы ко мне, так я вас внимательно слушаю... Мишель толкнул в бок Сашку-матроса.
Тот встал, подошел к столу.
— Узнаешь меня, Соломон?
— Если вас надо узнать — то я могу вас узнать, — пожал плечами ювелир. — Если вы не хотите, чтобы вас узнали, то я вас вижу первый раз в своей жизни!
— Им деньги нужны — сказал анархист.
— А кому они не нужны? — вздохнул Соломон. — Если бы мне не нужны были деньги, разве бы я сидел здесь? Я бы сидел не здесь, я бы сидел — там! — ткнул он пальцем в стену. — Если у вас есть что показать старому еврею — так покажите, если нет — идите себе и дайте старому Соломону немного отдохнуть...
— Как не быть, когда имеются, — сказал Валериан Христофорович, вытаскивая из кармана изъятые у анархистов украшения, кои одолжены были под честное слово. — Вот-с, полюбопытствуйте.
Соломон споро воткнул в глаз лупу и стал так и сяк вертеть украшения.
— И какая будет ваша цена? — равнодушно спросил Соломон. Хоть руки его чуть дрожали.
Валериан Христофорович назвал цену. Соломон назвал свою — в пятую часть запрашиваемой.
— Но ведь вы продадите их гораздо дороже! — возмутился, причем искренне, Валериан Христофорович.
— Но ведь я вас тоже не спрашиваю, откуда вы их взяли! — в свою очередь возразил Соломон. — Это ваше дело, откуда вы их взяли — это не мое дело. Вы хотите продать вещь, Соломон готов ее купить, не спрашивая, откуда она.
— Это мои фамильные украшения, — заверил его Валериан Христофорович.
— Тогда — простите великодушно, что вас не признал в потемках! — притворно всплеснул руками ювелир. — Тогда скромного еврея Соломона своим визитом почтил сам самодержец российский.
И шутейно поклонился.
Валериан Христофорович растерялся.
— Сие украшение принадлежало ранее семейству Николая Романова, и коли вы утверждаете, что оно ваше фамильное, то, выходит, вы он и есть! — сообщил ювелир. — Наш государь-император. Потому что императрица — навряд ли. Хотя теперь такое время, что может быть всякое.
— Вы уверены? — не утерпел, спросил Мишель.
— Также, как в том, что я Соломон, — утвердительно ответил ювелир. — Я полвека имею дело с драгоценностями, был поставщиком двора его величества, и мне ли не знать, что я им продавал.
Ах вот оно в чем дело!
— Поверьте — я даю хорошую цену! Наверное, Николаю Романову дал бы больше, вам — не могу-с. Или я не знаю настоящую цену?.. Или вы не знаете, какие неприятности я буду иметь, если меня возьмет Чека?
Или мы будем теперь торговаться за такие пустяки?
— Ну хорошо, — махнул рукой Валериан Христофорович. Тем более что зачем торговаться, коли он ничего не собирался продавать.
Ударили по рукам...
А как Соломон взял украшения да дал за них деньги, тут-то все и произошло!
Мишель подошел к столу и, вытащив из кармана мандат, громко, хоть никого здесь посторонних не было, сказал:
— Милиция, граждане! Оставайтесь все на своих местах!
При его словах у ювелира из глаза выпала и покатилась по столу лупа.
— Так я и знал! — сокрушенно сказал он. — Теперь никому верить нельзя, даже порядочным на вид людям!
Где-то в коридоре грохнула входная дверь, выпала из косяков, и в комнату ввалился Паша-кочегар, держа на вытянутой руке болтающего ногами фартового.
— Он это, утечь хотел, так я его пымал.
— Молодцом! — похвалил Мишель. — А теперь, не в службу, а в дружбу — сходите, сыщите где-нибудь понятых, дабы нам теперь обыск учинить и опись составить.
То, что кочегар найдет понятых, Мишель не сомневался. Такому только скажи, он полгорода сюда доставит!
— Я счас, мигом, — заверил Паша, выбегая вон.
— Погодите, не надо понятых! — вдруг крикнул ему вслед Соломон, хоть поздно уж было. — Догоните его!.. Зачем нам с вами лишний шум? Он вам нужен? Или мне нужен? Или мы не можем поладить миром?..
Мишель удивленно оглянулся на скупщика краденых драгоценностей. Никак он ему взятку посулить хочет?
— Ежели вы относительно откупа, так это зря, я мзды никогда не брал и ныне не собираюсь, — твердо сказал Мишель, дабы расставить все точки над i. — Но коли вы отдадите присвоенные вами ценности добровольно, вам это непременно зачтется.
А покуда он так говорил, Валериан Христофорович зашел за стол да открыл ящик конторки. Открыл да присвистнул.
— Полюбопытствуйте, милостивый государь!
А и было чем! В ящике лежал снаряженный «маузер», а подле него две гранаты. Не прост ювелир-то!
Мишель потянулся было к гранатам...
— Оставьте все на своих местах, — вдруг иным, приказным тоном сказал Соломон. — И послушайте доброго совета старого еврея — ступайте себе подобру-поздорову!
Это было уже внове — чтобы преступники словивших их сыщиков подобру-поздорову отпускали!
— Вы, как видно, плохо представляете, что вам за все за это может быть! — качая головой, строго сказал Мишель.
— Это вы плохо представляете... — вздохнул ювелир. — Ну да как желаете-с!..
И, сунув в рот два пальца, будто откусить их хотел, оглушительно свистнул.
И тут враз все переменилось! Потому что в комнату влетел, вышибив спиной дверь да перекувырнувшись через голову, Паша-кочегар. Влетел, кувыркнулся да головой об стол стукнулся так, что дух из него вон! А уж за ним из дверей и из подсобки, что за столом была, полезли какие-то вооруженные люди, тыча в Мишеля, Валериана Христофоровича и Сашку-матроса револьверами.
— Ложись! На пол ложись, не то враз стрельнем! Сопротивляться было бесполезно, потому что поздно.
Мишель, как есть, хлопнулся на живот, прикрыв голову руками. Услышал, как рядом, так что половицы вздрогнули, рухнул всем своим весом Валериан Христофорович.
Подле его лица прошлись чужие башмаки, чьи-то невидимые руки, обшарив карманы, бесцеремонно выдрали из них оружие и мандат, охлопали бока.
И ничего-то не было понятно! Вот как вышло-то!.. Только что они обыск учинять собирались, а ныне лежат лицами в грязь, под уставленными на них «наганами», не чая живыми остаться. Кто ж знал, что Соломона целая шайка бережет!
Рядом зашевелился Валериан Христофорович.
— А ну — не возись! — прикрикнули на него. — Не то счас пристукнем!
Мишель, чуть повернувшись, скосил взгляд в сторону. Увидел сплющенное, прижатое к половицам лицо Валериана Христофоровича. Его обращенный к нему страдальческий взгляд...
— Теперь все, теперь, сударь, нас непременно прибьют! — тихо, одними губами, прошептал Валериан Христофорович.
И ведь верно — прибьют! Непременно прибьют! До смерти! Вот прямо теперь!
И зачем только они сюда заявились!.. Да еще втроем?..
Зачем?!
Глава XXIX
Думала Дуня, как в девках была, за хлопца хорошего выйти да свадебку на весь честной мир сыграть...
Вот и сыграла!..
Уж знать она не знала и ведать не ведала, что станет мужем ей сам персиянский шах Надир Кули Хан! Да только чему тут радоваться, коли не одна она у него! Разве муж он ей, коли у него, у нехристя, кроме Дуни, другие жены имеются да еще тыща душ наложниц, с коими он, как с женой богом данной, спать ложится! Разве о том она в девках мечтала? Пусть ковры кругом златотканые да парча с каменьями драгоценными, а все одно клетка это — хошь и золотая! И чему только товарки ее завидуют?
— А тому, — шепчет ей наложница, что, как Дуня, тоже по крови своей русская. — Что была ты рабыня, а ныне стала женой господина нашего, и по закону их басурманскому, коли родишь сына, то станет он наследником шаха! И ежели так случится, что иные его сыновья, что до того на свет появились, вдруг сгинут, то, как шах помрет, станет сынок твой правителем Персии, что на полмира от моря Каспия до океяна, Индию омывающего, раскинулась!
Неужто?.. Вот ведь как может обернуться!..
— Да только как ему царем персиянским стать, когда у шаха детей без счету? — дивится Дуня.
Смеется наложница. Да невесело.
— Раньше-то еще боле было, да только любимая жена Надир Кули Хана, что до тебя была, всех их извела, смерти предав, желая через то своих детей на трон персиянский вознести!
— Как так? — всплеснула руками Дуняша.
— А так!.. Сговорила евнухов да нянек со служанками, золотом их осыпав, чтоб отравили они всех детей пола мужеского, покуда те восьми лет не достигли.
После-то, как они подрастут, их из гарема на мужскую половину удалят, как до них там добраться?
Служанки яду принесли да все исполнили, как велено было, отчего младенцы все в одночасье околели. Лекарь после их смотрел, да правду открыть побоялся, сказав, что мор средь них случился.
Слушает Дуня, да не верит. Как мог бог такое злодейство допустить!?
— И где она теперь? Смеется зло наложница...
— В кувшине с пауками ядовитыми, коим сама подобна была! Господин наш светлый Надир Кули Хан после новую жену к себе приблизил, и та, прежней страшась, донесла шаху, будто бы она замыслила его трона и жизни самой лишить. Да чтоб поверил, пузырек с ядом в одежды ее спрятала. Пузырек нашли, и шах в тот же день приказал злодейку и детей ее казни предать!
— Детей ее? Но ведь и своих тоже?!
— Ну да! — хоть бы чуть удивилась невольница. — Повелел шнурком их задушить, боясь, чтоб они против него обиды не затаили да, взрослыми став, не убили его. Здесь так всегда делают!
Ужаснулась Дуняша, хоть промолчала...
— В иных-то царствах того мудрей — всех мальчиков при рождении самом у матерей берут да тут же прибивают, дабы не было промеж них, как они вырастут, вражды междоусобной, отчего царству только вред! Одного лишь живым оставляют, который после и становится правителем единовластным.
Слушает Дуняша, рот раскрыв!
— Ту-то жену тоже после извели...
А ныне надобно боле других пятую жену господина, что Бахтияр зовут, опасаться! — горячо шепчет Зарине на ухо новая подружка ее. — Ты не гляди, что с виду она тиха да приветлива — ты ей теперь главной соперницей стала!
Ежели она тебе что подарит — шкатулку али перстенек, ты их не бери, дабы из них паук ядовитый не выполз да тебя до смерти не укусил! А коли она служанок к тебе приставит, ты из их рук ничего не пей и не ешь, али сперва их пробовать яства заставляй, коли откажутся они — значит, отрава в них!
Совсем боязно Дуняше стало!
— Да сама-то в игры не играй, не танцуй и в бани не ходи, а все больше ешь да лежи...
— Зачем это?.. — круглит глаза Дуняша.
— Глупенькая ты — да чтоб на животе жира поболе отложить!
Тут уж совсем ничего Дуня не поняла! Чем живот-то ей в помощь?
— Да как же не понять-то?! Коль толста ты да живот жиром выпирает, так служанки не сразу заметят, как ты от господина нашего понесешь! А заметят да донесут женам старшим — тогда беда, дадут тебе отваров травяных да иных зельев да в баню горячую сведут, чтоб дитя скинуть! И не будет у тебя сына!
А коли уберечься сможешь да родить, — мечтательно вздыхает наложница, — да всех детей, что старше твоего, смертью погубить, а своего оставить — то быть тебе царицей персиянской да меня при том не забыть!
— Как же так — погубить? — ужасается Дуняша.
— А, так! — заговорщически шепчет наложница. — Раз согласная ты — я тебе в том помогу. Есть у меня снадобья разные, от коих засыпают да не просыпаются уж никогда! Ты их в еду или питье капнешь, а младенцам прямо в рот...
Не сдержалась, ахнула, замотала головой Дуняша. Заметила то невольница да, поняв, что лишнего сказала, погрустнела.
— Да разве злодейка я? Но только если не ты, то тебя вперед отравят или напраслину какую на тебя возведут да в котле через т о ж ивой сварят!
А ведь верно то! Как стала Дуняша женой любимой, так лишь страхов с того ей прибавилось! Как живой быть, когда, с одной стороны, жены шаха погибели ей желают, а с другой — кувшин с гадами ядовитыми грозит?
Видно, придется ей помереть во цвете лет!
С чем уж было смирилась она.
Да только тут узнала, что идет в Персию великое русское посольство, посланное царицей российской Елизаветой Петровной, и решила, коль все одно пропадать, в ноги послам кинуться да просить их, чтоб забрали они ее в родную сторонушку!
А коли откажут ей да откроется все — так лучше сразу помереть да отправиться на небеса, где ныне убиенные татарами батюшка с матушкой ее и братья с сестренками хороводы водят!
И будь что будет!
А все ж таки была у нее надежда, что не откажут ей послы русские, что выручат, помогут в беде ее великой! Ведь свои чай — русские!
Вот и сыграла!..
Уж знать она не знала и ведать не ведала, что станет мужем ей сам персиянский шах Надир Кули Хан! Да только чему тут радоваться, коли не одна она у него! Разве муж он ей, коли у него, у нехристя, кроме Дуни, другие жены имеются да еще тыща душ наложниц, с коими он, как с женой богом данной, спать ложится! Разве о том она в девках мечтала? Пусть ковры кругом златотканые да парча с каменьями драгоценными, а все одно клетка это — хошь и золотая! И чему только товарки ее завидуют?
— А тому, — шепчет ей наложница, что, как Дуня, тоже по крови своей русская. — Что была ты рабыня, а ныне стала женой господина нашего, и по закону их басурманскому, коли родишь сына, то станет он наследником шаха! И ежели так случится, что иные его сыновья, что до того на свет появились, вдруг сгинут, то, как шах помрет, станет сынок твой правителем Персии, что на полмира от моря Каспия до океяна, Индию омывающего, раскинулась!
Неужто?.. Вот ведь как может обернуться!..
— Да только как ему царем персиянским стать, когда у шаха детей без счету? — дивится Дуня.
Смеется наложница. Да невесело.
— Раньше-то еще боле было, да только любимая жена Надир Кули Хана, что до тебя была, всех их извела, смерти предав, желая через то своих детей на трон персиянский вознести!
— Как так? — всплеснула руками Дуняша.
— А так!.. Сговорила евнухов да нянек со служанками, золотом их осыпав, чтоб отравили они всех детей пола мужеского, покуда те восьми лет не достигли.
После-то, как они подрастут, их из гарема на мужскую половину удалят, как до них там добраться?
Служанки яду принесли да все исполнили, как велено было, отчего младенцы все в одночасье околели. Лекарь после их смотрел, да правду открыть побоялся, сказав, что мор средь них случился.
Слушает Дуня, да не верит. Как мог бог такое злодейство допустить!?
— И где она теперь? Смеется зло наложница...
— В кувшине с пауками ядовитыми, коим сама подобна была! Господин наш светлый Надир Кули Хан после новую жену к себе приблизил, и та, прежней страшась, донесла шаху, будто бы она замыслила его трона и жизни самой лишить. Да чтоб поверил, пузырек с ядом в одежды ее спрятала. Пузырек нашли, и шах в тот же день приказал злодейку и детей ее казни предать!
— Детей ее? Но ведь и своих тоже?!
— Ну да! — хоть бы чуть удивилась невольница. — Повелел шнурком их задушить, боясь, чтоб они против него обиды не затаили да, взрослыми став, не убили его. Здесь так всегда делают!
Ужаснулась Дуняша, хоть промолчала...
— В иных-то царствах того мудрей — всех мальчиков при рождении самом у матерей берут да тут же прибивают, дабы не было промеж них, как они вырастут, вражды междоусобной, отчего царству только вред! Одного лишь живым оставляют, который после и становится правителем единовластным.
Слушает Дуняша, рот раскрыв!
— Ту-то жену тоже после извели...
А ныне надобно боле других пятую жену господина, что Бахтияр зовут, опасаться! — горячо шепчет Зарине на ухо новая подружка ее. — Ты не гляди, что с виду она тиха да приветлива — ты ей теперь главной соперницей стала!
Ежели она тебе что подарит — шкатулку али перстенек, ты их не бери, дабы из них паук ядовитый не выполз да тебя до смерти не укусил! А коли она служанок к тебе приставит, ты из их рук ничего не пей и не ешь, али сперва их пробовать яства заставляй, коли откажутся они — значит, отрава в них!
Совсем боязно Дуняше стало!
— Да сама-то в игры не играй, не танцуй и в бани не ходи, а все больше ешь да лежи...
— Зачем это?.. — круглит глаза Дуняша.
— Глупенькая ты — да чтоб на животе жира поболе отложить!
Тут уж совсем ничего Дуня не поняла! Чем живот-то ей в помощь?
— Да как же не понять-то?! Коль толста ты да живот жиром выпирает, так служанки не сразу заметят, как ты от господина нашего понесешь! А заметят да донесут женам старшим — тогда беда, дадут тебе отваров травяных да иных зельев да в баню горячую сведут, чтоб дитя скинуть! И не будет у тебя сына!
А коли уберечься сможешь да родить, — мечтательно вздыхает наложница, — да всех детей, что старше твоего, смертью погубить, а своего оставить — то быть тебе царицей персиянской да меня при том не забыть!
— Как же так — погубить? — ужасается Дуняша.
— А, так! — заговорщически шепчет наложница. — Раз согласная ты — я тебе в том помогу. Есть у меня снадобья разные, от коих засыпают да не просыпаются уж никогда! Ты их в еду или питье капнешь, а младенцам прямо в рот...
Не сдержалась, ахнула, замотала головой Дуняша. Заметила то невольница да, поняв, что лишнего сказала, погрустнела.
— Да разве злодейка я? Но только если не ты, то тебя вперед отравят или напраслину какую на тебя возведут да в котле через т о ж ивой сварят!
А ведь верно то! Как стала Дуняша женой любимой, так лишь страхов с того ей прибавилось! Как живой быть, когда, с одной стороны, жены шаха погибели ей желают, а с другой — кувшин с гадами ядовитыми грозит?
Видно, придется ей помереть во цвете лет!
С чем уж было смирилась она.
Да только тут узнала, что идет в Персию великое русское посольство, посланное царицей российской Елизаветой Петровной, и решила, коль все одно пропадать, в ноги послам кинуться да просить их, чтоб забрали они ее в родную сторонушку!
А коли откажут ей да откроется все — так лучше сразу помереть да отправиться на небеса, где ныне убиенные татарами батюшка с матушкой ее и братья с сестренками хороводы водят!
И будь что будет!
А все ж таки была у нее надежда, что не откажут ей послы русские, что выручат, помогут в беде ее великой! Ведь свои чай — русские!
Глава XXX
— Нет и нет! Даже и не проси! — всплеснул руками князь Григорий Алексеевич Голицын, как выслушал Якова. — Да как же помочь ей, когда она жена шахская? Ведь не вещь она, не безделица, чтоб в карман ее положить, да никто чтоб того не заметил! Нет, да еще раз нет!
И боле, друг мой разлюбезный, ни о чем таком даже не заикайся! Чего хошь проси, да только не того! Уволь!
— Да как же так — ведь пропадет она! — вскричал в отчаянии Яков.
— Да это уж как водится — пропадет, — кивнул согласно Григорий Алексеевич. — В гаремах здешних нравы царят известные — все друг дружку поедом едят, будто пауки-скорпионы, в банку собранные. Гадюшник, одно слово — гадюшник! Да только не нам с тобой в их калашный ряд своими свиными рылами соваться! Не за тем мы сюда государыней-императрицей посланы, чтоб чужие уставы нарушать! Всякая страна живет по-своему, как исстари повелось, и не нам с тобой сии правила вековые рушить!
Даже и не помышляй — с того иной раз войны великие случаются, в коих кровь людская рекой льется! Да за одно то, что видел ты жену шахскую без покровов, тебе надобно по законам их басурманским глаза ножом колоть, да после с тебя с живого кожу полосами спущать! Молить бы тебе господа бога нашего милосердного, что жив покуда остался! А тебе мало того, желаешь ты еще в гарем проникнуть да жену шаха увести!
— Да ведь обещал я помочь ей! Вздохнул тяжко князь Голицын.
— Что ж ты, ей-богу, все о своем да о своем! Видно, в тебе разум помутился от солнца здешнего злого, что голову будто чугунок печет! И как только можно такое всерьез удумать?!
Ты вот что — ты лучше бери свои каменья самоцветные, что для рентереи куплены, да с божьей помощью нынче же вечером обратно в Россию езжай. Я грамоты прогонные тебе выправлю, лошадей дам, провианту да солдат в охрану. Через месяц уж в Санкт-Петербурге будешь!
Ей-ей тебе говорю — езжай, покуда беды большой не случилось! И боле слушать тебя не желаю — коли тебе твоя голова не дорога, хоть о моей позаботься!
На чем разговор был кончен. И хоть князь Григорий Алексеевич Якова за порог не гнал, напротив, за стол приглашал отобедать, чем бог послал, да после трубку выкурить — ясно было, что в том деле он ему не помощник.
Пригорюнился Яков.
Ему бы, дурню, собраться да в Петербург поехать, коль такая оказия случилась, а он все про свое... Жаль ему девицу, что в полон персиянский попала, да не по воле своей, а по принуждению злому женой шаха стала. Ведь жизнью она рисковала, как с ним встречалась! Надобно бы ей помочь!
Да как только? В одиночку такое дело не одолеть... Думал Яков, думал, да придумал. Решил он к главному евнуху Джафар-Сефи, что в сокровищницу шахскую проникнуть ему помог, пойти. Да историю придумал, чтоб тот поверил ему, да, поверив, помог делом или советом.
Собрал деньги все, какие у него были, подарков накупил дорогих да в дом к тому заявился. А дом тот не дом вовсе, а дворец, богатством своим шахскому подобный — кругом ковры, золото, шелка, фонтаны бьют водой ключевой, птицы-павлины важно ходят, в клетках, что в саду стоят, тигры рыком страшным кричат!
Джафар-Сефи встретил Якова, на подушках пуховых возлежа да четки перебирая. Тело его в подушках утопает, и само оно будто подушки мягкое да гладкое, и коль говорит или движется евнух, все оно дрожит и перекатывается, будто студень живой.
Улыбается сладко, кивает Джафар-Сефи. Хоть навстречу Якову, как было, когда посол русский в дом к нему пришел, не встает. Но приветствует радостно:
— Не обойден счастьем дом, куда пришел столь добрый гость! Аллах свидетель, как рад я визиту твоему...
Не все Яков понимает, хоть полгода уж как в Персии живет — больно труден язык персиянский для человека русского. А толмача с собой он на этот раз не взял.
— Садись, дорогой, хурму кушать, кальян курить, — улыбается счастливо главный евнух, на стол, полный яств, перстами указывая.
Но видя, что невесел гость, сам опечалился да спросил:
— Или беда какая привела тебя ко мне? Так пусть она станет моей бедой. Говори, почтенный...
Кивнул Яков да историю свою печальную рассказал:
— Был я на базаре, где с купцами о камнях самоцветных говорил, да тому подивился, что глядят они на меня во все глаза и меж собой шепчутся. Спросил я, чем удивил их. И сказали они мне, будто год назад или чуть боле купил визирь на базаре деву, что шаху подарил. И будто та дева на меня похожа как две капли воды...
Кивает евнух, Якову внимая.
— Сперва подивился я, а после, как с базара пришел, про сестру свою вспомнил, что татарами в полон уведена была да с тех пор пропала, будто и не было ее. Подумал я — ну, как она это? Ведь верно, похожи мы с ней, хоть полу разного!
Молчит евнух, четки перстами перебирая, не торопит гостя да не перебивает, и ничего-то на лице его не прочесть, только сочувствие одно.
Продолжает Яков:
Коль сестра это моя, хотел бы я то доподлинно знать, ибо батюшка с матушкой уж давно все глаза по дочери своей родной проплакали, думая, что нет уж той на белом свете. А может, не так то...
— Вах-вах! — кивает сочувственно Джафар-Сефи.
— Кабы мне на нее глазком хоть одним взглянуть или словом перемолвиться, да убедиться, что жива она, — то-то батюшка с матушкой обрадовались бы!
— Вах-вах! — качает головой главный евнух. — Есть в гареме наложницы из Индии и Китая, есть из Турции и Ишпании, даже и из Африки самой. Есть и которые на Руси прежде жили... Да не одна, а много, и все — одна другой краше, все подобны сернам! Может, и найдется средь них сестра твоя — да только увидеть ее тебе не дано!
Вздохнул Джафар-Сефи да глаза под веки закатил.
— Гарем султана, что цветник, где собраны лучшие цветы со всего мира, дабы услаждать видом своим властителя нашего!
Сказал так евнух да, пухлые руки к своей женской груди прижав, поклонился почтительно, хоть никого подле, кроме Якова, не было.
— Пусть не обойдет счастье господина нашего, пусть живет он вечно, да услышит меня Аллах!
Да вновь поклонился, а уж после продолжил:
— Закрыт путь в гарем для всех.
Никто не смеет переступить порог гарема господина нашего, величайшего из великих шаха Надир Кули Хана. А кто по умыслу или невзначай взглянет на наложниц его да без покровов увидит — тот в сей миг очей лишится и головы, будь перс он или иноземец, а та наложница, которую взор чужой оскорбил, будет предана смерти!
И боле, друг мой разлюбезный, ни о чем таком даже не заикайся! Чего хошь проси, да только не того! Уволь!
— Да как же так — ведь пропадет она! — вскричал в отчаянии Яков.
— Да это уж как водится — пропадет, — кивнул согласно Григорий Алексеевич. — В гаремах здешних нравы царят известные — все друг дружку поедом едят, будто пауки-скорпионы, в банку собранные. Гадюшник, одно слово — гадюшник! Да только не нам с тобой в их калашный ряд своими свиными рылами соваться! Не за тем мы сюда государыней-императрицей посланы, чтоб чужие уставы нарушать! Всякая страна живет по-своему, как исстари повелось, и не нам с тобой сии правила вековые рушить!
Даже и не помышляй — с того иной раз войны великие случаются, в коих кровь людская рекой льется! Да за одно то, что видел ты жену шахскую без покровов, тебе надобно по законам их басурманским глаза ножом колоть, да после с тебя с живого кожу полосами спущать! Молить бы тебе господа бога нашего милосердного, что жив покуда остался! А тебе мало того, желаешь ты еще в гарем проникнуть да жену шаха увести!
— Да ведь обещал я помочь ей! Вздохнул тяжко князь Голицын.
— Что ж ты, ей-богу, все о своем да о своем! Видно, в тебе разум помутился от солнца здешнего злого, что голову будто чугунок печет! И как только можно такое всерьез удумать?!
Ты вот что — ты лучше бери свои каменья самоцветные, что для рентереи куплены, да с божьей помощью нынче же вечером обратно в Россию езжай. Я грамоты прогонные тебе выправлю, лошадей дам, провианту да солдат в охрану. Через месяц уж в Санкт-Петербурге будешь!
Ей-ей тебе говорю — езжай, покуда беды большой не случилось! И боле слушать тебя не желаю — коли тебе твоя голова не дорога, хоть о моей позаботься!
На чем разговор был кончен. И хоть князь Григорий Алексеевич Якова за порог не гнал, напротив, за стол приглашал отобедать, чем бог послал, да после трубку выкурить — ясно было, что в том деле он ему не помощник.
Пригорюнился Яков.
Ему бы, дурню, собраться да в Петербург поехать, коль такая оказия случилась, а он все про свое... Жаль ему девицу, что в полон персиянский попала, да не по воле своей, а по принуждению злому женой шаха стала. Ведь жизнью она рисковала, как с ним встречалась! Надобно бы ей помочь!
Да как только? В одиночку такое дело не одолеть... Думал Яков, думал, да придумал. Решил он к главному евнуху Джафар-Сефи, что в сокровищницу шахскую проникнуть ему помог, пойти. Да историю придумал, чтоб тот поверил ему, да, поверив, помог делом или советом.
Собрал деньги все, какие у него были, подарков накупил дорогих да в дом к тому заявился. А дом тот не дом вовсе, а дворец, богатством своим шахскому подобный — кругом ковры, золото, шелка, фонтаны бьют водой ключевой, птицы-павлины важно ходят, в клетках, что в саду стоят, тигры рыком страшным кричат!
Джафар-Сефи встретил Якова, на подушках пуховых возлежа да четки перебирая. Тело его в подушках утопает, и само оно будто подушки мягкое да гладкое, и коль говорит или движется евнух, все оно дрожит и перекатывается, будто студень живой.
Улыбается сладко, кивает Джафар-Сефи. Хоть навстречу Якову, как было, когда посол русский в дом к нему пришел, не встает. Но приветствует радостно:
— Не обойден счастьем дом, куда пришел столь добрый гость! Аллах свидетель, как рад я визиту твоему...
Не все Яков понимает, хоть полгода уж как в Персии живет — больно труден язык персиянский для человека русского. А толмача с собой он на этот раз не взял.
— Садись, дорогой, хурму кушать, кальян курить, — улыбается счастливо главный евнух, на стол, полный яств, перстами указывая.
Но видя, что невесел гость, сам опечалился да спросил:
— Или беда какая привела тебя ко мне? Так пусть она станет моей бедой. Говори, почтенный...
Кивнул Яков да историю свою печальную рассказал:
— Был я на базаре, где с купцами о камнях самоцветных говорил, да тому подивился, что глядят они на меня во все глаза и меж собой шепчутся. Спросил я, чем удивил их. И сказали они мне, будто год назад или чуть боле купил визирь на базаре деву, что шаху подарил. И будто та дева на меня похожа как две капли воды...
Кивает евнух, Якову внимая.
— Сперва подивился я, а после, как с базара пришел, про сестру свою вспомнил, что татарами в полон уведена была да с тех пор пропала, будто и не было ее. Подумал я — ну, как она это? Ведь верно, похожи мы с ней, хоть полу разного!
Молчит евнух, четки перстами перебирая, не торопит гостя да не перебивает, и ничего-то на лице его не прочесть, только сочувствие одно.
Продолжает Яков:
Коль сестра это моя, хотел бы я то доподлинно знать, ибо батюшка с матушкой уж давно все глаза по дочери своей родной проплакали, думая, что нет уж той на белом свете. А может, не так то...
— Вах-вах! — кивает сочувственно Джафар-Сефи.
— Кабы мне на нее глазком хоть одним взглянуть или словом перемолвиться, да убедиться, что жива она, — то-то батюшка с матушкой обрадовались бы!
— Вах-вах! — качает головой главный евнух. — Есть в гареме наложницы из Индии и Китая, есть из Турции и Ишпании, даже и из Африки самой. Есть и которые на Руси прежде жили... Да не одна, а много, и все — одна другой краше, все подобны сернам! Может, и найдется средь них сестра твоя — да только увидеть ее тебе не дано!
Вздохнул Джафар-Сефи да глаза под веки закатил.
— Гарем султана, что цветник, где собраны лучшие цветы со всего мира, дабы услаждать видом своим властителя нашего!
Сказал так евнух да, пухлые руки к своей женской груди прижав, поклонился почтительно, хоть никого подле, кроме Якова, не было.
— Пусть не обойдет счастье господина нашего, пусть живет он вечно, да услышит меня Аллах!
Да вновь поклонился, а уж после продолжил:
— Закрыт путь в гарем для всех.
Никто не смеет переступить порог гарема господина нашего, величайшего из великих шаха Надир Кули Хана. А кто по умыслу или невзначай взглянет на наложниц его да без покровов увидит — тот в сей миг очей лишится и головы, будь перс он или иноземец, а та наложница, которую взор чужой оскорбил, будет предана смерти!