Ильин Андрей. Слово дворянина

   — Будь по твоему!
   И повелел тут же назначить визиря Аббаса Абу-Али главным казначеем и хранителем шахской печати!
   И случилось так, как хотел того Джафар-Сефи!
   Да только, получив желанное, не возрадовался главный евнух, а опечалился, ибо пришел к нему Яков да потребовал, чтоб помог он теперь Зарине бежать из гарема шахского!
   Побледнел Джафар-Сефи, затрясся да, на колени упав, взмолился!
   — Видно, не ведаешь ты, чужеземец, чего просишь! Коли прознает всемилостивейший шах, о чем замыслил ты, то разгневается да велит предать тебя, сестру твою и меня, несчастного, что тебе поверил, лютой смерти! Отступись от помыслов своих, коли жизнь тебе дорога.
   Но упорствует Яков.
   — А мне жизнь моя без сестры — не в радость! Коли не поможешь ты, то откроюсь я шаху да про хитрость твою расскажу и про то, как в гарем его я проник! А коли поможешь, на себя всю вину возьму! А что выбрать — сам теперь решай!
   Вовсе голову со страха потерял Джафар-Сефи. Завыл в голос, да стал головой об пол стучась, Якова о пощаде молить, богатства ему несметные суля. Да только что тому богатства, коль ему не злато с серебром нужны — а Дуняша одна!
   — Мое слово твердо! — сказал Яков да ногой топнул. — Коль откажешь мне, счас во дворец пойду! Мне тебя не жаль — мне сестрицу свою жаль!
   Видит евнух — некуда ему деваться, да, согласившись Якову помочь, молвил:
   — Ладно — пусть будет по-твоему! Но только просто так из гарема, где всяк за другим смотрит, не сбежать. Надо дождаться, как призовет шах сестру твою Зарину на ложе любви, да останутся они вдвоем. А как останутся да от утех любовных устанут, да уснет шах, сестра твоя пусть даст ему снадобье из пузырька, что я ей передам! В пузырьке том настой из трав сонных, от которых спать он будет сном беспробудным! А как уснет — пусть она через потайную дверцу, что я ей укажу, из опочивальни выйдет да ходами тайными из дворца к самым городским воротам идет, где тебе ее ждать надлежит.
   Только сам с ней я не пойду, а научу тебя, как стражу, что гарем господина нашего денно и нощно стережет, обойти, а ты записку сестре своей со слов моих напишешь, и я ее ей тотчас передам!
   И будет у вас, до того, как шах проснется, целая ночь и все утро!
   А что дале делать — то забота уж твоя! Сверх того, что обещал я, — как ты меня о том ни проси и чем ни пугай, не сделаю! Лучше на кол сяду!..
   Сказал так главный евнух, да пухлые руки на груди своей женской скрестив, замер, слова Якова ожидая!
   И понял Яков, что так оно и будет — что из дворца он Дуняше путь укажет, а сверх того ничего делать не станет!
   Хитер Джафар-Сефи — уж так хитер, аки шакал! Хочет, побег учинив, сам в стороне от него остаться! И покуда Яков с Дуняшей бежать будут, жизнями своими рискуя, сам он в кофейне где-нибудь при стечении людей сидеть станет, дабы оправдание пред шахом иметь!
   Да делать-то нечего — ведь самое-то главное, чтоб евнух Дуню из дворца вывел, чего Яков никак не сможет! А уж дальше, бог милостив, как-нибудь все устроится! Коней Яков подготовит, а документы князь Григорий Алексеич выправит, чай не откажет! В гаремной одежде Дуню по Персии не повезешь — больно приметная она, но можно в халат и паранджу ее облачить, дабы лица ее видно не было. А того лучше — в мужской костюм одеть покроя европейского, чтоб сошла она видом за мальчика безусого. Тогда уж верно никто ее не признает! Сесть на коней, да айда погонять!..
   Эх, им бы только до границы добраться, а уж дальше, как Русь пойдет, им сам черт не страшен!
   Так решил Яков. Да поспешил тут же к послу русскому князю Григорию Алексеичу Голицыну, просить его о великой помощи, от коей жизнь уж не только Дуни зависела, но и его тоже, и евнуха шахского!..
   А как выходил Яков из дома, Джафар-Сефи, у окна встав, вслед ему из-за занавески приподнятой долго глядел, перстами четки перебирая. Да сам при том улыбался...

Глава XXXVI

   Длинны коридоры Чека, да не метрами длинны, а ожиданием. Как ведут нового арестанта, гадает он, куда его — на допрос, али сразу к стенке ставить? Разное промеж людей про Лубянку рассказывают, кто говорит, что там подвалы чуть не десятиэтажные, да все под землей, что под потолком крюки торчат, куда людей подвешивают, кожу с них лоскутами спуская, и что есть машины особые, в коих стреляных офицеров и прочую контру в порошок толкут, да после, чтоб следов не оставить, по ветру рассеивают.
   А так ли то али нет — поди узнай. Кто там бывал, назад не ворочается. А кто вышел — тот будто рыба молчит!
   Как Мишеля с Валерианом Христофоровичем и Пашей-кочегаром по этажам вели, они невольно о россказнях тех вспомнили! И хоть не верили в них, да все одно не по себе им было! Теперь не как в прошлый раз, не милиционерами они сюда вошли, а не понять кем! И не понять — выйдут ли...
   — Погодьте тут! — приказал конвоир. Да за дверь зашел.
   А другой, что позади был, остался, да привычно руку к раскрытой кобуре опустил.
   Ждали долго. Конвоир от скуки зевать стал, на арестантов поглядывая.
   Открылась дверь. Высунулась голова. Выкрикнула.
   — Который тут Фирфанцев будет?
   — Я! — привычно ответил Мишель.
   — Ну тогда ступай сюды — коли ты.
   Мишель пошел, хоть ноги его плохо слушались. Валериан Христофорович сопроводил его тревожным взглядом.
   За дверью была комната с несколькими одинаковыми столами и старым, с вензелями, сейфом.
   За столом сидел совсем молодой парнишка в гражданском платье.
   — Садись! — указал он на стул. Мишель сел.
   Парнишка уставился на него колючим взглядом, да так, что у Мишеля мурашки по спине побежали.
   — Это твое? — поднял следователь за уголок какой-то листок.
   — Да! — кивнул Мишель, узнав выданный ему когда-то мандат.
   — Сам его нарисовал али помог кто? — строго спросил следователь. — Коли повинишься — отпустим, а нет — в расход пойдешь!
   — Ничего я не рисовал, — возмутился Мишель.
   — Все вы так, контрики, сперва говорите! — криво усмехнулся следователь. — А опосля, как надавишь, во всем винитесь.
   И вдруг неожиданно, без всякого на то основания и предупреждения, грохнув кулаком по столу так, что стакан в подстаканнике, звякнув, подскочил, крикнул, брызгая в самое лицо слюной:
   — Не врать мне тут — не врать!!
   Но Мишель после крика его, вместо того чтобы испугаться, вдруг совершенно успокоился. Коли кричит, коли глоткой на испуг берет — значит, нет у него ничего. Иные жандармы так же поступали, криком да угрозами нужные показания добывая.
   — Ежели вы меня в чем-то подозреваете, так, сделайте такое одолжение, проведите почерковую экспертизу или позвоните Троцкому, — спокойно сказал Мишель, выдерживая направленный на него злобный взгляд. — А я в свою очередь, как все выяснится, обязательно на вас подробный рапорт подам, где укажу на недозволенные методы ведения следствия.
   При этих его словах следователь обмяк, перестав вращать глазищами.
   — Ладно ты, не кипятись. Это я так, больше для порядку спросил, — уже вполне миролюбиво сказал он. — Может, ты верно контрик, откель мне знать?
   И руку протянул.
   — Медведев я, Мишка. Видал как — дважды медведь выходит! Да и ты тоже Мишель — значит, три уже! Три медведя в одной берлоге — а говорят, будто два не вмещаются.
   И, довольный собой и шуткой своей, захохотал. Тут только Мишеля отпустило.
   — Ты это, сядь да напиши все как есть, — вполне миролюбиво попросил следователь, — где и зачем мандат получал и про все остальное тоже. Да со всеми подробностями, коли жить хочешь! Мы бумажку твою проверим и, если все сойдется, — выпустим. Иди — гуляй, к чертовой бабушке! А коли нет — не взыщи, спросим по всей строгости революционного времени!
   И протянул Мишелю несколько листов бумаги и чернильницу с пером.
   — Где мне сесть? — спросил Мишель.
   — А где хочешь, там и садись — да хоть вон там. Мишель сел и стал писать.
   Про мандат, про Троцкого, про сокровища Романовых, из-за которых все так закрутилось и запуталось...
   Написал да отдал.
   После чего их сопроводили в камеру, где и без них было уже по меньшей мере человек двадцать.
   Дверь с грохотом растворилась, и монолитная человеческая масса, сидящая и лежащая на полу, зашевелилась.
   Все это было Мишелю уже знакомо, а для Валериана Христофоровича и Паши-матроса внове.
   — Никак нашего полку прибыло! — громко сказал кто-то. — Представьтесь, господа.
   — Фирфанцев, — сказал Мишель.
   — Валериан Христофорович...
   На Валериана Христофоровича все глядели с интересом. Его комиссарская кожаная тужурка и порты среди засилья серых офицерских, хоть и со споротыми погонами, шинелей и гражданского платья выглядела более чем экзотично.
   — А вы, господин, никак товарищ? — хмыкнул кто-то. — Как же вы в наше общество попали — или проворовались?
   — Какой я товарищ, — растерялся Валериан Христофорович, нежданно-негаданно угодив в своем маскарадном костюме в общество господ офицеров...
   Неладно вышло! Видно, не прост следователь, не иначе как специально их сюда поместил, дабы офицеры, прознав, кто они такие, их по-тихому прибили, от лишней работы его избавив.
   — Валериан Христофорович до октябрьского переворота, так же, как я, служил в охранном отделении, — пришел на помощь старому следователю Мишель. — По уголовной части.
   — Да-с, — согласно кивнул тот. — С вашего позволения, ловил воров и душегубов.
   — Не тех вы, господа полицейские, ловили, — вздохнул кто-то. — Большевичков ловить надобно было да вешать их вдоль Тверской на фонарях. А первого — Ленина их. Не сидели бы ныне здесь. А мы все либеральничали!
   — А это кто? — воззрились все на Пашу-кочегара. — Матросик с Балтфлота?
   И многие глаза сверкнули недобро.
   — Кочегар он, — ответил Мишель. Притихший Паша-матрос кивнул. Кто-то пододвинулся, освобождая место.
   — Садитесь, господа, в ногах правды нет. А в чем она есть — правда-то?
   Все затихли. Только Валериан Христофорович все чего-то возился... Наконец, не выдержав, спросил:
   — Господа, а когда здесь кормить будут?
   — А не будут! — ответили ему.
   — Как не будут?.. Разве здесь не положено кормить? — возмутился порядками, царящими в советских тюрьмах, Валериан Христофорович.
   — А зачем кормить-то? Тут долго не засиживаются. Чик — и готово, — ответил ему кто-то. — Я тут, можно сказать, старожил, но тоже менее недели сижу. Остальные уж после меня пришли. Так за все это время только раза четыре баланду давали, и то пустую. Не за тем большевички власть брали, чтоб контру вроде нас откармливать. Да вы не переживайте так, долго мучиться не придется — не сегодня, так завтра вас выкликнут...
   И верно, уже через день имя Мишеля выкликнули...

Глава XXXVII

   Ох как ошибся Яков!
   Ведь отказал ему князь Григорий Алексеич Голицын! Уж как ни просил он его, как ни молил о заступничестве, тот будто каменный был. Твердил лишь:
   — Что ж вы делаете, друг мой разлюбезный Яков Карлович, ведь эдак-то всю политику меж Россией и Персией нарушить можно! Нельзя ж так, право слово! Разве возможно счастье свое составить на том, что целый народ в несчастье ввесть! Ведь не затем вас сюда государыня-императрица Елизавета Петровна посылала!
   — Да разве желаю я несчастий стране моей и матушке-царице Елизавете Петровне? — отвечал Яков. — Ведь собой одним лишь я рискую!
   — Так — да не так! — вздыхал князь. — Вы есть подданный Империи Российской, да не сами по себе, не купцом сюда прибыли, а при посольстве русском состоя! Сие значит, что вы лицо официальное, за проступки коего уж не одни вы, а все мы вину нести должны!
   — Да разве что может случиться? — горячится, руками размахивая, Яков. — Коли удастся побег, а он непременно удастся, ежели вы мне в том поможете, — так никто ничего не узнает! А нет — мне одному ответ держать!
   — Да откуда знать вам, да и мне тоже, как авантюра сия, вами затеянная, обернется? Ведь молоды вы еще и оттого в делах политических несмышлены! Ныне мы трудами превеликими — подарками да интригами — наладили с Персией мир и торговлю! Да только не все тому при дворе рады, есть средь визирей шахских недруги наши, что желают мир тот расстроить, отчего могут проступок ваш против интересов России обернуть! Как с тем быть?
   Ведь не время теперь такие авантюры затевать, когда наша политика в Персии столь удачно складывается! Ныне Надир Кули Хан визиря своего Аббаса Абу-Али главным казначеем и хранителем шахской печати назначил, хоть знают все, что тот государыне нашей благоволит. Выходит, назначение сие не что иное, как добрый знак, что шах нам подает! А тут вдруг такая незадача случится!
   Молчит Яков о том, что знает, кому визирь местом своим обязан! Ведь и ему в том числе! А князь знай его уговаривает:
   — Отступитесь вы, бога ради, от затеи своей, коя грозит несчастьями неисчислимыми! Опомнитесь — право слово, опомнитесь, Яков Карлович, покуда не поздно! А коли упорствовать вы станете в заблуждении своем, я вас — ей-ей, прикажу под стражу взять да в Санкт-Петербург под конвоем сопроводить, аки преступника государственного! Зачем же вам, друг мой любезный, позор такой принимать!
   Но нет, не внемлет князю Григорию Алексеичу Яков. Мнится ему, что тот лишь о себе теперь печется, за репутацию свою болея да опасаясь навлечь неудовольствие государыни Елизаветы Петровны на персону свою.
   Да разве дело то! Разве стоит гнев матушки-царицы жизни русской?!
   Горячится Яков:
   — А коли так, коли отказываете мне, я сам, один с тем делом справиться сумею! Стыдно, Григорий Алексеич, за карьеры свои болеть, когда можно душу русскую спасти! Не по-божески то! Как хотите, но только деву ту, что в полон татарами уведена была, я теперь не брошу! То не каприз мой, а уж дело чести моей!
   Да тут же, кивнув, из кабинета князя выбежал!
   Хоть и понимал, что погорячился, что не сможет он один с делом таким справиться, и ума приложить не мог, к кому теперь за помощью идти...
   Уж совсем было отчаялся!.. Да, остыв и всех в памяти перебрав, вспомнил вдруг про купца Николу, что алмазы ему по базарам искать помогал.
   Вот кто про все здесь знает и сможет ему совет добрый дать!
   Сыскал он Николу, да все ему как есть выложил.
   Почесал тот бороду, пятерню в нее запустив, да вздохнул.
   — Лихое дело задумал ты, барин, да шибко безнадежное! Ничего-то у тебя не выйдет! У шаха персиянского гонцы, что вмиг один на скакунах по всем пределам персиянским разъедутся, да всех, кого можно, о побеге вашем предупредят! И уж тогда на каждой версте по воину встанет и всяк персиянин, что вас заметит, обязан будет, под страхом смерти, о вас немедля донести!
   И донесут, будьте в том уверены, дабы на кол не сесть и имущества своего не лишиться! Как вам от тысяч глаз, что вас повсюду выглядывать станут, спрятаться? Никак невозможно! Не отъехать вам от дворца шахского дале тридцати верст. Коней загоните, где других возьмете?
   — Что ж делать-то? — расстроился Яков. — Коли возьмется кто помочь мне, я за ценой не постою! Все что есть отдам!
   — Что деньги! — махнул рукой Никола. — За деньги другую жизнь не купишь! Не найти тебе, барин, помощников!
   Совсем опечалился Яков — стоит, чуть не плачет! Глянул на него Никола.
   — Гляжу я, барин, шибко припекло тебя. Аль девку эту ты любишь?
   Вздрогнул Яков. Не помышлял он о том вовсе, как побег готовил, но как купец его о том спросил — задумался вдруг.
   А ведь так и есть, угадал Никола, — полюбил он Дуняшу, всем сердцем, хоть раз только лицо ее видел! Мила ему она стала, уж так мила, что описать нельзя!
   Молчит купец, исподлобья испытующе на Якова глядя.
   Так глядит — что не соврать ему!
   — Как есть — люблю! — ответил Яков. — Боле жизни самой!
   — Верю! — кивнул Никола. — Коли бы не так, не лез ты по своей воле на кол шахский. Видно, и впрямь жизнь твоя тебе без нее не дорога. А коли так — помогу я тебе, чем смогу!
   Воспрял Яков, как Николу слушать стал:
   — Купцы теперь караван большой на Русь готовят. Коли ты мне денег дашь, куплю я повозку да ковров персидских поболе. На повозку их сложу, да не просто, а так, чтоб посередке место оставить, для чего часть ковров порежу. Тесно в той норе будет и душно, да только ничего иного я вам предложить не могу. Коли повезу я хворост али сено, стражники воз копьями протыкать станут, да вас на них непременно насадят, через то найдя! А ковры персидские, что дороже золота стоят, пожалеют!
   Ночами, как лагерем встанем, выпускать вас буду. Да еще устрою, чтоб на соседних возах купцы проверенные ехали, за коих я поручиться смогу, как за самого себя!
   Согласен ли так?
   — Согласен! — кивнул Яков, еле радость свою скрывая.
   — А коли согласен, так давай мне теперь денег, да будь готов через три дня!
   Не думал Яков, не гадал, откуда помощь к нему придет. Отчаялся уж было, решив, что ничего-то у него не выйдет — а оно вон как все славно устроилось! Просто на удивление! Лишь бы теперь евнух шахский Джафар-Сефи его не подвел!..

Глава XXXVIII

   Мишель-Герхард фон Штольц стоял дурак-дураком.
   Над трупом. Академика Анохина-Зентовича.
   Ничего не понимая...
   Как же так?
   Он озабоченно потер лоб рукой, почувствовав, что тот вдруг стал мокрым и липким. Машинально глянул на руку, которая вся была испачкана кровью.
   Черт!.. Когда же он успел?..
   Машинально обтер ладонь об одежду...
   И что теперь делать?.. Адвокатов вызывать?
   — Адвокатов?! Каких таких эдаких адвокатов?
   В Мишеле-Герхарде фон Штольце вновь ожил и подал голос Мишка Шутов. Который соображал быстрее!
   — Не адвокатов вызывать надо — а ноги отсюда делать, покуда время есть!
   — Но бежать, значит, косвенно признаться в своей вине! — робко возразил Мишель-Герхард фон Штольц, воспитанный в священном уважении к закону.
   — А если не бежать, то тем более признаться, да не косвенно, а прямо!
   — Как признаться? — опешил Мишель-Герхард фон Штольц.
   — Чистосердечно! Чем подписать себе приговор! Потому что чистосердечное признание — есть королева доказательств.
   — Но мне не в чем признаваться! — возмутился Мишель-Герхард фон Штольц.
   — Это тебе только кажется, что не в чем, — усмехнулся в нем Мишка Шутов, — а как тебе разъяснят твои конституционные права и обязанности, ты тут же раскаешься и дашь признательные показания, что это именно ты зарезал почетного академика, а до того убил пару банкиров и дюжину старушек, которых прежде изнасиловал в извращенной форме! И еще замок развалил.
   — Какой замок? — не понял Мишель-Герхард фон Штольц.
   — Четырнадцатого века. Там узнаешь... Так что лучше побежали поскорей!
   Пожалуй, верно! — подумал Мишель-Герхард фон Штольц. — Не всегда бегство есть свидетельство трусости, иногда — признак благоразумия.
   И уж побежал было, да не побежал, вспомнив вдруг про свои пальчики. Которые имеют узоры. Неповторимые. По которым полиция имеет обыкновение находить беглых преступников.
   — Но отпечатки пальцев! — напомнил он.
   — Да, верно! Их бы, от греха подальше, лучше стереть. За что мы тут брались-то?
   Брались за все подряд — за ручки входной и межкомнатных дверей, за краны на кухне и в ванной комнате, за стол, спинки стульев, холодильник, шкафы, рюмки, тарелки, бутылку... За что только не брались!
   Надо бы теперь все это найти и тщательно протереть.
   Обязательно протереть!
   И Мишель-Герхард фон Штольц, забыв о законопослушании, сломя голову бросился на кухню за полотенцем.
   Полотенце он нашел. И заодно моющее средство, что хорошо смывает жировые пятна... Оставленные пальцами на стекле, металле и полированых частях мебели.
   Все это он нашел и уж брызнул средством на полотенце, да только использовать по назначению не успел...
   Потому что замер, будто громом пораженный!
   Внизу, за окном, вдруг протяжно завыли сирены!
   Что там такое?..
   Мишель-Герхард фон Штольц, осторожно отодвинув пальцем ткань, выглянул из-за занавески. Выглянул — и отпрянул!.. Во дворе, напротив подъезда, остановились две милицейские машины с включенными мигалками!
   Ах ты черт, как не вовремя.
   Или напротив — вовремя?!
   Неужели блюстителей вызвали бдительные соседи?..
   Или не соседи?..
   Милиционеры, вооруженные автоматами, входили в подъезд.
   Теперь нужно было что-то срочно решать.
   Мишель-Герхард фон Штольц метнулся было к балкону.
   — Но пятый этаж! Все это в высшей степени безрассудно и столь же бессмысленно... — осадил себя Мишель-Герхард фон Штольц. — Не стоит терять своего лица!..
   Но живущий в нем Мишка Шутов его не слушал, лихорадочно ища выход из безвыходного положения. Не желал он идти в тюрьму!
   Он вел себя точно так, как в далеком детдомовском детстве, когда «смывался» из чужих садов и огородов, перемахивая через какой-нибудь забор и давая стрекача. И тогда, в детстве, эта тактика почти всегда оправдывала себя! Он почти всегда убегал!
   — Давай, давай шевелись! — торопился Мишка Шутов, уж перекидывая ногу через перила. — Перемахнем на соседний балкон, а оттуда в подъезд — хрена лысого нас менты догонят!
   Но Мишель-Герхард фон Штольц вдруг замер. И снял ногу с перил балкона.
   — Ну ты чего как неживой?! — бушевал в нем Мишка Шутов, желая немедля бежать, карабкаться, прыгать, прятаться, драться... В общем, делать хоть что-нибудь для своего спасения. — Ну давай же — прыгай!
   — Никуда я не буду прыгать! Я не заяц, чтобы прыгать!
   — Такты что — не побежишь?..
   — Не побегу! Поздно уж бежать! — принял решение Мишель-Герхард фон Штольц. — Беду, коли ее не миновать, нужно встречать с достоинством.
   И, опустившись в ближайшее кресло, откинулся на спинку, забросил ногу на ногу и вытащил из кармана, из футляра и из целлофановой оболочки, сигару.
   Вполне вероятно, что последнюю в своей жизни.
   И будь что будет!..
   — Ну и дурак! — тяжко вздохнул, покоряясь, Мишка Шутов. — Здесь тебе не Монте-Карло...
   И милиция, а не полиция...
   И...
   И когда в квартиру ворвутся милиционеры с автоматами, в бронежилетах и с овчарками, они увидят непривычную для них картину — увидят труп потерпевшего и сидящего подле него господина в ослепительно белом костюме и таких же штиблетах, который с самым невозмутимым видом будет раскуривать гаванскую сигару.
   И заметив их, он не спеша загасит свою сигару, ткнув ею в пепельницу, и, улыбнувшись, спокойно протянет навстречу им руки...
   И так и должно было все случиться! С минуты на минуту, так как слышен был уж топот милиционеров на лестнице...
   Но тут вдруг Мишель-Герхард фон Штольц вспомнил про Светлану!.. Про Светлану Анатольевну! Про внучку убиенного не им академика...
   А как же быть с ней?.. Ведь ей скажут, что это он убил ее деда. И она поверит, ибо ей представят улики!.. И он ничего не сможет ей объяснить, отчего она станет считать его убийцей! Что — невозможно!
   Он готов сесть в тюрьму и даже на электрический стул, но он не желает выглядеть убийцей в ее глазах! Он прежде должен объясниться с ней!.. И лишь потом, не раньше, он отдаст себя в руки правосудия!
   А коли так — надо бежать!..
   И боле Мишель-Герхард фон Штольц уж голос не подавал, всецело доверясь своему второму я — Мишке Шутову, которому дал полную свободу действий!
   И Мишка, не медля дале, ринулся кокну, перемахнул через перила балкона на другой балкон и, войдя в чужую квартиру, крадучись, на цыпочках, прошел к входной двери, открыл ее и выскочил на лестницу...
   Ну давай же, Мишка, тикай, Мишка, как в детстве из чужих огородов. Рви!.. Мотай!.. Гони!.. Улепетывай, что сил есть! Сверкай пятками!..
   Давай же, Мишка — давай!!

Глава XXXIX

   Близок дворец шахский, да долог путь к нему, коли ноги туда не идут! На каждом-то шагу они останавливаются, подошвами к земле прирастая так, что не оторвать.
   Что-то будет?!
   Идет Джафар-Сефи во дворец шахский, дабы предстать пред очи господина своего. Да не по зову его, а лишь по желанию своему.
   Идет, хоть ноги его под ним подкашиваются!
   Уж хотел было с полдороги назад повернуть, да поздно!.. Принял его Надир Кули Хан тотчас же, как только он к нему явился, дабы выслушать, что в гареме его приключилось. А что еще можно ждать от главного евнуха, как не рассказов про интриги средь жен и наложниц шахских, что воюют за право занять ложе подле него? Любит шах рассказы сии, ибо забавляют они его!
   Возлег шах на подушки да слушать приготовился...
   Но, видно, с иными рассказами евнух его пришел, коли, поклонившись, сказал:
   — Не вели казнить меня, господин мой, за слова мои дерзкие, вели прежде выслушать!
   Изумился шах речам евнуха. Да велел говорить.
   — Страшная беда проникла во дворец твой, притаившись в покоях царских! — вскричал евнух, падая ниц и простирая вперед руки. — Явился я пред очи твои, дабы предупредить о том тебя!
   Нахмурился шах. Продолжил Джафар-Сефи:
   — Грозит тебе, господин мой, и царству твоему великая беда!
   "Что ж за беда такая? — дивится шах. — Уж не понесли ли от него сразу несколько жен, что теперь начнут любовь его делить, а сыновья, родившиеся от них, меж собой воевать. Так то беда поправимая — надо женам тем настоев травяных дать да в ванны горячие посадить, дабы скинули они. А коли не исторгнутся плоды, дождаться, чтоб они родили, да младенцев тех тотчас всех умертвить!
   И не станет беды..."
   Но не о том евнух говорит!
   — Да простит меня Аллах за речи мои, но, лишь единственно о счастии господина моего заботясь, дерзну я осквернить слух его словами злыми!