Страница:
Да, еще раз поклонившись, сказал, чего желал:
— Известно стало мне, мудрейший из мудрых, о заговоре подлом средь визирей твоих, кои задумали жизни тебя лишить и через то царства!..
Замолк тут евнух, лбом в пол упершись, да лицо руками испуганно прикрыв, будто удара ожидая.
— Чего молчишь? — вскричал Надир Кули Хан.
— Гнева твоего страшусь, — ответил евнух. Да сам весь от страха дрожит и икает.
— Говори, коли начал! — приказывает грозно шах. — Правду скажешь — озолочу. Соврешь хоть в малости — с живого прикажу кожу рвать и кипяток в раны лить!
Ну!.. Кто заговор сей задумал?!
— Визирь Аббас Абу-Али, что назначен ныне главным казначеем и хранителем шахской печати, — ответствует евнух. — Он в заговоре сем самый главный. Да не сам по себе то придумал, а лишь исполнил волю чужую.
— Чью?! — вскричал шах.
— Надоумил его в том посол русский, князь Григорий Алексеевич Голицын, что желает вместо тебя Аббаса Абу-Али на трон возвести, дабы с его помощью Персией править! Отчего встречаются они чуть не каждый день, о чем тебе, господин мой, известно быть должно!
— Врешь! — кричит, глазами сверкая, Надир Кули Хан. — Я с Русью в мире жить желаю, о чем посол знает да не раз царице своей докладывал! Наговор это!
Да евнуха своего, что на коленях стоит, ногой пихает.
Отлетел тот да, кувырнувшись, снова на коленки встал.
— Не вру, всемилостивейший, не вру! — кричит, срываясь на визг, насмерть перепуганный евнух. — Аллах тому свидетель! Знаю я, что жена твоя любимая Зарина, что визирем Аббасом Абу-Али тебе подарена была, за него просила, и ты, уступив просьбам ее, визиря того, что страшное зло измыслил, к себе приблизил.
Замер шах, будто громом пораженный, — а ведь верно говорит евнух — так и было! И то удивительно, что знает он о том, о чем никто, кроме шаха и жены его, знать не может! Как же так? Неужто не врет евнух?
Насупился шах.
— Как же визирь меня убить желает? Или сам думает с кинжалом на меня броситься, дабы им проткнуть? Так не выйдет у него ничего — прежде его стража схватит!
— Тот удар тебе, господин мой любимый, не отвести, ибо будет он нанесен, откуда ты не ждешь! — говорит, кланяясь, Джафар-Сефи.
— Кто ж тот молодец, что способен чрез ряды стражи пробиться да, подкравшись ко мне, сразить меня так, чтобы я ничего не почувствовал да удар тот не упредил? — усмехается Надир Кули Хан.
— Не почувствуешь ты ничего, господин мой, потому что не кинжал то будет, а яд, что тебе спящему в рот али в ухо вольют! И сделает это жена твоя любимая Зарина!
Побледнел шах да кулаки сжал.
— Не верю я тебе! Зарина — жена моя любимая и предана мне!
Покачал евнух головой, будто шаха, что любовью ослеплен, жалея.
— Зарина не жена тебе, а змея ядовитая, что ты, господин мой, по доброте своей на груди пригрел, — смиренно молвил он. — Русская она по крови своей, да не добра, а зла тебе желает! Аббас Абу-Али к тебе ее приставил для того лишь, чтобы жизни тебя через нее лишить! А в том ему посол русский помогает, что все это придумал да обещал Зарине за услугу ее подлую защиту русской императрицы! Да слово свое сдержал, уж побег ей подготовив!
Вскочил шах на ноги да стал топтать евнуха, отчего тот колыхался весь будто кусок жира.
— Не убивай, выслушай меня, господин! — кричит, молит о пощаде евнух. — Коли выслушаешь, докажу я тебе верность свою.
Остановился шах, дыша тяжело.
— Говори, но бойся ошибиться, раб презренный!
Перевел евнух дух да молвил:
— Коли правду знать желаешь, пошли теперь слуг своих в опочивальню Зарины, чтобы они ложе ее осмотрели. Да сыскали в подушке, на которой она спит, записку, по-русски писанную. И будет в той записке все про побег ее подробно сказано. Я ту записку сам видел да с помощью толмача прочел ее да запомнил!
А коли мало того, вели в шкатулки ее влезть, да средь пузырьков с амброй и маслами благовонными яд сыскать! Там он!
Яд тот она в ухо тебе, после утех любовных, вольет да через тайную дверцу, коя ей в записке указана, к воротам побежит, где ее русский благодетель ждать будет. А куда он ее дале доставит — то я не знаю, потому что про то в записке ничего не сказано было!
Вспыхнул шах, не желая в злодейство такое верить — уж больно он любил свою милую Зарину. Отчего и искал ей оправдания, хоть были они на поверку смешны.
Прищурился шах, о своем думая. Да грозно вскричал:
— А ну как это ты ей ту записку написал да в подушку сунул? И пузырек с ядом тоже?
Замахал евнух руками.
— Как же я мог, коли записка на русском языке написана, коего я не знаю?!
— Да ведь смог же ты ее прочитать?! — спросил подозрительно шах. — А коли мог прочесть, так и написать мог!
Испугался евнух пуще прежнего!
Возьмет да прибьет его шах по горячности своей, прежде чем разберется во всем!
— А ежели не веришь ты мне, господин, то сам убедись в правдивости слов моих! — торопясь, вскричал Джафар-Сефи. — Найди тот яд да подмени его на масло, вино или воду ключевую да позволь их себе в ухо влить да вида не подавай, что знаешь все, а лежи смирно, не шелохнувшись, будто уснул смертным сном. А как жена твоя Зарина с ложа любовного встанет, ты ее хватать не вели, а прикажи проследить, куда она после пойдет. И как до места она дойдет, там уж хватай, и чего бы она ни говорила — не верь ей! Ибо боюсь я, что на меня она покажет, так как подозревает, что я за ней слежу, и поймет сразу, что через меня лишь она злодейства своего совершить не смогла, за что отомстить захочет!
И коли все так будет, как я сказал, значит, не лгал я. А нет — казни меня самой лютой смертью, что приму я безропотно, ибо заслужил ее тем, что позволил усомниться в жене твоей любимой!
— Коль так — ладно! — сказал грозно Надир Кули Хан. — Если не ошибся ты да, как уверяешь, спас меня от смерти неминучей, а царство мое от поругательства иноземного — выполню все, что только ты ни пожелаешь! А жену свою Зарину и того русского, что бежать ей помог, прикажу вместе связать и в кипятке живыми варить! Да, силы великие собрав, пойду на Русь войной!
А коли обманул или ошибся — то смерть тебе! И да будет так!..
Глава ХL
Глава ХLI
Глава ХLII
— Известно стало мне, мудрейший из мудрых, о заговоре подлом средь визирей твоих, кои задумали жизни тебя лишить и через то царства!..
Замолк тут евнух, лбом в пол упершись, да лицо руками испуганно прикрыв, будто удара ожидая.
— Чего молчишь? — вскричал Надир Кули Хан.
— Гнева твоего страшусь, — ответил евнух. Да сам весь от страха дрожит и икает.
— Говори, коли начал! — приказывает грозно шах. — Правду скажешь — озолочу. Соврешь хоть в малости — с живого прикажу кожу рвать и кипяток в раны лить!
Ну!.. Кто заговор сей задумал?!
— Визирь Аббас Абу-Али, что назначен ныне главным казначеем и хранителем шахской печати, — ответствует евнух. — Он в заговоре сем самый главный. Да не сам по себе то придумал, а лишь исполнил волю чужую.
— Чью?! — вскричал шах.
— Надоумил его в том посол русский, князь Григорий Алексеевич Голицын, что желает вместо тебя Аббаса Абу-Али на трон возвести, дабы с его помощью Персией править! Отчего встречаются они чуть не каждый день, о чем тебе, господин мой, известно быть должно!
— Врешь! — кричит, глазами сверкая, Надир Кули Хан. — Я с Русью в мире жить желаю, о чем посол знает да не раз царице своей докладывал! Наговор это!
Да евнуха своего, что на коленях стоит, ногой пихает.
Отлетел тот да, кувырнувшись, снова на коленки встал.
— Не вру, всемилостивейший, не вру! — кричит, срываясь на визг, насмерть перепуганный евнух. — Аллах тому свидетель! Знаю я, что жена твоя любимая Зарина, что визирем Аббасом Абу-Али тебе подарена была, за него просила, и ты, уступив просьбам ее, визиря того, что страшное зло измыслил, к себе приблизил.
Замер шах, будто громом пораженный, — а ведь верно говорит евнух — так и было! И то удивительно, что знает он о том, о чем никто, кроме шаха и жены его, знать не может! Как же так? Неужто не врет евнух?
Насупился шах.
— Как же визирь меня убить желает? Или сам думает с кинжалом на меня броситься, дабы им проткнуть? Так не выйдет у него ничего — прежде его стража схватит!
— Тот удар тебе, господин мой любимый, не отвести, ибо будет он нанесен, откуда ты не ждешь! — говорит, кланяясь, Джафар-Сефи.
— Кто ж тот молодец, что способен чрез ряды стражи пробиться да, подкравшись ко мне, сразить меня так, чтобы я ничего не почувствовал да удар тот не упредил? — усмехается Надир Кули Хан.
— Не почувствуешь ты ничего, господин мой, потому что не кинжал то будет, а яд, что тебе спящему в рот али в ухо вольют! И сделает это жена твоя любимая Зарина!
Побледнел шах да кулаки сжал.
— Не верю я тебе! Зарина — жена моя любимая и предана мне!
Покачал евнух головой, будто шаха, что любовью ослеплен, жалея.
— Зарина не жена тебе, а змея ядовитая, что ты, господин мой, по доброте своей на груди пригрел, — смиренно молвил он. — Русская она по крови своей, да не добра, а зла тебе желает! Аббас Абу-Али к тебе ее приставил для того лишь, чтобы жизни тебя через нее лишить! А в том ему посол русский помогает, что все это придумал да обещал Зарине за услугу ее подлую защиту русской императрицы! Да слово свое сдержал, уж побег ей подготовив!
Вскочил шах на ноги да стал топтать евнуха, отчего тот колыхался весь будто кусок жира.
— Не убивай, выслушай меня, господин! — кричит, молит о пощаде евнух. — Коли выслушаешь, докажу я тебе верность свою.
Остановился шах, дыша тяжело.
— Говори, но бойся ошибиться, раб презренный!
Перевел евнух дух да молвил:
— Коли правду знать желаешь, пошли теперь слуг своих в опочивальню Зарины, чтобы они ложе ее осмотрели. Да сыскали в подушке, на которой она спит, записку, по-русски писанную. И будет в той записке все про побег ее подробно сказано. Я ту записку сам видел да с помощью толмача прочел ее да запомнил!
А коли мало того, вели в шкатулки ее влезть, да средь пузырьков с амброй и маслами благовонными яд сыскать! Там он!
Яд тот она в ухо тебе, после утех любовных, вольет да через тайную дверцу, коя ей в записке указана, к воротам побежит, где ее русский благодетель ждать будет. А куда он ее дале доставит — то я не знаю, потому что про то в записке ничего не сказано было!
Вспыхнул шах, не желая в злодейство такое верить — уж больно он любил свою милую Зарину. Отчего и искал ей оправдания, хоть были они на поверку смешны.
Прищурился шах, о своем думая. Да грозно вскричал:
— А ну как это ты ей ту записку написал да в подушку сунул? И пузырек с ядом тоже?
Замахал евнух руками.
— Как же я мог, коли записка на русском языке написана, коего я не знаю?!
— Да ведь смог же ты ее прочитать?! — спросил подозрительно шах. — А коли мог прочесть, так и написать мог!
Испугался евнух пуще прежнего!
Возьмет да прибьет его шах по горячности своей, прежде чем разберется во всем!
— А ежели не веришь ты мне, господин, то сам убедись в правдивости слов моих! — торопясь, вскричал Джафар-Сефи. — Найди тот яд да подмени его на масло, вино или воду ключевую да позволь их себе в ухо влить да вида не подавай, что знаешь все, а лежи смирно, не шелохнувшись, будто уснул смертным сном. А как жена твоя Зарина с ложа любовного встанет, ты ее хватать не вели, а прикажи проследить, куда она после пойдет. И как до места она дойдет, там уж хватай, и чего бы она ни говорила — не верь ей! Ибо боюсь я, что на меня она покажет, так как подозревает, что я за ней слежу, и поймет сразу, что через меня лишь она злодейства своего совершить не смогла, за что отомстить захочет!
И коли все так будет, как я сказал, значит, не лгал я. А нет — казни меня самой лютой смертью, что приму я безропотно, ибо заслужил ее тем, что позволил усомниться в жене твоей любимой!
— Коль так — ладно! — сказал грозно Надир Кули Хан. — Если не ошибся ты да, как уверяешь, спас меня от смерти неминучей, а царство мое от поругательства иноземного — выполню все, что только ты ни пожелаешь! А жену свою Зарину и того русского, что бежать ей помог, прикажу вместе связать и в кипятке живыми варить! Да, силы великие собрав, пойду на Русь войной!
А коли обманул или ошибся — то смерть тебе! И да будет так!..
Глава ХL
И так все и было!..
Уснул шах да не проснулся!
Лежала Дуняша, слушая его дыхание ровное, шелохнуться боясь, а как решила, что пора, — встала с ложа шахского да, дверцу потайную отворив, пошла прочь!
Шла, а сама каждое мгновенье ожидала, что вот теперь на нее из темноты беки бросятся, что дворец шахский охраняют, да, поймав, к шаху сведут и станут ее мучить, тело огнем и железом терзая, а после смерти предадут!
Но хоть боялась — да шла, зная что там, пред воротами, ее спаситель ждет, что сперва под видом лекаря к ней явился, а после записку прислал, где просил ее все в точности, как там написано, исполнить!
И хоть страшно ей было, но поверила она ему!..
Чу — шаги чьи-то!
То уж Яков в тени стены стоит-хоронится, Дуняшу поджидая. А ее все нет и нет!.. А ну как сробела она, али в руки стражи попала?!
Уж не чаял он ее увидеть, как показалась во тьме фигурка, в покрывала закутанная.
Она ли?
Она — боле некому!
Побежал Яков навстречу, по сторонам с опаской озираясь. Никого! Черно кругом да пустынно... Теперь бы им только до площади торговой добраться!
Накинул на Дуняшу покрывало темное да, схватив за руку, повел за собой.
В другой-то руке, что он в кармане держал, у него кинжал был, что он готов был в ход пустить, ежели кто им поперек дороги встанет. И хоть не убивал он ране -не доводилось, верил, что не дрогнет, дабы пленницу защитить.
Дуняшу свою!
В ворота они не пошли, боясь, что их стражники ночные остановят. Сыскали в стене, что дворец окружала, лаз, да по нему и пролезли.
На улицах городских спокойней стало — тут разве что ночных злодеев встретить можно было. Но что для них злодеи в сравнении с погоней, шахом посланной! Их-то Яков менее всего опасался, не столь по сторонам смотря, сколь назад оглядываясь!
Так и шли они по темным узким улочкам, за руки взявшись, и чувствовал Яков, как подрагивают в ладони его тонкие персты спутницы его, как во тьме тихо позванивают надетые на нее драгоценности, что она не догадалась пред побегом с себя снять.
И так и дошли они, никем не замеченные, до базарной площади, где их купец Никола ждал.
А как встал он на их пути, Дуняша, испугавшись, вскрикнула, к Якову доверчиво прижавшись.
Усмехнулся Никола, к Якову обратясь.
— Это, что ли, любовь твоя ненаглядная? Чего-то уж больно она тоща! Ну да то даже лучше — не так тесно ехать будет!
И повел их тут же к повозке, что за глиняной стеной во дворе стояла. На повозке ковры персидские лежали друг на дружку сложенные. Никола верхние из них откинул да велел беглецам внутрь лезть.
Те повиновались.
Яков спутницу свою подсадил, да сам за ней на ковры полез.
А как внутрь они прыгнули, Никола сверху на повозку новые ковры набросал, да много, и, рогожей их от пыли прикрыв, веревками крест-накрест перевязал!
Тут уж совсем темно стало — так, что хоть глаз выколи! Сидят Яков и Дуняша в убежище своем тесном да пыльном, телами соприкасаясь, и от жара телесного и благовоний, что волосы Дуни источают, все боле охватывает Якова томительное волнение!
И мечтает он, что как приедут они в Россию, взять Дуняшу в жены, хоть, наверное, против будет батюшка Карл Густавович — ведь не девица она. Да только ему иной жены не надобно — пожалел он ее, как первый раз увидал, да через то полюбил. Ведь не по своей воле она наложницей шахской стала, а супротив нее — в полон татарский попав! И коли согласится Дуняша, сыграют они свадебку...
Да только прежде чем под венец ее вести, надобно еще из Персии живыми выбраться. Хоть в том он почти уж уверен — кто их здесь, средь возов, товарами груженных, да под коврами персидскими сыщет? Главное-то было из дворца шахского сбежать да не попасться — что уж позади...
Рано, только-только еще солнце купола минаретов высветило, тронулся в путь торговый караван. Закричали гортанно персиянские погонщики, погоняя ленивых волов, заскрипели на осях деревянные колеса, загромыхали железные обода по камням мостовых...
— Го-го!..
Десятки возов из дворов и переулков выкатывались в кривые узкие улочки старого города и, задевая стены домов и глиняные заборы, тянулись со всех сторон на базарную площадь, откуда начинался путь на Русь.
Бородатые, широко зевающие, обмахивающие распахнутые рты щепотью сложенными перстами, купцы приветствовали друг дружку по-русски, отчего гомон стоял, будто где-нибудь в Рязани али Пскове!
— Чаво не едем-то? Али ворота исшо не открыли?..
— Гак Никифора нету, у него-то грамоты прогонные, как же без него-то!
— Да где ж он — куды подевался злодей? Солнце вона уж встало — нам бы до жары хошь верст десять успеть проехать!
Оживлены все, радостны, чай в Русь-матушку едут!
Вот наконец Никифор объявился, коему с каждого воза мзду для визирей шахских собирали, дабы выправить охранные грамоты, что страже дорожной на каждом шагу предъявлять надобно.
— Ну ты чаво?
— А чаво?
— Да ничаво! Иде ж долго был так? Чуток еще — и жарко станет, да волы взопреют!
— Айда-айда!
Закричали погонщики, тронулись повозки и арбы. Покатил караван, вытягиваясь в длинную колонну... Пред воротами городскими вдруг остановка.
Вдоль возов стража пошла, саблями бренча. Впереди важный да толстый бек в кольчуге железной, что на солнце блестит, да в таком же шлеме островерхом. Идет, поглядывает грозно на купцов бородатых. Подле него Никифор семенит, суетится, свитки, с сургучными печатками приляпанными, развертывает, в лицо сует.
Бек морщится да руку его отоводит...
Лежат меж ковров Яков с Дуняшей, друг к дружке прижатые, — сами шелохнуться боятся! Слушают голоса неясные, что до них из-под ковров доносятся.
Да слышат, как купцы меж собой перекликаются:
— Чего стоим-то?
— Известно чего! Персы мзду требуют.
— Так давали ж уже!
— То визирям давали, а то стража городская! Они чай тоже своего не упустят!..
Все-то с купцов нажиться хотят: и визири, что поборы в казну шахскую собирают, и стража городская, а после дорожная да приграничная, и султаны, через чьи земли караван пойдет, а там уж, дале, свои, русские, мздоимцы деньгами али натурой откуп потребуют, да всяк губернатор, возы с товарами заморскими непременно разворошив, на что приглянулось ему укажет, да тут же и заберет! А возразить ему, как и иным, — не моги, или тут же сыщется причина тебя в острог упрятать, а товар в доход казне отписать. И так аж до самой Москвы и Санкт-Петербурга, отчего приезжают туда купцы с ополовиненными возами!..
К чему привыкли уж купцы и отчего хоть и ворчат, да не шибко — счас сторгуются, заплатят да дале поедут.
Но только не идет отчего-то на сей раз торговля! Что за незадача?!
— Не бойся! — шепчет еле слышно Яков Дуняше. Хоть сам не меньше ее боится!
Вдруг слышит голоса вперемежку — персиянские да русские. Да персиянские сызнова! И не далеко уж, а совсем рядом!
Чего там персы промеж себя говорят, Яков почти не понимает, да только чует, как Дуняша, услышав их, напряглась вся и задрожала, будто великий холод ее пробрал!
И слышит уж Яков голос Николы, что все иные перекрывает.
— Защитите, люди русские, — не выдайте басурманам! Христом богом заклинаю!..
Да только кто ему поможет в стороне чужой? Коль ему поможешь — себе беду наживешь да товаров и жизни самой через то лишишься! Вон стража подступила — счас бросится ослушников рубить! Их-то, может, одолеешь, коль всем миром броситься, да за ними другие прибегут, коим числа нет!
Стоят купцы насупившись. Вздыхают лишь...
Кричит, ярится Никола:
— Не трожь товар мой, бусурманин, плачено за него! Слушает Яков, дыхание затаив!
И слышит вдруг, как зашуршали ковры персиянские, что на возу лежат, да ближе голоса стали! Теперь уж и он разобрал, о чем персы меж собой перекликаются.
— Режь веревки, тащи ковры — верно, там беглецы хоронятся!
Выходит — это их стража ищет!
Шуршат ковры, будто кто лепестки с цветка обрывает!
Жуть беглецов берет...
Обхватила Дуняша Якова да, будто защиты в нем ища, крепко к нему прижалась, лицом своим в плечо ему ткнувшись! И стало Якову горячо от слез, что на него угольками огненными закапали.
Обнял он Дуню да гладить стал, хошь успокоить не мог. Да и как успокоить, когда слышно, как шелестят над головами ковры, что от взоров стражников их скрывают...
— Прости меня, друг милый, это во всем я виновата! — всхлипывает-плачет Дуняша. — Думала я себя спасти, да тем лишь тебя погубила! Теперь не жить нам обоим — ждет нас смерть неминучая да страшная!
Гладит ее Яков, хоть и сам уж плачет.
Чего теперь виниться, коль не дано им ничего поправить... Гладит, плачет да лицо Дуняши сквозь покрывало целует...
Так и нашли их, как последний ковер наземь сбросили: в обнимку сидящих, обоих в слезах горючих, что по щекам их текли да, смешавшись, на одежды капали!
— Вот они! — вскричали стражники да, схватив, поволокли их наверх.
Кинжала, коим Яков во все стороны размахивать стал, никто не испугался — вышибли тот из пальцев его да, навалившись разом, с хрустом костяным загнули руки назад, перехватив в запястьях ремешками кожаными. Да, уронив наземь, приставили к спине копье острое.
Лежит Яков в пыли придорожной, шевельнуться не может, лишь голову набок выворачивает.
Увидел воз да ковры, подле него брошенные, которые разлетелись по сторонам, будто листья цветные. А чуть дале увидел купца Николу, что весь кровью залитый навзничь лежал, бородой к небу вскинувшись, и вокруг него тоже кровь была, что сохла под жарким солнцем персиянским. А жив ли он али нет, того понять было нельзя — верно, помер!
Да еще самым краешком глаза заметил Яков Дуняшу, что стояла меж двумя, вида грозного, стражниками, закутанная в покрывала. И подумал уж он, что не увидит ее боле... Но только вышло иначе...
Подошел бек в кольчуге и шлеме, на солнце блистающих, да, сверху вниз на Якова глянув, а после на Дуняшу, приказал что-то.
Тут схватили Якова за волосы да не щадя потянули, так что чуть целый клок не выдрали. А как вскинули на ноги, то подвели к нему Дуняшу да, притиснув, обвили их одной длинной веревкой, прижав друг к дружке. А после бросили обоих в арбу.
То не бек, то сам шах повелел, строго-настрого приказав, — коли найдут беглецов вдвоем, так тут же вместе их крепко вязать, лицами друг к другу обратив, и так во дворец везти, и не разлучать уж до самой смерти, и вместе же казни предать!
Что и было в точности исполнено!
Но как вязали их, стражники Дуняшу за одежды держали, да при том глаза в сторону отводили, боле всего боясь, чтоб покрывало с ее лица не спало! Ведь хоть беглянка она — да жена шахская! Кто знать может, как господин судьбой ее распорядится — а ну как помилует да на радостях всем тем, кто лицо ее за то время успел увидеть, глаза колоть прикажет да головы с плеч долой рубить!..
Покатилась арба, на камнях и выбоинах подскакивая.
Затряслись в ней пленники...
Вот ведь как оно странно вышло-то! Мечтал Яков о том, чтобы вместе с Дуняшей быть да так к милому дружку прижаться, чтоб всю-то жизнь от себя ее не отпускать...
И так все и случилось!
В точности исполнились мечты его!..
Вместе они теперь! И прижался он к ней, ровно так, как хотел, — так что не оторваться им друг от друга, как ни старайся!.. И быть им так, вместе, до самой смерти!
Жаль только, что недолго, ибо смерть их уж не за горами!..
Уснул шах да не проснулся!
Лежала Дуняша, слушая его дыхание ровное, шелохнуться боясь, а как решила, что пора, — встала с ложа шахского да, дверцу потайную отворив, пошла прочь!
Шла, а сама каждое мгновенье ожидала, что вот теперь на нее из темноты беки бросятся, что дворец шахский охраняют, да, поймав, к шаху сведут и станут ее мучить, тело огнем и железом терзая, а после смерти предадут!
Но хоть боялась — да шла, зная что там, пред воротами, ее спаситель ждет, что сперва под видом лекаря к ней явился, а после записку прислал, где просил ее все в точности, как там написано, исполнить!
И хоть страшно ей было, но поверила она ему!..
Чу — шаги чьи-то!
То уж Яков в тени стены стоит-хоронится, Дуняшу поджидая. А ее все нет и нет!.. А ну как сробела она, али в руки стражи попала?!
Уж не чаял он ее увидеть, как показалась во тьме фигурка, в покрывала закутанная.
Она ли?
Она — боле некому!
Побежал Яков навстречу, по сторонам с опаской озираясь. Никого! Черно кругом да пустынно... Теперь бы им только до площади торговой добраться!
Накинул на Дуняшу покрывало темное да, схватив за руку, повел за собой.
В другой-то руке, что он в кармане держал, у него кинжал был, что он готов был в ход пустить, ежели кто им поперек дороги встанет. И хоть не убивал он ране -не доводилось, верил, что не дрогнет, дабы пленницу защитить.
Дуняшу свою!
В ворота они не пошли, боясь, что их стражники ночные остановят. Сыскали в стене, что дворец окружала, лаз, да по нему и пролезли.
На улицах городских спокойней стало — тут разве что ночных злодеев встретить можно было. Но что для них злодеи в сравнении с погоней, шахом посланной! Их-то Яков менее всего опасался, не столь по сторонам смотря, сколь назад оглядываясь!
Так и шли они по темным узким улочкам, за руки взявшись, и чувствовал Яков, как подрагивают в ладони его тонкие персты спутницы его, как во тьме тихо позванивают надетые на нее драгоценности, что она не догадалась пред побегом с себя снять.
И так и дошли они, никем не замеченные, до базарной площади, где их купец Никола ждал.
А как встал он на их пути, Дуняша, испугавшись, вскрикнула, к Якову доверчиво прижавшись.
Усмехнулся Никола, к Якову обратясь.
— Это, что ли, любовь твоя ненаглядная? Чего-то уж больно она тоща! Ну да то даже лучше — не так тесно ехать будет!
И повел их тут же к повозке, что за глиняной стеной во дворе стояла. На повозке ковры персидские лежали друг на дружку сложенные. Никола верхние из них откинул да велел беглецам внутрь лезть.
Те повиновались.
Яков спутницу свою подсадил, да сам за ней на ковры полез.
А как внутрь они прыгнули, Никола сверху на повозку новые ковры набросал, да много, и, рогожей их от пыли прикрыв, веревками крест-накрест перевязал!
Тут уж совсем темно стало — так, что хоть глаз выколи! Сидят Яков и Дуняша в убежище своем тесном да пыльном, телами соприкасаясь, и от жара телесного и благовоний, что волосы Дуни источают, все боле охватывает Якова томительное волнение!
И мечтает он, что как приедут они в Россию, взять Дуняшу в жены, хоть, наверное, против будет батюшка Карл Густавович — ведь не девица она. Да только ему иной жены не надобно — пожалел он ее, как первый раз увидал, да через то полюбил. Ведь не по своей воле она наложницей шахской стала, а супротив нее — в полон татарский попав! И коли согласится Дуняша, сыграют они свадебку...
Да только прежде чем под венец ее вести, надобно еще из Персии живыми выбраться. Хоть в том он почти уж уверен — кто их здесь, средь возов, товарами груженных, да под коврами персидскими сыщет? Главное-то было из дворца шахского сбежать да не попасться — что уж позади...
Рано, только-только еще солнце купола минаретов высветило, тронулся в путь торговый караван. Закричали гортанно персиянские погонщики, погоняя ленивых волов, заскрипели на осях деревянные колеса, загромыхали железные обода по камням мостовых...
— Го-го!..
Десятки возов из дворов и переулков выкатывались в кривые узкие улочки старого города и, задевая стены домов и глиняные заборы, тянулись со всех сторон на базарную площадь, откуда начинался путь на Русь.
Бородатые, широко зевающие, обмахивающие распахнутые рты щепотью сложенными перстами, купцы приветствовали друг дружку по-русски, отчего гомон стоял, будто где-нибудь в Рязани али Пскове!
— Чаво не едем-то? Али ворота исшо не открыли?..
— Гак Никифора нету, у него-то грамоты прогонные, как же без него-то!
— Да где ж он — куды подевался злодей? Солнце вона уж встало — нам бы до жары хошь верст десять успеть проехать!
Оживлены все, радостны, чай в Русь-матушку едут!
Вот наконец Никифор объявился, коему с каждого воза мзду для визирей шахских собирали, дабы выправить охранные грамоты, что страже дорожной на каждом шагу предъявлять надобно.
— Ну ты чаво?
— А чаво?
— Да ничаво! Иде ж долго был так? Чуток еще — и жарко станет, да волы взопреют!
— Айда-айда!
Закричали погонщики, тронулись повозки и арбы. Покатил караван, вытягиваясь в длинную колонну... Пред воротами городскими вдруг остановка.
Вдоль возов стража пошла, саблями бренча. Впереди важный да толстый бек в кольчуге железной, что на солнце блестит, да в таком же шлеме островерхом. Идет, поглядывает грозно на купцов бородатых. Подле него Никифор семенит, суетится, свитки, с сургучными печатками приляпанными, развертывает, в лицо сует.
Бек морщится да руку его отоводит...
Лежат меж ковров Яков с Дуняшей, друг к дружке прижатые, — сами шелохнуться боятся! Слушают голоса неясные, что до них из-под ковров доносятся.
Да слышат, как купцы меж собой перекликаются:
— Чего стоим-то?
— Известно чего! Персы мзду требуют.
— Так давали ж уже!
— То визирям давали, а то стража городская! Они чай тоже своего не упустят!..
Все-то с купцов нажиться хотят: и визири, что поборы в казну шахскую собирают, и стража городская, а после дорожная да приграничная, и султаны, через чьи земли караван пойдет, а там уж, дале, свои, русские, мздоимцы деньгами али натурой откуп потребуют, да всяк губернатор, возы с товарами заморскими непременно разворошив, на что приглянулось ему укажет, да тут же и заберет! А возразить ему, как и иным, — не моги, или тут же сыщется причина тебя в острог упрятать, а товар в доход казне отписать. И так аж до самой Москвы и Санкт-Петербурга, отчего приезжают туда купцы с ополовиненными возами!..
К чему привыкли уж купцы и отчего хоть и ворчат, да не шибко — счас сторгуются, заплатят да дале поедут.
Но только не идет отчего-то на сей раз торговля! Что за незадача?!
— Не бойся! — шепчет еле слышно Яков Дуняше. Хоть сам не меньше ее боится!
Вдруг слышит голоса вперемежку — персиянские да русские. Да персиянские сызнова! И не далеко уж, а совсем рядом!
Чего там персы промеж себя говорят, Яков почти не понимает, да только чует, как Дуняша, услышав их, напряглась вся и задрожала, будто великий холод ее пробрал!
И слышит уж Яков голос Николы, что все иные перекрывает.
— Защитите, люди русские, — не выдайте басурманам! Христом богом заклинаю!..
Да только кто ему поможет в стороне чужой? Коль ему поможешь — себе беду наживешь да товаров и жизни самой через то лишишься! Вон стража подступила — счас бросится ослушников рубить! Их-то, может, одолеешь, коль всем миром броситься, да за ними другие прибегут, коим числа нет!
Стоят купцы насупившись. Вздыхают лишь...
Кричит, ярится Никола:
— Не трожь товар мой, бусурманин, плачено за него! Слушает Яков, дыхание затаив!
И слышит вдруг, как зашуршали ковры персиянские, что на возу лежат, да ближе голоса стали! Теперь уж и он разобрал, о чем персы меж собой перекликаются.
— Режь веревки, тащи ковры — верно, там беглецы хоронятся!
Выходит — это их стража ищет!
Шуршат ковры, будто кто лепестки с цветка обрывает!
Жуть беглецов берет...
Обхватила Дуняша Якова да, будто защиты в нем ища, крепко к нему прижалась, лицом своим в плечо ему ткнувшись! И стало Якову горячо от слез, что на него угольками огненными закапали.
Обнял он Дуню да гладить стал, хошь успокоить не мог. Да и как успокоить, когда слышно, как шелестят над головами ковры, что от взоров стражников их скрывают...
— Прости меня, друг милый, это во всем я виновата! — всхлипывает-плачет Дуняша. — Думала я себя спасти, да тем лишь тебя погубила! Теперь не жить нам обоим — ждет нас смерть неминучая да страшная!
Гладит ее Яков, хоть и сам уж плачет.
Чего теперь виниться, коль не дано им ничего поправить... Гладит, плачет да лицо Дуняши сквозь покрывало целует...
Так и нашли их, как последний ковер наземь сбросили: в обнимку сидящих, обоих в слезах горючих, что по щекам их текли да, смешавшись, на одежды капали!
— Вот они! — вскричали стражники да, схватив, поволокли их наверх.
Кинжала, коим Яков во все стороны размахивать стал, никто не испугался — вышибли тот из пальцев его да, навалившись разом, с хрустом костяным загнули руки назад, перехватив в запястьях ремешками кожаными. Да, уронив наземь, приставили к спине копье острое.
Лежит Яков в пыли придорожной, шевельнуться не может, лишь голову набок выворачивает.
Увидел воз да ковры, подле него брошенные, которые разлетелись по сторонам, будто листья цветные. А чуть дале увидел купца Николу, что весь кровью залитый навзничь лежал, бородой к небу вскинувшись, и вокруг него тоже кровь была, что сохла под жарким солнцем персиянским. А жив ли он али нет, того понять было нельзя — верно, помер!
Да еще самым краешком глаза заметил Яков Дуняшу, что стояла меж двумя, вида грозного, стражниками, закутанная в покрывала. И подумал уж он, что не увидит ее боле... Но только вышло иначе...
Подошел бек в кольчуге и шлеме, на солнце блистающих, да, сверху вниз на Якова глянув, а после на Дуняшу, приказал что-то.
Тут схватили Якова за волосы да не щадя потянули, так что чуть целый клок не выдрали. А как вскинули на ноги, то подвели к нему Дуняшу да, притиснув, обвили их одной длинной веревкой, прижав друг к дружке. А после бросили обоих в арбу.
То не бек, то сам шах повелел, строго-настрого приказав, — коли найдут беглецов вдвоем, так тут же вместе их крепко вязать, лицами друг к другу обратив, и так во дворец везти, и не разлучать уж до самой смерти, и вместе же казни предать!
Что и было в точности исполнено!
Но как вязали их, стражники Дуняшу за одежды держали, да при том глаза в сторону отводили, боле всего боясь, чтоб покрывало с ее лица не спало! Ведь хоть беглянка она — да жена шахская! Кто знать может, как господин судьбой ее распорядится — а ну как помилует да на радостях всем тем, кто лицо ее за то время успел увидеть, глаза колоть прикажет да головы с плеч долой рубить!..
Покатилась арба, на камнях и выбоинах подскакивая.
Затряслись в ней пленники...
Вот ведь как оно странно вышло-то! Мечтал Яков о том, чтобы вместе с Дуняшей быть да так к милому дружку прижаться, чтоб всю-то жизнь от себя ее не отпускать...
И так все и случилось!
В точности исполнились мечты его!..
Вместе они теперь! И прижался он к ней, ровно так, как хотел, — так что не оторваться им друг от друга, как ни старайся!.. И быть им так, вместе, до самой смерти!
Жаль только, что недолго, ибо смерть их уж не за горами!..
Глава ХLI
Сидит Джафар-Сефи в доме своем да сладкий шербет пьет. А пред ним девы нагие танцуют, что из гарема его! Ибо главный евнух, помимо шахского, и свой гарем имеет, что не всякому позволено, а ему дано!
Сто наложниц в гареме Джафар-Сефи, одна другой краше! Но не для сладострастья гарем его назначен, а для положения — ибо чем более велик гарем, тем знатней хозяин его! По гарему и почет!
Танцуют девы, станы свои сладострастно изгибая, глядит на них евнух — да не видит их! Ест пахлаву, но кажется она ему невозможно горькой! Не до радостей теперь евнуху — ждет он гонца от шаха. Коли прибудет тот, значит, угодил господину евнух. А нет — беда!..
Томительны минуты ожидания.
Танцуют девы, но в сторону глядит евнух — на часы, в которых из одной чаши в другую песок перетекает!
Когда ж вести из дворца шахского прибудут?!
Да угадать бы какие — добрые или злые?
Ждет евнух, весь в слух обратясь...
Вот послышалось далеко звяканье мелодичное — или это браслеты на ногах наложниц звенят?.. Нет — то колокольчики серебряные, что к уздечке скакуна подвешены, гремят, дабы все загодя их слышать могли и с пути сворачивать!
«Дзинь-дзинь-дзинь!» — бренчат колокольчики.
О том предупреждая, что то не праздный всадник, а гонец шахский скачет и всяк, кто бы ему ни встретился, хоть простой горожанин, хоть купец, хоть визирь, должны, под страхом смерти, сойти с дороги!
Дзинь-дзинь-дзинь!..
Вдруг стих звон!
Вздохнул облегченно евнух.
Коль не слышно колокольчиков, значит, не проскакал мимо дома его всадник!
Вот уж вошел гонец запыхавшийся. Поклонился:
— Шах наш величайший из великих благословенный Надир Кули Хан, да продлит Аллах годы его, послал меня, дабы вручить подарок сей!..
Да суму заплечную сняв и раскрыв, вытащил и протянул евнуху перстень с алмазом, с руки шахской снятый, на котором имя мудрейшего из мудрых вязью арабской трижды написано!
Нет желанней и ценней того подарка!
Пал ниц Джафар-Сефи, господина своего славя да перстень тот драгоценный целуя!
Значит, угодил он шаху!
И будто гора с плеч долой!..
Вчера лишь он, дабы властелина своего в горе утешить, явил ему наложницу новую, которой тот покуда не видел. И была она красоты невиданной: с лицом, подобным сиянию камней самоцветных, от которого взор отвести нельзя; с талией, что двумя пальцами перехватить можно; с бедрами пышными и изогнутыми, словно луки тугие, тетивой стянутые; с пупком, что способен вместить две унции масел ароматных; с грудью, будто созревший плод; с кожей атласной да чистой, на которой ни единой морщинки или родинки сыскать нельзя, как ни старайся!
Не видел доселе никто такой красоты совершенной!
Но не одной красотой наложница та славна, но тем, что умеет во всяком страсть великую разжечь — ласками своими, голосом, что подобен журчанию горного ручейка и пенью птиц, да ароматами, что тело ее источает!
Ту наложницу Джафар-Сефи средь сотен первых красавиц сыскал, для гарема шахского отобранных, да сам, никому того не доверив, танцам, пению сладостному, речам медовым и премудростям любовным, что сердце шаха воспламенить способны, обучил. Да никому ее до поры до времени не показывал, в покоях тайных пряча! А как время пришло — пред очи шаха явил. Явил да сказал:
— Есть у меня для тебя, господин мой, наложница новая — отрада очей, бутону розы подобная! В целом свете нет ее краше да в любви искусней! Призови ее к себе, и пусть утешит она тебя в горе твоем!
Да сказав так, поклонился и сбросил с наложницы накидки, что скрывали ее. Тут открылось лицо ее красоты неописуемой и тело нагое, одной лишь легкой шелковой накидкой прикрытое.
Взглянул на нее шах — да обмер.
Лучшие красавицы со всего мира собраны в гареме его, но не было средь них еще столь прекрасной!
Стоит наложница, взор потупив, покорно ждет, дабы исполнить любую волю господина своего.
— Кто ты? — спросил восхищенный шах.
— Лейла, дочь хана Самур-Бека... Усмехнулся Надир Кули Хан — во сто крат слаще вино, коли оно из погребов врага, тобою поверженного!.. Велик был Самур-Бек, ста племенами владея, которые огнем и мечом покорил! Оттого возгордился, непобедимым себя возомня, да союз с шахом отверг, посланцев его живьем в землю приказав зарыть. Одного лишь отпустил, дабы передал он, что не станет гордый Самур-Бек говорить с выскочкой безродным, что коров в детстве пас!
Не снес шах оскорбления и пошел на Самур-Бека войной. Коротка война та была, да кровава. Тысячу городов сжег Надир Кули Хан, развеяв в четыре стороны пепел от них! И не стало тех городов.
Пал ниц гордый Самур-Бек, пощады прося.
Да не простил его шах! Принял смерть Самур-Бек, и голову его, на копье насадив, воины по всей стране из конца в конец пронесли. Сыновей его всех и родственников по мужской линии со всех пределов собрали да убили, а дочерей в гаремы продали.
Так несравненная Лейла при дворе шахском оказалась!
Взглянул на нее шах да сказал:
— Дважды услужил ты мне, Джафар-Сефи, — измену во дворце моем и гареме раскрыв и деву прекрасную предо мною явив! Коль будет она столь же искусна в утехах любовных, сколь ликом своим прекрасна, получишь ты в подарок дворец и с руки моей перстень!
Упал главный евнух на колени да, не вставая с них, пополз к ногам господина своего, дабы туфлю его поцеловать! Да поцеловав, так же ползком пятясь и телом своим тучным колыхаясь, из опочивальни удалился, дверь за собой бесшумно прикрыв...
А утром — перстень с руки шахской получил!
И как только ускакал гонец, вознес Джафар-Сефи хвалу Аллаху, да тут же призвал к себе гостей, дабы им подарок шахский показать и им похвастать!
А как пришли все, сказал:
— Великую милость явил ныне величайший из великих шах Надир Кули Хан, приблизив меня к себе и вручив перстень с именем своим.
Сказал, да перстень вперед выставил!.. На который все глянули да возликовали!
И стал евнух главный хвастать безудержно могуществом своим, говоря:
— Ныне, смерть от господина своего отведя да подарком дорогим ему угодив, стал я главным советчиком шахским, коему верит он, как самому себе, отчего способен я положение свое в пользу любому обратить. Могу, коли захочу, всякого визиря или султана словом одним низвергнуть в прах, либо, именем и милостью шаха, к трону вознести!..
И верно — так и было!
И сказав так, Джафар-Сефи гостям посулы раздавать стал:
— Хочешь — тебя, Турмаз, сделаю я хранителем ключей?
Тебя, Насим, — главным над всей стражей дворцовой, что покои шахские охраняет, и гарем его, и все ворота дворцовые?
Тебя, Алишер, — над всем войском персиянским поставлю...
И как говорил это Джафар-Сефи, те, к кому обращался он, кланялись ему почтительно, хоть все они были визирями и султанами!.. Но хоть были они визирями да султанами, ни у кого из них не было перстня шахского!
И сказав так, и ни единого гостя милостью своей не обойдя, прибавил Джафар-Сефи:
— А как станете вы, кем сказал я, то не забудьте, кому тем обязаны! И чему!..
И, став главным хранителем ключей, сможешь ты, Турмаз, как время придет, отомкнуть любую дверь.
А ты, Насим, заведуя стражей дворцовой, поставишь в караулы людей верных, жизни лишив всех тех, кто тревогу поднять способен.
А ты, Алишер, стянешь вкруг крепостных стен войска преданные да расставишь их так, чтобы никого внутрь не впустить да никого из дворца не выпустить.
И тогда уж никто нам не помешает!
И сможем мы лишить жизни господина нашего.
Ненавистного шаха Надир Кули Хана!..
Ибо поспевать надо, пока в великой силе я да к господину приближен, что слушает меня, как себя!
И коли поспешим мы — ждет нас великая удача, а шаха — скорая погибель.
А нет — все мы без голов будем!
И да пребудет с нами всемилостивый Аллах!..
Сто наложниц в гареме Джафар-Сефи, одна другой краше! Но не для сладострастья гарем его назначен, а для положения — ибо чем более велик гарем, тем знатней хозяин его! По гарему и почет!
Танцуют девы, станы свои сладострастно изгибая, глядит на них евнух — да не видит их! Ест пахлаву, но кажется она ему невозможно горькой! Не до радостей теперь евнуху — ждет он гонца от шаха. Коли прибудет тот, значит, угодил господину евнух. А нет — беда!..
Томительны минуты ожидания.
Танцуют девы, но в сторону глядит евнух — на часы, в которых из одной чаши в другую песок перетекает!
Когда ж вести из дворца шахского прибудут?!
Да угадать бы какие — добрые или злые?
Ждет евнух, весь в слух обратясь...
Вот послышалось далеко звяканье мелодичное — или это браслеты на ногах наложниц звенят?.. Нет — то колокольчики серебряные, что к уздечке скакуна подвешены, гремят, дабы все загодя их слышать могли и с пути сворачивать!
«Дзинь-дзинь-дзинь!» — бренчат колокольчики.
О том предупреждая, что то не праздный всадник, а гонец шахский скачет и всяк, кто бы ему ни встретился, хоть простой горожанин, хоть купец, хоть визирь, должны, под страхом смерти, сойти с дороги!
Дзинь-дзинь-дзинь!..
Вдруг стих звон!
Вздохнул облегченно евнух.
Коль не слышно колокольчиков, значит, не проскакал мимо дома его всадник!
Вот уж вошел гонец запыхавшийся. Поклонился:
— Шах наш величайший из великих благословенный Надир Кули Хан, да продлит Аллах годы его, послал меня, дабы вручить подарок сей!..
Да суму заплечную сняв и раскрыв, вытащил и протянул евнуху перстень с алмазом, с руки шахской снятый, на котором имя мудрейшего из мудрых вязью арабской трижды написано!
Нет желанней и ценней того подарка!
Пал ниц Джафар-Сефи, господина своего славя да перстень тот драгоценный целуя!
Значит, угодил он шаху!
И будто гора с плеч долой!..
Вчера лишь он, дабы властелина своего в горе утешить, явил ему наложницу новую, которой тот покуда не видел. И была она красоты невиданной: с лицом, подобным сиянию камней самоцветных, от которого взор отвести нельзя; с талией, что двумя пальцами перехватить можно; с бедрами пышными и изогнутыми, словно луки тугие, тетивой стянутые; с пупком, что способен вместить две унции масел ароматных; с грудью, будто созревший плод; с кожей атласной да чистой, на которой ни единой морщинки или родинки сыскать нельзя, как ни старайся!
Не видел доселе никто такой красоты совершенной!
Но не одной красотой наложница та славна, но тем, что умеет во всяком страсть великую разжечь — ласками своими, голосом, что подобен журчанию горного ручейка и пенью птиц, да ароматами, что тело ее источает!
Ту наложницу Джафар-Сефи средь сотен первых красавиц сыскал, для гарема шахского отобранных, да сам, никому того не доверив, танцам, пению сладостному, речам медовым и премудростям любовным, что сердце шаха воспламенить способны, обучил. Да никому ее до поры до времени не показывал, в покоях тайных пряча! А как время пришло — пред очи шаха явил. Явил да сказал:
— Есть у меня для тебя, господин мой, наложница новая — отрада очей, бутону розы подобная! В целом свете нет ее краше да в любви искусней! Призови ее к себе, и пусть утешит она тебя в горе твоем!
Да сказав так, поклонился и сбросил с наложницы накидки, что скрывали ее. Тут открылось лицо ее красоты неописуемой и тело нагое, одной лишь легкой шелковой накидкой прикрытое.
Взглянул на нее шах — да обмер.
Лучшие красавицы со всего мира собраны в гареме его, но не было средь них еще столь прекрасной!
Стоит наложница, взор потупив, покорно ждет, дабы исполнить любую волю господина своего.
— Кто ты? — спросил восхищенный шах.
— Лейла, дочь хана Самур-Бека... Усмехнулся Надир Кули Хан — во сто крат слаще вино, коли оно из погребов врага, тобою поверженного!.. Велик был Самур-Бек, ста племенами владея, которые огнем и мечом покорил! Оттого возгордился, непобедимым себя возомня, да союз с шахом отверг, посланцев его живьем в землю приказав зарыть. Одного лишь отпустил, дабы передал он, что не станет гордый Самур-Бек говорить с выскочкой безродным, что коров в детстве пас!
Не снес шах оскорбления и пошел на Самур-Бека войной. Коротка война та была, да кровава. Тысячу городов сжег Надир Кули Хан, развеяв в четыре стороны пепел от них! И не стало тех городов.
Пал ниц гордый Самур-Бек, пощады прося.
Да не простил его шах! Принял смерть Самур-Бек, и голову его, на копье насадив, воины по всей стране из конца в конец пронесли. Сыновей его всех и родственников по мужской линии со всех пределов собрали да убили, а дочерей в гаремы продали.
Так несравненная Лейла при дворе шахском оказалась!
Взглянул на нее шах да сказал:
— Дважды услужил ты мне, Джафар-Сефи, — измену во дворце моем и гареме раскрыв и деву прекрасную предо мною явив! Коль будет она столь же искусна в утехах любовных, сколь ликом своим прекрасна, получишь ты в подарок дворец и с руки моей перстень!
Упал главный евнух на колени да, не вставая с них, пополз к ногам господина своего, дабы туфлю его поцеловать! Да поцеловав, так же ползком пятясь и телом своим тучным колыхаясь, из опочивальни удалился, дверь за собой бесшумно прикрыв...
А утром — перстень с руки шахской получил!
И как только ускакал гонец, вознес Джафар-Сефи хвалу Аллаху, да тут же призвал к себе гостей, дабы им подарок шахский показать и им похвастать!
А как пришли все, сказал:
— Великую милость явил ныне величайший из великих шах Надир Кули Хан, приблизив меня к себе и вручив перстень с именем своим.
Сказал, да перстень вперед выставил!.. На который все глянули да возликовали!
И стал евнух главный хвастать безудержно могуществом своим, говоря:
— Ныне, смерть от господина своего отведя да подарком дорогим ему угодив, стал я главным советчиком шахским, коему верит он, как самому себе, отчего способен я положение свое в пользу любому обратить. Могу, коли захочу, всякого визиря или султана словом одним низвергнуть в прах, либо, именем и милостью шаха, к трону вознести!..
И верно — так и было!
И сказав так, Джафар-Сефи гостям посулы раздавать стал:
— Хочешь — тебя, Турмаз, сделаю я хранителем ключей?
Тебя, Насим, — главным над всей стражей дворцовой, что покои шахские охраняет, и гарем его, и все ворота дворцовые?
Тебя, Алишер, — над всем войском персиянским поставлю...
И как говорил это Джафар-Сефи, те, к кому обращался он, кланялись ему почтительно, хоть все они были визирями и султанами!.. Но хоть были они визирями да султанами, ни у кого из них не было перстня шахского!
И сказав так, и ни единого гостя милостью своей не обойдя, прибавил Джафар-Сефи:
— А как станете вы, кем сказал я, то не забудьте, кому тем обязаны! И чему!..
И, став главным хранителем ключей, сможешь ты, Турмаз, как время придет, отомкнуть любую дверь.
А ты, Насим, заведуя стражей дворцовой, поставишь в караулы людей верных, жизни лишив всех тех, кто тревогу поднять способен.
А ты, Алишер, стянешь вкруг крепостных стен войска преданные да расставишь их так, чтобы никого внутрь не впустить да никого из дворца не выпустить.
И тогда уж никто нам не помешает!
И сможем мы лишить жизни господина нашего.
Ненавистного шаха Надир Кули Хана!..
Ибо поспевать надо, пока в великой силе я да к господину приближен, что слушает меня, как себя!
И коли поспешим мы — ждет нас великая удача, а шаха — скорая погибель.
А нет — все мы без голов будем!
И да пребудет с нами всемилостивый Аллах!..
Глава ХLII
Труден путь в евнухи, да не тем, что режут тебя по живому, а тем, что многие пройти тот путь желают, отчего не всем это удается! А как иначе из бедности выбиться? Как приобрести все, лишившись при том самого малого?..