Ильин Андрей. Слово дворянина

   Да сказал:
   — Все так и есть! Ныне, пока пожар не занялся, но лишь тлеет, его только и тушить! И кабы объявилась в Персии сила, что о спокойствии народном единственно радеть стала и мире с соседями, то, верно, нашла бы она участие и поддержку государыни-императрицы Елизаветы Петровны.
   Обрадовался евнух, хоть того не показал. Но тут прибавил посол:
   — Но ежели в нашлась вдруг такая сила, то надобно было бы ей знак доброй воли явить, чтоб государыня русская могла узнать о них и поверить им, да не словам только, но прежде делам их!
   — Что ж то за знак должен быть? — спросил Джафар-Сефи.
   — Томятся ныне в яме земляной подданные русские, коих шах туда приказал заточить, — сказал посол, сам на евнуха внимательно глядя.
   — Знаю, есть такие, — сказал Джафар-Сефи. — Но вина их безмерна, ибо посягнули они на гарем шахский!
   — Так ведь нет ныне шаха, — напомнил, улыбнувшись, посол. — И коли помилованы будут и отпущены виновные, то я с превеликой радостью и усердием сообщу про то государыне-императрице, не преминув при сем добавить, чьими хлопотами обязаны мы радости такой!
   Кивнул Джафар-Сефи, хитро улыбаясь. Да хлопнул в ладоши.
   Ибо не с одними подарками явился сюда.
   Вновь вошли слуги его, ведя за собой Якова Фирфанцева и купца Николу, коих по худобе их и неряшливости в прическе и одеждах признать невозможно было!
   — Коли нужны вам знаки — так вот они, — сказал Джафар-Сефи, на них указывая да низко кланяясь.
   Ахнул князь Григорий Алексеевич, навстречу Якову бросаясь. Да только тот его к себе не допустил, и не потому, что грязен был и весь нечистотами пропитан!
   Отстранился Яков от посла, сказав:
   — Покорно прошу вас, Григорий Алексеевич, незамедлительно вернуть меня обратно в яму, откуда был я ныне взят принуждением и супротив воли своей!
   — Что ж вы такое говорите?! — всплеснул руками князь. — Как обратно?! Да разве мыслимо туда вернуться?! Это ж смерть верная!
   — Может быть, — согласился Яков, — но там осталась жена моя пред людьми и богом Дуняша, коей я обещал не расставаться с ней до гробовой доски, и посему прошу вас сей же час отправить меня назад!
   И Яков, хоть на ногах стоял нетвердо и хоть глаза закатывал, строго взглянул на посла.
   — Опамятуйтесь, Яков Карлович! — воскликнул князь. — Вы ж, сударь, почитай, с того света возвернулись! Вы бы сперва хотя бы помылись, одежды сменили, а уж после, как вы в порядок бы себя привели, мы в дело ваше обсудили.
   Джафар-Сефи озабоченно взглянул на посла, ибо, не зная языка и не понимая сути происходящего, услышал вдруг тревожные нотки.
   — Премного благодарен, Григорий Алексеевич! — поблагодарил Яков. — Но у меня на это решительно нет времени! Ежели бы вы дали мне теперь смену женского белья, салфеток и, может быть, порошков, коими язвы гнойные присыпать, я был бы вам весьма признателен!
   Князь растерянно глядел на Якова, не зная, что ему ответить!
   — Что ж вы, барин, чудите-то? — охнул тут купец Никола. — Да разе можно из-за бабы, да к тому ж басурманки, жизни своей, богом данной, лишаться?! Да ведь ежели вы откажетесь, сведут вас обратно в яму и меня ж с вами! Коль вам ваша жизнь не дорога, хоть мою пощадите!
   Но Яков был непреклонен.
   — Ежели вы теперь отказываетесь вернуть меня обратно, я буду вынужден сделать это сам! — заявил он.
   Джафар-Сефи растерянно моргал глазами.
   Хоть не знал он языка, да уж понял суть — понял, что тот русский желает вернуться назад в яму! Чем разрушить весь его политик! Ведь для того лишь он пленников в яме держал, не отпуская, не казня и умереть не давая, чтоб дар тот живой, как время придет, послу мздой, от коей отказаться невозможно, поднести!..
   — Чего желает он? — тревожно спросил евнух.
   — Сей господин просит, чтобы вместе с ним была отпущена персиянка, что ныне в яме пребывает, — не очень уверенно ответил посол.
   — Нет-нет! — замотал головой Джафар-Сефи. — По законам персиянским она должна быть лишена жизни! Помиловать ее мог лишь только тот, кому она принадлежала, — сам шах.
   — В таком случае пусть лишают жизни и меня! — упрямо заявил Яков. — Надеюсь, что в сей просьбе вы отказать мне уж не посмеете!
   Князь Григорий Алексеевич беспомощно глядел по сторонам.
   — А может, коли дело такое, дать им за нее чего? — предложил купеческий выход Никола. — Али посулить только? Чай без костей язык-то, и оттого не отсохнет! А там али визирь, али ишак помрет, али оба, и тем дело развяжется! Чего им с той девки — небось за бесценок совсем отдадут!
   Посол грозно глянул на купца.
   Да к Джафар-Сефи обернулся, руками разводя.
   — Коли так, коли не согласен он один из ямы выходить, тут уж я ничего поделать не могу! Да! Раз на то воля его — то так тому и быть!
   Впрочем, я непременно доведу до государыни-императрицы Елизаветы Петровны ваше желание услужить ей.
   Услышав такое, Джафар-Сефи побледнел, ибо понимал, что обещанный подарок — это не подарок вовсе, и что одно дело сулить алмаз, и совсем иное, когда тот взят!
   И уж дело не в пленниках вовсе, а в нем самом!
   И уж на пороге самом, как выходил Яков вон, поймал его евнух, сказав:
   — Помиловать изменницу не во власти моей, но коли бы вы могли ее тайно в Россию переправить, я взялся бы со стражей уговориться!
   Перевел посол, что евнух сказал. Обрадовался Яков безмерно.
   — Скажите ему, Григорий Алексеевич, что коли он сделает, что обещал, стану я вечным его должником! — горячо попросил он князя.
   Тот, конечно, точно так не перевел, дабы не множить в Персии русских должников. Но сказал:
   — Яков Карлович сердечно вас благодарит за сию неоценимую услугу...
   И так все и устроилось!
   Украшения, что на Дуняше были, все страже достались, лишь колье одно да кольцо, что шах ей подарил, она не отдала, при себе оставив.
   Вытащила стража Дуняшу из-под железной крышки да Якову с рук на руки передала. Подхватил он ее и понес к коляске, где князь Григорий Алексеевич его с нетерпением поджидал. Сама-то Дуня уж на ногах не держалась.
   А как нес он ее, чувствовал, что сейчас разрыдается, так легка была ноша его!
   Ведь чуть совсем не уморили ее нехристи!
   В посольстве пленницу отмыли да в европейские одежды нарядили, кои она носить не умела. Так Дуня при посольстве русском и осталась. Посол Григорий Алексеевич с ней приветлив был, хоть часто на божницы поглядывал да крестился махом, как отворачивалась она.
   В Персии к тому времени уж смута зачиналась, отчего подданные русские в Россию спешили, товары и скарб свой увозя. Но только многие возы в дороге разоряли, купцов до смерти убивая.
   Стали тогда собирать караван великий, в коем часть возов от посольства была. К ним караул приставили при фузеях и саблях, дабы почту тайную сберегать. Командовать ими Якова Фирлефанцева отрядили. А боле — некому было!
   — Вы, Яков Карлович, токмо, Христом богом, на рожон не лезьте, — просил его князь Григорий Алексеевич — Ныне в Персии неспокойно, шайки разбойничьи повсюду шныряют да стража, коя никому уж не подчиняется. Вы, сударь, поосторожней, а то другой-то раз я вас уж не выручу!..
   Наконец собрались в дорогу.
   Возы посольские в самой середке шли. На трех — бумаги дипломатические ехали, на тридцати — подарки, государыне-императрице назначенные. Были они в коробах великих, на арбы составлены, да все под крышки самые забиты. Лишь в одном, средь отрезов парчовых и платьев атласных, Дуняша от глаз чужих хоронилась.
   А чтоб не задохнулась она, в коробе том дырки проверчены были.
   Ехали медленно, да все более днями, хоть солнце нещадно пекло.
   Как на ночь вставали, Яков, караульных в стороны разослав, коробку торопясь вскрывал, Дуняшу проверяя — жива ли она аль угорела от духоты?
   Тяжко ехать в коробке той: жарко в ней так, что спасу нет, да не повернуться, не вздохнуть свободно... Да только в яме земляной во сто крат хуже было!..
   Два раза на караван злодеи нападали, да Яков отпор им давал, беря в штыки и из фузей залпами паля. И хоть не был он военным, да оказался шибко боевым, ибо оберегал груз бесценный!
   Лишь когда границу пересекали, чуть не случилось большой беды! Как стала стража пограничная возы проверять, товары вороша, Яков скомандовал фузеи зарядить, что солдаты, хоть не поняв к чему то, исполнили.
   Как стража до возов посольских добралась — остановилась.
   Яков им дорогу перегородил, крикнув по-персиянски фразу выученную:
   — Сей груз принадлежит государыне-императрице русской Елизавете Петровне и потому досмотрам подлежать не может!
   Но только стражников окрик его не испугал — видно, ожидали они с тех возов получить поживу богатую.
   И как приблизились они на десять шагов, Яков скомандовал караулу:
   — Стройся, братцы!
   Да приказал:
   — Фузеи к стрельбе готовь! Да коли махну я, али убьют меня — пали в басурман, а после в приклады и штыки их бери! Да не робей уж!..
   И хоть были то команды не артикульные, солдаты их исполнили, в ряд став и фузеи к плечам вскинув. Сам Яков первым вперед шагнул, два пистолета пред собой выставив, готовый хоть теперь стрелять!
   Замешкались стражники, меж собой переглядываясь. Ибо лицо Якова выражало совершенное отчаяние и готовность немедля умереть.
   Купцы, те, что ближе были, видя такое дело, с испуга на животы легли да под возы полезли, дабы от пуль шальных уберечься.
   Ну а солдатам — тем прятаться артикулы не позволяют! Прикажут им — «Пали!», станут стрелять, живота своего не щадя, или под шпицрутены пойдут, а после голову на плаху за ослушание положат!
   Так уж лучше от нехристей, чем от своих, от русских, смерть принимать!
   Молодцы солдатики, не сробели пред басурманами!.. Видит стража персиянская, что коли скомандует сейчас офицер залп — так солдаты все исполнят, и половина из них тут поляжет! И хоть порубают они после караул, мертвые от того не восстанут.
   Отступила стража, дорогу дав!
   И как возы мимо них проходили, солдаты рядом шли, фузей своих не опуская, а пред ними Яков шагал!
   Так и прошли!..
   И лишь как переехали русскую границу, вздохнули все с облегчением. Дома и стены в подмогу, и березка всякая!..
   Хорошо дома-то!..
   И подумал Яков, что уж теперь-то все беды их позади.
   Подумал так — да ошибся!..

Глава L

   И были слезы.
   И были покаяния.
   И было прощение.
   И были клятвы...
   И лишь как были выплаканы все слезы, получены все возможные прошения и произнесены все клятвы, стало возможно говорить о насущном.
   — Что же нам делать теперь? — спросила, растерянно глядя на Мишеля, Светлана.
   — Все то же самое! То, что делали до того! — бодрясь, заявил Мишель-Герхард фон Штольц. — Только еще лучше!.. Потому что дело не в твоем покойном дедушке и даже не во мне, а в загадке, которую я распутываю. И если я сумею докопаться до сути, то найду убийц! А если я буду искать одних лишь убийц, я не найду ничего! Потому я должен продолжить свой поиск!
   — Что же ты ищешь? — испытующе глядя на Мишеля, спросила Светлана.
   — То, что никогда не терял! — вполне искренне ответил Мишель-Герхард фон Штольц. — То, что потеряли другие! А искать — мне!..
   И так он это сказал, что Светлана, не сдержав своего порыва, взяла его за руку.
   — Я могу тебе быть чем-нибудь полезна? — спросила она.
   — Можешь! — ответил Мишель-Герхард фон Штольц.
   — Чем?
   — Поиском информации.
   Светлана часто-часто заморгала, ибо не поняла, что ей сказали. Она думала, что нужно будет куда-нибудь немедля бежать, за кем-то гнаться, в кого-то стрелять и заламывать ему за спину руки...
   А требовалось совсем иное.
   То, что она умела делать лучше, чем бежать и стрелять. То, что она умела делать лучше других!
   — Мне необходима информация по русской сокровищнице, что вначале называлась рентереей, после Бриллиантовой комнатой, потом Гохраном, а теперь Алмазным фондом.
   Мне нужно знать о драгоценностях, что там хранились, о людях, которые имели к ним отношение... Мне нужно знать о них все! Ты поможешь мне?
   — Да! — не очень уверенно сказала Светлана. — Я сделаю все, что в моих силах! Из-за дедушки... И из-за тебя!..
   Из-за него?.. Он не ослышался? Мишель-Герхард фон Штольц притянул к себе Светлану и взглянул ей в глаза.
   Да подумал...
   Сдались ему эти сокровища, из-за которых на него со всех сторон сыпятся беды! На него... А теперь вот и на Светлану...
   Да вспомнил вдруг отчеркнутый покойным академиком абзац в древней рукописи, что лежала на его столе. За час, может быть, до смерти отчеркнутый!
   «Но буде алмаз имеет хоть малой частью своей красный цвет или же был запятнан кровью невинно убиенных, или обретен путем неправедным, то станет дух его из светлого — черным, и станет он притягивать к себе несчастья и приносить владельцам своим и всем, кто бы ни коснулся их, великие страдания, болезни и смерть, и станет пролитая на него кровь прирастать новой кровью, а несчастья — множиться новыми несчастьями, покуда не будет с того камня снято проклятье!..»
   А ведь верно, так и есть... Множатся беды. И смерти тоже!
   Вот и академика Анохина-Зентовича уж нет!..
   Бросить бы это дело к чертовой бабушке, да как только?!
   Он-то, может, его и бросит, да оставят ли в покое его?
   Навряд ли... Покуда он не отыщет виновных в смерти академика — убийцей будут считать его. И будут искать. И рано или поздно найдут. И упрячут за решетку! Надолго...
   Вот как все сложно переплелось...
   Да и как быть с обещанием, данным им Светлане, которой он поклялся во что бы то ни стало найти убийц ее дедушки?
   Так что дело уж не в сокровищах, а совсем в ином — в невинно убиенном академике Михаиле Львовиче, во внучке его Светлане и в нем самом!
   А коли так — то нет ему хода назад!
   А есть только вперед! Напролом! До полной, окончательной и безоговорочной победы!
   И... будь что будет!..

Глава LI

   Нет, не обрадовался Карл Фирлефанц невестке своей.
   Не похожа она была на русских девок.
   Не похожа на любовь его вечную — на Аксинью покойницу, с коей Карл ее сравнивал.
   Глядит он на нее украдкой — все-то при ней — и ликом своим прекрасна, и телом тонка, будто прутик ивовый, завсегда приветлива, ни словом, ни делом, ни взглядом даже не прекословит, завсегда услужить готова — а все ж таки не так в ней что-то!
   Не так она ходит, не так говорит, глядит не так!.. Взглянешь на нее прямо — она глаза прячет. На улицу вовсе не показывается, а коль выйдет, норовит лицо свое платком прикрыть, дабы его никто не видел.
   Чудно все это!..
   Но хуже того — не девица она, чтоб замуж ее брать. Да и не вдова тоже... А вовсе не понять кто! Жила она в гареме персиянском, где было их, по законам их бусурманским, тыща душ, при одном-то муже! И звали ее в то время Зариной, ибо была она обращена из веры православной в мусульманскую! Как же ее при таком случае под венец вести?.. Никак нельзя!..
   Вздыхает Карл, не ведая что делать.
   Да сына своего Якова зазвав, сызнова разговоры тяжкие говорить начинает...
   — Да разе против я — девка она справная, работящая. Да только странна очень — дома в шароварах ходит, будто мужик турецкий...
   Уж сколь раз про то Карл говорил, на одежи ее указывая, а она снова на персиянский лад наряжается!
   — Не шаровары то, а исподнее. Удобно ей в них, — защищает Дуняшу Яков.
   — А в сарафане, выходит, нет? Чем же ей сарафан не мил? — горячится Карл. Да, голос понизив, добавляет испуганно: — Да пусть шаровары... Я ведь в бане ее раз видал и срамное место углядел — так гладкое оно, хоть при волосах быть должно! Как же так — али больна она лишаями?
   Вспыхнул Яков да объяснил:
   — То законы персикнскке велят — все волосы, какие на теле есть, кроме головы да бровей, выщипывать и расти им не давать, следя за тем строго!
   — Да ведь срамота это! — ахает, крестясь истово, Карл. — Ну как кто про то узнает?.. Ведь греха не оберешься! Не в Персии ж она!..
   Да ведь и во всем же так — ведь люди на нее пальцами указывают, а детишки, как увидят, басурманкой дразнят и камнями вслед кидают!
   Чужая она нам!
   Да только видит Карл, что не внемлет ему Яков, что хмурится и губы свои сжимает.
   Вновь вздыхает Карл и говорит примирительно:
   — Да разе против нее я? Коли любишь ее, так держи при себе в полюбовницах. Она, чай, привыкши не одна быть! А сам покуда девку справную себе сыщи, с которой под венец пойдешь!
   — Как я могу с другой под венец пойти, когда я ее люблю! — говорит Яков.
   Вновь серчает батюшка его.
   — Помяни слово мое отцово — не будет тебе счастья с басурманкой! Уж все про вас только и говорят!
   Да тихим шепотом слухи, что по Санкт-Петербургу ползут, пересказывает.
   — Судачат, будто привез ты из Персии басурманку, у самого шаха ее отбив, и будто через то сам тоже мусульманином стал, от бога нашего вовсе отказавшись! И что желаешь ты ныне гарем учредить из девок русских, в веру магометанскую их насильно обратив и лица их чадрой закрыв! Ей-ей!.. Боятся уж тебя, наказывая дочерям своим на глаза тебе не показываться.
   — Да ведь вранье все это! — вскричал Яков.
   — Оно — так, да на всяк роток не накинешь платок! — ответил Карл. — Меня уж и государыня-императрица Елизавета Петровна спрашивала, что это за персиянин при рентерее ее состоит и не станет ли с того убытка?
   Эх, перекреститься бы ей сызнова!.. Как будто Яков того же не желает!.. Да только непросто оказалось дело сие сладить! Сколь чинов церковных Яков прошел, о том прося, да доказывая, что не по своей воле Дуняша в веру басурманскую пошла. Да только не слушают его, говоря, что кто не хочет бога своего предавать, того к тому не принудить! Да про святых мучеников ему рассказывают, на святость их указывая!
   Коли в она сразу, по рождению своему, нехристью была да решила, от Аллаха отказавшись, в православную веру перейти, тогда препятствий не было бы! А так — нет веры ей и нет прощения!
   И коли так вышло, что разные у них боги, то соединиться узами брачными им не дано! Отчего, как народятся у них детишки, будут они признаны прижитыми и ни званий, ни герба, ни привилегий родителя своего уж не унаследуют!
   Да видно, не понимает того Яков, любовью своей будто огнем ослепленный!
   Но понимает отец его, Карл Фирлефанц, что сам, как отроком был, в одночасье батюшку своего потерял, а с ним дворянство, да верной службой матушке-императрице обратно его выслужил, из простых солдат поднявшись. И герб и имя сыну своему передал! А тот, нехристь в жены взяв, уж ничего детям своим передать не сможет, отчего дворянский род Фирлефанцев во второй раз пресечется!
   — Опамятуйся, Яков! — молит его Карл. — Коль не себя, то меня хоть пожалей! Пятнадцать лет, верой и правдой служа да турков воюя, живота своего не щадя, добывал я дворянство наше. Разе ж можно теперь из-за девки, из-за басурманки все терять?!
   Но не слушает его Яков, хмурится да головой мотает.
   — Никто мне, окромя Дуняши, не мил. Буду с ней жить!
   — Да как можно, заповеди божьи не блюдя, без благословения жить? Ведь прелюбодеяние то — грех великий пред богом и людьми!
   — А коли так, коли не дают Дуне в прежнюю веру оборотиться, так пойду я тогда в мусульмане, дабы по-божески все было!
   Ахнул Карл да руками всплеснул!
   Такое удумать!.. И как только язык у Якова не отсох о том сказать? Чтоб сын его басурманином стал, от бога своего открестившись?
   А Яков знай свое заладил.
   — Раз наш бог мне не в помощь, может быть, Аллах ко мне милосердней будет да с Дуняшей меня соединит!
   Да ведь не только о том говорит, но и думает!..
   Видит Карл — не сладить ему с сыном. Уперся тот, будто бычок, — с места не своротишь! Видно, надобно что-то придумывать!
   Да решил, как прежде не раз делал, идти на поклон к государыне-императрице, дабы испросить у нее совета и защиты.
   Чай, не откажет Матушка, вспомнив былые его заслуги. Ведь то он, как унтером простым был, на трон ее подсаживал, головой своей при том рискуя.
   К ней идти надобно — боле не к кому. Выше царицы только бог!..
   Так решил Карл.
   Да только с пустыми руками к царице не пойдешь! Не принято на Руси просителям без подарков являться. К писцу за бумагой малой явиться надобно — и то, будь любезен, отрез ткани ему неси али медов сладких, не то сживет он тебя придирками своими!
   А тут не писец — сама матушка-царица!
   Стал думать Карл, что государыне поднести. Медами-то ее не удивишь!.. Нет у Карла ничего, царской особы достойного! Не нажил!
   Да вспомнил тут про украшения, что возлюбленная сына его из Персии привезла и на себе, не снимая, носит, — про перстень с рубином величины необычайной и колье о восьми концов с четырьмя алмазами по краям да еще одним в центре.
   Такой подарок, верно, по душе придется государыне-императрице, что умеет ценить изящные вещицы.
   Сказал Карл о том сыну своему Якову.
   Обрадовался Яков.
   Да не обрадовалась Дуняша! А, напротив, опечалилась да сказала:
   — Украшения те поднес мне господин мой, правитель Персии шах Надир Кули Хан, наказав носить их, с себя не снимая, ибо имеют они магическую силу. И что будто бы, пока они на мне, ничего дурного со мной случиться не может, а коли сниму — то ждут меня несчастья!
   Усмехнулся Карл речам таким неразумным.
   А Яков нахмурился, как о шахе и подарке его ему напомнили!
   — Может, и заколдованы они, да только колдовство их дале Персии не пойдет, — рассудил Карл. — Ныне ты на земле русской, где свои порядки и свои колдуны. Здесь чужая магия не в ходу!
   Молвил так да руку к Дуняше протянул.
   Вздохнула та да кольцо с пальца и колье восьмиконечное сняла и отцу Якова протянула.
   Принял тот дар бесценный да, не удержавшись, к глазам приблизил, чтобы полюбоваться камнями.
   А и верно — хороши самоцветы! Уж так хороши, что в рентерее равных им чистотой и прозрачностью почти нет. Не сможет матушка-государыня отказаться от такого подношения!
   Положил Карл кольцо с колье в шкатулку резную да поехал во дворец.
   А как приехал и получил аудиенцию, упал на колени.
   — Не обидь, матушка, прими подарок сей скромный, хоть красоты твоей и величия не достоин он!
   Да, протянув, раскрыл шкатулку, где на подушке бархатной драгоценности лежали.
   Кивнула Елизавета Петровна, шкатулку приняв. А как кольцо да колье увидела, глаза ее заблестели и стала она драгоценности те примерять, к себе прикладывая, игрой света в камнях любуясь.
   А как налюбовалась вдоволь, обратно в шкатулку их сложила, велев в спальню свою нести, дабы вечером, с платьями, их пред зеркалом примерить.
   — Спасибо тебе, друг любезный! Угодил ты мне подарком своим, да не тем, что дорог он, а тем, что от чистого сердца поднесен!
   И коль есть у тебя просьба какая али беда, так не бойся, выскажи ее, а я, коль смогу, помогу тебе, заслуги твои великие помня. Ибо должница я твоя вечная.
   Да сказав так — улыбнулась ласково и приветливо.
   Мудра была государыня-императрица, понимая, что так просто подарков столь дорогих не подносят, а лишь по надобности какой.
   Поклонился ей Карл да беду свою высказал.
   — Сын мой Яков, что при мне, в рентерее твоей, матушка, состоит и послан был по приказу твоему в земли далекие за камнями самоцветными, окромя даров драгоценных привез из земли персиянской деву, что насильно в веру басурманскую обращена была. Ныне хочет он ее под венец вести, да не может, ибо для того надобно ей обратно в веру русскую вернуться, чему препятствия имеются.
   — Какие же? — спросила, брови сведя, государыня Елизавета Петровна.
   — По вере нашей, как утратил ее, иную приняв, обратно уж вернуться не дано, без благословления отцов святых.
   — Так что ж отцы? — все боле печалясь, спросила государыня. — Али против они?
   — Против, матушка! Одна надежда у нас на заступничество твое великое. Тебе, чай, они не откажут.
   Помогла ты мне прежде сына моего Якова обрести — так помоги же теперь ему! А он тебе за то верой и правдой служить будет, сил и живота своего не щадя.
   Подумала государыня-императрица, сказав:
   — Ладно, ступай. Обещаю похлопотать за сына твоего, хоть обнадеживать тебя не стану. Ибо то промысел божий, царям не подвластный! Но что могу — сделаю, да сама стану за рабу божью молиться, дабы грех ее пред богом нашим искупить.
   Поклонился Карл да пошел.
   А через месяц вышло Дуняше прощение, хоть должна была она грех свой замаливать постами да молитвами еженощными.
   А уж как вышло прощение — то вскорости сыграли свадебку. Да полгода не прошло, как Дуня от Якова понесла.
   И уж забыл Карл от той радости, как Дуню басурманкой называл, сына своего против нее сговаривая! Полюбил он невестку свою всем сердцем, за красоту ее да за характер ее мягкий и податливый! Всяк день он ей словами ласковыми да подарками угождал. Да сидел подле нее часами, прося рассказывать про чудную страну Персию, что ни в чем на Русь не похожа. А слушая — охал да ахал!..
   И все стало у них хорошо.
   Так хорошо, что иной раз Карла страх брал...
   Через восемь месяцев, трех недель не доносив, разродилась Дуняша мальчиком.
   Случилось то ночью, отчего Карл, крики невестки услыхав, всполошился да сбежал к ней в чем есть — без парика, в колпаке ночном и халате.
   Яков — тот при Дуняше уж был, на колени в изголовье встав, волосы ее, от пота холодного спутанные, гладил да растерянно по сторонам глядел, не зная, чего делать.
   Крикнул Карл слуг, дабы те свечей поболе несли, да велел немедля бежать за бабкой-повитухой. Сам подле сына и невестки встал, вздыхая да головой качая.
   Привели бабку, та, юбки задрав, глянула на Дуню да велела немедля печь топить и воду греть. И, вздохнув, сказала: