Страница:
– Туда нас не пустят, – засмеялся Чартней и прошептал на ухо: – Если бы кто-либо хотел бежать, это единственный путь: аэроплан – и до свиданья. – Он захохотал. – Но, увы, на Высоком Утесе никогда еще не побывал ни один чужестранец, по крайней мере, в бодрствующем состоянии. Мы все прошли этот пункт усыпленными.
Обратный путь был совершен без всяких приключений. Я был очень доволен поездкой, с чувством поблагодарил Чартнея. Мы расстались: я отправился ночевать в Колонию, а он остался у себя на квартире, в Новом городе. Оказалось, моя служба протекала вся в мастерских на берегу озера и поэтому не требовала переселения со старой, насиженной уже квартиры в Колонии.
Я часто встречался с Чартнеем, который постоянно был в разъездах по новым строящимся шлюзам.
Через две недели я получил письмо, запечатанное в небольшой, изящной формы конверт. В нем была карточка, на которой я прочел: «Мсье Герье, сим извещаю вас, что 10 февраля сего года дочь моя, мисс Мэри Смит, вступает в брак с мсье Тардье. Венчание будет происходить в часовне около Американского сеттльмента в семь часов вечера; Элеонора Смит».
Как странно мне было читать эти строки и видеть эту толстую карточку с золотым обрезом в обстановке Долины Новой Жизни! Мне кажется, что англичане способны носить фраки и смокинги и посылать пригласительные карточки даже в аду.
Конечно, я с удовольствием поеду на это венчание. Желание видеть мадам Гаро усиливалось с каждым днем. Теперь я получил возможность осуществить его. Я боялся только, что не вытерплю до этого срока.
Наконец настал долгожданный день.
Я провел его на работе. Последнее время мне приходилось бывать на постройке третьего шлюза. Здесь шли землечерпальные работы.
Мои новые приспособления были пущены полным ходом. Воздух сотрясался от звона цепей, визга колес и стука молотов. Многочисленные насосы откачивали грунтовые воды. Удивляли планомерность и спокойствие работы. Не слышно было обычных криков, не видно было суеты и беспорядочной толкотни. Гигантский шлюз создавался с такой быстротой, что общие очертания его менялись с каждым часом. Всевозможные машины, которые я видел здесь, выполняли всю работу при участии самого незначительного количества людей.
Рядом со мной на площадке двигателя сидело существо, которое уже не раз вызывало мое удивление и вместе с тем отвращение. Это был человек-зверь с приплюснутой головой, выдающейся вперед нижней челюстью, широкой грудной клеткой и обросшими волосом руками и ногами. Против него выступали ручки кранов и небольших колес, которые он должен был поворачивать в разные стороны, в зависимости от хода работы механизма, которым он управлял. Работа несложная, но требующая внимания и точности. Мне неприятно было видеть, как управлялось это существо, пуская в ход одновременно то пальцы рук, то ног. При этом оно успевало пристально рассматривать меня своими острыми, узкими глазами.
Особый интерес его привлек мой шоколад, который я вытащил из кармана пальто, чтобы утолить голод. Таблетки, которые составляли основу питания, всегда дополнялись небольшим количеством чего-нибудь сладкого и вкусного. Шоколад, как продукт, получаемый извне, конечно, был доступен только для иностранцев, которых все же, надо сказать, здесь сильно баловали. Я давно уже заметил, что местные жители обладали небольшим пороком, если можно это назвать вообще пороком, – пристрастием ко всевозможным видам сладостей, лакомств и пряностей. Более близкие к иностранцам охотно употребляли вина.
Существо, сидевшее рядом со мной, верно, никогда не видело шоколада, и теперь ноздри его расширялись от запаха, который оно ощущало при его тонком обонянии.
Я отломил половину плитки и подал ему. Он взял ее и, не забывая своей работы, долго крутил шоколад перед своим носом. Потом попробовал языком, откусил от края маленький кусочек, и лицо его выразило полный восторг. Глаза его смотрели на меня другим взглядом: в них блестели доброта и благодарность. Я почувствовал, что приобретаю расположение этого животного. Я спросил:
– Как вас зовут?
В ответ этот человек-зверь прохрипел:
– Ур.
Это прозвище хорошо подходило к его хозяину. Я дал ему еще кусок шоколадной плитки. Он взял ее, но не стал есть, а спрятал в карман и после длительного молчания спросил меня:
– Как называется?
Английский язык этого зверя был правильный, но отличался лаконичностью.
– Шоколад.
– Он очень вкусен, вкуснее меда.
Я понял, что этим сравнением Ур хотел показать, что шоколад ему нравится больше всех лакомств, которые он знал.
Я посмотрел на его номер. Знаменатель показывал, что Ур принадлежит к 177-му разряду.
– Людей вашего разряда здесь работает много? – обратился я к нему с вопросом.
Он долго думал, прежде чем ответить мне, и чесал у себя за ухом.
– На всех машинах наши. Наверху, на Высоком Утесе, наших много.
Это определение «наши» заинтересовало меня. Значит, эти люди чувствуют какую-то близость друг к другу или родство.
Ур внимательно осмотрел меня с ног до головы и сказал:
– Ур любит курить.
К сожалению, я не курю и поэтому не мог попотчевать табаком это невинное существо.
– В следующий раз, – сказал я, – я привезу вам целую пачку табаку. Разве вам не дают?
– Выкурил весь, – отвечал он, искусно подтягивая ногой поближе ко мне стул. – Садитесь.
В это время я заметил проходящего вдоль стены, где опускали первые плиты фундамента, Гри-Гри. Я должен был его увидеть, и потому моя беседа с Уром на этот раз окончилась.
Иногда самая ничтожная встреча имеет в жизни громадное значение, порой изменяя все течение ее.
К четырем часам я освободился от своих занятий и спустился вниз, в Новый город, где пообедал у Чартнея.
Устройство его квартиры мало чем отличалось от моей, и обед точно так же он получал по трубам из местного клуба. Такой же безмолвный слуга, как и мой, прислуживал за столом и так же, как мне казалось, зорко наблюдал за каждым нашим движением.
Чартней мало церемонился в выражениях и говорил совершенно свободно, как будто не знал о существовании механических глаз и ушей.
После непродолжительного отдыха я переоделся в вечерний костюм и, посмотрев на себя в зеркало, остался доволен своим видом. Я заметно поправился и помолодел. Не знаю уж, что особенно шло мне впрок – питание, воздух или правильная жизнь. Честное слово, меня не узнали бы в Париже. Мой друг Камескасс, наверное, думает, что от меня остались одни кости.
До Главного Города я проделал путь на аэроплане и там, на квартире Тардье, встретился с Петровским и супругами Фишер, которые были приглашены на венчание так же, как и я.
Закрытый автомобиль, в котором я ехал уже однажды с Тардье, подкатил к подъезду, и мы уселись в него: на заднем сиденье чета Фишер, а я, Тардье и Петровский – на переднем. Петровский был в очень веселом настроении и всю дорогу шутил, а мадам Фишер казалась печальной.
Петровский говорил:
– В этой стране не существует обрядов, все, что пахнет декоративностью или условностью, изгнано. Я не знаю другого народа в мире, который был бы так прост, как здешний. Представьте себе, если бы я устраивал крестины, аббату пришлось бы окунать в купель сразу двести пятьдесят тысяч ребят, а то и больше. Хороша должна быть купель!
Я засмеялся и ясно увидел, что наш разговор коробит чувства супругов. Мадам Фишер отвернулась к окну автомобиля и стала усиленно что-то рассматривать, хотя вокруг была полная тьма, а Фишер, растягивая слова, сказал:
– Можно как угодно смотреть на обряды, но все же они составляют украшение жизни, и без них делается скучно. Мне нравятся народы, у которых сохраняются старые обычаи и обряды. В этом смысле англичане стоят на первом месте, а вы, русские, всегда отличались анархизмом.
В автомобиле становилось все холоднее по мере того, как мы приближались к цели нашего путешествия.
Без пяти семь автомобиль остановился перед маленькой освещенной часовней с невысокой острой готической крышей. Рядом стоял одноэтажный дом, где жил аббат. Все пространство вокруг было покрыто белым снегом. Из-за горного кряжа выползала меланхоличная луна, бледный свет ее серебрил крест часовни и неверными штрихами вырисовывал окрестности.
В притворе было тепло; здесь все уже были в сборе. Жених и невеста выглядели особенно торжественно. Лица их выражали какую-то особую важность. Миссис Смит, одетая в светлое платье, завитая, подтянутая так, что она казалась выше своего обычного роста, вытирала платком глаза, стараясь скрыть навертывающиеся слезы. Три-четыре пожилых женщины и две молоденьких мисс из Американского сеттльмента, одетые по-праздничному, составляли женскую часть приглашенных и держались тесной группой, с жаром обсуждая какой-то вопрос. Фрау Фишер присоединилась к ним. Мужчины стояли с другой стороны, тут были Шервуд, Педручи, Левенберг, два пожилых джентльмена, которых я видел когда-то в читальне клуба (это были два почтенных профессора), и три древних старичка из оставшихся в живых участников экспедиции.
Взгляд мой искал мадам Гаро, но ее не было. Беспокойство охватило меня, я рассеянно здоровался, стараясь объяснить себе ее отсутствие.
Миссис Смит, вероятно, угадала мои мысли, потому что успела шепнуть мне в то время, как я нагнулся к ее руке:
– Мадам Гаро ожидает нас дома; она была так любезна, что отпустила старую Эльзу сюда, а сама взялась подготовить все к нашему возвращению.
Только что мы вошли, дверь во внутреннее помещение часовни открылась. Там горели восковые свечи, освещая мягким дрожащим светом алтарь и аналой перед ним. Лепные украшения, статуя мадонны и распятие выделялись на стенах, окруженные темными резкими тенями.
Аббат, в белом одеянии, обычном для католических священников, стоял перед алтарем и вполголоса, то повышая, то понижая тон, невнятно произносил какую-то молитву. Небольшой старичок суетился среди нас. Мы были очень неопытны и не знали, что делать. Он восстановил порядок. Жених и невеста были водворены перед алтарем, шаферы – мужчины и девушки – поставлены сзади них, гости размещены вокруг.
Аббат спустился со ступенек алтаря и подошел к аналою. Я не узнал его лица. Скромность и благочестие были написаны на нем. Каждое движение, каждый жест были рассчитаны на эффект. Перед нами был настоящий католический священнослужитель, умудренный в улавливании душ. Я не удивлялся, почему присутствующие здесь женщины прониклись религиозным чувством при чтении молитв.
Голос аббата, дребезжащее пение его, которому вторил маленький старичок, запах горящего воска, вид жениха и невесты, сияющие венцы над их головами, общее повышенное настроение присутствующих – все это действовало на меня, и я чувствовал себя в каком-то приподнятом возбужденном состоянии. Мне казалось, будь мадам Гаро здесь и, относись она ко мне несколько иначе, я с восторгом предстал бы с ней перед этим алтарем.
Служба кончилась. Перед нами стояли молодые – мсье Тардье и его жена. Все подходили с поздравлениями.
В то время как старичок гасил свечи и часовня наполнялась мраком, мы оделись в притворе и веселой, шумной толпой вышли из церкви.
Аббат успел уже переодеться. Он пригласил нас зайти к нему в дом выпить за здоровье молодых. В первой большой комнате, уютно обставленной и очень теплой, на столе было приготовлено шампанское. В то время как все подняли бокалы, вдруг воцарилось странное молчание. Я думал, что кто-нибудь будет говорить. Лица всех изображали внимание и нескрываемое почтение. Наконец, я догадался и прижал кнопку предохранителя. В мозгу моем сразу появилась мысль, выражаемая словами:
«…поздравление. Молодые заслужили талантами и трудом счастливую жизнь. Их педагогическая деятельность помогла воспитать не одно поколение в Долине Новой Жизни. Это никогда не может быть забыто. Тем самым они обеспечили себе внешние условия счастья. Внутренние условия в них самих, они неизменны. Я желаю им удовлетворения всех их желаний и надеюсь, что они будут еще долго служить на пользу тому делу, которому они отдали так много сил».
Начала речи я не слышал, но понял, что ее произнес с помощью внушения Куинслей, который очень хорошо относился к Тардье.
Аппарат, с помощью которого была передана эта речь, висел под потолком комнаты. После этого вступления начались тосты присутствующих, более простые, но более сердечные. Педручи поднял бокал за мадам Мэри Тардье, которую он когда-то носил на руках.
– Еще в раннем детстве, – сказал он, – я знал, что маленькое дитя будет счастливо. Ей всегда все удавалось, все желания ее исполнялись, и даже капризы, шалости сходили с рук. Предчувствие меня не обмануло. Счастье не оставляет ее. Она выбрала себе прекрасного мужа; можно было опасаться, что выбор будет слишком затруднителен – много женихов. Но она не ошиблась и выбрала лучшего. Прошу извинить меня, господа, – Педручи при этих словах обвел глазами нас, всех присутствующих мужчин. – Итак, счастливое сочетание: лучшая невеста и лучший жених. Я пью за это сочетание.
Все крикнули «ура». Потом говорили Шервуд, Левенберг, и наконец очередь дошла до меня. Я сказал несколько ничего не значащих слов и отошел в сторону.
Миссис Смит пригласила меня зайти к ним, так как там соберется небольшая компания посидеть вместе с молодыми.
Педручи, Шервуд и профессора уселись в автомобили и укатили вниз по дороге, а все оставшиеся отправились к Американскому сеттльменту пешком.
Короткий переход при ярком лунном свете по хорошо утоптанной тропинке, по снежной равнине, доставил мне большое удовольствие.
Мадам Гаро встретила нас как хозяйка. Как обворожительна была она в этой роли! Заботы по хозяйству заставили ее забыть на время тоску и тревогу; глаза ее горели веселым блеском и приветливостью. Я нежно поцеловал ее руку, здороваясь с ней. Она на мгновенье остановила свой взгляд на мне, и мне показалось, этот взгляд говорил, что она рада видеть меня. Я был счастлив.
С нетерпением я ждал конца ужина, чтобы поговорить наедине с мадам Гаро. Разговоры за столом были мало интересны. Наконец все поднялись из-за стола. Кофе и вино были сервированы в соседней комнате. Я умышленно замешкался в столовой.
– Я хотела бы сказать вам несколько слов, – проговорила мадам Гаро, подходя ко мне. – Пойдемте в маленькую гостиную.
В этой комнате горела небольшая лампочка на столе: мы сели около стола на плетеные легкие стулья. Лица мадам Гаро я не мог видеть, так как его покрывала тень абажура. Она помолчала.
– Вы не узнали ничего нового?
– Нет, я абсолютно ничего не слышал. Тюрьма, в которой был заключен ваш муж, построена на небольшом горном плато, вход туда запрещен посторонним, поэтому мне и моим друзьям не удалось получить каких-либо сведений.
– Куинслей был здесь еще два раза. Последний раз, когда я спросила его, что, предполагает он, могло случиться с моим мужем, он повел такой разговор, который показал мне, что он не хочет всего сказать сейчас и только подготовляет меня. Я высказала ему свое предположение и добавила, что его умалчивание начинает меня страшить. Он уверял, что мне совершенно не нужно беспокоиться, и распространился на тему, как несчастны женщины, которые строят все свое счастье на любви к одному человеку.
– Мало ли что может случиться с этим кумиром, – сказал Куинслей. Хорошо, если он будет разбит руками самой поклонницы, – тогда возможно воздвигнуть новый кумир, – но беда, если он исчезнет по своей воле или по воле других. Тогда поклонница считает нужным навек остаться ему верной, носиться со своим несчастьем и искать у всех сочувствия. Это все отзывается каким-то романтизмом, истерией, искусственностью. У молодой здоровой женщины должно быть много интересов в жизни; ее стремления не могут уложиться в привязанности к одному человеку. Силы ее здоровья не позволят ей зачахнуть оттого, что ей изменит ее любимый или просто уйдет из ее жизни. Жизнь человеческая настолько непрочна, что на ней нельзя строить свое счастье. Десять лет, потраченных в мечтах ради будущего счастья, не могут быть ничем оправданы. Действительная жизнь убивается ради призрачной будущности, которая, может быть, никогда не осуществится. Я спрашиваю вас, – закончил Куинслей, – стали бы вы ждать вашего мужа, если бы вы знали заранее, что он возвратится к вам через двадцать лет?
Я отвечала ему, что я не понимаю его софизмов, я привыкла мыслить просто. В данном случае вообще не требуется никаких размышлений, говорит исключительно сердце.
– Сердце… знаете ли вы, что такое сердце? Сердце заведует кровообращением и ничего не говорит.
Я прервала этот разговор, потому что слова его меня раздражали. Я откровенно высказала свою догадку, что он подготавливает меня к сообщению об исчезновении моего дорогого Леона.
Куинслей не сказал чего-либо определенного, но, я думаю, что я не ошиблась.
Разговор наш кончился тем, что я выгнала его отсюда. Он позволил себе опять перейти границы. Я выгнала его и тем самым, может, погубила несчастного Леона…
Она рыдала. Давно накопившаяся горечь излилась потоком слез. Я слегка обнял ее за талию и старался утешить.
Наконец рыдания начали утихать.
Я вышел из этой комнаты опечаленный, потрясенный, но в то же время чувствовал, что с этого момента отношения наши с мадам Гаро изменились. Мы стали ближе друг к другу, и у нее пробудилась ко мне нежность.
Наступил праздник весеннего спорта. Это было около двадцатого февраля. Погода резко изменилась, южный ветер нес с собой духоту тропиков. Снег быстро таял в горах; солнечные лучи воскрешали уснувшую за зиму природу, луга покрывались свежей травой, и первые цветы развертывали свои лепестки. Птицы возились на ветвях кустов и деревьев, а насекомые роились в воздухе.
Я более чем когда-либо чувствовал неразрывную связь свою с природой. Сердце билось сильнее, кровь приливала к голове, мысли путались и далеко уносились от разложенных передо мною книг и чертежей.
Этот праздничный день я решил провести в Новом городе.
Прекрасное его расположение и чудные окрестности все более привлекали меня к нему.
Я сидел на бульваре, на скамейке, поставленной у набережной. Передо мной расстилалась водная гладь с набегающей от свежего ветра рябью. Дул горный ветер. Солнце приятно жгло спину. Было раннее утро. По улице вдоль набережной проходило шествие за шествием. Будничные серые костюмы были заменены разноцветными спортивными нарядами. Соответственно роду спорта и его характеру костюмы имели те или другие особенности.
Состязающиеся в беге шли полуобнаженные, в коротких легких трусиках; футболисты, а также играющие в теннис, в гольф имели на своих костюмах отличия разных команд, к которым они принадлежали.
Они несли с собой все принадлежности, необходимые для игр. Красивые значки и знамена развевались над группами проходивших. Все это устремлялось на громадный стадион, выстроенный за городом и немного похожий на римский Колизей.
От разнообразия цветов, одежд и знамен рябило в глазах. Мерный топот ног и сдержанный гул голосов раздавались в воздухе. Отсутствие музыки и пения отличало этот праздник, от любого европейского.
Я долго присматривался к лицам проходящих мимо меня. Я видел, что весна и праздничное настроение захватило их: от обычной пасмурности и суровости не осталось и следа. Может быть, в данном случае имел значение и гипноз. Впоследствии я не раз мог удостовериться, что местное население почти всегда находилось под сильным влиянием внушения, исходящего из центрального управления страной.
Одним словом, в этот день все должны были быть веселыми, и все на самом деле веселились.
Огромные плакаты возвещали программу игр и состязаний. Сейчас проходили бесконечной вереницей ряды детей всякого возраста: старшие из них несли ружья. Один из номеров сегодняшней программы заключался в стрельбе в цель, на приз.
Глаза мои устали от этого калейдоскопа красок и линий, и я отвернулся в сторону спокойной глади вод.
Там, над озером, поблескивая на солнце крыльями, как громадные стрекозы, носились летающие люди.
В мыслях моих возник образ мадам Гаро, и желание видеть ее, быть рядом с ней, слышать ее голос превратилось в острое чувство тоски и душевной боли. Я обернулся. Рядом со мной на скамейке уселся кто-то из проходивших. Я с досадой посмотрел на него и вдруг узнал Ура. Он был одет в яркое красное узкое платье, обтягивающее его неуклюжую, непропорционально скроенную фигуру. На голове у него красовалась небольшая, такого же цвета, как платье, кепка, а ноги были обуты в громадные, тяжелые рыжие ботинки. Он повернулся ко мне и осклабил свои белые зубы. Кожа на лице сложилась в глубокие складки, глаза улыбались. Он притронулся рукой к козырьку и сказал:
– Хорошо, тепло… Весело.
Я понял, что это существо считает меня своим знакомым и желает разговаривать. Я спросил:
– А вы разве не принимаете участия в играх или состязаниях?
– Конечно, принимаю.
– В чем же выражается ваше участие?
– Мы выжимаем стрелу. Кто сильнее, тот отклоняет ее дальше.
– О, это интересно!
Я подумал про себя, что этим людям-зверям предоставляется узкое поле самых грубых развлечений.
– Что вы еще делаете? – обратился я опять к Уру.
– Мы лазим на мачты. Очень трудно. Они скользкие.
Он вытащил из кармана трубку и начал набивать ее табаком.
– Наши сильнее всех. Никто не лазит так, как наши, – с гордостью сказал он.
У меня явилась мысль поглубже проникнуть в голову этого странного существа.
– Отчего ваши не принимают участия в управлении работами? Почему их нет на высших должностях?
Ур не сразу ответил. Он оглянулся вокруг себя, потом тихим голосом прорычал:
– Нас не любят. Наш отряд единственный. Нам завидуют. Мы сильнее и ловчее всех.
«Ага, и здесь, в Долине Новой Жизни, есть угнетенные; они чувствуют неудовлетворение и злобу к своим угнетателям и объясняют по-своему свое приниженное положение», – думал я, рассматривая новыми глазами своего соседа по скамейке.
Лицо Ура потеряло выражение веселья и доброты, и на нем легла тень злобы и негодования. Он прибавил:
– Моя голова, может быть, слабее, зато все тело здоровое и сильное. Я могу все.
В это время ко мне подошел Гри-Гри, с которым я виделся очень часто после нашей поездки по шлюзам.
Он был одет во фланелевый светлый костюм и держал в руках ракетку для тенниса.
– Я отстал от своей команды, – сказал он, садясь рядом со мной. – Я охотно посижу с вами несколько минут. Чудесное утро.
Ур сейчас же поднялся со скамьи и исчез среди проходивших мимо.
– Скажите, – обратился я к Гри-Гри, – каковы отношения у вас между товарищами? Я разумею всех здешних жителей.
– Какие отношения? Я не совсем понимаю вас. Какие же могут быть отношения, кроме самых лучших?
– Но у вас нет полного равенства. Некоторые, подобно вам, находятся в привилегированном положении, занимают видные места, другие остаются всю жизнь в роли простых рабочих. Уже это одно должно вызывать зависть.
– Вы знаете, что с раннего детства все мы подвергаемся постоянным исследованиям; чисто объективным методом определяется уровень нашего духовного и физического развития. Каждый ставится на работу в зависимости от его сил, талантов и склонностей. Какая же может быть зависть или недовольство, если мы понимаем, что все делается по справедливости? Кроме того, мы работаем для одной общей цели. Мы все представляем из себя отдельные части одного громадного механизма.
– Все же у вас происходят между собой столкновения, споры, несогласия?
Гри-Гри ответил, подумав:
– Я вспоминаю такие случаи, но все они касались не личных интересов, а общего дела, и они всегда кончались разъяснениями авторитетов, стоящих выше спорящих.
– Бывали ли случаи, – спросил я, – каких-либо преступлений, обмана и лжи?
– Такие печальные случаи наблюдались, но очень редко. Мы не имеем дурных зачатков в себе, и наше воспитание и жизнь не располагают к этому. Стремление всех нас заключается в постоянном совершенствовании как самих себя, так и всех, с кем мы сталкиваемся. В будущем это стремление распространится на весь мир.
Он задумался и спросил:
– Но почему вы задаете мне такие вопросы?
Я не хотел сообщить ему свой разговор с Уром и поэтому сказал:
– Среди вас могут быть неудачные единицы, а может быть, и целые разряды.
– Да, конечно, – согласился Гри-Гри. – Такими неудачными оказались, например, разряды, полученные от смешения элементов человека и обезьяны. Дальнейшее получение их прекращено, точно так же, как прекращено получение женского пола. Женщины не выдерживали конкуренции с нами на всех поприщах. Они являются просто ненужными. Все, что нужно для развития человека, мы получаем из органов, взятых из человеческого эмбриона.
Я перебил Гри-Гри, сказав ему, что Петровский показал мне инкубаторий и ознакомил меня со всем, происходящим там.
Гри-Гри, видимо, торопился. Он посмотрел на часы.
– Мне надо идти, сейчас начнутся состязания. В них я не принимаю участия, но я не хочу пропустить ни одного номера.
Я пошел вместе с ним. Улицы пустели. Через несколько минут на них не будет ни одного человека. Все население, от мала до велика, наполняло стадион. В этот день по всей стране происходило одно и то же. Каждый знал, что он может принять участие в торжествах или в качестве участника, или зрителя.
Обратный путь был совершен без всяких приключений. Я был очень доволен поездкой, с чувством поблагодарил Чартнея. Мы расстались: я отправился ночевать в Колонию, а он остался у себя на квартире, в Новом городе. Оказалось, моя служба протекала вся в мастерских на берегу озера и поэтому не требовала переселения со старой, насиженной уже квартиры в Колонии.
Я часто встречался с Чартнеем, который постоянно был в разъездах по новым строящимся шлюзам.
Через две недели я получил письмо, запечатанное в небольшой, изящной формы конверт. В нем была карточка, на которой я прочел: «Мсье Герье, сим извещаю вас, что 10 февраля сего года дочь моя, мисс Мэри Смит, вступает в брак с мсье Тардье. Венчание будет происходить в часовне около Американского сеттльмента в семь часов вечера; Элеонора Смит».
Как странно мне было читать эти строки и видеть эту толстую карточку с золотым обрезом в обстановке Долины Новой Жизни! Мне кажется, что англичане способны носить фраки и смокинги и посылать пригласительные карточки даже в аду.
Конечно, я с удовольствием поеду на это венчание. Желание видеть мадам Гаро усиливалось с каждым днем. Теперь я получил возможность осуществить его. Я боялся только, что не вытерплю до этого срока.
Наконец настал долгожданный день.
Я провел его на работе. Последнее время мне приходилось бывать на постройке третьего шлюза. Здесь шли землечерпальные работы.
Мои новые приспособления были пущены полным ходом. Воздух сотрясался от звона цепей, визга колес и стука молотов. Многочисленные насосы откачивали грунтовые воды. Удивляли планомерность и спокойствие работы. Не слышно было обычных криков, не видно было суеты и беспорядочной толкотни. Гигантский шлюз создавался с такой быстротой, что общие очертания его менялись с каждым часом. Всевозможные машины, которые я видел здесь, выполняли всю работу при участии самого незначительного количества людей.
Рядом со мной на площадке двигателя сидело существо, которое уже не раз вызывало мое удивление и вместе с тем отвращение. Это был человек-зверь с приплюснутой головой, выдающейся вперед нижней челюстью, широкой грудной клеткой и обросшими волосом руками и ногами. Против него выступали ручки кранов и небольших колес, которые он должен был поворачивать в разные стороны, в зависимости от хода работы механизма, которым он управлял. Работа несложная, но требующая внимания и точности. Мне неприятно было видеть, как управлялось это существо, пуская в ход одновременно то пальцы рук, то ног. При этом оно успевало пристально рассматривать меня своими острыми, узкими глазами.
Особый интерес его привлек мой шоколад, который я вытащил из кармана пальто, чтобы утолить голод. Таблетки, которые составляли основу питания, всегда дополнялись небольшим количеством чего-нибудь сладкого и вкусного. Шоколад, как продукт, получаемый извне, конечно, был доступен только для иностранцев, которых все же, надо сказать, здесь сильно баловали. Я давно уже заметил, что местные жители обладали небольшим пороком, если можно это назвать вообще пороком, – пристрастием ко всевозможным видам сладостей, лакомств и пряностей. Более близкие к иностранцам охотно употребляли вина.
Существо, сидевшее рядом со мной, верно, никогда не видело шоколада, и теперь ноздри его расширялись от запаха, который оно ощущало при его тонком обонянии.
Я отломил половину плитки и подал ему. Он взял ее и, не забывая своей работы, долго крутил шоколад перед своим носом. Потом попробовал языком, откусил от края маленький кусочек, и лицо его выразило полный восторг. Глаза его смотрели на меня другим взглядом: в них блестели доброта и благодарность. Я почувствовал, что приобретаю расположение этого животного. Я спросил:
– Как вас зовут?
В ответ этот человек-зверь прохрипел:
– Ур.
Это прозвище хорошо подходило к его хозяину. Я дал ему еще кусок шоколадной плитки. Он взял ее, но не стал есть, а спрятал в карман и после длительного молчания спросил меня:
– Как называется?
Английский язык этого зверя был правильный, но отличался лаконичностью.
– Шоколад.
– Он очень вкусен, вкуснее меда.
Я понял, что этим сравнением Ур хотел показать, что шоколад ему нравится больше всех лакомств, которые он знал.
Я посмотрел на его номер. Знаменатель показывал, что Ур принадлежит к 177-му разряду.
– Людей вашего разряда здесь работает много? – обратился я к нему с вопросом.
Он долго думал, прежде чем ответить мне, и чесал у себя за ухом.
– На всех машинах наши. Наверху, на Высоком Утесе, наших много.
Это определение «наши» заинтересовало меня. Значит, эти люди чувствуют какую-то близость друг к другу или родство.
Ур внимательно осмотрел меня с ног до головы и сказал:
– Ур любит курить.
К сожалению, я не курю и поэтому не мог попотчевать табаком это невинное существо.
– В следующий раз, – сказал я, – я привезу вам целую пачку табаку. Разве вам не дают?
– Выкурил весь, – отвечал он, искусно подтягивая ногой поближе ко мне стул. – Садитесь.
В это время я заметил проходящего вдоль стены, где опускали первые плиты фундамента, Гри-Гри. Я должен был его увидеть, и потому моя беседа с Уром на этот раз окончилась.
Иногда самая ничтожная встреча имеет в жизни громадное значение, порой изменяя все течение ее.
К четырем часам я освободился от своих занятий и спустился вниз, в Новый город, где пообедал у Чартнея.
Устройство его квартиры мало чем отличалось от моей, и обед точно так же он получал по трубам из местного клуба. Такой же безмолвный слуга, как и мой, прислуживал за столом и так же, как мне казалось, зорко наблюдал за каждым нашим движением.
Чартней мало церемонился в выражениях и говорил совершенно свободно, как будто не знал о существовании механических глаз и ушей.
После непродолжительного отдыха я переоделся в вечерний костюм и, посмотрев на себя в зеркало, остался доволен своим видом. Я заметно поправился и помолодел. Не знаю уж, что особенно шло мне впрок – питание, воздух или правильная жизнь. Честное слово, меня не узнали бы в Париже. Мой друг Камескасс, наверное, думает, что от меня остались одни кости.
До Главного Города я проделал путь на аэроплане и там, на квартире Тардье, встретился с Петровским и супругами Фишер, которые были приглашены на венчание так же, как и я.
Закрытый автомобиль, в котором я ехал уже однажды с Тардье, подкатил к подъезду, и мы уселись в него: на заднем сиденье чета Фишер, а я, Тардье и Петровский – на переднем. Петровский был в очень веселом настроении и всю дорогу шутил, а мадам Фишер казалась печальной.
Петровский говорил:
– В этой стране не существует обрядов, все, что пахнет декоративностью или условностью, изгнано. Я не знаю другого народа в мире, который был бы так прост, как здешний. Представьте себе, если бы я устраивал крестины, аббату пришлось бы окунать в купель сразу двести пятьдесят тысяч ребят, а то и больше. Хороша должна быть купель!
Я засмеялся и ясно увидел, что наш разговор коробит чувства супругов. Мадам Фишер отвернулась к окну автомобиля и стала усиленно что-то рассматривать, хотя вокруг была полная тьма, а Фишер, растягивая слова, сказал:
– Можно как угодно смотреть на обряды, но все же они составляют украшение жизни, и без них делается скучно. Мне нравятся народы, у которых сохраняются старые обычаи и обряды. В этом смысле англичане стоят на первом месте, а вы, русские, всегда отличались анархизмом.
В автомобиле становилось все холоднее по мере того, как мы приближались к цели нашего путешествия.
Без пяти семь автомобиль остановился перед маленькой освещенной часовней с невысокой острой готической крышей. Рядом стоял одноэтажный дом, где жил аббат. Все пространство вокруг было покрыто белым снегом. Из-за горного кряжа выползала меланхоличная луна, бледный свет ее серебрил крест часовни и неверными штрихами вырисовывал окрестности.
В притворе было тепло; здесь все уже были в сборе. Жених и невеста выглядели особенно торжественно. Лица их выражали какую-то особую важность. Миссис Смит, одетая в светлое платье, завитая, подтянутая так, что она казалась выше своего обычного роста, вытирала платком глаза, стараясь скрыть навертывающиеся слезы. Три-четыре пожилых женщины и две молоденьких мисс из Американского сеттльмента, одетые по-праздничному, составляли женскую часть приглашенных и держались тесной группой, с жаром обсуждая какой-то вопрос. Фрау Фишер присоединилась к ним. Мужчины стояли с другой стороны, тут были Шервуд, Педручи, Левенберг, два пожилых джентльмена, которых я видел когда-то в читальне клуба (это были два почтенных профессора), и три древних старичка из оставшихся в живых участников экспедиции.
Взгляд мой искал мадам Гаро, но ее не было. Беспокойство охватило меня, я рассеянно здоровался, стараясь объяснить себе ее отсутствие.
Миссис Смит, вероятно, угадала мои мысли, потому что успела шепнуть мне в то время, как я нагнулся к ее руке:
– Мадам Гаро ожидает нас дома; она была так любезна, что отпустила старую Эльзу сюда, а сама взялась подготовить все к нашему возвращению.
Только что мы вошли, дверь во внутреннее помещение часовни открылась. Там горели восковые свечи, освещая мягким дрожащим светом алтарь и аналой перед ним. Лепные украшения, статуя мадонны и распятие выделялись на стенах, окруженные темными резкими тенями.
Аббат, в белом одеянии, обычном для католических священников, стоял перед алтарем и вполголоса, то повышая, то понижая тон, невнятно произносил какую-то молитву. Небольшой старичок суетился среди нас. Мы были очень неопытны и не знали, что делать. Он восстановил порядок. Жених и невеста были водворены перед алтарем, шаферы – мужчины и девушки – поставлены сзади них, гости размещены вокруг.
Аббат спустился со ступенек алтаря и подошел к аналою. Я не узнал его лица. Скромность и благочестие были написаны на нем. Каждое движение, каждый жест были рассчитаны на эффект. Перед нами был настоящий католический священнослужитель, умудренный в улавливании душ. Я не удивлялся, почему присутствующие здесь женщины прониклись религиозным чувством при чтении молитв.
Голос аббата, дребезжащее пение его, которому вторил маленький старичок, запах горящего воска, вид жениха и невесты, сияющие венцы над их головами, общее повышенное настроение присутствующих – все это действовало на меня, и я чувствовал себя в каком-то приподнятом возбужденном состоянии. Мне казалось, будь мадам Гаро здесь и, относись она ко мне несколько иначе, я с восторгом предстал бы с ней перед этим алтарем.
Служба кончилась. Перед нами стояли молодые – мсье Тардье и его жена. Все подходили с поздравлениями.
В то время как старичок гасил свечи и часовня наполнялась мраком, мы оделись в притворе и веселой, шумной толпой вышли из церкви.
Аббат успел уже переодеться. Он пригласил нас зайти к нему в дом выпить за здоровье молодых. В первой большой комнате, уютно обставленной и очень теплой, на столе было приготовлено шампанское. В то время как все подняли бокалы, вдруг воцарилось странное молчание. Я думал, что кто-нибудь будет говорить. Лица всех изображали внимание и нескрываемое почтение. Наконец, я догадался и прижал кнопку предохранителя. В мозгу моем сразу появилась мысль, выражаемая словами:
«…поздравление. Молодые заслужили талантами и трудом счастливую жизнь. Их педагогическая деятельность помогла воспитать не одно поколение в Долине Новой Жизни. Это никогда не может быть забыто. Тем самым они обеспечили себе внешние условия счастья. Внутренние условия в них самих, они неизменны. Я желаю им удовлетворения всех их желаний и надеюсь, что они будут еще долго служить на пользу тому делу, которому они отдали так много сил».
Начала речи я не слышал, но понял, что ее произнес с помощью внушения Куинслей, который очень хорошо относился к Тардье.
Аппарат, с помощью которого была передана эта речь, висел под потолком комнаты. После этого вступления начались тосты присутствующих, более простые, но более сердечные. Педручи поднял бокал за мадам Мэри Тардье, которую он когда-то носил на руках.
– Еще в раннем детстве, – сказал он, – я знал, что маленькое дитя будет счастливо. Ей всегда все удавалось, все желания ее исполнялись, и даже капризы, шалости сходили с рук. Предчувствие меня не обмануло. Счастье не оставляет ее. Она выбрала себе прекрасного мужа; можно было опасаться, что выбор будет слишком затруднителен – много женихов. Но она не ошиблась и выбрала лучшего. Прошу извинить меня, господа, – Педручи при этих словах обвел глазами нас, всех присутствующих мужчин. – Итак, счастливое сочетание: лучшая невеста и лучший жених. Я пью за это сочетание.
Все крикнули «ура». Потом говорили Шервуд, Левенберг, и наконец очередь дошла до меня. Я сказал несколько ничего не значащих слов и отошел в сторону.
Миссис Смит пригласила меня зайти к ним, так как там соберется небольшая компания посидеть вместе с молодыми.
Педручи, Шервуд и профессора уселись в автомобили и укатили вниз по дороге, а все оставшиеся отправились к Американскому сеттльменту пешком.
Короткий переход при ярком лунном свете по хорошо утоптанной тропинке, по снежной равнине, доставил мне большое удовольствие.
Мадам Гаро встретила нас как хозяйка. Как обворожительна была она в этой роли! Заботы по хозяйству заставили ее забыть на время тоску и тревогу; глаза ее горели веселым блеском и приветливостью. Я нежно поцеловал ее руку, здороваясь с ней. Она на мгновенье остановила свой взгляд на мне, и мне показалось, этот взгляд говорил, что она рада видеть меня. Я был счастлив.
С нетерпением я ждал конца ужина, чтобы поговорить наедине с мадам Гаро. Разговоры за столом были мало интересны. Наконец все поднялись из-за стола. Кофе и вино были сервированы в соседней комнате. Я умышленно замешкался в столовой.
– Я хотела бы сказать вам несколько слов, – проговорила мадам Гаро, подходя ко мне. – Пойдемте в маленькую гостиную.
В этой комнате горела небольшая лампочка на столе: мы сели около стола на плетеные легкие стулья. Лица мадам Гаро я не мог видеть, так как его покрывала тень абажура. Она помолчала.
– Вы не узнали ничего нового?
– Нет, я абсолютно ничего не слышал. Тюрьма, в которой был заключен ваш муж, построена на небольшом горном плато, вход туда запрещен посторонним, поэтому мне и моим друзьям не удалось получить каких-либо сведений.
– Куинслей был здесь еще два раза. Последний раз, когда я спросила его, что, предполагает он, могло случиться с моим мужем, он повел такой разговор, который показал мне, что он не хочет всего сказать сейчас и только подготовляет меня. Я высказала ему свое предположение и добавила, что его умалчивание начинает меня страшить. Он уверял, что мне совершенно не нужно беспокоиться, и распространился на тему, как несчастны женщины, которые строят все свое счастье на любви к одному человеку.
– Мало ли что может случиться с этим кумиром, – сказал Куинслей. Хорошо, если он будет разбит руками самой поклонницы, – тогда возможно воздвигнуть новый кумир, – но беда, если он исчезнет по своей воле или по воле других. Тогда поклонница считает нужным навек остаться ему верной, носиться со своим несчастьем и искать у всех сочувствия. Это все отзывается каким-то романтизмом, истерией, искусственностью. У молодой здоровой женщины должно быть много интересов в жизни; ее стремления не могут уложиться в привязанности к одному человеку. Силы ее здоровья не позволят ей зачахнуть оттого, что ей изменит ее любимый или просто уйдет из ее жизни. Жизнь человеческая настолько непрочна, что на ней нельзя строить свое счастье. Десять лет, потраченных в мечтах ради будущего счастья, не могут быть ничем оправданы. Действительная жизнь убивается ради призрачной будущности, которая, может быть, никогда не осуществится. Я спрашиваю вас, – закончил Куинслей, – стали бы вы ждать вашего мужа, если бы вы знали заранее, что он возвратится к вам через двадцать лет?
Я отвечала ему, что я не понимаю его софизмов, я привыкла мыслить просто. В данном случае вообще не требуется никаких размышлений, говорит исключительно сердце.
– Сердце… знаете ли вы, что такое сердце? Сердце заведует кровообращением и ничего не говорит.
Я прервала этот разговор, потому что слова его меня раздражали. Я откровенно высказала свою догадку, что он подготавливает меня к сообщению об исчезновении моего дорогого Леона.
Куинслей не сказал чего-либо определенного, но, я думаю, что я не ошиблась.
Разговор наш кончился тем, что я выгнала его отсюда. Он позволил себе опять перейти границы. Я выгнала его и тем самым, может, погубила несчастного Леона…
Она рыдала. Давно накопившаяся горечь излилась потоком слез. Я слегка обнял ее за талию и старался утешить.
Наконец рыдания начали утихать.
Я вышел из этой комнаты опечаленный, потрясенный, но в то же время чувствовал, что с этого момента отношения наши с мадам Гаро изменились. Мы стали ближе друг к другу, и у нее пробудилась ко мне нежность.
Наступил праздник весеннего спорта. Это было около двадцатого февраля. Погода резко изменилась, южный ветер нес с собой духоту тропиков. Снег быстро таял в горах; солнечные лучи воскрешали уснувшую за зиму природу, луга покрывались свежей травой, и первые цветы развертывали свои лепестки. Птицы возились на ветвях кустов и деревьев, а насекомые роились в воздухе.
Я более чем когда-либо чувствовал неразрывную связь свою с природой. Сердце билось сильнее, кровь приливала к голове, мысли путались и далеко уносились от разложенных передо мною книг и чертежей.
Этот праздничный день я решил провести в Новом городе.
Прекрасное его расположение и чудные окрестности все более привлекали меня к нему.
Я сидел на бульваре, на скамейке, поставленной у набережной. Передо мной расстилалась водная гладь с набегающей от свежего ветра рябью. Дул горный ветер. Солнце приятно жгло спину. Было раннее утро. По улице вдоль набережной проходило шествие за шествием. Будничные серые костюмы были заменены разноцветными спортивными нарядами. Соответственно роду спорта и его характеру костюмы имели те или другие особенности.
Состязающиеся в беге шли полуобнаженные, в коротких легких трусиках; футболисты, а также играющие в теннис, в гольф имели на своих костюмах отличия разных команд, к которым они принадлежали.
Они несли с собой все принадлежности, необходимые для игр. Красивые значки и знамена развевались над группами проходивших. Все это устремлялось на громадный стадион, выстроенный за городом и немного похожий на римский Колизей.
От разнообразия цветов, одежд и знамен рябило в глазах. Мерный топот ног и сдержанный гул голосов раздавались в воздухе. Отсутствие музыки и пения отличало этот праздник, от любого европейского.
Я долго присматривался к лицам проходящих мимо меня. Я видел, что весна и праздничное настроение захватило их: от обычной пасмурности и суровости не осталось и следа. Может быть, в данном случае имел значение и гипноз. Впоследствии я не раз мог удостовериться, что местное население почти всегда находилось под сильным влиянием внушения, исходящего из центрального управления страной.
Одним словом, в этот день все должны были быть веселыми, и все на самом деле веселились.
Огромные плакаты возвещали программу игр и состязаний. Сейчас проходили бесконечной вереницей ряды детей всякого возраста: старшие из них несли ружья. Один из номеров сегодняшней программы заключался в стрельбе в цель, на приз.
Глаза мои устали от этого калейдоскопа красок и линий, и я отвернулся в сторону спокойной глади вод.
Там, над озером, поблескивая на солнце крыльями, как громадные стрекозы, носились летающие люди.
В мыслях моих возник образ мадам Гаро, и желание видеть ее, быть рядом с ней, слышать ее голос превратилось в острое чувство тоски и душевной боли. Я обернулся. Рядом со мной на скамейке уселся кто-то из проходивших. Я с досадой посмотрел на него и вдруг узнал Ура. Он был одет в яркое красное узкое платье, обтягивающее его неуклюжую, непропорционально скроенную фигуру. На голове у него красовалась небольшая, такого же цвета, как платье, кепка, а ноги были обуты в громадные, тяжелые рыжие ботинки. Он повернулся ко мне и осклабил свои белые зубы. Кожа на лице сложилась в глубокие складки, глаза улыбались. Он притронулся рукой к козырьку и сказал:
– Хорошо, тепло… Весело.
Я понял, что это существо считает меня своим знакомым и желает разговаривать. Я спросил:
– А вы разве не принимаете участия в играх или состязаниях?
– Конечно, принимаю.
– В чем же выражается ваше участие?
– Мы выжимаем стрелу. Кто сильнее, тот отклоняет ее дальше.
– О, это интересно!
Я подумал про себя, что этим людям-зверям предоставляется узкое поле самых грубых развлечений.
– Что вы еще делаете? – обратился я опять к Уру.
– Мы лазим на мачты. Очень трудно. Они скользкие.
Он вытащил из кармана трубку и начал набивать ее табаком.
– Наши сильнее всех. Никто не лазит так, как наши, – с гордостью сказал он.
У меня явилась мысль поглубже проникнуть в голову этого странного существа.
– Отчего ваши не принимают участия в управлении работами? Почему их нет на высших должностях?
Ур не сразу ответил. Он оглянулся вокруг себя, потом тихим голосом прорычал:
– Нас не любят. Наш отряд единственный. Нам завидуют. Мы сильнее и ловчее всех.
«Ага, и здесь, в Долине Новой Жизни, есть угнетенные; они чувствуют неудовлетворение и злобу к своим угнетателям и объясняют по-своему свое приниженное положение», – думал я, рассматривая новыми глазами своего соседа по скамейке.
Лицо Ура потеряло выражение веселья и доброты, и на нем легла тень злобы и негодования. Он прибавил:
– Моя голова, может быть, слабее, зато все тело здоровое и сильное. Я могу все.
В это время ко мне подошел Гри-Гри, с которым я виделся очень часто после нашей поездки по шлюзам.
Он был одет во фланелевый светлый костюм и держал в руках ракетку для тенниса.
– Я отстал от своей команды, – сказал он, садясь рядом со мной. – Я охотно посижу с вами несколько минут. Чудесное утро.
Ур сейчас же поднялся со скамьи и исчез среди проходивших мимо.
– Скажите, – обратился я к Гри-Гри, – каковы отношения у вас между товарищами? Я разумею всех здешних жителей.
– Какие отношения? Я не совсем понимаю вас. Какие же могут быть отношения, кроме самых лучших?
– Но у вас нет полного равенства. Некоторые, подобно вам, находятся в привилегированном положении, занимают видные места, другие остаются всю жизнь в роли простых рабочих. Уже это одно должно вызывать зависть.
– Вы знаете, что с раннего детства все мы подвергаемся постоянным исследованиям; чисто объективным методом определяется уровень нашего духовного и физического развития. Каждый ставится на работу в зависимости от его сил, талантов и склонностей. Какая же может быть зависть или недовольство, если мы понимаем, что все делается по справедливости? Кроме того, мы работаем для одной общей цели. Мы все представляем из себя отдельные части одного громадного механизма.
– Все же у вас происходят между собой столкновения, споры, несогласия?
Гри-Гри ответил, подумав:
– Я вспоминаю такие случаи, но все они касались не личных интересов, а общего дела, и они всегда кончались разъяснениями авторитетов, стоящих выше спорящих.
– Бывали ли случаи, – спросил я, – каких-либо преступлений, обмана и лжи?
– Такие печальные случаи наблюдались, но очень редко. Мы не имеем дурных зачатков в себе, и наше воспитание и жизнь не располагают к этому. Стремление всех нас заключается в постоянном совершенствовании как самих себя, так и всех, с кем мы сталкиваемся. В будущем это стремление распространится на весь мир.
Он задумался и спросил:
– Но почему вы задаете мне такие вопросы?
Я не хотел сообщить ему свой разговор с Уром и поэтому сказал:
– Среди вас могут быть неудачные единицы, а может быть, и целые разряды.
– Да, конечно, – согласился Гри-Гри. – Такими неудачными оказались, например, разряды, полученные от смешения элементов человека и обезьяны. Дальнейшее получение их прекращено, точно так же, как прекращено получение женского пола. Женщины не выдерживали конкуренции с нами на всех поприщах. Они являются просто ненужными. Все, что нужно для развития человека, мы получаем из органов, взятых из человеческого эмбриона.
Я перебил Гри-Гри, сказав ему, что Петровский показал мне инкубаторий и ознакомил меня со всем, происходящим там.
Гри-Гри, видимо, торопился. Он посмотрел на часы.
– Мне надо идти, сейчас начнутся состязания. В них я не принимаю участия, но я не хочу пропустить ни одного номера.
Я пошел вместе с ним. Улицы пустели. Через несколько минут на них не будет ни одного человека. Все население, от мала до велика, наполняло стадион. В этот день по всей стране происходило одно и то же. Каждый знал, что он может принять участие в торжествах или в качестве участника, или зрителя.