Страница:
По широким ступеням лестницы мы поднялись в большой высокий вестибюль. Прямо перед нами через настежь открытую дверь мы увидели бар – со всем, что бывает в подобного рода заведениях. На полках шкафов за высокой стойкой стояло множество всевозможных бутылок и бутылочек, а на стойке были видны многочисленные блюда, полные всяких яств. Направо из вестибюля лестница вела наверх, а налево открывалась целая анфилада гостиных, уставленных разноцветной мягкой мебелью.
Всюду видны были многочисленные группы гостей, одетых во фраки и смокинги. Съезд еще только начинался. Мы вошли в бар.
Мартини раскланивался с находившимися здесь гостями и познакомил меня с некоторыми из них. Из соседней комнаты раздавалось щелканье шаров, там на нескольких бильярдах шла игра. Многие из гостей сидели на высоких скамьях вдоль стен и наблюдали за играющими. Мы прошли дальше. Большая комната была уставлена раскрытыми ломберными столами, но играющих пока было мало.
В читальне в удобных креслах, с книгами в руках, погруженные в чтение, сидели пожилые джентльмены, а рядом с ними на столиках стояли высокие стаканы с какими-то напитками.
Гости продолжали прибывать. В дверях показалась приземистая, полная фигура аббата.
Я не хотел верить своим глазам: в этом новом мире, и вдруг – аббат. Но ошибки быть не могло. Костюм, лицо, венчик седеющих волос вокруг плешивой головы, манера держать себя – все было настолько характерно, что не вызывало никаких сомнений.
В то время как аббат здоровался и разговаривал почти с каждым из посетителей, Мартини нагнулся к моему уху и прошептал:
– Будьте осторожны, это духовное лицо занимается здесь не культом, а совершенно другим делом. Он несет обязанности ищейки и шпиона. Под личиной добродушия и святости он скрывает злость и предательство. В деле Гаро он сыграл не последнюю роль.
Итак, если в первый момент казалось удивительным, зачем привез сюда Куинслей аббата, то теперь стало ясно, зачем ему был необходим подобный субъект. Куинслей говорил, что он заботится не только о теле ученых специалистов, но даже и об их душах.
Конечно, это звучало насмешкой.
Аббат приблизился к нам, и наш разговор прекратился. Мы познакомились. Его теплые мягкие руки нежно обхватывали мою.
– О, как я рад, – начал он, – как я рад увидеть здесь нового пришельца из старого мира! Мои надежды найти в каждом из прибывающих душу, жаждущую света вечных истин, укрепляются. Наука часто уживается с глубокой верой. Он закатил глаза к потолку и прижал свои руки к сердцу. – Но, увы, мне приходится постоянно в этом разочаровываться.
– Что не мешает вам, многоуважаемый отец, чувствовать себя прекрасно. Посмотрите, какой у вас здоровый вид, – перебил его Мартини. – Я думаю, ваша паства не отличается греховностью, и, мне кажется, только это и может досаждать вам. Какие забавные вещи приходилось вам выслушивать в Италии!
– Хе-хе-хе! – закатился мелким смешком святой отец. – Ну, что вы думаете о новом мире, в который вы только что попали? – обратился он вдруг ко мне. – Каковы впечатления? Ознакомились ли со всеми подробностями нашей жизни? Я думаю, грустите о Франции, о Париже?
Я не успел ответить, как в читальне произошло какое-то движение; все встали. В комнату вошел старик среднего роста, очень крепко сложенный, с гордо поднятой головой. Богатая седая шевелюра обрамляла его красивое лицо. Седые брови свисали над сверкающими, еще молодыми глазами. За ним шли высокий, худой, как щепка, черноволосый господин с длинной, слегка вьющейся бородой и какой-то квазимодо, самое безобразнейшее существо, какое мне приходилось когда-либо видеть.
– Педручи, – шепнул мне на ухо Мартини, и мы приблизились к красивому старику.
Я был представлен. Педручи сказал по моему адресу несколько любезных слов и быстро заговорил по-итальянски с моим другом Мартини.
Я убедился, что Педручи пользуется здесь громадным авторитетом и почтением. Аббат незаметно проскользнул в толпу, не желая, по-видимому, попасть на глаза своему знаменитому соплеменнику.
Я в это время представился двум другим вошедшим и узнал, что первый из них был американец Шервуд, главный заведующий всеми постройками, – а второй – Крэг, заведующий главной биологической лабораторией.
Шервуд был одним из строителей Панамского канала, а теперь вел здесь громадную работу по сооружению шлюзов. Что касается Крэга, то он принадлежал к неизвестной национальности, прошлое его было темно. Единственной заслугой его, кажется, были слепое послушание Куинслею и полное отсутствие инициативы.
Мартини тихонько тронул меня за руку и показал глазами, чтобы я следовал за ним. Мы медленно продвигались по комнатам, теперь уже наполненным гостями. Присматриваясь, я убедился, что большинство держались кучками, группируясь по национальностям; из одного угла доносилась французская речь, из другого – английская, тут говорили по-немецки, а там по-русски.
Мы прошли мимо групп, разговаривающих по-японски, по-китайски, и внешность говоривших вполне подтверждала их происхождение. Разговаривали шумно и очень мало смеялись. Лица у всех были серьезны и, я бы сказал, скучающие. Из отрывков доносившихся фраз я мог заключить, что научные темы были исключительным предметом разговоров. Только в помещении бара обстановка была другая. Здесь стояли хохот и веселье. Множество бутылок и стаканов на столиках делало понятным это веселье. Тут я услышал рассказы о давних происшествиях, имевших место на далекой родине, и незамысловатые анекдоты, слышанные тоже давным-давно.
Меня удивило, что среди этой ученой публики было несколько военных в красивых цветных мундирах, с полным атрибутом украшений и оружия, присущих военным всего земного шара.
Мартини вывел меня в сад, и мы прошли на площадку для тенниса, скудно освещенную дальним фонарем, стоящим среди деревьев. По дороге Мартини успел мне рассказать, что привезено довольно много военных из Европы, где они после окончания мировой войны оказались без дела и готовы были продать себя кому угодно, на любых хороших условиях.
Что касается цели нашего путешествия, то он сказал, что Педручи обещал встретиться с нами, здесь, на этой площадке, ровно в десять часов. Мне было прохладно в одном фраке, и я был очень доволен, когда услышал приближающиеся шаги. Педручи был один. Он подошел к нам вплотную и тихим, но твердым голосом спросил:
– Что нового? Ваши предосторожности пугают меня. Что-нибудь опять случилось?
Мартини в кратких словах изложил ему историю полученной мною записки, а также мои соображения по поводу парижских приключений Куинслея.
Мартини был откровенен со своим соотечественником, как с близким человеком, несмотря на близость Педручи с Куинслеями.
– Нехорошо, вся эта история мне очень не нравится, – говорил задумчиво Педручи, потирая руками лоб. – Старик Куинслей ничего не знает об этой мадам Гаро. Мадам Куинслей тоже об этом ничего не знает. Весьма вероятно, что предположение мсье Герье правильно; тем хуже. Изменение в характере Макса за последнее время становится всё более заметным. Я должен употребить свое влияние, чтобы прекратить эту гнусность, я это сделаю. Я обещаю вам. Ну, а теперь разойдемся.
Мы отправились к главному подъезду, а Педручи удалился в другую сторону.
Мартини познакомил меня еще с одним человеком. Это был русский зоолог, известный своими работами по искусственному оплодотворению и гибридизации животных.
Одетый неряшливо, небольшого роста, бесцветный, бледный блондин, на первый взгляд он казался жалким и скучным. Но не знаю почему, я почувствовал к нему симпатию, которая в дальнейшем, как увидит читатель, развилась в истинную дружбу. Фамилия его была Петровский. Он заметно оживился, когда начал вспоминать годы, проведенные им в Париже, и свои занятия в Пастеровском институте.
С Мартини он был в хороших отношениях, и разговор наш принял оживленный характер. К нашей компании присоединились Карно и Фишер, которые уже давно нас разыскивали, и мы направились наверх, в столовую. Это был большой зал, во всю длину которого тянулся стол со стеклянной поверхностью Вид его показался мне очень странным. Около каждого прибора была вделана в рамку карточка с полным меню блюд и напитков, а сбоку рамки помещалась стрелка. Посредине стола тянулась блестящая металлическая полоса. Мы уселись таким образом, что заняли весь конец стола. С одной стороны от меня сидел Мартини, с другой – Петровский. За этим столом было еще много свободных мест, в то время как все небольшие столики около стен были уже заняты.
– Ну, что вам хочется заказать? – обратился ко мне Мартини. – Вы выбираете по меню, передвигаете стрелку на намеченное вами блюдо, и больше вам не о чем заботиться. Прислуги нет, но тем не менее подача совершается быстро и аккуратно. Для начала я выбираю себе порцию цветной капусты и виски.
– Я требую себе спаржу, – сказал я, – и стакан грога. Мне что-то холодно.
Я передвинул стрелку на соответствующие номера. Лист в металлической полосе посредине стола против моего места с легким звоном приоткрылся, и я увидел, как из отверстия приподнялся небольшой поднос, на котором стояло всё заказанное мною.
Мартини сказал, чтобы я снял с подноса тарелку со спаржей и стакан с горячим грогом и захлопнул крышку. То же самое проделали и другие, и мы продолжали беседу еще с большим оживлением, подкрепляя себя аппетитными блюдами и живительными напитками.
Шум усиливался по мере того, как настроение гостей повышалось. Мой сосед слева, Петровский, видимо, имел большое пристрастие к алкоголю. Он то и дело заказывал себе все новые и новые рюмки коньяку. Лицо его покраснело, глаза блестели, пряди волос свесились на лоб, и он с большим жаром рассказывал мне о том, что он только здесь, в лаборатории Куинслея, смог осуществить свои давние замыслы, что он счастлив, что попал сюда, так как за двадцать лет пребывания в этой стране он испытал такие восторги удовлетворения, которые ему не снились в Европе.
– Конечно, мои заслуги ничто по сравнению с заслугами Куинслея. Это высокий ум, гениальная голова, только он мог осуществить такие грандиозные замыслы. Я приглашаю вас в одно из воскресений пожаловать в human incubatory, где я живу. Я буду иметь счастье показать вам то, что повергнет вас в глубочайшее изумление. Я состою помощником Крэга и могу показать вам все, за исключением некоторых отделений, куда имеют доступ только Куинслей, Крэг и некоторые ученики из местных жителей.
– Кстати, – поинтересовался я, – на этом вечере в клубе присутствует кто-либо из местных аборигенов?
– Конечно, мы, хозяева клуба, всегда приглашаем выдающихся ученых из наших учеников, точно так же как они приглашают нас в свои клубы.
Мартини, услышав мой вопрос, показал мне на один из соседних столиков.
– Вон видите там двух высоких блондинов, рядом с ними, спиной к нам, брюнет? Это люди, которые в скором времени заменят меня, Шервуда и Левенберга, хирурга, который вас оперировал. Это выдающиеся люди, а им всего по пятнадцати лет. Каково, дружище?
– Можем ли мы с ними конкурировать? – сказал Фишер.
– Следующие поколения идут еще более удачные, – с жаром воскликнул Петровский.
– Тогда мы попадем под их начало, – заметил Карно, закуривая папиросу. – Я пью за здоровье этих поколений и за здоровье нас, отживающих ихтиозавров.
Мы все выпили потребованное нами тем временем шампанское.
Петровский выпил бокал до дна и снова наполнил его.
– Я не жалею ихтиозавров, – заговорил он. – Будущее принадлежит моим воспитанникам. 3наете ли вы, – обратился он ко мне, – какой это трудоспособный, неприхотливый, честный народ?
– Ну, конечно, – перебил его Мартини, – мы не можем с ними сравниться: мы люди, а они машины. В восемь лет они достигают полного развития, благодаря вашим ухищрениям. Науку они воспринимают без собственных усилий, механическим путем. Но чтобы им принадлежало будущее – в это я не верю. Мы, только мы – соль земли. Мы знаем, для чего мы живем, а они не знают.
Карно засмеялся при этих словах и, нагнувшись к Мартини, ласково сказал:
– Мы живем ради макарон и ради набережной Неаполя?
– Ха-ха-ха! – закатился веселым смехом Мартини. – Хотя бы и так. Ради этого стоит жить, особенно если сюда присоединить хорошенькую черноглазую девчонку.
– Правильно, правильно, – сказал Карно.
– Чем отличаемся мы от наших учеников? Какие-то старые пережитки, какие-то фантазии, и больше ничего, – волновался Петровский. – Работа, достижение успеха на всех поприщах – вот единственная цель жизни. Я разумею высокую цель, и эта цель доступна им в равной степени, как и нам.
– Знаю, знаю, – перебил его Мартини, – вы влюблены в своих детей: это закон природы. Ведь мсье Петровский – папаша здешних людей, целых поколений людей, – обратился ко мне Мартини. – Он заведующий human incubatory, а какой же родитель не считает своих детей за перл создания!
– За здоровье папаши! – поднял бокал Фишер.
– Не довольно ли, господа? – заметил я. – Мне кажется, что вы позволяете себе слишком много. Я думал, что у вас гораздо более строгий режим.
– По воскресеньям в клубе мы свободны, этот день мы вообще проводим, как нам хочется, – объяснил Карно.
Петровский выпил много, и я боялся, что он не сможет встать. Я не знал, что в этом случае с ним делать. Мартини угадал мою мысль.
– Здесь, на втором и третьем этажах, имеется много комнат, и слишком уставшие гости могут найти там полное успокоение и отдых. Посмотрите, таких немало.
Я видел, что в столовой появились субъекты, которые о трудом передвигали ноги, и разговор сделался беспорядочным, слишком шумным.
Петровский склонил голову на грудь и начал клевать носом.
Мы встали. Было уже одиннадцать часов вечера. Я с Мартини отправился домой, а Карно взялся доставить Петровского наверх, в его комнату.
Фишер пошел за своей женой, которая была в отделении для дам.
Этот вечер оживил меня, и мне припомнилось прежнее время, когда здоровье позволяло мне пользоваться всеми благами жизни. Мартини был очень весел и всю дорогу перемешивал беседу декламацией каких-то итальянских стихов, напоминавших ему молодость. Мы расстались у калитки моего палисадника.
ГЛАВА III
Всюду видны были многочисленные группы гостей, одетых во фраки и смокинги. Съезд еще только начинался. Мы вошли в бар.
Мартини раскланивался с находившимися здесь гостями и познакомил меня с некоторыми из них. Из соседней комнаты раздавалось щелканье шаров, там на нескольких бильярдах шла игра. Многие из гостей сидели на высоких скамьях вдоль стен и наблюдали за играющими. Мы прошли дальше. Большая комната была уставлена раскрытыми ломберными столами, но играющих пока было мало.
В читальне в удобных креслах, с книгами в руках, погруженные в чтение, сидели пожилые джентльмены, а рядом с ними на столиках стояли высокие стаканы с какими-то напитками.
Гости продолжали прибывать. В дверях показалась приземистая, полная фигура аббата.
Я не хотел верить своим глазам: в этом новом мире, и вдруг – аббат. Но ошибки быть не могло. Костюм, лицо, венчик седеющих волос вокруг плешивой головы, манера держать себя – все было настолько характерно, что не вызывало никаких сомнений.
В то время как аббат здоровался и разговаривал почти с каждым из посетителей, Мартини нагнулся к моему уху и прошептал:
– Будьте осторожны, это духовное лицо занимается здесь не культом, а совершенно другим делом. Он несет обязанности ищейки и шпиона. Под личиной добродушия и святости он скрывает злость и предательство. В деле Гаро он сыграл не последнюю роль.
Итак, если в первый момент казалось удивительным, зачем привез сюда Куинслей аббата, то теперь стало ясно, зачем ему был необходим подобный субъект. Куинслей говорил, что он заботится не только о теле ученых специалистов, но даже и об их душах.
Конечно, это звучало насмешкой.
Аббат приблизился к нам, и наш разговор прекратился. Мы познакомились. Его теплые мягкие руки нежно обхватывали мою.
– О, как я рад, – начал он, – как я рад увидеть здесь нового пришельца из старого мира! Мои надежды найти в каждом из прибывающих душу, жаждущую света вечных истин, укрепляются. Наука часто уживается с глубокой верой. Он закатил глаза к потолку и прижал свои руки к сердцу. – Но, увы, мне приходится постоянно в этом разочаровываться.
– Что не мешает вам, многоуважаемый отец, чувствовать себя прекрасно. Посмотрите, какой у вас здоровый вид, – перебил его Мартини. – Я думаю, ваша паства не отличается греховностью, и, мне кажется, только это и может досаждать вам. Какие забавные вещи приходилось вам выслушивать в Италии!
– Хе-хе-хе! – закатился мелким смешком святой отец. – Ну, что вы думаете о новом мире, в который вы только что попали? – обратился он вдруг ко мне. – Каковы впечатления? Ознакомились ли со всеми подробностями нашей жизни? Я думаю, грустите о Франции, о Париже?
Я не успел ответить, как в читальне произошло какое-то движение; все встали. В комнату вошел старик среднего роста, очень крепко сложенный, с гордо поднятой головой. Богатая седая шевелюра обрамляла его красивое лицо. Седые брови свисали над сверкающими, еще молодыми глазами. За ним шли высокий, худой, как щепка, черноволосый господин с длинной, слегка вьющейся бородой и какой-то квазимодо, самое безобразнейшее существо, какое мне приходилось когда-либо видеть.
– Педручи, – шепнул мне на ухо Мартини, и мы приблизились к красивому старику.
Я был представлен. Педручи сказал по моему адресу несколько любезных слов и быстро заговорил по-итальянски с моим другом Мартини.
Я убедился, что Педручи пользуется здесь громадным авторитетом и почтением. Аббат незаметно проскользнул в толпу, не желая, по-видимому, попасть на глаза своему знаменитому соплеменнику.
Я в это время представился двум другим вошедшим и узнал, что первый из них был американец Шервуд, главный заведующий всеми постройками, – а второй – Крэг, заведующий главной биологической лабораторией.
Шервуд был одним из строителей Панамского канала, а теперь вел здесь громадную работу по сооружению шлюзов. Что касается Крэга, то он принадлежал к неизвестной национальности, прошлое его было темно. Единственной заслугой его, кажется, были слепое послушание Куинслею и полное отсутствие инициативы.
Мартини тихонько тронул меня за руку и показал глазами, чтобы я следовал за ним. Мы медленно продвигались по комнатам, теперь уже наполненным гостями. Присматриваясь, я убедился, что большинство держались кучками, группируясь по национальностям; из одного угла доносилась французская речь, из другого – английская, тут говорили по-немецки, а там по-русски.
Мы прошли мимо групп, разговаривающих по-японски, по-китайски, и внешность говоривших вполне подтверждала их происхождение. Разговаривали шумно и очень мало смеялись. Лица у всех были серьезны и, я бы сказал, скучающие. Из отрывков доносившихся фраз я мог заключить, что научные темы были исключительным предметом разговоров. Только в помещении бара обстановка была другая. Здесь стояли хохот и веселье. Множество бутылок и стаканов на столиках делало понятным это веселье. Тут я услышал рассказы о давних происшествиях, имевших место на далекой родине, и незамысловатые анекдоты, слышанные тоже давным-давно.
Меня удивило, что среди этой ученой публики было несколько военных в красивых цветных мундирах, с полным атрибутом украшений и оружия, присущих военным всего земного шара.
Мартини вывел меня в сад, и мы прошли на площадку для тенниса, скудно освещенную дальним фонарем, стоящим среди деревьев. По дороге Мартини успел мне рассказать, что привезено довольно много военных из Европы, где они после окончания мировой войны оказались без дела и готовы были продать себя кому угодно, на любых хороших условиях.
Что касается цели нашего путешествия, то он сказал, что Педручи обещал встретиться с нами, здесь, на этой площадке, ровно в десять часов. Мне было прохладно в одном фраке, и я был очень доволен, когда услышал приближающиеся шаги. Педручи был один. Он подошел к нам вплотную и тихим, но твердым голосом спросил:
– Что нового? Ваши предосторожности пугают меня. Что-нибудь опять случилось?
Мартини в кратких словах изложил ему историю полученной мною записки, а также мои соображения по поводу парижских приключений Куинслея.
Мартини был откровенен со своим соотечественником, как с близким человеком, несмотря на близость Педручи с Куинслеями.
– Нехорошо, вся эта история мне очень не нравится, – говорил задумчиво Педручи, потирая руками лоб. – Старик Куинслей ничего не знает об этой мадам Гаро. Мадам Куинслей тоже об этом ничего не знает. Весьма вероятно, что предположение мсье Герье правильно; тем хуже. Изменение в характере Макса за последнее время становится всё более заметным. Я должен употребить свое влияние, чтобы прекратить эту гнусность, я это сделаю. Я обещаю вам. Ну, а теперь разойдемся.
Мы отправились к главному подъезду, а Педручи удалился в другую сторону.
Мартини познакомил меня еще с одним человеком. Это был русский зоолог, известный своими работами по искусственному оплодотворению и гибридизации животных.
Одетый неряшливо, небольшого роста, бесцветный, бледный блондин, на первый взгляд он казался жалким и скучным. Но не знаю почему, я почувствовал к нему симпатию, которая в дальнейшем, как увидит читатель, развилась в истинную дружбу. Фамилия его была Петровский. Он заметно оживился, когда начал вспоминать годы, проведенные им в Париже, и свои занятия в Пастеровском институте.
С Мартини он был в хороших отношениях, и разговор наш принял оживленный характер. К нашей компании присоединились Карно и Фишер, которые уже давно нас разыскивали, и мы направились наверх, в столовую. Это был большой зал, во всю длину которого тянулся стол со стеклянной поверхностью Вид его показался мне очень странным. Около каждого прибора была вделана в рамку карточка с полным меню блюд и напитков, а сбоку рамки помещалась стрелка. Посредине стола тянулась блестящая металлическая полоса. Мы уселись таким образом, что заняли весь конец стола. С одной стороны от меня сидел Мартини, с другой – Петровский. За этим столом было еще много свободных мест, в то время как все небольшие столики около стен были уже заняты.
– Ну, что вам хочется заказать? – обратился ко мне Мартини. – Вы выбираете по меню, передвигаете стрелку на намеченное вами блюдо, и больше вам не о чем заботиться. Прислуги нет, но тем не менее подача совершается быстро и аккуратно. Для начала я выбираю себе порцию цветной капусты и виски.
– Я требую себе спаржу, – сказал я, – и стакан грога. Мне что-то холодно.
Я передвинул стрелку на соответствующие номера. Лист в металлической полосе посредине стола против моего места с легким звоном приоткрылся, и я увидел, как из отверстия приподнялся небольшой поднос, на котором стояло всё заказанное мною.
Мартини сказал, чтобы я снял с подноса тарелку со спаржей и стакан с горячим грогом и захлопнул крышку. То же самое проделали и другие, и мы продолжали беседу еще с большим оживлением, подкрепляя себя аппетитными блюдами и живительными напитками.
Шум усиливался по мере того, как настроение гостей повышалось. Мой сосед слева, Петровский, видимо, имел большое пристрастие к алкоголю. Он то и дело заказывал себе все новые и новые рюмки коньяку. Лицо его покраснело, глаза блестели, пряди волос свесились на лоб, и он с большим жаром рассказывал мне о том, что он только здесь, в лаборатории Куинслея, смог осуществить свои давние замыслы, что он счастлив, что попал сюда, так как за двадцать лет пребывания в этой стране он испытал такие восторги удовлетворения, которые ему не снились в Европе.
– Конечно, мои заслуги ничто по сравнению с заслугами Куинслея. Это высокий ум, гениальная голова, только он мог осуществить такие грандиозные замыслы. Я приглашаю вас в одно из воскресений пожаловать в human incubatory, где я живу. Я буду иметь счастье показать вам то, что повергнет вас в глубочайшее изумление. Я состою помощником Крэга и могу показать вам все, за исключением некоторых отделений, куда имеют доступ только Куинслей, Крэг и некоторые ученики из местных жителей.
– Кстати, – поинтересовался я, – на этом вечере в клубе присутствует кто-либо из местных аборигенов?
– Конечно, мы, хозяева клуба, всегда приглашаем выдающихся ученых из наших учеников, точно так же как они приглашают нас в свои клубы.
Мартини, услышав мой вопрос, показал мне на один из соседних столиков.
– Вон видите там двух высоких блондинов, рядом с ними, спиной к нам, брюнет? Это люди, которые в скором времени заменят меня, Шервуда и Левенберга, хирурга, который вас оперировал. Это выдающиеся люди, а им всего по пятнадцати лет. Каково, дружище?
– Можем ли мы с ними конкурировать? – сказал Фишер.
– Следующие поколения идут еще более удачные, – с жаром воскликнул Петровский.
– Тогда мы попадем под их начало, – заметил Карно, закуривая папиросу. – Я пью за здоровье этих поколений и за здоровье нас, отживающих ихтиозавров.
Мы все выпили потребованное нами тем временем шампанское.
Петровский выпил бокал до дна и снова наполнил его.
– Я не жалею ихтиозавров, – заговорил он. – Будущее принадлежит моим воспитанникам. 3наете ли вы, – обратился он ко мне, – какой это трудоспособный, неприхотливый, честный народ?
– Ну, конечно, – перебил его Мартини, – мы не можем с ними сравниться: мы люди, а они машины. В восемь лет они достигают полного развития, благодаря вашим ухищрениям. Науку они воспринимают без собственных усилий, механическим путем. Но чтобы им принадлежало будущее – в это я не верю. Мы, только мы – соль земли. Мы знаем, для чего мы живем, а они не знают.
Карно засмеялся при этих словах и, нагнувшись к Мартини, ласково сказал:
– Мы живем ради макарон и ради набережной Неаполя?
– Ха-ха-ха! – закатился веселым смехом Мартини. – Хотя бы и так. Ради этого стоит жить, особенно если сюда присоединить хорошенькую черноглазую девчонку.
– Правильно, правильно, – сказал Карно.
– Чем отличаемся мы от наших учеников? Какие-то старые пережитки, какие-то фантазии, и больше ничего, – волновался Петровский. – Работа, достижение успеха на всех поприщах – вот единственная цель жизни. Я разумею высокую цель, и эта цель доступна им в равной степени, как и нам.
– Знаю, знаю, – перебил его Мартини, – вы влюблены в своих детей: это закон природы. Ведь мсье Петровский – папаша здешних людей, целых поколений людей, – обратился ко мне Мартини. – Он заведующий human incubatory, а какой же родитель не считает своих детей за перл создания!
– За здоровье папаши! – поднял бокал Фишер.
– Не довольно ли, господа? – заметил я. – Мне кажется, что вы позволяете себе слишком много. Я думал, что у вас гораздо более строгий режим.
– По воскресеньям в клубе мы свободны, этот день мы вообще проводим, как нам хочется, – объяснил Карно.
Петровский выпил много, и я боялся, что он не сможет встать. Я не знал, что в этом случае с ним делать. Мартини угадал мою мысль.
– Здесь, на втором и третьем этажах, имеется много комнат, и слишком уставшие гости могут найти там полное успокоение и отдых. Посмотрите, таких немало.
Я видел, что в столовой появились субъекты, которые о трудом передвигали ноги, и разговор сделался беспорядочным, слишком шумным.
Петровский склонил голову на грудь и начал клевать носом.
Мы встали. Было уже одиннадцать часов вечера. Я с Мартини отправился домой, а Карно взялся доставить Петровского наверх, в его комнату.
Фишер пошел за своей женой, которая была в отделении для дам.
Этот вечер оживил меня, и мне припомнилось прежнее время, когда здоровье позволяло мне пользоваться всеми благами жизни. Мартини был очень весел и всю дорогу перемешивал беседу декламацией каких-то итальянских стихов, напоминавших ему молодость. Мы расстались у калитки моего палисадника.
ГЛАВА III
Утром, в понедельник, я получил приказание явиться во дворец, в отделение первое, в кабинет Вильяма Куинслея.
Без всяких приключений я достиг Центральной улицы и очутился перед дворцом Куинслея. Нашел двери, ведущие в первое отделение.
Я вошел в обширный вестибюль, из которого в три стороны уходили широкие длинные коридоры. Прямо, против входа, был лифт. На стене было указано, какие комнаты находятся на каких этажах. Я увидел, что кабинет Куинслея Старшего находился на десятом этаже.
По вестибюлю и по коридорам сновала масса людей, одетых в серое, с номерами на груди, со значками и выпушками на рукавах и воротниках. Лица их выражали полное спокойствие, серьезность, движения их были решительны, быстры и ловки.
Я вскочил на ходу в вагонетку лифта, наполненную уже людьми, и стал подниматься кверху. По мере того как вагонетка проходила мимо этажей, публика все время менялась. На ходу многие выскакивали, другие вскакивали. Все были очень вежливы, многие были, по-видимому, знакомы друг с другом, но разговора почти не было слышно. Среди поднимающихся я заметил господина, одетого по-европейски. Он произвел на меня сразу благоприятное впечатление своим открытым лицом и ясными серыми глазами, смотревшими через золотые очки. Седеющие волосы виднелись из-под его шляпы, но чистое лицо его указывало, что он молод.
На десятом этаже я вышел. Со мною вместе вышел и моложавый седеющий человек. Здесь снова во все стороны от фойе убегали коридоры, и поэтому я обратился к нему с вопросом, как пройти в кабинет Куинслея. Он очень любезно начал объяснять мне, но потом, спохватившись, сказал:
– Да ведь я иду туда же, пойдемте вместе. Я вижу, вы человек новый. Позвольте представиться: Фридрих Тардье, педагог. Я заведую школьным образованием.
Я назвал ему себя, и мы дружески пожали руки.
– Я иду со своим ежедневным докладом, а вы, мсье Герье, верно, за получением инструкций? Какова ваша специальность и откуда вы прибыли?
Несколько поворотов коридора, и мы оказались у дверей кабинета. Это был громадный зал с окнами, выходящими на плоскую крышу. Посредине его имелось большое возвышение, на котором стоял необъятных размеров стол. С потолка над столом свешивались всевозможные аппараты и приспособления, виденные мною уже раньше, а также совершенно новые для меня.
Сзади стола возвышалась скамья, перед ней, чуть сбоку – кафедра. Боковые пространства от этого возвышения были заполнены рядом кресел. В зале было многолюдно. За столом в глубоком кресле сидел высокий седой старик с зачесанными назад волосами и белой бородой почти до пояса. Он был похож на патриарха. Старик разговаривал с каким-то джентльменом, одетым поразительно изящно, как будто он только что прибыл из Лондона, и голоса их слабо доносились до наших ушей.
Выжидая своей очереди, мы отошли в сторону. Я мог любоваться сквозь окна аэропланами, прилетающими на крышу и отлетающими оттуда в небесную даль.
Тардье сказал мне, что Куинслею Старшему теперь около девяноста лет, поэтому он сделался малоподвижным, все свое время проводит в помещении, которое находится рядом с этим кабинетом, или же здесь, в кресле. Он исполняет свои многочисленные обязанности правителя страны. В случае необходимости здесь же устраиваются заседания, делаются и заслушиваются доклады. Если нужно, прямо с этой крыши он отправляется па аэроплане в разные учреждения, но это случается крайне редко. В этой комнате находится как бы мозг страны.
Пока мы беседовали, место перед письменным столом Куинслея освободилось, и тотчас же к нам подошел один из секретарей, приглашая меня следовать за ним. Я был введен на возвышение, и мне было указано на стул перед столом. Я поклонился и сел.
Куинслей просматривал лежавшие перед ним бумаги. Так прошло несколько минут. Наконец, он откинулся на спинку кресла и посмотрел на меня пристальным взором.
– Я очень рад видеть вас здесь, – начал он тихим старческим голосом. Собственно говоря, мы имеем в своем распоряжении достаточно специалистов, как приезжих, так и здешних. Ваши изобретения, говоря откровенно, не представляют для нас чего-либо особо ценного, но ваша голова, конечно, может сослужить нам большую службу, и я постараюсь вас использовать насколько возможно полнее. Мне очень приятно, что вы теперь совершенно здоровы, и что мы могли оказать вам в этом услугу; надеюсь, что вы этого не забудете. Мы предоставляем приезжим все удобства, полную свободу и наилучшие условия для работы, которая увлекает вас. Мы понимаем, что вы не можете переродиться, и поэтому, по возможности, делаем все, чтобы сделать вашу жизнь приятной и легкой. За это мы требуем послушания и до поры до времени ограничиваем вашу свободу пределами этой страны. Наш народ может жить в иных условиях. Это ему не трудно, так как он несет в себе другие зачатки и получает другое воспитание. Но и вам надо отрешиться от мира, в котором вы жили, полюбить наш народ и проникнуться его идеалами. Наш народ не знает лжи, обмана, преступлений; единственной страстью его является соревнование на том поприще, которое ему предоставлено в силу природных его качеств. Перед нами стоит задача совершенствовать качества отдельных индивидуумов и целых поколений. Когда мы достигнем этого, мы понесем результаты наших достижений в более широкий мир, и мы победим. Это будет величайшая революция в истории человечества.
При последних словах лицо Куинслея оживилось, и речь его сделалась более энергичной.
– Мы принесем миру избавление от страданий и несчастий. Мы покажем, что значат истинные равенство и братство. И вы, мсье Герье, скоро, я убежден, сделаетесь энтузиастом нашей веры; как сделались многие другие из прибывших сюда, и жизнь будет казаться вам увлекательной и полной смысла. Если же вы будете работать без этой веры, вы будете чувствовать себя заключенным, отбывающим какое-то наказание за неизвестное вам преступление.
Так как я ничего не отвечал и продолжал сидеть, почтительно смотря на него, он заговорил снова:
– Я знаю, вы виделись в клубе с Педручи. Вот вам пример. Революционер до мозга костей; проникнут нашими идеями. К сожалению, мы сами, инициаторы этого грандиозного дела, являемся людьми старого порядка, и для нас не всегда легко бороться с нашими страстями и с нашими привычками. – Голос его при этом дрогнул, и он замолк, низко опустив голову на грудь. – Да, с этим надо считаться. Мы должны действовать строгостью и вразумлением.
Он еще помолчал и проговорил как бы про себя:
– Много, много трудностей надо еще преодолеть. Покончить с прежней жизнью очень трудно. Но, мсье Герье, я несколько отвлекся в сторону. Непосредственная задача моя и ваша, как инженера, состоит в улучшении и устройстве технического оборудования, потребного для выполнения нашей главной цели. Многое сделано, но многое еще предстоит сделать. Я ознакомлен Максом с некоторыми из ваших трудов, и теперь вы должны все ваши материалы передать в распоряжение Шервуда, и он решит, на какую работу вас поставить. Я думаю, что вы можете приступить к работе немедленно.
В ответ на эти слова я поблагодарил старика за его любезность, за доброе отношение ко мне, за все то, что мне было предоставлено в Колонии, и, не распространяясь относительно своих убеждений и идеалов, выразил свою готовность поступить в распоряжение Шервуда.
Куинслей протянул мне через стол свою бледную руку, и я почувствовал на мгновение прикосновение его холодных пальцев.
Я стоял, готовый уже уходить, когда старик нагнулся вперед и произнес:
– Что касается того дела, о котором мне говорил Педручи, то его надо понимать иначе, чем вам представляется. Во всяком случае, я сделал распоряжение, все будет улажено.
На этом моя первая аудиенция у Куинслея Старшего окончилась.
Секретарь отвел меня в соседнюю комнату, где я увидел знакомого уже мне Шервуда. После получасовой беседы с ним все было выяснено. Мне предстояло принять участие в работах по проведению Большой дороги – там, кстати, выяснится, насколько окажутся пригодны мои изобретения, а затем, в будущем, меня переведут на сооружение новых шлюзов. Шервуд настолько заинтересовал меня своими рассказами о предстоящей работе, что я вышел от него сияющий и довольный.
Навстречу мне попался мой новый знакомый, педагог Тардье. Он сразу заметил мое настроение и поздравил меня с успехом в моей новой жизни.
– Желаю вам достичь полного удовлетворения. Я сужу по себе. Моя деятельность в Европе приносила мне горькие разочарования, теперь я чувствую себя совершающим большое дело, и результаты его бесспорны. Я попрошу вас пожаловать со мной в одну из средних школ, куда я сейчас направляюсь.
Я охотно принял его приглашение и уже собрался следовать за ним к лифту, как вдруг ко мне подошел какой-то неизвестный в обычном сером костюме и передал, что Макс Куинслей желает меня видеть.
Мне пришлось отказаться от любезного приглашения Тардье, но он убедил меня, чтобы я после визита к Куинслею не возвращался домой прежде, чем не побываю в школе, где он будет оставаться очень долго.
По указанию своего провожатого я вышел на верхнюю площадку крыши и оттуда лифтом спустился на несколько этажей вниз, в другое крыло здания.
Я оказался в комнате, которая своей меблировкой походила на приемную в каком-либо европейском казенном учреждении. Здесь никого не было. Мне пришлось прождать добрых полчаса. Наконец, мой сопровождающий вновь появился и, приоткрыв дверь, знаком пригласил меня пройти в соседнюю комнату. Там за большим письменным столом я увидел знакомую мне фигуру Макса Куинслея. При моем появлении он встал и сделал несколько шагов навстречу. Он не поздоровался со мной. Черты его лица выражали раздражение, и руки нервно двигались, как будто не находили себе подходящего положения. Он уставился на меня своим проницательным взором и произнес:
– Что касается моих обещаний, то они выполнены, теперь очередь за вами, но… – он немного замялся, – но, мне кажется, вы начинаете не особенно хорошо. Вы вмешиваетесь в мои личные дела, я не могу этого позволить. Предупреждаю вас, что я не потерплю этого. С вашей стороны требуется безусловное послушание. Все, что не касается вас лично, не входит в круг вашей деятельности. После отца я являюсь здесь высшим управителем, и это я вас прошу запомнить раз навсегда!
Тут голос его сделался резким и поднялся почти до крика. Я был настолько поражен его словами и особенно тоном, что сразу не нашелся, что сказать.
– Я не понимаю, что я сделал, чтобы со мной обращались таким образом, начал я.
– Довольно, – прервал Куинслей, – из-за вас мне пришлось испытать неприятности. Чтобы мы с вами жили в мире, я еще раз предостерегаю вас: вина за все последствия падет исключительно на вас.
– Однако я не скажу, чтобы вы были особенно вежливы, – проговорил я, сдерживая свой гнев.
Без всяких приключений я достиг Центральной улицы и очутился перед дворцом Куинслея. Нашел двери, ведущие в первое отделение.
Я вошел в обширный вестибюль, из которого в три стороны уходили широкие длинные коридоры. Прямо, против входа, был лифт. На стене было указано, какие комнаты находятся на каких этажах. Я увидел, что кабинет Куинслея Старшего находился на десятом этаже.
По вестибюлю и по коридорам сновала масса людей, одетых в серое, с номерами на груди, со значками и выпушками на рукавах и воротниках. Лица их выражали полное спокойствие, серьезность, движения их были решительны, быстры и ловки.
Я вскочил на ходу в вагонетку лифта, наполненную уже людьми, и стал подниматься кверху. По мере того как вагонетка проходила мимо этажей, публика все время менялась. На ходу многие выскакивали, другие вскакивали. Все были очень вежливы, многие были, по-видимому, знакомы друг с другом, но разговора почти не было слышно. Среди поднимающихся я заметил господина, одетого по-европейски. Он произвел на меня сразу благоприятное впечатление своим открытым лицом и ясными серыми глазами, смотревшими через золотые очки. Седеющие волосы виднелись из-под его шляпы, но чистое лицо его указывало, что он молод.
На десятом этаже я вышел. Со мною вместе вышел и моложавый седеющий человек. Здесь снова во все стороны от фойе убегали коридоры, и поэтому я обратился к нему с вопросом, как пройти в кабинет Куинслея. Он очень любезно начал объяснять мне, но потом, спохватившись, сказал:
– Да ведь я иду туда же, пойдемте вместе. Я вижу, вы человек новый. Позвольте представиться: Фридрих Тардье, педагог. Я заведую школьным образованием.
Я назвал ему себя, и мы дружески пожали руки.
– Я иду со своим ежедневным докладом, а вы, мсье Герье, верно, за получением инструкций? Какова ваша специальность и откуда вы прибыли?
Несколько поворотов коридора, и мы оказались у дверей кабинета. Это был громадный зал с окнами, выходящими на плоскую крышу. Посредине его имелось большое возвышение, на котором стоял необъятных размеров стол. С потолка над столом свешивались всевозможные аппараты и приспособления, виденные мною уже раньше, а также совершенно новые для меня.
Сзади стола возвышалась скамья, перед ней, чуть сбоку – кафедра. Боковые пространства от этого возвышения были заполнены рядом кресел. В зале было многолюдно. За столом в глубоком кресле сидел высокий седой старик с зачесанными назад волосами и белой бородой почти до пояса. Он был похож на патриарха. Старик разговаривал с каким-то джентльменом, одетым поразительно изящно, как будто он только что прибыл из Лондона, и голоса их слабо доносились до наших ушей.
Выжидая своей очереди, мы отошли в сторону. Я мог любоваться сквозь окна аэропланами, прилетающими на крышу и отлетающими оттуда в небесную даль.
Тардье сказал мне, что Куинслею Старшему теперь около девяноста лет, поэтому он сделался малоподвижным, все свое время проводит в помещении, которое находится рядом с этим кабинетом, или же здесь, в кресле. Он исполняет свои многочисленные обязанности правителя страны. В случае необходимости здесь же устраиваются заседания, делаются и заслушиваются доклады. Если нужно, прямо с этой крыши он отправляется па аэроплане в разные учреждения, но это случается крайне редко. В этой комнате находится как бы мозг страны.
Пока мы беседовали, место перед письменным столом Куинслея освободилось, и тотчас же к нам подошел один из секретарей, приглашая меня следовать за ним. Я был введен на возвышение, и мне было указано на стул перед столом. Я поклонился и сел.
Куинслей просматривал лежавшие перед ним бумаги. Так прошло несколько минут. Наконец, он откинулся на спинку кресла и посмотрел на меня пристальным взором.
– Я очень рад видеть вас здесь, – начал он тихим старческим голосом. Собственно говоря, мы имеем в своем распоряжении достаточно специалистов, как приезжих, так и здешних. Ваши изобретения, говоря откровенно, не представляют для нас чего-либо особо ценного, но ваша голова, конечно, может сослужить нам большую службу, и я постараюсь вас использовать насколько возможно полнее. Мне очень приятно, что вы теперь совершенно здоровы, и что мы могли оказать вам в этом услугу; надеюсь, что вы этого не забудете. Мы предоставляем приезжим все удобства, полную свободу и наилучшие условия для работы, которая увлекает вас. Мы понимаем, что вы не можете переродиться, и поэтому, по возможности, делаем все, чтобы сделать вашу жизнь приятной и легкой. За это мы требуем послушания и до поры до времени ограничиваем вашу свободу пределами этой страны. Наш народ может жить в иных условиях. Это ему не трудно, так как он несет в себе другие зачатки и получает другое воспитание. Но и вам надо отрешиться от мира, в котором вы жили, полюбить наш народ и проникнуться его идеалами. Наш народ не знает лжи, обмана, преступлений; единственной страстью его является соревнование на том поприще, которое ему предоставлено в силу природных его качеств. Перед нами стоит задача совершенствовать качества отдельных индивидуумов и целых поколений. Когда мы достигнем этого, мы понесем результаты наших достижений в более широкий мир, и мы победим. Это будет величайшая революция в истории человечества.
При последних словах лицо Куинслея оживилось, и речь его сделалась более энергичной.
– Мы принесем миру избавление от страданий и несчастий. Мы покажем, что значат истинные равенство и братство. И вы, мсье Герье, скоро, я убежден, сделаетесь энтузиастом нашей веры; как сделались многие другие из прибывших сюда, и жизнь будет казаться вам увлекательной и полной смысла. Если же вы будете работать без этой веры, вы будете чувствовать себя заключенным, отбывающим какое-то наказание за неизвестное вам преступление.
Так как я ничего не отвечал и продолжал сидеть, почтительно смотря на него, он заговорил снова:
– Я знаю, вы виделись в клубе с Педручи. Вот вам пример. Революционер до мозга костей; проникнут нашими идеями. К сожалению, мы сами, инициаторы этого грандиозного дела, являемся людьми старого порядка, и для нас не всегда легко бороться с нашими страстями и с нашими привычками. – Голос его при этом дрогнул, и он замолк, низко опустив голову на грудь. – Да, с этим надо считаться. Мы должны действовать строгостью и вразумлением.
Он еще помолчал и проговорил как бы про себя:
– Много, много трудностей надо еще преодолеть. Покончить с прежней жизнью очень трудно. Но, мсье Герье, я несколько отвлекся в сторону. Непосредственная задача моя и ваша, как инженера, состоит в улучшении и устройстве технического оборудования, потребного для выполнения нашей главной цели. Многое сделано, но многое еще предстоит сделать. Я ознакомлен Максом с некоторыми из ваших трудов, и теперь вы должны все ваши материалы передать в распоряжение Шервуда, и он решит, на какую работу вас поставить. Я думаю, что вы можете приступить к работе немедленно.
В ответ на эти слова я поблагодарил старика за его любезность, за доброе отношение ко мне, за все то, что мне было предоставлено в Колонии, и, не распространяясь относительно своих убеждений и идеалов, выразил свою готовность поступить в распоряжение Шервуда.
Куинслей протянул мне через стол свою бледную руку, и я почувствовал на мгновение прикосновение его холодных пальцев.
Я стоял, готовый уже уходить, когда старик нагнулся вперед и произнес:
– Что касается того дела, о котором мне говорил Педручи, то его надо понимать иначе, чем вам представляется. Во всяком случае, я сделал распоряжение, все будет улажено.
На этом моя первая аудиенция у Куинслея Старшего окончилась.
Секретарь отвел меня в соседнюю комнату, где я увидел знакомого уже мне Шервуда. После получасовой беседы с ним все было выяснено. Мне предстояло принять участие в работах по проведению Большой дороги – там, кстати, выяснится, насколько окажутся пригодны мои изобретения, а затем, в будущем, меня переведут на сооружение новых шлюзов. Шервуд настолько заинтересовал меня своими рассказами о предстоящей работе, что я вышел от него сияющий и довольный.
Навстречу мне попался мой новый знакомый, педагог Тардье. Он сразу заметил мое настроение и поздравил меня с успехом в моей новой жизни.
– Желаю вам достичь полного удовлетворения. Я сужу по себе. Моя деятельность в Европе приносила мне горькие разочарования, теперь я чувствую себя совершающим большое дело, и результаты его бесспорны. Я попрошу вас пожаловать со мной в одну из средних школ, куда я сейчас направляюсь.
Я охотно принял его приглашение и уже собрался следовать за ним к лифту, как вдруг ко мне подошел какой-то неизвестный в обычном сером костюме и передал, что Макс Куинслей желает меня видеть.
Мне пришлось отказаться от любезного приглашения Тардье, но он убедил меня, чтобы я после визита к Куинслею не возвращался домой прежде, чем не побываю в школе, где он будет оставаться очень долго.
По указанию своего провожатого я вышел на верхнюю площадку крыши и оттуда лифтом спустился на несколько этажей вниз, в другое крыло здания.
Я оказался в комнате, которая своей меблировкой походила на приемную в каком-либо европейском казенном учреждении. Здесь никого не было. Мне пришлось прождать добрых полчаса. Наконец, мой сопровождающий вновь появился и, приоткрыв дверь, знаком пригласил меня пройти в соседнюю комнату. Там за большим письменным столом я увидел знакомую мне фигуру Макса Куинслея. При моем появлении он встал и сделал несколько шагов навстречу. Он не поздоровался со мной. Черты его лица выражали раздражение, и руки нервно двигались, как будто не находили себе подходящего положения. Он уставился на меня своим проницательным взором и произнес:
– Что касается моих обещаний, то они выполнены, теперь очередь за вами, но… – он немного замялся, – но, мне кажется, вы начинаете не особенно хорошо. Вы вмешиваетесь в мои личные дела, я не могу этого позволить. Предупреждаю вас, что я не потерплю этого. С вашей стороны требуется безусловное послушание. Все, что не касается вас лично, не входит в круг вашей деятельности. После отца я являюсь здесь высшим управителем, и это я вас прошу запомнить раз навсегда!
Тут голос его сделался резким и поднялся почти до крика. Я был настолько поражен его словами и особенно тоном, что сразу не нашелся, что сказать.
– Я не понимаю, что я сделал, чтобы со мной обращались таким образом, начал я.
– Довольно, – прервал Куинслей, – из-за вас мне пришлось испытать неприятности. Чтобы мы с вами жили в мире, я еще раз предостерегаю вас: вина за все последствия падет исключительно на вас.
– Однако я не скажу, чтобы вы были особенно вежливы, – проговорил я, сдерживая свой гнев.