Страница:
низм?" (279, с. 3): "Что же, собственно, было специфической
особенностью этой группы в конце 60-х гг.? Если попытаться
суммировать их проект вкратце, то я думаю, это была идея
"модернистской теории", отличной от теории модернизма. Кон
центрируя свое внимание, подобно структурализму, на языке
как на исходной точке мышления о политике и субъекте, группа
основывала свою деятельность на новом понимании истории как
текста и письма (ecriture) как производства, а не репрезента
ции. Исходя из этих параметров, они пытались выработать
новые концепции для описания нового видения социальной или
означающей практики (Кристева, сформулировав такие терми
ны, как "интертекстуальность ". "означающая практика" или
"означивание , параграмма", "генотекст и "фенотекст", была
главным представителем этого специфического направления),
чтобы создать плюралистическую историю, отличную по своей
природе от письма, обусловленного связью со своим специфиче
ским временем и пространством; и, наконец, они попытались
сформулировать политику, которая конструировала бы логиче
ские последствия нерепрезентативного понимания письма" (там
же, с. 4).
124
"Тель Кель" и маоизм
Все это, по мнению
Мой, -- для которой, как
для представителя социологи
зированного леворадикаль
ного феминизма постструкту
ралистской ориентации 80-х гг. ("Предисловие" было написано
в 1986 г.), вообще характерен повышенный интерес к чисто
политическим вопросам, -- приводило к отождествлению груп
пы "Тель Кель" с маоизмом, что вряд ли может быть принято
безоговорочно. В этом отношении нижеприводимая формулиров
ка М. Рыклина представляется более сбалансированной. Он
выделяет "несколько общих принципов" "телькелизма" : "В их
числе -- семиотизация проекта политической семиологии
Р. Барта; активное подключение проблематики "большой поли
тики"; признание примата литературной практики над любой
рефлексией по поводу литературы. "Телькелизм" стремится, во
первых, к созданию общей теории знаковых систем; во-вторых,
к формализации семиотических систем с точки зрения коммуни
кации, точнее, к выделению внутри проблематики коммуникации
зоны производства смысла; в-третьих, к прямой политизации
письма" (53, с. 297). И далее, выделяя в особую проблему
специфику понимания телькелистами истории, исследователь
подчеркивает: "Дурной", линейной историей оказывается та,
которая вызывает к жизни "теологические категории" смысла,
субъекта и истины, а подлинной -- та, которая производит так
называемые "тексты-пределы" как совершенные аналогии соци
альной революции. Тем самым признается невозможность язы
ка, который создавал бы дистанцию по отношению к текстуаль
ному письму, историзируя его" (там же, с. 298).
Возвращаясь к болезненной для всех нас проблеме маоиз
ма, влияние которого испытали на себе многие представители
французской леворадикальной интеллигенции, отметим его осо
бую роль в становлении французского постструктурализма.
Торил Мой писала по этому поводу, пытаясь объяснить
эту увлеченность маоизмом: "Для Группы "Тель Кель" Китай,
казалось, представлял радикальную перспективу, сравнимую с ее
собственными теоретическими представлениями и художествен
ными поисками. В конце 60-х гг. в их представлении... культур
ная революция воспринималась как попытка создания материа
листической практики, связанной с проблемой знака. Текстуаль
ная производительность, желание переписать историю как неза
вершенный открытый текст, разрушение монолитных институтов
знака или означающей практики: все это, как казалось эйфори
чески настроенным зарубежным сторонникам маоизма, происхо
125
ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ
дило в Китае Мао. Красные бригадиры, разрушающие матери
альные институты традиционной интеллектуальной власти, каза
лось, указывали для Запада путь вперед. Телькелевцы тогда,
разумеется, не знали, что за фасадом улыбающихся лиц китай
ских интеллектуалов, с радостью ухаживающих за свиньями или
разбрасывающих навоз, чтобы повысить уровень своего понима
ния материализма, скрывалась другая, куда более мрачная ре
альность: замученные пытками, мертвые или умирающие китай
цы, интеллигенты или неинтеллигенты в равной мере, принесен
ные в жертву ради великой славы председателя Мао" (Мой,
279, с. 6).
В этом отношении путь Кристевой весьма примечателен. В
статье, посвященной Барту "Как говорить о литературе", впер
вые опубликованной в "Тель Кель" в 1971 г. и цитируемой по
"Полилогу" 1977 г., когда теоретики "Тель Кель" уже осознали
подлинное лицо маоизма, она все же не сняла прежний лестный
отзыв о китайском лидере: "Мао Дзе-дун является единствен
ным политическим деятелем, единственным коммунистическим
лидером после Ленина, который постоянно настаивает на необ
ходимости работать над языком и письмом, чтобы изменить
идеологию" (270, с. 54); отмечая, что хотя его замечания часто
носят конкретный характер, обусловленный расхождением меж
ду древним языком литературы (старокитайским литературным
языком) и современным разговорным, Кристева, тем не менее,
подчеркивает "всеобщую значимость" замечаний Мао Дзе-дуна,
которую "нельзя понять вне теоретической переоценки субъекта
в означающей практике" (там же).
Что это? Снисходительное отношение к заблуждениям мо
лодости? Или резиньяция усталого и разочарованного в полити
ке человека, в тех взглядах, которые она некогда отстаивала о
такой страстностью? Или интеллектуальная честность художни
ка, гнушающегося конъюнктурного желания заново переписы
вать историю, стерев следы своего в ней присутствия? Я за
трудняюсь ответить на этот вопрос.
Смена политических ориентиров
Смене политических ори
ентиров сопутствовала и не
сомненная переориентация
научной деятельности, как
свидетельствует та же Торил
Мой: "В период приблизительно между 1974 и 1977 гг. интел
лектуальные интересы Кристевой испытали заметный сдвиг: от
чисто литературной или семиотической работы, кульминацией
которой была "Революция поэтического языка", к более психо
аналитическим исследованиям проблем феминизма и материнст
ва, воплощенных либо в западные представления о женщинах и
матерях, либо в сфере новых теоретических проблем, возникаю
щих для психоанализа" (279, с. 7).
Новый виток в "теоретической траектории" Кристевой, ко
гда она окончательно разочаровалась в "духовной одномерно
сти" левого (или вернее будет сказать, "левацкого" радикализ
ма), ознаменовался такими ее работами 80-х гг., как "Власти
ужаса" (1980) (272), "История любви (1983) (266), где она
наиболее полно сформулировала свою концепцию "абъекции",
которая была продолжена в книгах "В начале была любовь:
Психоанализ и вера" (1985) (262), а также "Черное солнце,
депрессия и меланхолия" (1987) (275) и "Чуждые самим себе"
(1988) (265). В интервью, данном в 1984 г. Розалинде Кау
ард, английской постструктуралистке с явно неомарксистской
ориентацией, она как всегда с предельной четкостью зафиксиро
вала свою новую позицию: "Политический дискурс, политиче
ская каузальность, господствующие даже в гуманитарных нау
ках, в университетах и повсюду, слишком узки и слабы в срав
нении со св. Бернаром и св. Фомой. Если мы ограничимся
только лишь политическим объяснением человеческих феноме
нов, мы окажемся во власти так называемого мистического
кризиса, или духовного кризиса... В каждой буржуазной семье
есть сын или дочь, испытывающие мистический кризис -- это
вполне понятно, поскольку политика слишком схематично объ
ясняет такие феномены, как любовь или желание. Поэтому моя
проблема состоит в следующем: как при помощи психоанализа
или чего-нибудь иного, вроде искусства, как посредством по
добных дискурсов мы смогли бы попытаться выработать более
сложные представления, дискурсивную сублимацию тех критиче
ских моментов человеческого опыта, которые не могут быть
сведены к политической каузальности" (254, с. 25).
В ответ на упрек Жаклин Роуз, что она "низводит полити
ческое до уровня маргинальной и неадекватной сферы работы",
что "все это напоминает историю человека, разочарованного в
политике", Кристева продемонстрировала типичную для нее в
начале 80-х гг. перемену ориентаций: "Мне кажется, если ху
дожник или психоаналист и действуют политически (т. е. в
политическом смысле, осуществляют политический акт), то лишь
путем вмешательства на индивидуальном уровне. И главная
политическая забота, может быть, как раз состоит в том, чтобы
придать ценность индивиду. Мое неприятие некоторых полити
ческих дискурсов, вызывающих у меня разочарование, заключа
127
ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ
ется в том, что они не рассматривают индивиды как ценность
(268, с. 27; цит. по Полу Смиту, 359, с.87, там же и Роуз.)
Многими последователями Кристевой подобный отход от ее
прежних позиций характеризовался как полная смена взглядов.
Скажем, для Пола Смита это означает, что психоаналитические
представления Кристевой "после продолжительной, затянувшей
ся переработки обернулись абсолютно идеалистической версией
субъективности и нематериалистическим представлением о язы
ке" (там же).
Любопытно, что в этой статье, написанной к Конференции
по феминизму и психоанализу, прошедшей в Нормале в мае
1986 г., П. Смит критикует как раз то, что через два года сам
будет убедительно защищать в книге "Выявляя субъект" (1988)
(358), -- "легитимацию" теоретического восстановления в своих
правах "человеческого субъекта". Разумеется, нельзя отрицать
различие между смитовским пониманием "человеческого субъек
та", формулировка которого осуществляется в традиционно пост
структуралистских терминах, с акцентом на его, субъекта, поли
тической активности, и "индивидуумом" Кристевой, объясняе
мым биопсихологическими предпосылками, -- еще одной вариа
цией "феминизированного лаканства".
Тем не менее, при всех разногласиях и несовпадениях, обе
эти концепции фактически имеют общую цель -- "теоретическое
воскрешение" субъекта, его восстановление после той сокруши
тельной критики, которой он подвергался на первоначальных
стадиях формирования постструктуралистской доктрины.
Все сказанное выше очерчивает трансформацию политиче
ских и более нас интересующих эстетических взглядов француз
ской исследовательницы, которую она пережила со второй поло
вины 60-х до конца 80-х гг. Однако прежде чем перейти к
ключевой для нее, как все же оказалось, проблемы "пост
структуралистской трактовки субъекта", необходимо отметить те
общие предпосылки постструктуралистской доктрины, в форми
ровании которых она приняла самое активной участие.
"Разрыв"
Кристева считается са
мым авторитетным среди
постструктуралистов пропа
гандистом идеи "разрыва",
"перелома" (rupture), якобы имевшего место на рубеже XIX
XX вв. в преемственности осененных авторитетом истории и
традиций эстетических, моральных, социальных и прочих ценно
стей; разрыва, с социально-экономической точки зрения объяс
няемого постструктуралистами (в духе положений Франкфурт
ской школы социальной философии) как результат перехода
западного общества от буржуазного состояния к "пост
буржуазному", т. е. к постиндустриальному.
Подхватывая идею Бахтина о полифоническом романе,
Кристева в своей работе "Текст романа" (1970) (277) вы
страивает генеалогию модернистского искусства XX века:
"Роман, который включает карнавальную структуру, называется
ПОЛИФОНИЧЕСКИМ романом. Среди примеров, приве
денных Бахтиным, можно назвать Рабле, Свифта, Досто
евского. Мы можем сюда добавить весь "современный" роман
XX столетия (Джойс, Пруст, Кафка), уточнив, что современ
ный полифонический роман, имеющий по отношению к моноло
гизму статус, аналогичный статусу диалогического романа пред
шествующих эпох, четко отличается от этого последнего. Разрыв
произошел в конце XIX века таким образом, что диалог у Раб
ле, Свифта или Достоевского остается на репрезентативном,
фиктивном уровне, тогда как полифонический роман нашего
века делается "неудобочитаемым" (Джойс) и реализуется внутри
языка (Пруст, Кафка). Именно начиная с этого момента (с
этого разрыва, который носит не только литературный характер,
но и социальный, политический и философский) встает как та
ковая проблема интертекстуальности. Сама теория Бахтина (так
же, как и теория соссюровских "анаграмм") возникла историче
ски из этого разрыва. Бахтин смог открыть текстуальный диа
логизм в письме Маяковского, Хлебникова, Белого... раньше,
чем выявить его в истории литературы как принцип всякой
подрывной деятельности и всякой контестативной текстуальной
продуктивности" (277, с. 92-93).
Здесь сразу бросается в глаза весь набор постструктурали
стских представлений в его телькелевском варианте: и понима
ние литературы как "революционной практики", как подрывной
деятельности, направленной против идеологических институтов,
против идеологического оправдания общественных институтов; и
принцип "разрыва" культурной преемственности; и вытекающая
отсюда необходимость "текстуального диалогизма" как постоян
ного, снова и снова возникающего, "вечного" спора-контестации
художников слова с предшествующей культурной (и, разумеет
ся, идеологической) традицией; и, наконец, теоретическое оправ
дание модернизма как "законного" и наиболее последователь
ного выразителя этой "революционной практики" литературы.
Оставшись неудовлетворенной чисто лингвистическим объ
яснением функционирования поэтического языка, Кристева об
ратилась к лакановской теории подсознания. Лакан предложил
трактовку фрейдовского подсознания как речи и отождествил
129
структуру подсознания со структурой языка. В результате це
лью психоанализа стало восстановление исторической и социаль
ной реальности субъекта на основе языка подсознания, что и
явилось практической задачей Кристевой в "Революции поэти
ческого языка" (273).
В этом исследовании "текстуальная продуктивность" опи
сывается как "семиотический механизм текста", основанный на
сетке ритмических ограничений, вызванных бессознательными
импульсами, и постоянно испытывающий сопротивление со сто
роны однозначной метриче
ской традиции у говорящего
субъекта.
"ХОРА", "ОЗНАЧИВАНИЕ"
Кристева постулирует
существование особого "семи
отического ритма" и отож
дествляет его с платоновским
понятием "хоры" (из "Тимея"), т. е., по определению Лосева, с
"круговым движением вечного бытия в самом себе, движением,
на знающим пространственных перемен и не зависящим от пе
ремены" (45,с. 673).
Смысл данной операции заключается в том, что на смену
"значению" (signification), фиксирующему отношение между
означающим и означаемым, приходит "означивание" (signi
fiance), выводимое из отношений одних означающих, хотя и
понимаемых достаточно содержательно -- не в буквальном
смысле традиционной семиотики.
Разумеется, это самая общая схема, требующая более раз
вернутого объяснения, и прежде всего это касается понятийного
аппарата Кристевой, который в своей наиболее отрефлексиро
ванной форме представлен в ее докторской диссертации
"Революция поэтического языка": хора, семиотический диспози
тив, означивание, гено-текст, фено-текст, негативность и раз
личные ее "подвиды" (отрицание как "негация", связанная с
символической функцией, и отрицание как "денегация", наблю
даемая в случаях "навязчивых идей") (273, с.149), отказ, гете
рогенность и т. д.
Самые большие сложности, пожалуй, Кристева испытывала
с определением и обоснованием понятия "хоры", заимствован
ного у Платона, да и у него самого описанного крайне предпо
ложительно и невнятно -- как нечто такое, во что "поверить...
почти невозможно", поскольку "мы видим его как бы в гре
зах..." (49, с. 493). Собственно, Кристеву, если судить по той
интерпретации, которую она дала этой платоновской концепции,
довольно мало интересовала проблема того смысла, который
вкладывал в нее греческий философ. Фактически она попыта
лась обозначить "хорой" то, что у Лакана носит название
"реального", обусловив ее функционирование действием "семио
тического", в свою очередь порождаемого пульсационным,
"дерганным", неупорядоченным ритмом энергии либидо. Тот,
условно говоря, "слой", который образуется "над" первично
разнородными, т. е. гетерогенными по своей природе импульса
ми (Кристева недаром использует выражение "пульсационный
бином" -- 273, с. 94) и уже претендует на какую-то степень
"упорядоченности", поскольку в нем живая энергия либидо
начинает застывать, тормозиться в "стазах" и представляет со
бой "хору" -- "неэкспрессивную целостность, конструируемую
этими импульсами в некую непостоянную мобильность, одно
временно подвижную (более точным переводом, очевидно, был
бы "волнующуюся" -- И. И.) и регламентируемую" (273,
с. 23).
Аналогии (непосредственно восходящие к Фрейду) в по
нимании действия либидо, "застывающего в стазах" и у Делеза
и Гваттари, и у Кристевой, сразу бросаются в глаза. Специфи
ческой особенностью Кристевой было то, что она придала
"хоре" подчеркнуто семиотический характер. Исследовательница
никогда не скрывала специфичность своего толкования "хоры":
"Если наше заимствование термина "хора" связано с Платоном,
следовавшего в данном случае, очевидно, за досократиками, то
смысл, вкладываемый нами в него, касается формы процесса,
который для того, чтобы стать субъектом, преодолевает им же
порожденный разрыв (имеется в виду лакановская концепция
расщепления личности -- И. И.) и на его месте внедряет борь
бу импульсов, одновременно и побуждающих субъекта к дейст
вию и грозящих ему опасностью.
Именно Ж. Деррида недавно напомнил об этом и интер
претировал понятие "хоры" как то, посредством чего Платон
несомненно хотел предать забвению демокритовский "ритм",
"онтологизировав" его (см. его "Интервью с Ж.-Л. Удебином и
Г. Скарпеттой" в книге Деррида Ж. "Позиции", П., 1972,
с. 100-101).
В нашем понимании этого термина речь идет, как мы наде
емся в дальнейшем показать, о том, чтобы найти ему место -
некую диспозицию, -- придав ему составляющие его голос и
ритмические жесты; чтобы отразмежевать его от платоновской
онтологии, столь справедливо раскритикованной Ж. Дерридой.
Голос, который мы заимствовали, состоит не в том, чтобы
локализировать хору в каком-либо теле, чьим бы оно ни было,
будь даже оно телом его матери, чем оно как раз и является для
131
детской сексуальной онтологии, вместилищем всего того, что
является предметом желания, и в частности патернального пени
са" (Клейн М., "Психология детей", П., 1959, с. 210). Мы
увидим, как хора развертывается в и через тело матери
женщины, -- но в процессе означивания" (270, с. 57).
В этом отрывке из статьи, написанной в 1973 г., весьма
отчетливо проявляется двусмысленная позиция согласия
несогласия" Кристевой с Дерридой; через год в "Революции
поэтического языка" (1974) она уже не будет делать эти выну
жденные реверансы и подвергнет сдержанной по тону, но весь
ма решительной по содержанию критике саму идею
"грамматологии" Дерриды, упрекнув ее в недостаточной после
довательности.
Кристева хотела избежать платоновского идеализма и
"материализовать" хору в "эрогенном теле" сначала матери,
потом ребенка с целью объяснить тот же самый лакановский
процесс становления субъекта как процесс его "социализации",
понимаемой как его стадиальная трансформация, мутация из
сугубо биологического "реального" к "воображаемому" и, нако
нец, "символическому". Для Кристевой с самого начала ее дея
тельности было характерно повышенное внимание к самым на
чальным фазам этого процесса, что в конце концов привело ее к
проблематике "детской сексуальности" и стремлению как можно
более тщательно детализировать ступени ее возрастных измене
ний.
Что же такое все-таки "хора"? Это, очевидно, самый по
верхностный бессознательный уровень деятельности либидо, то
"предпороговое состояние" перехода бессознательного в созна
тельное, которое пыталась уловить и зафиксировать Кристева.
Тщетно было бы стараться найти у исследовательницы доста
точно четкую систематику этого перехода: иррациональное все
гда с трудом переводится на язык рациональности. Фактически,
как это объясняется в "Революции поэтического языка", "хора"
у Кристевой сливается с гено-текстом, да и с "семиотическим
диспозитивом". Заманчиво было бы, конечно, выстроить строй
ную иерархию: хора, гено-текст, семиотический диспозитив,
фено-текст, -- но мы не найдем четких дефиниций -- все оста
лось (и не могло не остаться) на уровне весьма приблизитель
ной и мало к чему обязывающей описательности, позволяющей
делать довольно противоречивые выводы.
Но в этом, собственно, и заключается специфика пост
структуралистского способа мышления, которую можно опреде
лить как программную неметодичность манеры аргументации,
как апелляцию к ассоциативным семиотическим полям близких
132
или перекрывающих друг друга понятий. Когда в 1985 г. Дер
рида, в который раз, попытался дать определение "декон
струкции", он откровенно об этом сказал: "Слово "декон
струкция", как и всякое другое, черпает свою значимость лишь
в своей записи в цепочку его возможных субститутов -- того,
что так спокойно называют "контекстом". Для меня, для того,
что я пытался и все еще пытаюсь писать, оно представляет
интерес лишь в известном контексте, в котором оно замешает
или позволяет себя определить стольким другим словам, напри
мер, словам "письмо", "след", "различение", "допол
нение" , "гимен" , "фармакон" , "грань" , "происхождение" , "па
рергон" и т. д. По определению, этот список не может быть
закрытым, и я привел лишь слова -- что недостаточно и только
экономично" (Цит. по переводу А. В. Гараджи с некоторыми
изменениями -- И. И.; 19, с. 56-57).
При всем существенном отличии позиции Кристевой сам
способ ее аргументации фактически тот же. И хотя она явно
стремилась, по крайней мере еще этой в своей работе, как-то
сохранить "дух постструктуралистской научности", конечная,
итоговая картина (я не уверен, что это было сознательным же
ланием Кристевой) поразительным образом подводит к тем же
результатам, о которых открыто заявляет, как о своей созна
тельной цели, Деррида.
"НЕГАТИВНОСТЬ", "ОТКАЗ"
Многие исследователи
при анализе или упоминании
"Революции поэтического
языка" очень часто вырывают
из этого "семантического
контекста" отдельные терми
ны и понятия, пытаясь рассматривать их как ключевые для
объяснения того, что они понимают под "общим смыслом" кри
стевской теории. В качестве одного из таких нередко упомина
ется "негативность", позаимствованная Кристевой у Гегеля и
характеризуемая ей как "четвертый термин гегелевской диалек
тики". На этом строятся различные далеко идущие интерпрета
ции, не учитывающие того факта, что для Кристевой, как и для
Дерриды, "негативность" -- всего лишь одно "слово" в ряду
других ("разнородность" и "гетерогенное", "отказ" и т. д.),
используемых ею для описания главного для нее явления -
импульсного действия либидо.
Из всех постструктуралистов Кристева предприняла попыт
ку дальше всех заглянуть "по ту сторону языка" -- выявить тот
"довербальный" уровень существования человека, где безраз
дельно господствует царство бессознательного, и вскрыть его
ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ 133
механику, понять те процессы, которые в нем происходят. Кри
стева попыталась с помощью "хоры" дать, создать мате
риальную основу" дословесности либидо, при всей разумеющей
ся условности этой "материальности". В этом, собственно, и
заключается ее "прорыв" через вербальную структурность языка
из предвербальной бесструктурности постструктурализма.
Хора выступает как материальная вещность коллективной
либидозности, как реификация, овеществление бессознательности
желания, во всей многозначности, которая приписывается этому
слову в мифологии постструктурализма. Этот новый вид энерге
тической материи, созданный по образу и подобию современных
представлений о новых типах материи физической -- своего
рода силовое поле, раздираемое импульсами жизни и смерти,
особенностью этой группы в конце 60-х гг.? Если попытаться
суммировать их проект вкратце, то я думаю, это была идея
"модернистской теории", отличной от теории модернизма. Кон
центрируя свое внимание, подобно структурализму, на языке
как на исходной точке мышления о политике и субъекте, группа
основывала свою деятельность на новом понимании истории как
текста и письма (ecriture) как производства, а не репрезента
ции. Исходя из этих параметров, они пытались выработать
новые концепции для описания нового видения социальной или
означающей практики (Кристева, сформулировав такие терми
ны, как "интертекстуальность ". "означающая практика" или
"означивание , параграмма", "генотекст и "фенотекст", была
главным представителем этого специфического направления),
чтобы создать плюралистическую историю, отличную по своей
природе от письма, обусловленного связью со своим специфиче
ским временем и пространством; и, наконец, они попытались
сформулировать политику, которая конструировала бы логиче
ские последствия нерепрезентативного понимания письма" (там
же, с. 4).
124
"Тель Кель" и маоизм
Все это, по мнению
Мой, -- для которой, как
для представителя социологи
зированного леворадикаль
ного феминизма постструкту
ралистской ориентации 80-х гг. ("Предисловие" было написано
в 1986 г.), вообще характерен повышенный интерес к чисто
политическим вопросам, -- приводило к отождествлению груп
пы "Тель Кель" с маоизмом, что вряд ли может быть принято
безоговорочно. В этом отношении нижеприводимая формулиров
ка М. Рыклина представляется более сбалансированной. Он
выделяет "несколько общих принципов" "телькелизма" : "В их
числе -- семиотизация проекта политической семиологии
Р. Барта; активное подключение проблематики "большой поли
тики"; признание примата литературной практики над любой
рефлексией по поводу литературы. "Телькелизм" стремится, во
первых, к созданию общей теории знаковых систем; во-вторых,
к формализации семиотических систем с точки зрения коммуни
кации, точнее, к выделению внутри проблематики коммуникации
зоны производства смысла; в-третьих, к прямой политизации
письма" (53, с. 297). И далее, выделяя в особую проблему
специфику понимания телькелистами истории, исследователь
подчеркивает: "Дурной", линейной историей оказывается та,
которая вызывает к жизни "теологические категории" смысла,
субъекта и истины, а подлинной -- та, которая производит так
называемые "тексты-пределы" как совершенные аналогии соци
альной революции. Тем самым признается невозможность язы
ка, который создавал бы дистанцию по отношению к текстуаль
ному письму, историзируя его" (там же, с. 298).
Возвращаясь к болезненной для всех нас проблеме маоиз
ма, влияние которого испытали на себе многие представители
французской леворадикальной интеллигенции, отметим его осо
бую роль в становлении французского постструктурализма.
Торил Мой писала по этому поводу, пытаясь объяснить
эту увлеченность маоизмом: "Для Группы "Тель Кель" Китай,
казалось, представлял радикальную перспективу, сравнимую с ее
собственными теоретическими представлениями и художествен
ными поисками. В конце 60-х гг. в их представлении... культур
ная революция воспринималась как попытка создания материа
листической практики, связанной с проблемой знака. Текстуаль
ная производительность, желание переписать историю как неза
вершенный открытый текст, разрушение монолитных институтов
знака или означающей практики: все это, как казалось эйфори
чески настроенным зарубежным сторонникам маоизма, происхо
125
ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ
дило в Китае Мао. Красные бригадиры, разрушающие матери
альные институты традиционной интеллектуальной власти, каза
лось, указывали для Запада путь вперед. Телькелевцы тогда,
разумеется, не знали, что за фасадом улыбающихся лиц китай
ских интеллектуалов, с радостью ухаживающих за свиньями или
разбрасывающих навоз, чтобы повысить уровень своего понима
ния материализма, скрывалась другая, куда более мрачная ре
альность: замученные пытками, мертвые или умирающие китай
цы, интеллигенты или неинтеллигенты в равной мере, принесен
ные в жертву ради великой славы председателя Мао" (Мой,
279, с. 6).
В этом отношении путь Кристевой весьма примечателен. В
статье, посвященной Барту "Как говорить о литературе", впер
вые опубликованной в "Тель Кель" в 1971 г. и цитируемой по
"Полилогу" 1977 г., когда теоретики "Тель Кель" уже осознали
подлинное лицо маоизма, она все же не сняла прежний лестный
отзыв о китайском лидере: "Мао Дзе-дун является единствен
ным политическим деятелем, единственным коммунистическим
лидером после Ленина, который постоянно настаивает на необ
ходимости работать над языком и письмом, чтобы изменить
идеологию" (270, с. 54); отмечая, что хотя его замечания часто
носят конкретный характер, обусловленный расхождением меж
ду древним языком литературы (старокитайским литературным
языком) и современным разговорным, Кристева, тем не менее,
подчеркивает "всеобщую значимость" замечаний Мао Дзе-дуна,
которую "нельзя понять вне теоретической переоценки субъекта
в означающей практике" (там же).
Что это? Снисходительное отношение к заблуждениям мо
лодости? Или резиньяция усталого и разочарованного в полити
ке человека, в тех взглядах, которые она некогда отстаивала о
такой страстностью? Или интеллектуальная честность художни
ка, гнушающегося конъюнктурного желания заново переписы
вать историю, стерев следы своего в ней присутствия? Я за
трудняюсь ответить на этот вопрос.
Смена политических ориентиров
Смене политических ори
ентиров сопутствовала и не
сомненная переориентация
научной деятельности, как
свидетельствует та же Торил
Мой: "В период приблизительно между 1974 и 1977 гг. интел
лектуальные интересы Кристевой испытали заметный сдвиг: от
чисто литературной или семиотической работы, кульминацией
которой была "Революция поэтического языка", к более психо
аналитическим исследованиям проблем феминизма и материнст
ва, воплощенных либо в западные представления о женщинах и
матерях, либо в сфере новых теоретических проблем, возникаю
щих для психоанализа" (279, с. 7).
Новый виток в "теоретической траектории" Кристевой, ко
гда она окончательно разочаровалась в "духовной одномерно
сти" левого (или вернее будет сказать, "левацкого" радикализ
ма), ознаменовался такими ее работами 80-х гг., как "Власти
ужаса" (1980) (272), "История любви (1983) (266), где она
наиболее полно сформулировала свою концепцию "абъекции",
которая была продолжена в книгах "В начале была любовь:
Психоанализ и вера" (1985) (262), а также "Черное солнце,
депрессия и меланхолия" (1987) (275) и "Чуждые самим себе"
(1988) (265). В интервью, данном в 1984 г. Розалинде Кау
ард, английской постструктуралистке с явно неомарксистской
ориентацией, она как всегда с предельной четкостью зафиксиро
вала свою новую позицию: "Политический дискурс, политиче
ская каузальность, господствующие даже в гуманитарных нау
ках, в университетах и повсюду, слишком узки и слабы в срав
нении со св. Бернаром и св. Фомой. Если мы ограничимся
только лишь политическим объяснением человеческих феноме
нов, мы окажемся во власти так называемого мистического
кризиса, или духовного кризиса... В каждой буржуазной семье
есть сын или дочь, испытывающие мистический кризис -- это
вполне понятно, поскольку политика слишком схематично объ
ясняет такие феномены, как любовь или желание. Поэтому моя
проблема состоит в следующем: как при помощи психоанализа
или чего-нибудь иного, вроде искусства, как посредством по
добных дискурсов мы смогли бы попытаться выработать более
сложные представления, дискурсивную сублимацию тех критиче
ских моментов человеческого опыта, которые не могут быть
сведены к политической каузальности" (254, с. 25).
В ответ на упрек Жаклин Роуз, что она "низводит полити
ческое до уровня маргинальной и неадекватной сферы работы",
что "все это напоминает историю человека, разочарованного в
политике", Кристева продемонстрировала типичную для нее в
начале 80-х гг. перемену ориентаций: "Мне кажется, если ху
дожник или психоаналист и действуют политически (т. е. в
политическом смысле, осуществляют политический акт), то лишь
путем вмешательства на индивидуальном уровне. И главная
политическая забота, может быть, как раз состоит в том, чтобы
придать ценность индивиду. Мое неприятие некоторых полити
ческих дискурсов, вызывающих у меня разочарование, заключа
127
ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ
ется в том, что они не рассматривают индивиды как ценность
(268, с. 27; цит. по Полу Смиту, 359, с.87, там же и Роуз.)
Многими последователями Кристевой подобный отход от ее
прежних позиций характеризовался как полная смена взглядов.
Скажем, для Пола Смита это означает, что психоаналитические
представления Кристевой "после продолжительной, затянувшей
ся переработки обернулись абсолютно идеалистической версией
субъективности и нематериалистическим представлением о язы
ке" (там же).
Любопытно, что в этой статье, написанной к Конференции
по феминизму и психоанализу, прошедшей в Нормале в мае
1986 г., П. Смит критикует как раз то, что через два года сам
будет убедительно защищать в книге "Выявляя субъект" (1988)
(358), -- "легитимацию" теоретического восстановления в своих
правах "человеческого субъекта". Разумеется, нельзя отрицать
различие между смитовским пониманием "человеческого субъек
та", формулировка которого осуществляется в традиционно пост
структуралистских терминах, с акцентом на его, субъекта, поли
тической активности, и "индивидуумом" Кристевой, объясняе
мым биопсихологическими предпосылками, -- еще одной вариа
цией "феминизированного лаканства".
Тем не менее, при всех разногласиях и несовпадениях, обе
эти концепции фактически имеют общую цель -- "теоретическое
воскрешение" субъекта, его восстановление после той сокруши
тельной критики, которой он подвергался на первоначальных
стадиях формирования постструктуралистской доктрины.
Все сказанное выше очерчивает трансформацию политиче
ских и более нас интересующих эстетических взглядов француз
ской исследовательницы, которую она пережила со второй поло
вины 60-х до конца 80-х гг. Однако прежде чем перейти к
ключевой для нее, как все же оказалось, проблемы "пост
структуралистской трактовки субъекта", необходимо отметить те
общие предпосылки постструктуралистской доктрины, в форми
ровании которых она приняла самое активной участие.
"Разрыв"
Кристева считается са
мым авторитетным среди
постструктуралистов пропа
гандистом идеи "разрыва",
"перелома" (rupture), якобы имевшего место на рубеже XIX
XX вв. в преемственности осененных авторитетом истории и
традиций эстетических, моральных, социальных и прочих ценно
стей; разрыва, с социально-экономической точки зрения объяс
няемого постструктуралистами (в духе положений Франкфурт
ской школы социальной философии) как результат перехода
западного общества от буржуазного состояния к "пост
буржуазному", т. е. к постиндустриальному.
Подхватывая идею Бахтина о полифоническом романе,
Кристева в своей работе "Текст романа" (1970) (277) вы
страивает генеалогию модернистского искусства XX века:
"Роман, который включает карнавальную структуру, называется
ПОЛИФОНИЧЕСКИМ романом. Среди примеров, приве
денных Бахтиным, можно назвать Рабле, Свифта, Досто
евского. Мы можем сюда добавить весь "современный" роман
XX столетия (Джойс, Пруст, Кафка), уточнив, что современ
ный полифонический роман, имеющий по отношению к моноло
гизму статус, аналогичный статусу диалогического романа пред
шествующих эпох, четко отличается от этого последнего. Разрыв
произошел в конце XIX века таким образом, что диалог у Раб
ле, Свифта или Достоевского остается на репрезентативном,
фиктивном уровне, тогда как полифонический роман нашего
века делается "неудобочитаемым" (Джойс) и реализуется внутри
языка (Пруст, Кафка). Именно начиная с этого момента (с
этого разрыва, который носит не только литературный характер,
но и социальный, политический и философский) встает как та
ковая проблема интертекстуальности. Сама теория Бахтина (так
же, как и теория соссюровских "анаграмм") возникла историче
ски из этого разрыва. Бахтин смог открыть текстуальный диа
логизм в письме Маяковского, Хлебникова, Белого... раньше,
чем выявить его в истории литературы как принцип всякой
подрывной деятельности и всякой контестативной текстуальной
продуктивности" (277, с. 92-93).
Здесь сразу бросается в глаза весь набор постструктурали
стских представлений в его телькелевском варианте: и понима
ние литературы как "революционной практики", как подрывной
деятельности, направленной против идеологических институтов,
против идеологического оправдания общественных институтов; и
принцип "разрыва" культурной преемственности; и вытекающая
отсюда необходимость "текстуального диалогизма" как постоян
ного, снова и снова возникающего, "вечного" спора-контестации
художников слова с предшествующей культурной (и, разумеет
ся, идеологической) традицией; и, наконец, теоретическое оправ
дание модернизма как "законного" и наиболее последователь
ного выразителя этой "революционной практики" литературы.
Оставшись неудовлетворенной чисто лингвистическим объ
яснением функционирования поэтического языка, Кристева об
ратилась к лакановской теории подсознания. Лакан предложил
трактовку фрейдовского подсознания как речи и отождествил
129
структуру подсознания со структурой языка. В результате це
лью психоанализа стало восстановление исторической и социаль
ной реальности субъекта на основе языка подсознания, что и
явилось практической задачей Кристевой в "Революции поэти
ческого языка" (273).
В этом исследовании "текстуальная продуктивность" опи
сывается как "семиотический механизм текста", основанный на
сетке ритмических ограничений, вызванных бессознательными
импульсами, и постоянно испытывающий сопротивление со сто
роны однозначной метриче
ской традиции у говорящего
субъекта.
"ХОРА", "ОЗНАЧИВАНИЕ"
Кристева постулирует
существование особого "семи
отического ритма" и отож
дествляет его с платоновским
понятием "хоры" (из "Тимея"), т. е., по определению Лосева, с
"круговым движением вечного бытия в самом себе, движением,
на знающим пространственных перемен и не зависящим от пе
ремены" (45,с. 673).
Смысл данной операции заключается в том, что на смену
"значению" (signification), фиксирующему отношение между
означающим и означаемым, приходит "означивание" (signi
fiance), выводимое из отношений одних означающих, хотя и
понимаемых достаточно содержательно -- не в буквальном
смысле традиционной семиотики.
Разумеется, это самая общая схема, требующая более раз
вернутого объяснения, и прежде всего это касается понятийного
аппарата Кристевой, который в своей наиболее отрефлексиро
ванной форме представлен в ее докторской диссертации
"Революция поэтического языка": хора, семиотический диспози
тив, означивание, гено-текст, фено-текст, негативность и раз
личные ее "подвиды" (отрицание как "негация", связанная с
символической функцией, и отрицание как "денегация", наблю
даемая в случаях "навязчивых идей") (273, с.149), отказ, гете
рогенность и т. д.
Самые большие сложности, пожалуй, Кристева испытывала
с определением и обоснованием понятия "хоры", заимствован
ного у Платона, да и у него самого описанного крайне предпо
ложительно и невнятно -- как нечто такое, во что "поверить...
почти невозможно", поскольку "мы видим его как бы в гре
зах..." (49, с. 493). Собственно, Кристеву, если судить по той
интерпретации, которую она дала этой платоновской концепции,
довольно мало интересовала проблема того смысла, который
вкладывал в нее греческий философ. Фактически она попыта
лась обозначить "хорой" то, что у Лакана носит название
"реального", обусловив ее функционирование действием "семио
тического", в свою очередь порождаемого пульсационным,
"дерганным", неупорядоченным ритмом энергии либидо. Тот,
условно говоря, "слой", который образуется "над" первично
разнородными, т. е. гетерогенными по своей природе импульса
ми (Кристева недаром использует выражение "пульсационный
бином" -- 273, с. 94) и уже претендует на какую-то степень
"упорядоченности", поскольку в нем живая энергия либидо
начинает застывать, тормозиться в "стазах" и представляет со
бой "хору" -- "неэкспрессивную целостность, конструируемую
этими импульсами в некую непостоянную мобильность, одно
временно подвижную (более точным переводом, очевидно, был
бы "волнующуюся" -- И. И.) и регламентируемую" (273,
с. 23).
Аналогии (непосредственно восходящие к Фрейду) в по
нимании действия либидо, "застывающего в стазах" и у Делеза
и Гваттари, и у Кристевой, сразу бросаются в глаза. Специфи
ческой особенностью Кристевой было то, что она придала
"хоре" подчеркнуто семиотический характер. Исследовательница
никогда не скрывала специфичность своего толкования "хоры":
"Если наше заимствование термина "хора" связано с Платоном,
следовавшего в данном случае, очевидно, за досократиками, то
смысл, вкладываемый нами в него, касается формы процесса,
который для того, чтобы стать субъектом, преодолевает им же
порожденный разрыв (имеется в виду лакановская концепция
расщепления личности -- И. И.) и на его месте внедряет борь
бу импульсов, одновременно и побуждающих субъекта к дейст
вию и грозящих ему опасностью.
Именно Ж. Деррида недавно напомнил об этом и интер
претировал понятие "хоры" как то, посредством чего Платон
несомненно хотел предать забвению демокритовский "ритм",
"онтологизировав" его (см. его "Интервью с Ж.-Л. Удебином и
Г. Скарпеттой" в книге Деррида Ж. "Позиции", П., 1972,
с. 100-101).
В нашем понимании этого термина речь идет, как мы наде
емся в дальнейшем показать, о том, чтобы найти ему место -
некую диспозицию, -- придав ему составляющие его голос и
ритмические жесты; чтобы отразмежевать его от платоновской
онтологии, столь справедливо раскритикованной Ж. Дерридой.
Голос, который мы заимствовали, состоит не в том, чтобы
локализировать хору в каком-либо теле, чьим бы оно ни было,
будь даже оно телом его матери, чем оно как раз и является для
131
детской сексуальной онтологии, вместилищем всего того, что
является предметом желания, и в частности патернального пени
са" (Клейн М., "Психология детей", П., 1959, с. 210). Мы
увидим, как хора развертывается в и через тело матери
женщины, -- но в процессе означивания" (270, с. 57).
В этом отрывке из статьи, написанной в 1973 г., весьма
отчетливо проявляется двусмысленная позиция согласия
несогласия" Кристевой с Дерридой; через год в "Революции
поэтического языка" (1974) она уже не будет делать эти выну
жденные реверансы и подвергнет сдержанной по тону, но весь
ма решительной по содержанию критике саму идею
"грамматологии" Дерриды, упрекнув ее в недостаточной после
довательности.
Кристева хотела избежать платоновского идеализма и
"материализовать" хору в "эрогенном теле" сначала матери,
потом ребенка с целью объяснить тот же самый лакановский
процесс становления субъекта как процесс его "социализации",
понимаемой как его стадиальная трансформация, мутация из
сугубо биологического "реального" к "воображаемому" и, нако
нец, "символическому". Для Кристевой с самого начала ее дея
тельности было характерно повышенное внимание к самым на
чальным фазам этого процесса, что в конце концов привело ее к
проблематике "детской сексуальности" и стремлению как можно
более тщательно детализировать ступени ее возрастных измене
ний.
Что же такое все-таки "хора"? Это, очевидно, самый по
верхностный бессознательный уровень деятельности либидо, то
"предпороговое состояние" перехода бессознательного в созна
тельное, которое пыталась уловить и зафиксировать Кристева.
Тщетно было бы стараться найти у исследовательницы доста
точно четкую систематику этого перехода: иррациональное все
гда с трудом переводится на язык рациональности. Фактически,
как это объясняется в "Революции поэтического языка", "хора"
у Кристевой сливается с гено-текстом, да и с "семиотическим
диспозитивом". Заманчиво было бы, конечно, выстроить строй
ную иерархию: хора, гено-текст, семиотический диспозитив,
фено-текст, -- но мы не найдем четких дефиниций -- все оста
лось (и не могло не остаться) на уровне весьма приблизитель
ной и мало к чему обязывающей описательности, позволяющей
делать довольно противоречивые выводы.
Но в этом, собственно, и заключается специфика пост
структуралистского способа мышления, которую можно опреде
лить как программную неметодичность манеры аргументации,
как апелляцию к ассоциативным семиотическим полям близких
132
или перекрывающих друг друга понятий. Когда в 1985 г. Дер
рида, в который раз, попытался дать определение "декон
струкции", он откровенно об этом сказал: "Слово "декон
струкция", как и всякое другое, черпает свою значимость лишь
в своей записи в цепочку его возможных субститутов -- того,
что так спокойно называют "контекстом". Для меня, для того,
что я пытался и все еще пытаюсь писать, оно представляет
интерес лишь в известном контексте, в котором оно замешает
или позволяет себя определить стольким другим словам, напри
мер, словам "письмо", "след", "различение", "допол
нение" , "гимен" , "фармакон" , "грань" , "происхождение" , "па
рергон" и т. д. По определению, этот список не может быть
закрытым, и я привел лишь слова -- что недостаточно и только
экономично" (Цит. по переводу А. В. Гараджи с некоторыми
изменениями -- И. И.; 19, с. 56-57).
При всем существенном отличии позиции Кристевой сам
способ ее аргументации фактически тот же. И хотя она явно
стремилась, по крайней мере еще этой в своей работе, как-то
сохранить "дух постструктуралистской научности", конечная,
итоговая картина (я не уверен, что это было сознательным же
ланием Кристевой) поразительным образом подводит к тем же
результатам, о которых открыто заявляет, как о своей созна
тельной цели, Деррида.
"НЕГАТИВНОСТЬ", "ОТКАЗ"
Многие исследователи
при анализе или упоминании
"Революции поэтического
языка" очень часто вырывают
из этого "семантического
контекста" отдельные терми
ны и понятия, пытаясь рассматривать их как ключевые для
объяснения того, что они понимают под "общим смыслом" кри
стевской теории. В качестве одного из таких нередко упомина
ется "негативность", позаимствованная Кристевой у Гегеля и
характеризуемая ей как "четвертый термин гегелевской диалек
тики". На этом строятся различные далеко идущие интерпрета
ции, не учитывающие того факта, что для Кристевой, как и для
Дерриды, "негативность" -- всего лишь одно "слово" в ряду
других ("разнородность" и "гетерогенное", "отказ" и т. д.),
используемых ею для описания главного для нее явления -
импульсного действия либидо.
Из всех постструктуралистов Кристева предприняла попыт
ку дальше всех заглянуть "по ту сторону языка" -- выявить тот
"довербальный" уровень существования человека, где безраз
дельно господствует царство бессознательного, и вскрыть его
ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ 133
механику, понять те процессы, которые в нем происходят. Кри
стева попыталась с помощью "хоры" дать, создать мате
риальную основу" дословесности либидо, при всей разумеющей
ся условности этой "материальности". В этом, собственно, и
заключается ее "прорыв" через вербальную структурность языка
из предвербальной бесструктурности постструктурализма.
Хора выступает как материальная вещность коллективной
либидозности, как реификация, овеществление бессознательности
желания, во всей многозначности, которая приписывается этому
слову в мифологии постструктурализма. Этот новый вид энерге
тической материи, созданный по образу и подобию современных
представлений о новых типах материи физической -- своего
рода силовое поле, раздираемое импульсами жизни и смерти,