Страница:
становка вопроса имела огромное и самое непосредственное
воздействие на развитие литературной критики. Вслед за Дер
ридой уже несколько поколений критиков ищут в исследуемых
ими литературных текстах "логические неразрешимости", сделав
эти поиски предметом своего
анализа.
Программа деконструкции и "грамматология"
Возвращаясь к дерриде
анской концепции знака, еще
раз повторим, что борьба
французского ученого с тра
диционными семантическими
концепциями составляет толь
ко часть, и далеко не самую существенную, его "де
конструктивистской программы", поскольку основным предме
том его критики являются не столько способы обозначения,
сколько то, что обозначается -- мир вещей и законы, ими
управляющие. С точки зрения Дерриды, все эти законы, якобы
отражающие лишь желание человека во всем увидеть некую
"Истину", на самом деле не что иное, как "Трансцендентальное
Означаемое" -- порождение "западной логоцентрической тра
диции", стремящейся во всем найти порядок и смысл, во всем
отыскать первопричину, или, как уже было сказано выше, навя
зать смысл и упорядоченность всему, на что направлена мысль
человека.
Для Дерриды, как и для Ницше, на которого он часто ссы
лается, это стремление обнаруживает якобы присущую
"западному сознанию" "силу желання" и "волю к власти". В
33
частности, вся восходящая к гуманистам традиция работы с
текстами выглядит в глазах Дерриды как порочная практика
насильственного "овладения" текстом, рассмотрения его как
некоей замкнутой в себе ценности, вызванного ностальгией по
утерянным первоисточникам и жаждой обретения истинного
смысла. Поэтому он и утверждает, что понять текст для гума
дистов означало "овладеть" им, "присвоить его, подчинив его
смысловым стереотипам, господствовавшим в их сознании.
В этой перспективе становится очевидным, что в основе
деятельности Дерриды лежит тот же импульс, который опреде
лил разоблачительный пафос всей западной постструктуралист
ской мысли: доказать внутреннюю иррациональность буржуаз
ного (возводимого в ранг общечеловеческого) образа мышления,
традиционно и, с точки зрения постструктуралистов, более чем
незаслуженно и даже незаконно претендующего на логичность,
рациональность, разумность и упорядоченность, что в целом и
обеспечивало его "научность".
Именно этой традиционной форме научности и должна бы
ла противостоять "грамматология" -- специфическая форма
"научного" исследования, оспаривающая основные принципы
общепринятой "научности". Деррида об этом прямо говорит в
ответ на вопрос Ю. Кристевой, является ли его учение о
"грамматологии" наукой: "Грамматология должна деконструиро
вать все то, что связывает понятие и нормы научности с онто
теологией, с логоцентризмом, с фонологизмом. Это -- огромная
и бесконечная работа, которая постоянно должна избегать опас
ности классического проекта науки с ее тенденцией впадать в
донаучный эмпиризм. Она предполагает существование своего
рода двойного регистра практики грамматологии: необходимости
одновременного выхода за пределы позитивизма или метафизи
ческого сциентизма и выявления всего того, что в фактической
деятельности науки способствует высвобождению из метафизи
ческих вериг, обременяющих ее самоопределение и развитие уже
с самого ее зарождения. Необходимо консолидировать и про
должить все то, что в практике науки уже начало выходить за
пределы логоцентрической замкнутости.
Вот почему нет ответа на простой вопрос, является ли
грамматология "наукой". Я бы сказал, что она ВПИСАНА в
науку и ДЕ-ЛИМИТИРУЕТ ее; она должна обеспечить сво
бодное и строгое функционирование норм науки в своем собст
венном письме; и еще раз! она намечает и в то же время раз
мыкает те пределы, которые ограничивают сферу существования
классической научности" (155, с. 48-49).
34 Речь письменная и устная
Это высказывание довольно четко определяет границы той
"революционности", которую Деррида пытается осуществить
своей "наукой о грамматологии"; ведь "нормы собственного
письма" науки -- это опять, если следовать логике француз
ского "семиотического философа", все те же конвенции, услов
ности наукообразного мышления (письменно зафиксированные
отсюда в данном случае и "письмо"), определяемые каждый
раз конкретным уровнем развития общества в данный историче
ский момент. И этот уровень неизбежно включает в себя фило
софские, т. е. "метафизические", по терминологии Дерриды,
предпосылки, на которые опирается, из которых исходит любой
ученый в анализе эмпирических или теоретических данных, и
зависимость его выводов от
философского осмысления его
работы несомненна.
Речь письменная и устная
Апелляция к "нормам
собственного письма" восхо
дит еще к одному постулату,
важному во всей системе до
казательств Дерриды, -- к
тезису о примате графического оформления языка над устной,
живой речью. С этим связано и стремление французского уче
ного доказать принципиальное преимущество грамматологии над
фонологией, или, как он выражается, над принципом фоноло
гизма, в чем заключается еще один аспект его критики соссю
ровской теории знака, основанной на убеждении, что
"предметом лингвистики является не слово звучащее и слово
графическое в их совокупности, а исключительно звучащее сло
во", что ошибочно "изображению звучащего знака" приписывать
"столько же или даже больше значения, нежели самому этому
знаку" (Соссюр, 55, с. 63).
Отрицательное отношение Дерриды к подобной позиции
объясняется тем, что "устная форма речи " представляет собой
живой язык, гораздо более непосредственно связанный с дейст
вительностью, чем его графическая система записи -- письмо в
собственном смысле слова, -- условный характер которой
(любое слово любого языка можно записать посредством раз
личных систем нотации: кириллицей, латиницей, деванагари,
иероглифами, различными способами фонетической транскрип
ции и т.д.) способен значительно усиливаться в зависимости от
специфики самой системы, ее исторического состояния, традици
онности, консервативности и т.д. Условность графики и позво
ляет Дерриде провести свое "различение", фактически означаю
щее попытку если не разбить, то во всяком случае значительно
35
ослабить связь между означающим и означаемым. В этом за
ключается главными смысл противопоставления phone (звука,
голоса, живой речи) gramme (черте, знаку, букве, письму).
В сборнике своих интервью "Позиции" Деррида подчерки
вает: "Phone на самом деле является означающей субстанцией,
догорая дается сознанию как наиболее интимно связанная с
представлением об обозначаемом понятии. Голос с этой точки
зрення репрезентирует само сознание" (155, с. 33). Когда чело
век говорит, то, по мнению французского семиотика, у него
создается "ложное" представление о естественной связи озна
чающего (акустического образа слова) с означаемым (понятием
о предмете или даже с самим предметом, что для Дерриды
абсолютно неприемлемо): "Создается впечатление, что озна
чающее и означаемое не только соединяются воедино, но в зтой
путанице кажется, что означающее самоустраняется или стано
вится прозрачным, чтобы позволить понятию предстать в своей
собственной самодостаточности, как оно есть, не обоснованное
ни чем иным, кроме как своим собственным наличием" (там
же).
Другая причина неприятия "звуковой речи" кроется в фило
софской позиции французского ученого, критикующего ту кон
цепцию самосознания человека, которая получила свое классиче
ское выражение в знаменитом изречении Декарта: "Я мыслю,
следовательно я существую" (Cogito ergo sum). "Говорящий
субъект", по мнению Дерриды, во время говорения якобы пре
дается иллюзии о независимости, автономности и суверенности
своего сознания, самоценности своего "я". Именно это "сogito"
(или его принцип) и расшифровывается ученым как
"трансцендентальное означаемое", как тот "классический центр",
который, пользуясь привилегией управления структурой или
навязывания ее, например, тексту в виде его формы (сама
оформленность любого текста ставится ученным под вопрос), сам
в то же время остается вне постулированного им структурного
поля, не подчиняясь никаким законам.
Эту концепцию "говорящего сознания", замкнутого на себе,
служащего только себе и занятого исключительно логическими
спекуляциями самоосмысления, Деррида называет "феномено
логическим голосом" - "голосом, взятым в феноменологическом
смысле, речью в ее трансцендентальной плоти, дыханием интен
циональной одушевленности, трансформирующей тело слова... в
духовную телесность. Феноменологический голос и будет этой
духовной плотью, которая продолжает говорить и наличество
вать себе самой -- ПРИСЛУШИВАТЬСЯ К СЕБЕ -- в
отсутствие мира" (158, с. 16).
36 "Письмо"
В сущности, этот "феноменологический голос" представляет
собой одну из сильно редуцированных ипостасей гегелевского
мирового духа, в трактовке Дерриды -- типичного явления
западноевропейской культуры и потому логоцентрического по
своему характеру, осложненного гуссерлианской интенциональ
ностью и агресснвностью ницшеанской "воли к власти". Как
отмечает Лентриккия, "феноменологический голос" выступает у
Дерриды как "наиболее показательный, кульминационный при
мер логоцентризма, который господствовал над западной мета
физикой и который утверждает, что письмо является произведе
нием акустических образов речи, а последние, в свою очередь,
пытаются воспроизвести молчаливый, неопосредованный, самому
себе наличный смысл, покоя
щийся в сознании" (295, с.
73).
"Письмо"
Подобной постановкой
вопроса объясняется и воз
никновение дерридеанской
концепции "письма". В принципе она построена скорее на нега
тивном пафосе отталкивания от противного, чем на утверждении
какого-либо позитивного положения, и связана с пониманием
письма как сознательного института, функционирование которого
насквозь пронизано принципом дополнительности; эта концеп
ция, что крайне характерно вообще для постструктуралистского
мышления, выводится из деконструктивистского анализа текстов
Платона, Руссо, Кондильяка, Гуссерля, Соссюра. Деррида рас
сматривает их тексты как репрезентативные образцы
"логоцентрической традиции" и в каждом из них пытается вы
явить источник внутреннего противоречия, якобы опровергаю
щего открыто отстаиваемый ею постулат первичности речи
(причем, речи устной) по отношению к письму. Причем, по
аргументации Дерриды, суть проблемы не меняется от того, что
существуют бесписьменные языки, поскольку любой язык спо
собен функционировать лишь при условии возможности своего
существования в "идеальном" отрыве от своих конкретных носи
телей. Язык в первую очередь обусловлен не "речевыми собы
тиями" (или "речевыми актами") в их экзистенциальной непо
вторимости и своеобразии, в их зависимости от исторической
конкретности данного "здесь к сейчас" смыслового контекста, а
возможностью быть неоднократно повторенным в различных
смысловых ситуациях.
Иными словами, язык рассматривается Дерридой как соци
альный институт, как средство межиндивидуального общения,
как "идеальное представление" (хотя бы о правилах грамматики
Отсутствие "первоначала" 37
и произносительных нормах), под которые "подстраиваются" его
отдельные конкретные носители при всех индивидуальных от
клонениях от нормы -- в противном случае они могут быть
просто не поняты своими собеседниками. И эта ориентация на
нормативность (при всей неизбежности индивидуальной вариа
тивности) и служит в качестве подразумеваемой "допол
нительности, выступая в виде "архиписьма", или прото
письма", являющегося условием как речи, так и письма в узком
смысле слова.
При этом внимание Дерриды сосредоточено не на проблеме
нарушения грамматических правил и отклонений от произноси
тельных норм, характерных для устной, речевой практики, а на
способах обозначения, -- тем самым подчеркивается произволь
ность в выборе означающего, закрепляемого за тем или иным
означаемым. Таким образом, понятие "письма" у Дерриды вы
ходит за пределы его проблематики как "материальной фикса
ции" лингвистических знаков в виде письменного текста: "Если
"письмо" означает запись и особенно долговременный процесс
институированных знаков (а это и является единственным нере
дуцируемым ядром концепции письма), то тогда письмо в целом
охватывает всю сферу применения лингвистических знаков.
Сама идея институирования, отсюда и произвольность знака,
немыслимы вне и до горизонта письма" (148, с. 66).
В данной перспективе можно сказать, что и вся первона
чальная устная культура древних индоарийцев состояла из ог
ромного количества постоянно пересказываемых и цитируемых
священных (т.е. культурных) текстов, образовывавших то
"архиписьмо", ту культурную "текстуальность мышления", через
которую и в рамках которой самоопределялось, самосознавалось
и самовоспроизводилось сознание людей той эпохи. Если встать
на эту позицию, то можно понять и точку зрения Дерриды,
рассматривающего исключительно "человека культурного" и
отрицающего существование беспредпосылочного "культурного
сознания", мыслящего спонтанно и в полном отрыве от хроно
логически предшествующей ему традиции, которая в свою оче
редь способна существовать лишь в форме текстов, составляю
щих в своей совокупности
"письмо".
Отсутствие "первоначала"
Другой стороной этой
позиции является признание
факта невозможности оты
скать "предшествующую" лю
бому "письму" первоначаль
ную традицию, поскольку любой текст, даже самый древний,
38
обязательно ссылается на еще более ветхое предание, и так до
бесконечности. В результате чего и само понятие конечности
оказывается сомнительным, очередной "метафизической иллюзи
ей, где культурное "дополнение" присутствует "изна
чально", или, по любимому выражению Дерриды, "всегда уже":
"... никогда ничего не существовало кроме письма, никогда
ничего не было, кроме дополнений и замещающих обозначений,
способных возникнуть лишь только в цепи дифференцированных
референций. "Реальное" вторгается и дополняется, приобретая
смысл только от следа или апелляции к дополнению. И так
далее до бесконечности, поскольку то, что мы прочли в тексте:
абсолютное наличие. Природа, то, что именуется такими слова
ми, как "настоящая мать" и т. д., -- уже навсегда ушло, нико
гда не существовало; то, что порождает смысл и язык, является
письмом, понимаемым как исчезновение наличия" (148, с. 228).
Исследователи Западной Европы и США в общем едино
душны в определении основной тенденции работ французского
ученого. Лентриккия характеризует ее как "попытку разрушить
картезианское "я" (295, с. 384), Х. Шнейдау -- как "банкрот
ство секулярно-гуманистической традиции" (351, с. 180). Пере
водчица на английский язык книги "О грамматологии" и автор
авторитетного предисловия к ней Г. Спивак несколько по-иному
сформулировала "сверхзадачу" Дерриды, определив ее как по
пытку "изменить некоторые привычки мышления" (149, с.
ХVIII). Наиболее заметные последствии этих изменений сказа
лись в новом способе критического прочтения литературных
текстов. Дж. Эткинс, в частности, отмечает, что для Дерриды
любое "письмо" (т. е. любой культурный текст) никогда не
является простым средством выражения истины. Это означает,
помимо всего, что даже тексты теоретического характера
(литературоведческие и философские) должны прочитываться
критически, иными словами, подвергаться точно такой же ин
терпритации, как и художественные произведения. С этой точки
зрения, язык никогда не может быть "нейтральным вместили
щем смысла" и требует к себе обостренного внимания (70, с.
140). Деррида и его последователи, замечает Эткинс, не только
отстаивают этот тезис теоретически, но и часто демонстрируют
его формой изложения своих мыслей; недаром постструктурали
сты и деконструктивисты постоянно обвиняются своими оппо
нентами в преднамеренной затемненности смысла своих работ.
В связи с этим следует обратить внимание еще на одну
особенность аргументации Дерриды. Если в обычном "фило
софски-бытовом" сознании "снятие" имеет довольно отчетливый
смысловой оттенок "разрешения" противоречий на конкретном
Игровая аргументация 39
этапе их существования, упрощенно говоря, характер временного
разряжения напряжения, то в толковании франдузского уче
ного, как мы уже видели хотя бы на примере "дополнения", оно
понимается исключительно как возведение на новую, более
высокую ступень противоречивости с сохранением практически в
полном объеме прежней противоречивости низшего порядка. В
результате чего создается впечатление отсутствия качественного
перехода в иное состояние -- вместо него происходит лишь
количественное нагнетание сложностей. Отсюда и то ощущение
постоянного вращения исследовательской мысли вокруг ограни
ченного ряда положений, при всей бесчисленности затрагивае
мых тем и несомненной виртуозности их анализа. При этом
сама мысль не получает явного, логически упорядоченного раз
вития, она движется скачкообразно, ассоциативно (над всем
господствует "постструктуалистская оптика" стоп-кадра ), все
время перебиваясь отступлениями, львиную долю которых со
ставляет анализ различных значений слова или понятия, обу
словленных его контекстуальным употреблением. Иногда изло
жение материала приобретает характер параллельного повество
вания: страница разбивается на две части (если не больше)
вертикальной или горизонтальной чертой и на каждой из этих
половин помещается свой текст, со своей логикой и со своей
темой.
Например, в "Тимпане" (разделе книги "Границы филосо
фии", -- кстати, это название можно перевести и как "На по
лях философии") параллельно на одной страничке рассматрива
ются рассуждения поэта Мишеля Лейриса об ассоциациях, свя
занных с именем "Персефона", рядом с размышлениями Дерри
ды о пределах философии и философствования. Такой же прием
использован в "Гласе", где страница разделена на две колонки:
в левой автор анализирует концепцию семьи у Гегеля (включая
связанные с этой проблемой вопросы отцовского, "патер
нального" авторитета, Абсолютного Знания, Святого Семейства,
семейных отношений самого Гегеля и даже непорочного зача
тия); в правой колонке исследуется творчество и менталитет
писателя, вора и гомосексуалиста Жана Жене - давнего и уже
почти традиционного предмета внимания французских интеллект
туалов.
Игровая аргументация
С подобной позицией
Дерриды связано еще одно
немаловажное обстоятельство.
При несколько отстраненном
взгляде на его творчество,
очевидно, можно сказать, что самое главное в нем не столько
40
система его концепций, образующих "идейное ядро" его учения,
сколько сама манера изложения, способ его аргументации, пред
ставляющей собой чисто интеллектуальную игру в буквальном
смысле этого слова. Игру самодовлеющую, направленную на
себя и получающую наслаждение от наблюдения за самим про
цессом своего "саморазвертывания" и претендующую на своеоб
разный интеллектуальный эстетизм мысли. Можно, конечно,
вспомнить Бубера с его стремлением к интимному переживанию
интеллектуального наслаждения, осложненному, правда, здесь
чисто французской "театральностью мысли" с ее блеском остро
умия, эпатирующей парадоксальностью и к тому же нередко
с эротической окраской. Но это уже неизбежное тавро времени
зпохи "сексуальной революции" и судорожных поисков
"первопринципа" в пульсирующей эманации "Эроса всемогуще
го".
Основной признак, общий и для манеры письма Дерриды,
и для стиля подавляющего большинства французских постструк
туралистов, -- несомненная "поэтичность мышления". Это до
вольно давняя и прочная традиция французской культуры слова,
получившая новые импульсы с выходом на сцену постструктура
лизма и переосмысленная затем как основополагающая черта
постмодерннстского теоретизирования. Во всяком случае она
четко укладывается в русло той "французской неоницшеанской
(хайдеггеровской) маллармеанской стилистической традиции
Бланшо, Батая, Фуко, Дерриды, Делеза и др.", о которой упо
минает Джеймс Уиндерс (382, с. 80). И если раньше было
общим местом говорить о "германском сумрачном гении", то
теперь, учитывая пристрастие французских постструктуралистов
к неистовой метафоричности "языкового иконоборчества", с
таким же успехом можно охарактеризовать их работы, перефра
зируя Лукреция, как francogallorum obscura reperta.
Как заметил в свое время Ричард Рорти, "самое шокирую
щее в работах Дерриды -- это его примененне мультилингви
стических каламбуров, шутливых этимологий, аллюзий на что
угодно, фонических н типографических трюков" (345, "'с. 146
147). И действительно, Деррида густо уснащает свой текст
немецкими, греческими, латинскими, иногда древнееврейскими
словами, выражениями и философскими терминами, терминоло
гической лексикой, специфичной для самых разных областей
знания. Недаром его оппоненты обвиняли в том, что он пишет
на "патагонском языке".
Однако суть проблемы не в этом. Самое "шокирующее" в
способах аргументации, в самом образе мысли Дерриды
вызывающая, провоцирующая и откровенно эпатирующая, по
41
мнению Каллера, "попытка придать "философский" статус сло
вам, имеющим характер случайного совпадения, сходства или
связи. Тот факт, что "фармакон" одновременно означает и отра
ву и лекарство, "гимен" -- мембрану и проницаемость этой
мембраны, "диссеминация" -- рассеивание семени, семян и
"сем" (семантических признаков), а s'entendre parler -- одно
временно "себя слышать" и "понимать" -- таковы факты слу
чайности в языках, значимые для поэзии, но не имеющие значе
ния для универсального языка философии.
Не так уж было бы трудно на это возразить, что деконст
рукция отрицает различие между поэзией и философией или
между случайными лингвистическими чертами и самой мыслью,
но это было бы ошибочным, упрощающим ответом на упро
щающее обвинение, ответом, - несущим на себе отпечаток своего
бессилия" (124, с. 144).
Очевидно, стоит вместе с Каллером рассмотреть в качестве
примера одно из таких "случайных" смысловых совпадений,
чтобы уяснить принципы той операции, которую проводит Дер
рида с многозначными словами, и попытаться понять, с какой
целью он это делает. Таким характерным примером может слу
жить слово: гимен унаследованное французским языком из
греческого через латынь и имеющее два основных значения:
первое -- собственно анатомический термин -- "гимен, девст
венная плева", и второе -- "брак, брачный союз, узы Гименея".
Весьма показательно, что изначальный импульс смысловым
спекуляциям вокруг "гимена" дал Дерриде Малларме, рассуж
дения которого по этому поводу приводятся в "Диссеминации":
"Сцена иллюстрирует только идею, но не реальное действие,
реализованное в гимене (откуда и проистекает Мечта), о пороч
ном, но сокровенном, находящемся между желанием и его ис
полнением, между прегрешением и памятью о нем: то ожидая,
то вспоминая, находясь то в будущем, то в прошлом, но всегда
под ложным обличьем настоящего" (144, с. 201).
При всей фривольности примера (фривольность, впрочем,
неотъемлемая духовная константа современного авангардного
и уж, конечно, постмодернистского мышления), смысл его впол
не серьезен: он демонстрирует условность традиционного пони
мания противоречия, которое рассматривается в данном случае
как оппозиция между "желанием" и "его исполнением" и прак
тически "снимается" гименом как проницаемой и предназначен
ной к разрушению мембраной. Как подчеркивает Деррида,
здесь мы сталкиваемся с операцией, которая, "в одно и то же
время" и вызывает слияние противоположностей, их путаницу, и
42
стоит между ними" (там же, с. 240), достигая тем самым
"двойственного и невозможного" эффекта.
Каков же смысл этой "операции" с точки зрения самого
Дерриды? "Вопрос не в том, чтобы повторить здесь с
воздействие на развитие литературной критики. Вслед за Дер
ридой уже несколько поколений критиков ищут в исследуемых
ими литературных текстах "логические неразрешимости", сделав
эти поиски предметом своего
анализа.
Программа деконструкции и "грамматология"
Возвращаясь к дерриде
анской концепции знака, еще
раз повторим, что борьба
французского ученого с тра
диционными семантическими
концепциями составляет толь
ко часть, и далеко не самую существенную, его "де
конструктивистской программы", поскольку основным предме
том его критики являются не столько способы обозначения,
сколько то, что обозначается -- мир вещей и законы, ими
управляющие. С точки зрения Дерриды, все эти законы, якобы
отражающие лишь желание человека во всем увидеть некую
"Истину", на самом деле не что иное, как "Трансцендентальное
Означаемое" -- порождение "западной логоцентрической тра
диции", стремящейся во всем найти порядок и смысл, во всем
отыскать первопричину, или, как уже было сказано выше, навя
зать смысл и упорядоченность всему, на что направлена мысль
человека.
Для Дерриды, как и для Ницше, на которого он часто ссы
лается, это стремление обнаруживает якобы присущую
"западному сознанию" "силу желання" и "волю к власти". В
33
частности, вся восходящая к гуманистам традиция работы с
текстами выглядит в глазах Дерриды как порочная практика
насильственного "овладения" текстом, рассмотрения его как
некоей замкнутой в себе ценности, вызванного ностальгией по
утерянным первоисточникам и жаждой обретения истинного
смысла. Поэтому он и утверждает, что понять текст для гума
дистов означало "овладеть" им, "присвоить его, подчинив его
смысловым стереотипам, господствовавшим в их сознании.
В этой перспективе становится очевидным, что в основе
деятельности Дерриды лежит тот же импульс, который опреде
лил разоблачительный пафос всей западной постструктуралист
ской мысли: доказать внутреннюю иррациональность буржуаз
ного (возводимого в ранг общечеловеческого) образа мышления,
традиционно и, с точки зрения постструктуралистов, более чем
незаслуженно и даже незаконно претендующего на логичность,
рациональность, разумность и упорядоченность, что в целом и
обеспечивало его "научность".
Именно этой традиционной форме научности и должна бы
ла противостоять "грамматология" -- специфическая форма
"научного" исследования, оспаривающая основные принципы
общепринятой "научности". Деррида об этом прямо говорит в
ответ на вопрос Ю. Кристевой, является ли его учение о
"грамматологии" наукой: "Грамматология должна деконструиро
вать все то, что связывает понятие и нормы научности с онто
теологией, с логоцентризмом, с фонологизмом. Это -- огромная
и бесконечная работа, которая постоянно должна избегать опас
ности классического проекта науки с ее тенденцией впадать в
донаучный эмпиризм. Она предполагает существование своего
рода двойного регистра практики грамматологии: необходимости
одновременного выхода за пределы позитивизма или метафизи
ческого сциентизма и выявления всего того, что в фактической
деятельности науки способствует высвобождению из метафизи
ческих вериг, обременяющих ее самоопределение и развитие уже
с самого ее зарождения. Необходимо консолидировать и про
должить все то, что в практике науки уже начало выходить за
пределы логоцентрической замкнутости.
Вот почему нет ответа на простой вопрос, является ли
грамматология "наукой". Я бы сказал, что она ВПИСАНА в
науку и ДЕ-ЛИМИТИРУЕТ ее; она должна обеспечить сво
бодное и строгое функционирование норм науки в своем собст
венном письме; и еще раз! она намечает и в то же время раз
мыкает те пределы, которые ограничивают сферу существования
классической научности" (155, с. 48-49).
34 Речь письменная и устная
Это высказывание довольно четко определяет границы той
"революционности", которую Деррида пытается осуществить
своей "наукой о грамматологии"; ведь "нормы собственного
письма" науки -- это опять, если следовать логике француз
ского "семиотического философа", все те же конвенции, услов
ности наукообразного мышления (письменно зафиксированные
отсюда в данном случае и "письмо"), определяемые каждый
раз конкретным уровнем развития общества в данный историче
ский момент. И этот уровень неизбежно включает в себя фило
софские, т. е. "метафизические", по терминологии Дерриды,
предпосылки, на которые опирается, из которых исходит любой
ученый в анализе эмпирических или теоретических данных, и
зависимость его выводов от
философского осмысления его
работы несомненна.
Речь письменная и устная
Апелляция к "нормам
собственного письма" восхо
дит еще к одному постулату,
важному во всей системе до
казательств Дерриды, -- к
тезису о примате графического оформления языка над устной,
живой речью. С этим связано и стремление французского уче
ного доказать принципиальное преимущество грамматологии над
фонологией, или, как он выражается, над принципом фоноло
гизма, в чем заключается еще один аспект его критики соссю
ровской теории знака, основанной на убеждении, что
"предметом лингвистики является не слово звучащее и слово
графическое в их совокупности, а исключительно звучащее сло
во", что ошибочно "изображению звучащего знака" приписывать
"столько же или даже больше значения, нежели самому этому
знаку" (Соссюр, 55, с. 63).
Отрицательное отношение Дерриды к подобной позиции
объясняется тем, что "устная форма речи " представляет собой
живой язык, гораздо более непосредственно связанный с дейст
вительностью, чем его графическая система записи -- письмо в
собственном смысле слова, -- условный характер которой
(любое слово любого языка можно записать посредством раз
личных систем нотации: кириллицей, латиницей, деванагари,
иероглифами, различными способами фонетической транскрип
ции и т.д.) способен значительно усиливаться в зависимости от
специфики самой системы, ее исторического состояния, традици
онности, консервативности и т.д. Условность графики и позво
ляет Дерриде провести свое "различение", фактически означаю
щее попытку если не разбить, то во всяком случае значительно
35
ослабить связь между означающим и означаемым. В этом за
ключается главными смысл противопоставления phone (звука,
голоса, живой речи) gramme (черте, знаку, букве, письму).
В сборнике своих интервью "Позиции" Деррида подчерки
вает: "Phone на самом деле является означающей субстанцией,
догорая дается сознанию как наиболее интимно связанная с
представлением об обозначаемом понятии. Голос с этой точки
зрення репрезентирует само сознание" (155, с. 33). Когда чело
век говорит, то, по мнению французского семиотика, у него
создается "ложное" представление о естественной связи озна
чающего (акустического образа слова) с означаемым (понятием
о предмете или даже с самим предметом, что для Дерриды
абсолютно неприемлемо): "Создается впечатление, что озна
чающее и означаемое не только соединяются воедино, но в зтой
путанице кажется, что означающее самоустраняется или стано
вится прозрачным, чтобы позволить понятию предстать в своей
собственной самодостаточности, как оно есть, не обоснованное
ни чем иным, кроме как своим собственным наличием" (там
же).
Другая причина неприятия "звуковой речи" кроется в фило
софской позиции французского ученого, критикующего ту кон
цепцию самосознания человека, которая получила свое классиче
ское выражение в знаменитом изречении Декарта: "Я мыслю,
следовательно я существую" (Cogito ergo sum). "Говорящий
субъект", по мнению Дерриды, во время говорения якобы пре
дается иллюзии о независимости, автономности и суверенности
своего сознания, самоценности своего "я". Именно это "сogito"
(или его принцип) и расшифровывается ученым как
"трансцендентальное означаемое", как тот "классический центр",
который, пользуясь привилегией управления структурой или
навязывания ее, например, тексту в виде его формы (сама
оформленность любого текста ставится ученным под вопрос), сам
в то же время остается вне постулированного им структурного
поля, не подчиняясь никаким законам.
Эту концепцию "говорящего сознания", замкнутого на себе,
служащего только себе и занятого исключительно логическими
спекуляциями самоосмысления, Деррида называет "феномено
логическим голосом" - "голосом, взятым в феноменологическом
смысле, речью в ее трансцендентальной плоти, дыханием интен
циональной одушевленности, трансформирующей тело слова... в
духовную телесность. Феноменологический голос и будет этой
духовной плотью, которая продолжает говорить и наличество
вать себе самой -- ПРИСЛУШИВАТЬСЯ К СЕБЕ -- в
отсутствие мира" (158, с. 16).
36 "Письмо"
В сущности, этот "феноменологический голос" представляет
собой одну из сильно редуцированных ипостасей гегелевского
мирового духа, в трактовке Дерриды -- типичного явления
западноевропейской культуры и потому логоцентрического по
своему характеру, осложненного гуссерлианской интенциональ
ностью и агресснвностью ницшеанской "воли к власти". Как
отмечает Лентриккия, "феноменологический голос" выступает у
Дерриды как "наиболее показательный, кульминационный при
мер логоцентризма, который господствовал над западной мета
физикой и который утверждает, что письмо является произведе
нием акустических образов речи, а последние, в свою очередь,
пытаются воспроизвести молчаливый, неопосредованный, самому
себе наличный смысл, покоя
щийся в сознании" (295, с.
73).
"Письмо"
Подобной постановкой
вопроса объясняется и воз
никновение дерридеанской
концепции "письма". В принципе она построена скорее на нега
тивном пафосе отталкивания от противного, чем на утверждении
какого-либо позитивного положения, и связана с пониманием
письма как сознательного института, функционирование которого
насквозь пронизано принципом дополнительности; эта концеп
ция, что крайне характерно вообще для постструктуралистского
мышления, выводится из деконструктивистского анализа текстов
Платона, Руссо, Кондильяка, Гуссерля, Соссюра. Деррида рас
сматривает их тексты как репрезентативные образцы
"логоцентрической традиции" и в каждом из них пытается вы
явить источник внутреннего противоречия, якобы опровергаю
щего открыто отстаиваемый ею постулат первичности речи
(причем, речи устной) по отношению к письму. Причем, по
аргументации Дерриды, суть проблемы не меняется от того, что
существуют бесписьменные языки, поскольку любой язык спо
собен функционировать лишь при условии возможности своего
существования в "идеальном" отрыве от своих конкретных носи
телей. Язык в первую очередь обусловлен не "речевыми собы
тиями" (или "речевыми актами") в их экзистенциальной непо
вторимости и своеобразии, в их зависимости от исторической
конкретности данного "здесь к сейчас" смыслового контекста, а
возможностью быть неоднократно повторенным в различных
смысловых ситуациях.
Иными словами, язык рассматривается Дерридой как соци
альный институт, как средство межиндивидуального общения,
как "идеальное представление" (хотя бы о правилах грамматики
Отсутствие "первоначала" 37
и произносительных нормах), под которые "подстраиваются" его
отдельные конкретные носители при всех индивидуальных от
клонениях от нормы -- в противном случае они могут быть
просто не поняты своими собеседниками. И эта ориентация на
нормативность (при всей неизбежности индивидуальной вариа
тивности) и служит в качестве подразумеваемой "допол
нительности, выступая в виде "архиписьма", или прото
письма", являющегося условием как речи, так и письма в узком
смысле слова.
При этом внимание Дерриды сосредоточено не на проблеме
нарушения грамматических правил и отклонений от произноси
тельных норм, характерных для устной, речевой практики, а на
способах обозначения, -- тем самым подчеркивается произволь
ность в выборе означающего, закрепляемого за тем или иным
означаемым. Таким образом, понятие "письма" у Дерриды вы
ходит за пределы его проблематики как "материальной фикса
ции" лингвистических знаков в виде письменного текста: "Если
"письмо" означает запись и особенно долговременный процесс
институированных знаков (а это и является единственным нере
дуцируемым ядром концепции письма), то тогда письмо в целом
охватывает всю сферу применения лингвистических знаков.
Сама идея институирования, отсюда и произвольность знака,
немыслимы вне и до горизонта письма" (148, с. 66).
В данной перспективе можно сказать, что и вся первона
чальная устная культура древних индоарийцев состояла из ог
ромного количества постоянно пересказываемых и цитируемых
священных (т.е. культурных) текстов, образовывавших то
"архиписьмо", ту культурную "текстуальность мышления", через
которую и в рамках которой самоопределялось, самосознавалось
и самовоспроизводилось сознание людей той эпохи. Если встать
на эту позицию, то можно понять и точку зрения Дерриды,
рассматривающего исключительно "человека культурного" и
отрицающего существование беспредпосылочного "культурного
сознания", мыслящего спонтанно и в полном отрыве от хроно
логически предшествующей ему традиции, которая в свою оче
редь способна существовать лишь в форме текстов, составляю
щих в своей совокупности
"письмо".
Отсутствие "первоначала"
Другой стороной этой
позиции является признание
факта невозможности оты
скать "предшествующую" лю
бому "письму" первоначаль
ную традицию, поскольку любой текст, даже самый древний,
38
обязательно ссылается на еще более ветхое предание, и так до
бесконечности. В результате чего и само понятие конечности
оказывается сомнительным, очередной "метафизической иллюзи
ей, где культурное "дополнение" присутствует "изна
чально", или, по любимому выражению Дерриды, "всегда уже":
"... никогда ничего не существовало кроме письма, никогда
ничего не было, кроме дополнений и замещающих обозначений,
способных возникнуть лишь только в цепи дифференцированных
референций. "Реальное" вторгается и дополняется, приобретая
смысл только от следа или апелляции к дополнению. И так
далее до бесконечности, поскольку то, что мы прочли в тексте:
абсолютное наличие. Природа, то, что именуется такими слова
ми, как "настоящая мать" и т. д., -- уже навсегда ушло, нико
гда не существовало; то, что порождает смысл и язык, является
письмом, понимаемым как исчезновение наличия" (148, с. 228).
Исследователи Западной Европы и США в общем едино
душны в определении основной тенденции работ французского
ученого. Лентриккия характеризует ее как "попытку разрушить
картезианское "я" (295, с. 384), Х. Шнейдау -- как "банкрот
ство секулярно-гуманистической традиции" (351, с. 180). Пере
водчица на английский язык книги "О грамматологии" и автор
авторитетного предисловия к ней Г. Спивак несколько по-иному
сформулировала "сверхзадачу" Дерриды, определив ее как по
пытку "изменить некоторые привычки мышления" (149, с.
ХVIII). Наиболее заметные последствии этих изменений сказа
лись в новом способе критического прочтения литературных
текстов. Дж. Эткинс, в частности, отмечает, что для Дерриды
любое "письмо" (т. е. любой культурный текст) никогда не
является простым средством выражения истины. Это означает,
помимо всего, что даже тексты теоретического характера
(литературоведческие и философские) должны прочитываться
критически, иными словами, подвергаться точно такой же ин
терпритации, как и художественные произведения. С этой точки
зрения, язык никогда не может быть "нейтральным вместили
щем смысла" и требует к себе обостренного внимания (70, с.
140). Деррида и его последователи, замечает Эткинс, не только
отстаивают этот тезис теоретически, но и часто демонстрируют
его формой изложения своих мыслей; недаром постструктурали
сты и деконструктивисты постоянно обвиняются своими оппо
нентами в преднамеренной затемненности смысла своих работ.
В связи с этим следует обратить внимание еще на одну
особенность аргументации Дерриды. Если в обычном "фило
софски-бытовом" сознании "снятие" имеет довольно отчетливый
смысловой оттенок "разрешения" противоречий на конкретном
Игровая аргументация 39
этапе их существования, упрощенно говоря, характер временного
разряжения напряжения, то в толковании франдузского уче
ного, как мы уже видели хотя бы на примере "дополнения", оно
понимается исключительно как возведение на новую, более
высокую ступень противоречивости с сохранением практически в
полном объеме прежней противоречивости низшего порядка. В
результате чего создается впечатление отсутствия качественного
перехода в иное состояние -- вместо него происходит лишь
количественное нагнетание сложностей. Отсюда и то ощущение
постоянного вращения исследовательской мысли вокруг ограни
ченного ряда положений, при всей бесчисленности затрагивае
мых тем и несомненной виртуозности их анализа. При этом
сама мысль не получает явного, логически упорядоченного раз
вития, она движется скачкообразно, ассоциативно (над всем
господствует "постструктуалистская оптика" стоп-кадра ), все
время перебиваясь отступлениями, львиную долю которых со
ставляет анализ различных значений слова или понятия, обу
словленных его контекстуальным употреблением. Иногда изло
жение материала приобретает характер параллельного повество
вания: страница разбивается на две части (если не больше)
вертикальной или горизонтальной чертой и на каждой из этих
половин помещается свой текст, со своей логикой и со своей
темой.
Например, в "Тимпане" (разделе книги "Границы филосо
фии", -- кстати, это название можно перевести и как "На по
лях философии") параллельно на одной страничке рассматрива
ются рассуждения поэта Мишеля Лейриса об ассоциациях, свя
занных с именем "Персефона", рядом с размышлениями Дерри
ды о пределах философии и философствования. Такой же прием
использован в "Гласе", где страница разделена на две колонки:
в левой автор анализирует концепцию семьи у Гегеля (включая
связанные с этой проблемой вопросы отцовского, "патер
нального" авторитета, Абсолютного Знания, Святого Семейства,
семейных отношений самого Гегеля и даже непорочного зача
тия); в правой колонке исследуется творчество и менталитет
писателя, вора и гомосексуалиста Жана Жене - давнего и уже
почти традиционного предмета внимания французских интеллект
туалов.
Игровая аргументация
С подобной позицией
Дерриды связано еще одно
немаловажное обстоятельство.
При несколько отстраненном
взгляде на его творчество,
очевидно, можно сказать, что самое главное в нем не столько
40
система его концепций, образующих "идейное ядро" его учения,
сколько сама манера изложения, способ его аргументации, пред
ставляющей собой чисто интеллектуальную игру в буквальном
смысле этого слова. Игру самодовлеющую, направленную на
себя и получающую наслаждение от наблюдения за самим про
цессом своего "саморазвертывания" и претендующую на своеоб
разный интеллектуальный эстетизм мысли. Можно, конечно,
вспомнить Бубера с его стремлением к интимному переживанию
интеллектуального наслаждения, осложненному, правда, здесь
чисто французской "театральностью мысли" с ее блеском остро
умия, эпатирующей парадоксальностью и к тому же нередко
с эротической окраской. Но это уже неизбежное тавро времени
зпохи "сексуальной революции" и судорожных поисков
"первопринципа" в пульсирующей эманации "Эроса всемогуще
го".
Основной признак, общий и для манеры письма Дерриды,
и для стиля подавляющего большинства французских постструк
туралистов, -- несомненная "поэтичность мышления". Это до
вольно давняя и прочная традиция французской культуры слова,
получившая новые импульсы с выходом на сцену постструктура
лизма и переосмысленная затем как основополагающая черта
постмодерннстского теоретизирования. Во всяком случае она
четко укладывается в русло той "французской неоницшеанской
(хайдеггеровской) маллармеанской стилистической традиции
Бланшо, Батая, Фуко, Дерриды, Делеза и др.", о которой упо
минает Джеймс Уиндерс (382, с. 80). И если раньше было
общим местом говорить о "германском сумрачном гении", то
теперь, учитывая пристрастие французских постструктуралистов
к неистовой метафоричности "языкового иконоборчества", с
таким же успехом можно охарактеризовать их работы, перефра
зируя Лукреция, как francogallorum obscura reperta.
Как заметил в свое время Ричард Рорти, "самое шокирую
щее в работах Дерриды -- это его примененне мультилингви
стических каламбуров, шутливых этимологий, аллюзий на что
угодно, фонических н типографических трюков" (345, "'с. 146
147). И действительно, Деррида густо уснащает свой текст
немецкими, греческими, латинскими, иногда древнееврейскими
словами, выражениями и философскими терминами, терминоло
гической лексикой, специфичной для самых разных областей
знания. Недаром его оппоненты обвиняли в том, что он пишет
на "патагонском языке".
Однако суть проблемы не в этом. Самое "шокирующее" в
способах аргументации, в самом образе мысли Дерриды
вызывающая, провоцирующая и откровенно эпатирующая, по
41
мнению Каллера, "попытка придать "философский" статус сло
вам, имеющим характер случайного совпадения, сходства или
связи. Тот факт, что "фармакон" одновременно означает и отра
ву и лекарство, "гимен" -- мембрану и проницаемость этой
мембраны, "диссеминация" -- рассеивание семени, семян и
"сем" (семантических признаков), а s'entendre parler -- одно
временно "себя слышать" и "понимать" -- таковы факты слу
чайности в языках, значимые для поэзии, но не имеющие значе
ния для универсального языка философии.
Не так уж было бы трудно на это возразить, что деконст
рукция отрицает различие между поэзией и философией или
между случайными лингвистическими чертами и самой мыслью,
но это было бы ошибочным, упрощающим ответом на упро
щающее обвинение, ответом, - несущим на себе отпечаток своего
бессилия" (124, с. 144).
Очевидно, стоит вместе с Каллером рассмотреть в качестве
примера одно из таких "случайных" смысловых совпадений,
чтобы уяснить принципы той операции, которую проводит Дер
рида с многозначными словами, и попытаться понять, с какой
целью он это делает. Таким характерным примером может слу
жить слово: гимен унаследованное французским языком из
греческого через латынь и имеющее два основных значения:
первое -- собственно анатомический термин -- "гимен, девст
венная плева", и второе -- "брак, брачный союз, узы Гименея".
Весьма показательно, что изначальный импульс смысловым
спекуляциям вокруг "гимена" дал Дерриде Малларме, рассуж
дения которого по этому поводу приводятся в "Диссеминации":
"Сцена иллюстрирует только идею, но не реальное действие,
реализованное в гимене (откуда и проистекает Мечта), о пороч
ном, но сокровенном, находящемся между желанием и его ис
полнением, между прегрешением и памятью о нем: то ожидая,
то вспоминая, находясь то в будущем, то в прошлом, но всегда
под ложным обличьем настоящего" (144, с. 201).
При всей фривольности примера (фривольность, впрочем,
неотъемлемая духовная константа современного авангардного
и уж, конечно, постмодернистского мышления), смысл его впол
не серьезен: он демонстрирует условность традиционного пони
мания противоречия, которое рассматривается в данном случае
как оппозиция между "желанием" и "его исполнением" и прак
тически "снимается" гименом как проницаемой и предназначен
ной к разрушению мембраной. Как подчеркивает Деррида,
здесь мы сталкиваемся с операцией, которая, "в одно и то же
время" и вызывает слияние противоположностей, их путаницу, и
42
стоит между ними" (там же, с. 240), достигая тем самым
"двойственного и невозможного" эффекта.
Каков же смысл этой "операции" с точки зрения самого
Дерриды? "Вопрос не в том, чтобы повторить здесь с