Ильин Владимир. Последняя дверь последнего вагона

   Ладно. Попробуем другие номера… Для начала надо выяснить, где он сейчас: дома или на службе. Проще всего позвонить оперативному дежурному по Раскрутке…
   Выуживаю из глубин памяти номер интервильской штаб-квартиры. На цифры у меня память почему-то всегда была лучше, чем на имена и фамилии.
   Голос в трубке возникает после первого же гудка:
   — Оперативный дежурный особого подразделения Общественной Безопасности Николай Юданов, слушаю вас…
   — Как я могу связаться с господином Слегиным? — спрашиваю, прижав к губам микрофон. — У меня к нему очень важное и срочное дело…
   Долгое молчание. Потом дежурный осведомляется:
   — Мальчик, ты хоть знаешь, куда звонишь?
   О господи!.. Начинается… Но, как говорится, взялся за гуж — не говори, что не дюж.
   — Я звоню в Раскрутку, дяденька, — не удерживаюсь от иронии я. — И мне срочно нужен ваш начальник, которого зовут Булат… э-э… — (Тут я обнаруживаю, что не помню отчества Слегина — как-то в ходе нашего общения обходился без него.) — …в общем, Слегин… Скажите только, где его можно найти — и все!..
   В принципе, дежурный должен был пуститься расспрашивать не в меру любознательного мальчугана, откуда ему известны имя и фамилия руководителя Раскрутки (ни в одном справочнике эти данные никогда не фигурировали), а потом осведомиться, что у меня за важное дело среди ночи.
   Однако Юданов не оправдывает моих ожиданий. Смущенно кашлянув, он произносит изменившимся голосом:
   — Дело в том, малыш, что начальником Раскрутки сейчас является другой человек. А Слегин, про которого ты спрашиваешь… он погиб, мальчик.
   От неожиданности я лишаюсь дара речи. Машинально интересуюсь:
   — Давно это случилось?
   — Примерно пять лет назад. А зачем…
   Я не дослушиваю дежурного. Нажав клавишу отбоя, застываю с трубкой в руке, уставившись на светящееся табло коммуникатора.
   Значит, взрыв был таким мощным, что погибли все: и я, и Дюпон, и те «раскрутчики», которые штурмовали с воздуха плавучую базу главаря «Спирали». И Слегин тоже погиб, унеся с собой на тот свет информацию, которой обладал он один…
   Значит, обращаться в ОБЕЗ нет смысла. Только Слегин мог бы поверить, что я — это я, а не пятилетний любитель розыгрышей, откуда-то узнавший про «Спираль», Слепых Снайперов и прочих персонажей давнего дела.
   У меня есть единственный выход. Не очень приятный, но что поделаешь? Ради восстановления справедливости придется забыть о своих личных симпатиях и антипатиях.
   И я решительно набираю другой номер, который запечатлен в моей памяти не хуже таблицы умножения.
   На этот раз ждать приходится долго — видимо, человек, которому я звоню, дрых мертвецким сном и вдобавок спросонья туго соображал, что за трезвон его вернул к гнусной реальности.
   Наконец в трубке слышится недовольный голос:
   — Алло? Говорите же, я слушаю!
   Осознав, что уже почти минуту я не дышу, я с облегчением выдыхаю воздух из легких. Голос мне знаком, и, как бы там ни было, его обладатель может помочь мне.
   — Здравствуйте, Игорь Всеволодович, — бормочу скороговоркой я. — Ради бога, извините, что разбудил вас среди ночи, но, поверьте, мне срочно нужна ваша помощь!..
   Шепотин пытается что-то сказать или спросить, но я перебиваю его:
   — Вы, конечно же, можете мне не поверить и наверняка меня не узнаете, но я хочу вам сообщить сногсшибательную новость…
   На секунду умолкаю. Мне показалось, что где-то в квартире скрипнула дверь. Но вокруг по-прежнему тихо, и я продолжаю:
   — Это Лен Сабуров… Помните такого?
   — Сабуров? — переспрашивает Шепотин и надолго замолкает.
   Наконец я слышу:
   — Вообще-то, я не имею обыкновения разговаривать с дезертирами, тем более — среди ночи. Но, полагаю, у вас случилось нечто серьезное, раз вы вспомнили обо мне после стольких лет молчания…
   — Правильно полагаете, Игорь Всеволодович. Серьезнее не бывает. Сплошной форсмажор. И только вы можете мне помочь..
   — Что это у вас с голосом? — перебивает меня он. — Простуда? Или искажения на линии?
   — Нет-нет, связь здесь ни при чем. Послушайте, Игорь Всеволодович, наверняка то, что я сейчас скажу, покажется вам глупой шуткой или бредом сумасшедшего, но я хотел бы, чтобы вы выслушали меня…
   Он лишь скептически хмыкает, и я торопливо продолжаю:
   — Дело в том, что пять лет назад я погиб. Не буду вдаваться в подробности, как и где это произошло, сейчас не в этом дело. А теперь я вернулся, Игорь Всеволодович. Произошла реинкарнация, и теперь я живу в теле пятилетнего мальчика Саши Королева. Кстати, звоню я вам из квартиры его родителей. Город, по-моему, называется Дейск. Улица Озерная, дом пять, квартира сорок семь…
   Зная своего шефа, я готов поклясться, что мне придется выдержать долгий допрос с пристрастием и привести массу доказательств в пользу того чуда, которое со мной произошло. Однако Шепотин проявляет невозмутимость, достойную настоящего инвестигатора.
   Ничуть не удивившись моему заявлению, он задает всего один вопрос:
   — И вы можете это доказать?
   — Спрашивайте что угодно, — предлагаю я. — Но учтите, что я не могу долго говорить…
   К счастью, мой бывший начальник еще не утратил навыка мгновенно врубаться в любую ситуацию, даже если его подняли с постели посреди ночи.
   — Всего два вопроса. Кто у нас вел «дело вундеркиндов» и что такое «инфодрог»?
   Ответы слетают с моего языка с той же быстротой, с какой мощный компьютер выдает любознательному пользователю информацию, хранящуюся в его базе данных.
   — Примо: инвестигатор Бойдин Константин Андреевич, он же — Костя-Референт, — бодро рапортую я. — Секундо: понятие «инфодрог» вошло в обиход Инвестигации после мапряльских событий и обозначает оно все возрастающую потребность гомо сапиенс в информации. В переводе на нормальный русский язык это — «информация-наркотик». — Не удерживаюсь от шпильки в адрес собеседника: — Могли бы придумать что-нибудь потруднее, Игорь Всеволодович… К примеру, я постоянно забываю номер вашего кабинета: не то двадцать — сорок пять, не то двадцать — пятьдесят четыре. В любом случае находится он на двадцатом этаже Конторы… [Во-первых (лат.). Во-вторых (лат.). ]
   — Ну-ну, — ворчит Шепотин. — Не юродствуйте, пожалуйста, Владлен Алексеевич. Я уже понял, что это действительно вы… В общем, так. Родители у этого Саши имеются?
   — Полный комплект. Между прочим, обычная среднестатистическая семья…
   — Они знают, что вы?..
   — Ну что вы, Игорь Всеволодович! Я же — старый шпион…
   — Это хорошо. Меньше проблем будет… Ладно. Какие у вас планы на ближайшее время?
   — А какие у меня могут быть планы? — усмехаюсь я. — Овсянка на завтрак, возня с игрушками и посещение детского сада. Родители-то мои работают, а оставить дома меня одного они не пожелают…
   — Хорошо, мы подумаем, как вас эвакуировать… Но от вас тоже кое-что требуется, Владлен Алексеевич. Никому ни слова о том, что с вами произошло. И не вздумайте качать права перед взрослыми! Это усложнит нашу задачу. Надеюсь, вы еще не забыли основной принцип нашей работы?
   — Конечно, нет! «Сенсации нам не нужны»…
   — Вот именно.
   — А у меня к вам тоже есть просьба, Игорь Всеволодович, — неожиданно для себя говорю я.
   — Слушаю вас, — откликается он.
   Я задумываюсь, пытаясь получше сформулировать свои пожелания.
   Как ему объяснить, что я не хочу быть подопытным кроликом? Тем более — для своих бывших коллег… А он, наверное, уже прикидывает, кого бы послать за мной, кто будет ответственным за психологическую «обработку объекта» и так далее.
   — Не поручайте это дело никому из наших, — говорю я. — Приезжайте за мной сами, Игорь Всеволодович, хорошо?
   Однако ответ Шепотина услышать мне не суждено. В прихожей вдруг вспыхивает, ослепив меня, яркий свет, и я невольно зажмуриваюсь.
   Одновременно звучит сердитый женский голос:
   — Сашут! Что ты тут делаешь? Ты зачем с коммуникатором балуешься? И почему ты до сих пор не спишь?
   Разлепив веки, вижу перед собой заспанную Татьяну в одной ночной рубашке, босиком, с разлохмаченной головой.
   Не дожидаясь от меня ответа, она решительно вырывает из моих рук трубку и швыряет ее на рычаг. Потом гневно шипит:
   — Ну, завтра ты у меня получишь, негодный мальчишка! А сейчас — марш в кровать!
   Я плетусь в свою комнату, не говоря ни слова. А в спину мне летят обидные своим несоответствием моему действительному статусу фразы:
   — Ишь, чего удумал, безобразник ты этакий! Скажи еще спасибо, что отец тебя не застукал у коммуникатора — он бы тебе всю задницу ремнем исполосовал!.. Мне что — к кровати тебя на ночь веревками привязывать? Завтра привяжу, не сомневайся!..
   Мелькает мысль дать вздорной бабе достойный отпор, но я вовремя сдерживаюсь.
   Когда, как камень, мелочный упрек
   тебе в лицо несправедливо брошен,
   не опустись до сдачи тем же грошем
   обидчику; поверь: настанет срок,
   и тот, кто был безжалостен и строг,
   отравлен будет злобы тяжкой ношей!..
   Молча добираюсь до кровати и ложусь, укрывшись с головой.
   Татьяна умолкает, присаживается на краешек моего ложа и совсем другим тоном спрашивает:
   — Сашут, ну что с тобой, сыночек? Кому ты собирался звонить? С кем хотел поговорить?
   Я стоически храню молчание, и тогда она всхлипывает:
   — Горюшко мое луковое, если б ты знал, как ты меня пугаешь своими выходками!.. Неужели тебе меня не жалко, а? Я же тебя с таким трудом выпросила у господа бога! Часами в церкви перед иконами на коленях стояла, поклоны била, чтоб господь послал мне дитятко! Я ж тебя так ждала, глупыш мой маленький, а ты…
   Она продолжает говорить бессвязно и горячо, и, отвернувшись, я крепко закусываю палец, потому что каждое ее слово, как раскаленная игла, впивается в мое сердце.
   …Она очень хотела ребенка, но судьба запретила ей эту радость. Врачи сказали, что беременность теоретически возможна, но потребуется сложнейшая операция. Татьяна согласилась не раздумывая. Операция прошла успешно, но через некоторое время возникли непредвиденные осложнения. И опять — больничная койка, долгое сражение с невыносимыми болями и страшными мыслями о том, что ничего из ее затеи не выйдет. Виктор уговаривал: «Не надо нам, Танюш, никакого ребенка, ты лучше себя пожалей…» Но она себя не жалела. Собрав в кулак всю свою волю, выкарабкалась из пропасти, куда ее спихивала старуха с косой. Более того — восстановила здоровье так, что все вокруг ахали…
   Роды были трудными. Врачам пришлось помучиться, чтобы спасти хотя бы новорожденного. О жизни матери речь уже не шла — все считали ее покойницей. Но и на этот раз Татьяна одержала верх над смертью. Не потому, что была такая здоровая. Ее вытащило из комы сознание того, что ребенку обязательно нужна мать…
   Когда Саше исполнилось полтора годика, очередные анализы показали: внешне здоровый и нормальный ребенок на самом деле тяжко болен. Спасти его может только срочное переливание крови. Всей, до последней капли… И основным донором стала опять Татьяна: группы крови у нее и у мальчика совпадали. Врачи предлагали воспользоваться имевшимися запасами кровезаменителя, но Татьяна настояла, чтобы мальчику досталась именно ее кровь. Так что она с полным правом могла его называть: «Кровиночка моя…»
   — Ты уже спишь, сынок? — спрашивает Татьяна, прерывая свое повествование, явно не рассчитанное на понимание ее «кровиночки».
   Я не отвечаю ей. Боюсь, что дрожащий голос выдаст меня. Ребенок не может воспринимать близко к сердцу рассказы взрослых о жизненных невзгодах. И не потому, что дети изначально черствы и жестоки по своей натуре. Просто они живут одним настоящим, не думая ни о прошлом, ни о будущем. Этакие прелестные мыслящие одуванчики…
   — Ну, спи, роднуля, — вздыхает Татьяна.
   Наклоняется, чтобы чмокнуть меня в щеку, и мою макушку щекочет прядь ее душистых волос. Потом она заботливо подтыкает под мои бока одеяло.
   Черт возьми, приятно, когда за тобой так ухаживают. Сразу становится так уютно, что тянет в сон… Если бы еще не эта навязчивая мысль, которая гонит прочь дремоту!
   Не опрометчиво ли я поступил, позвонив Шепотину?

Глава 4. ПОХИЩЕНИЕ

   Я полагал, что мои бывшие коллеги объявятся на следующий же день, но они почему-то не спешили. Прошел день, второй, а вестей от Шепотина не было.
   Все это время я маялся, не в силах принять окончательное решение. Разумом я понимал, что поставить Королевых перед фактом трансформации их Саши в бывшего сотрудника Инвестигации было бы самым честным и, наверное, единственно правильным выходом. Но что-то удерживало меня от этого. Я давно отвык доверять самым простым и прямым путям к достижению целей. К тому же я сознавал, какое горе доставит этот факт матери Саши, перенесшей столько страданий ради того, чтобы подарить жизнь своему единственному ребенку.
   Тем временем я постепенно обживался, если можно так выразиться, в детском теле. И, с одной стороны, мне это нравилось. Лишь тот, кто дожил до возраста, когда каждый новый день приносит все больше болячек. способен понять, как это здорово — испытывать давным-давно забытые ощущения легкости, энергии, все увеличивающихся сил, которые порой некуда девать; когда не напоминает о себе язва желудка со стажем, не ноет бедолага-печень, не скрипят суставы, зашлакованные отложениями солей, не болят к непогоде шрамы от ран и места переломов.
   Теперь можно было носиться кругами по двору и не бояться, что это окажется непосильной нагрузкой для сердца, перенесшего два ранних инфаркта.
   А как остро и свежо ребенок воспринимает окружающий мир! Только после реинкарнации удается понять, как сильно с возрастом притупляется наше восприятие. И какое это счастье — снова чувствовать запахи со всеми их оттенками, наслаждаться вкусом даже самой простой еды, различать, будто в бинокль, мельчайшие детали отдаленных объектов, слышать даже самые слабые звуки!..
   И я бессовестным образом наслаждался и пользовался этим чудесным состоянием. И частенько ловил себя на том, что поступаю действительно как ребенок. Причем не ради конспирации. Мне действительно хотелось бегать, прыгать, кувыркаться и совершать те глупости, которые присущи детям!
   Однажды, поняв, что тело мое поступает как ему заблагорассудится, не дожидаясь команды от мозга, я испугался: а что, если контроль моего сознания над этим переполненным жизненной энергией, буйно растущим не по дням, а по часам организмом постепенно сходит на нет и в один прекрасный день я вообще утрачу контроль над собой?
   Потом до меня дошло.
   Адаптация — вот что это было такое. В загадочной фразе классиков о том, что бытие определяет сознание, акцент следовало ставить, видимо, на последнее слово. Потому что в моем случае именно сознание приноравливалось к своей новой физической оболочке, стараясь удовлетворять ее потребности. И временами я ловил себя на том, что мне интереснее кататься на велосипеде, чем читать газету. Кстати, чтение являлось для меня запретным плодом, потому что, как я уяснил, Саша успел освоить только азбуку посредством кубиков да научился считать до ста.
   В виде основного источника информации для меня оставался телевизор, но и то в весьма урезанном виде. Тот факт, что пятилетний ребенок живо интересуется выпусками новостей, предпочитая их мультфильмам и детским передачам, вызвал бы подозрения у взрослых.
   К тому же сообщения о массовых терактах и о Слепых Снайперах исчезли с телеэкранов и со страниц газет, и можно было лишь гадать, что стало с рядовыми членами «Спирали» после гибели их главаря. Покончили ли все они с собой, уйдя в тот прекрасный мир, о котором мне твердил перед смертью Дюпон, или затаились в глухом подполье? Я этого не знал, и, честно говоря, теперь мне на это было наплевать.
   В конце концов, кто я теперь такой, чтобы пытаться защитить человечество от горстки ублюдков? Если уж я ничего не сумел сделать, когда был взрослым и обладал способностью дарить людям бессмертие, то что я могу сделать, оказавшись в теле маленького человечка, которого никто еще не воспринимает всерьез?..
   В то же время именно оно, мое переспелое сознание, было повинно в том, что бытие в ипостаси ребенка доставляло мне массу проблем.
   Например, порой я испытывал невыносимое желание закурить. Особенно тогда, когда в моем присутствии отец Саши смолил сигарету за сигаретой, старательно задымляя тесную кухоньку. Что ж, моя тяга к никотину была естественна для курильщика с двадцатилетним стажем. В то же время я не мог позволить себе пойти на поводу у старой привычки. И не потому, что боялся карательных мер со стороны взрослых, если они застукают меня на месте «преступления». Я относился к телу ребенка, в котором очутился, как к взятой напрокат вещи. Я не имел права причинять вред не принадлежащему мне организму. Возможность того, что когда-нибудь Саша Королев вернется в это тело, была призрачной, но ее нельзя было полностью списывать со счетов.
   То же самое относилось и к пиву, которое так хотелось после долгой беготни под палящим солнцем с жадным наслаждением отхлебнуть прямо из горлышка вспотевшей после пребывания в холодильнике бутылки! Но приходилось героически сглатывать слюну и утолять жажду компотом или газировкой. Хорошо, что физиологической потребности в алкоголе и никотине чистый детский организм еще не испытывал. Главное было — перебороть свои прежние низменные пристрастия.
   А еще я так и не научился за эти дни питать сыновнюю любовь к людям, которые считались моими родителями. Мне было противно притворяться. Хотя, на мой взгляд, и Виктор, и Татьяна были достойны жалости и уважения, но жалость и любовь — все-таки разные вещи.
   Я не знаю, как вел себя по отношению к отцу и матери настоящий Саша. Видимо, все же не так, как я, потому что временами я ловил на себе удивленный взгляд Татьяны — например, когда решительно отказывался от того, чтобы она брала меня на руки, даже если мои неокрепшие мышцы были сведены судорогой от усталости. («Пусть не удивляется — в конце концов, ребенок растет и взрослеет, а она его до самой пенсии носить на руках собирается, что ли?»)
   Как ни странно, больше всего меня угнетало общество моих так называемых «сверстников». Нет, в большинстве своем это были вполне нормальные дети, без особых маргинальных наклонностей. Но мне было неинтересно с ними. Не знаю, может быть, я вообще не люблю детей, но увольте меня от того, чтобы подстраиваться под их сюсюканье! И глубоко ошибается тот, кто искренне считает этих жестоких и кровожадных пигмеев ангелочками во плоти!
   Они слишком часто бывают назойливы и занудны. Они не могут не вызывать отвращения своим эгоизмом и ярко выраженным себялюбием. Они способны нанести любую моральную и физическую травму тому, кто пришелся им не по душе. Им неинтересно то, чего они не понимают. А интересует их довольно ограниченный набор благ: вкусная еда, игры с утра до ночи и примитивные, ничуть не способствующие взрослению и познанию мира зрелища: телевизионные «мультики» или компьютерные игры, особенно такие, где достаточно нажимать пару кнопок.
   Ничего удивительного в этом нет. Дети — это те же взрослые, но еще не научившиеся маскироваться под заботливых родителей, под благородных политиков, пекущихся о счастье народном, и под самоотверженных филантропов.
   А теперь скажите: как вести себя нормальному человеку, который по воле судьбы попал в компанию этих дикарей, еще не испорченных культурой и хорошими манерами?
   Ответ очевиден — надо держаться от них подальше. Делать вид, что никого не замечаешь. Отмалчиваться, когда кто-то из них нагло посягает на твою личную свободу. С нарочитым равнодушием не обращать внимания, когда кто-то из особо агрессивных, как, например, бузотер Борька, то и дело норовит дать тебе тумака в бок или проломить череп пластмассовой лопаткой. Но есть и другие минусы.
   Только находясь в теле ребенка, можно познать сполна, что такое настоящее одиночество. В прошлой жизни его можно было нейтрализовать с помощью суррогатно-дружественного общения с так называемыми друзьями и товарищами по работе. Даже разведчик-нелегал, вынужденный притворяться не тем, кем он является на самом деле, не так одинок, как реинкарнированный. По крайней мере, он не отрезан от полноправного общения с другими людьми, даже если речь идет о врагах.
   А тут ни с кем не поговорить по-настоящему. Взрослые видят в тебе лишь не по возрасту серьезного и воспитанного мальчика, а детей не интересуют твои разговоры. Их увлекают вполне практические дела. Игра, стрельба из лука или из пистолета, быстрый бег, умение свистеть в три пальца и ездить на двухколесном велосипеде…
   Получается, что мне светит куковать в полной культурно-коммуникативной изоляции от цивилизованного человечества как минимум еще десяток лет.
   Может быть, следует еще раз связаться с шефом? Надо же выяснить, в чем причина его медлительности!
   И пусть у меня дома больше нет доступа к средствам связи — после того, как Татьяна застукала меня, «родители» стали уносить на ночь аппарат к себе в спальню, — но в детском саду тоже имеется коммуникатор, и при желании можно попросить у Виктории воспользоваться им, придумав какую-нибудь убедительную причину.
   Однако я уже третий день воздерживаюсь от повторного звонка Шепотину.
   Сначала надо как следует разобраться, чего я хочу. А мысли путаются и рассыпаются, как стеклышки калейдоскопа, едва я принимаюсь взвешивать разные варианты своей дальнейшей жизни.
   Легко и приятно жить, когда за тебя твою судьбу решают другие. Так, может, не стоит искать добра от добра? Удовлетвориться ролью ребенка, привыкнуть, — пусть с трудом, преодолевая естественные потребности и позывы… Пока еще есть шанс отказаться от помощи своего бывшего шефа. Сделать вид, что нет никакого Сабурова, а есть Саша Королев, который не поймет, чего от него хотят незнакомые дяденьки. Да, возможно, реинкарнация имела место, но потом имела место так называемая самопроизвольная инверсия личностей — и душа вашего бывшего подчиненного, Игорь Всеволодович, опять убыла в неизвестном направлении. Скорее всего, в небытие. Так что ищите ее в каком-нибудь другом теле, господин начальник!..
   И даже если Шепотин будет подозревать мальчика в симуляции, он ничего не сможет сделать против воли родителей Саши.
   Не будет же он прибегать к силовым методам или к грубому вранью, как это в свое время проделал Костя-Референт в отношении трехлетнего «вундеркинда» из Малой Кастровки!..
   Однако вскоре события показали, что я недооценивал коварство своего бывшего шефа.
   В тот день Татьяна, как обычно, отвела меня с утра в зверинец, по ошибке именуемый детским садом. День был пасмурный, моросил мелкий дождь, и это не внушало мне особого энтузиазма: непогода означала, что весь день придется провести в четырех стенах.
   До обеда время катилось по сотни раз изъезженной дорожке. Для начала мы изобразили физическую зарядку, которая для большинства из присутствующих, исключая воспитательницу и меня, являлась источником дополнительных развлечений в виде размахиваний руками с таким расчетом, чтобы непременно зацепить кулаком соседа, созерцания трусиков девочек в ходе выполнения наклонов вперед и нарочито неуклюжих падений на ковер с целью вызвать всеобщий хохот.
   После завтрака мы возобновили убивание времени посредством компьютерных игр, собирания и разрушения вычурных архитектурных уродцев из пластмассовых кубиков, а также хорового исполнения под аккомпанемент нашей Виктории вечнозеленого детского Шхита «Вместе весело шагать по просторам»…
   В одиннадцать часов мы перевели дух, уплели за обе щеки второй завтрак, после чего Виктория Анатольевна занялась повышением нашего интеллекта с помощью практических заданий, самым трудным из которых оказалось разделить шесть яблок на четверых (когда по моей подсказке в ход был пущен нож, выяснилось, что одно из яблок содержит неаппетитного червяка, и девчонки сразу перешли на вешание в ультразвуковом диапазоне, а у мальчишек появилось нездоровое стремление засунуть миниатюрное пресмыкающееся друг другу за шиворот).
   Потом мы играли в кругосветное плавание (по наущению Виктории, мне досталась роль гудка нашего воображаемого теплохода, и время от времени я должен был издавать душераздирающий вопль Тарзана, чтобы избежать столкновений со встречными и попутными судами). При этом прекрасная половина «путешествующих» разнагишалась, изображая дам, обгорающих на палубе под тропическим солнцем, а мальчишки довольно успешно разыграли эпизод нападения средневековых пиратов на мирный лайнер…
   К обеду дождь внезапно прекратился, и пока мы отбывали незаслуженное ежедневное наказание, которое именуется «сончас», выглянувшее яркое солнце успело высушить траву и асфальтовые дорожки, так что после полдника нас выпустили на прогулку.
   Территория детсада, огороженная со всех сторон высокой решеткой, тотчас огласилась дикими воплями и шумом, превратясь в некое подобие вольера, в котором содержатся дикие и опасные звери.
   Усевшись на низенькой, раскрашенной в цвета радуги скамейке как можно дальше от этой вопящей, бегающей, качающейся на качелях и катающейся на велосипедах оравы, я предаюсь своим невеселым мыслям для отвода глаз катая туда-сюда по земле игрушечную машинку.
   Время от времени с игровой площадки до меня доносится:
   — Виктория Анатольевна, а Павлик опять газету ел!.. Он теперь умрет?..