Страница:
— А почему я связан? — осведомляется он раздраженно. — Что вы вытворяете со мной? И по какому праву? Это действительно больница?
Видно, как Астратов сжимает зубы так, что на его скулах набухают желваки. Однако все тем же спокойным голосом он повторяет:
— Не волнуйтесь, речь идет о простой формальности. Итак, как вас зовут?
И тут Кузнецов почему-то прибегает к той уловке, о которой мне говорил Слегин.
— Я не помню, — говорит он, уставившись в потолок. — Ничего не помню…
— А что с вами произошло — помните? — интересуется Астратов.
— Нет. Боль. Только — боль, и ничего больше… — монотонно твердит «ребенок». — Красного — девяносто процентов, — раздается из угла, где установлен стационарный «детектор лжи», голос оператора. Значит, датчики фиксируют ложь допрашиваемого. Давным-давно прошли те времена, когда к устройствам подобного рода относились со снисходительным высокомерием, считая их показания недостоверными. Теперь же, когда замер психофизиологических реакций допрашиваемого производится больше чем по сотне параметров, в ста случаях из ста удается отделить правду от лжи, и детекторы состоят на вооружении всех спецслужб мира.
— Что ж, — с сожалением говорит Астратов, — извините, но нам придется применить некоторые процедуры, которые позволят восстановить вашу память. Попробуем для начала номер один-бэ, пять кубиков, — говорит он, обращаясь к биохимикам.
По прозрачной трубке, введенной в вену «объекта», впрыскивается под давлением желтоватая жидкость, и «мальчик» дергается.
Лицо его сводит странная гримаса. Словно его распирает изнутри давление неведомой силы, которой он из последних сил пытается сопротивляться.
Астратов смотрит на стену, где электронное табло отсчитывает секунды.
— Продолжим, — говорит он. — Как ваше имя? Лицо Кузнецова багровеет от натуги. Однако губы его с заминкой произносят:
— О… лег…
— Ну вот, видите: наше лекарство вам помогло, — невозмутимо констатирует «раскрутчик». — Надо полагать, Олег — это ваше настоящее имя?
— К-какого ч-черта? — шипит сквозь плотно сомкнутые зубы «объект».
Астратов морщится:
— Не поминайте нечистого, дружок. А то мы тут ужас какие суеверные… Это я так, к слову. Лучше назовите свою фамилию. И, для полного комплекта, — отчество… Чтобы мне не пришлось задавать лишние вопросы…
— Н-не п-помню…
— Еще десять кубиков можно? — обращается Астратов к людям в желтых комбинезонах.
— Пять, — сообщает худощавый мужчина в очках, не отрывая взгляда от монитора. — Десять — многовато будет.
— Хорошо, — соглашается Астратов. — Давайте пять…
— С-суки! — внезапно взрывается испытуемый. — Что же вы д-делаете, с-сволочи?!..
Очередная инъекция брызжет по трубке, и лицо «Олега» мгновенно размягчается в неестественном расслаблении.
— Ну? — резко спрашивает Астратов. — Фамилия?
— Мое… Н-не могу…
Глаза «ребенка» лезут из орбит, он пытается вращать головой, и зажимы врезаются в кожу так, что кажется: еще немного, и набухшие жилы на тонкой детской шейке лопнут от прилива крови.
— Крепкий орешек попался, — толкает меня в бок Слегин.
— Думаешь, Астратов его не расколет? — откликаюсь я, не поворачивая головы.
— Расколет! — уверенно предсказывает мой друг. — Должен расколоть. Юра — мужик толковый, и этот шанс он не упустит!
Недоверчиво хмыкаю, но от комментариев воздерживаюсь.
— Отвечайте! — требует за прозрачной стеной Астратов. — Быстро!.. Поверьте, нам от вас больше ничего пока не нужно!
— Мое… — начинает Олег и, словно спохватившись, умолкает.
— Мостовой? — спрашивает вкрадчиво Астратов. — Ваша фамилия — Мостовой?
Испытуемый мычит, явно силясь изобразить отрицательный ответ, и по его подбородку стекает струйка слюны. Она окрашена в ярко-розовый цвет: видимо, «объект» прокусил себе не то губу, не то язык. — Еще пять кубиков, — распоряжается Астратов. — И знаете что? Давайте теперь номер три-альфа… Среди медиков возникает замешательство. Потом кто-то говорит вполголоса:
— Не рекомендуем, Юрий Семенович… Данные телеметрии показывают, что это опасно.
— Выполняйте! — рычит Астратов, и на лбу его вспучиваются черно-синие жилы, словно это его самого душат невидимые фиксаторы.
В трубке пролетает еще одна порция жидкости, на этот раз зеленого цвета.
— Фамилия? — повторяет Астратов, наклонившись почти вплотную к детскому лицу. — Отвечайте без промедления!
Тишина.
Потом слышится тихое:
— Мостов…
— Мостов? Или все-таки Мостовой? — настаивает Астратов.
Но лицо ребенка внезапно теряет свой лилово-красный цвет, на глазах становясь иссиня-бледным, и уже не слюна, а кровь сочится струйкой изо рта, а глаза «Олежки» закатываются под лоб, и он не отвечает.
— Коллапс! — раздается крик в «дознавательной». — Пульс нитевидный, слабый!.. Давление падает!..
Астратов отходит от кресла, а со всех сторон к детскому телу бросаются врачи с какими-то блестящими инструментами.
Астратов закуривает, не обращая внимания на неодобрительные взгляды медиков, и подходит близко-близко к перегородке, отделяющей нас от него.
— Конец первого раунда, — с горькой усмешкой сообщает он, обращаясь к нам. — Рекламная пауза… — Затягивается сигаретой так, что огонь пожирает сразу половину табачного столбика, а потом спрашивает: — Ну и что прикажете с ним дальше делать?
Слегин щелкает клавишей на пульте перед нами.
— Пока вы делали все правильно, Юрий Семенович, — говорит он в микрофон, болтающийся на гибкой ножке. — Продолжайте в том же духе.
— А может, перейти к менее радикальным средствам? — предлагаю я, в свою очередь. — Что-нибудь типа психосканирования?
Астратов качает головой:
— Вряд ли это поможет, Лен… Вы же видите, что этот тип обладает очень развитыми волевыми качествами. Гипносканер годится для слабых и несдержанных натур, но не для таких, как этот… Поверьте моему опыту…
— Вы все еще считаете, что это — Дюпон? — спрашиваю я.
— А вы — нет? — парирует он, швыряя докуренный до фильтра окурок прямо на пол и растирая его каблуком.
Я пожимаю плечами, забыв о том, что он не видит Инас со Слегиным.
— Объект выведен из обморока, Юрий Семенович, — доносится голос со стороны кресла. — Еще пару секунд — и можно продолжать…
— Спасибо, — бурчит Астратов и возвращается на свое неудобное сиденье.
— Всего одно замечание, — говорит ему очкастый. — Через несколько минут действие препарата ослабнет, и вы наверняка захотите повторить ту же дозу… Но я предупреждаю вас: второго коллапса «объект» может не перенести.
— Он что — откинет копыта? — недоверчиво осведомляется Астратов.
Врач пожимает плечами:
— Ну, не обязательно… Но весьма вероятно, что в его организме, и прежде всего — в ткани головного мозга, произойдут необратимые изменения. Не забывайте, что перед нами — ребенок, и его организм…
— Я все понял! — обрывает его резко Астратов. — И что же вы мне прикажете делать? Пытать его каленым железом? Загонять иголки под ногти? Или сразу — четвертовать?!..
Врач закусывает губу.
— Это негуманно, — говорит он.
— А то, что преступник, укрывшийся в теле этого мальца, задумал пустить в тартарары всю планету, — по-вашему, гуманно? — огрызается Астратов. — Не забывайте, что лежит на другой чаше весов, уважаемый гуманист! А если не хотите участвовать в операции — это ваше право, можете быть свободны! Я никого не держу!.. Это я так, к слову…
Очкастый молча отворачивается и возвращается на свое место.
— Почему у объекта закрыты глаза? — осведомляется, ни к кому конкретно не обращаясь, «раскрутчик». — Приведите его в чувство! Вы же сами сказали, что у нас мало времени, черт побери!..
«Спокойно, Юрий Семенович, спокойно, — говорит в микрофон Слегин. — Не форсируйте события».
Астратов косится в нашу сторону и нехотя кивает: мол, понял, но как тут не удержаться от эмоций?
Тем временем сразу по двум трубкам внутривенного вливания льется жидкость разных оттенков — и «ребенок» открывает глаза.
— Голова, — жалобно произносит он. — Очень болит голова…
— Сейчас это пройдет, — спокойно сообщает ему Астратов. — Разумеется, если вы соберетесь с силами и правдиво ответите на мои вопросы. Итак, ваша фамилия?
— Кузнецов, — после паузы говорит Кузнецов. — Меня зовут Олег Кузнецов…
— Это ваша настоящая фамилия? Пауза становится дольше.
— Нет, — в голосе лежащего в кресле слышится такая нечеловеческая усталость, от которой по моей спине бегут мурашки. — Это — по документам…
«Неужели?!.» — проносится в моей голове. Момент истины настал?!.
— Продолжайте, — требует Астратов. — Как вас зовут на самом деле?
— Олег, — вновь говорит «ребенок», Астратов с досадой бьет кулаком по колену, но «объект» тут же добавляет: — Олег, но фамилия — другая… Мостов. Олег Мостов…
— Зеленый — сто! — слышится голос оператора «определителя достоверности». Слегин щелкает клавишами, лихорадочно задавая поиск по базе данных в терминале компьютера.
— Мостов? — переспрашивает Астратов. — Ладно… Тогда скажите, почему вы так упорно скрывали свою настоящую фамилию?
— Я работаю на Главное разведывательное управление Евро-Наций, — говорит, еле двигая губами, тот. кто назвался Мостовым. — Подразделение «икс»… миссия глубокого залегания… Я выполнял очень важное задание.
— Зеленый — сто, — подтверждает «детектор лжи».
Ух ты!
Мы со Слегиным переглядываемся. Теперь понятно, почему он финтил и запирался. ГРУ — это серьезно. Тем более — «люди икс». Специальные агенты для выполнения сверхсекретных заданий. Говорят, что перед каждой миссией их сознание зомбируют, формируя несколько личностных уровней, на каждом из которых они — совершенно разные люди.
— И что это за задание? — вкрадчиво спрашивает Астратов.
— Не помню, — с готовностью откликается Кузнецов-Мостов.
И почти одновременно с ним Слегин говорит в микрофон:
— Есть такой. Юрий Семенович. Мостов Олег Феликсович, пятьдесят второго года рождения… окончил… ну, это неважно… С ноль четвертого года состоит в штате ГРУ… Награжден орденами и медалями… Пропал без вести пять лет назад. Семья получает пособие в размере полного заработка.
Астратов трет ладонями виски.
— Ну что ж, — глухо говорит он после паузы. — Значит, не желаете нам поведать подробности про ваше задание?
Мостов скрипит зубами так, словно его распиливают пополам.
— Много людей, — сообщает он, скашивая глаза на медиков. — Поймите, я не могу…
— Понимаю, — говорит Астратов. — И поэтому настаивать не буду…
— Вы кто? — вдруг спрашивает Олег.
— Отдел по борьбе с терроризмом, — представляется Астратов.
— А-а, — с облегчением прикрывает глаза «мальчик». — А я уж было подумал… Тогда слушайте… Вам я могу сказать… пока не поздно… — Дыхание его внезапно начинает учащаться, а голос становится все тише.
— Юрий Семенович! — звучит голос кого-то из медиков. — Он близок к коме! Может, пора?..
— Подождите, — поднимает руку «раскрутчик». — Он хочет что-то сказать…
— Я был близок… — затухающим голосом шепчет Мостов. — Передайте нашим, пожалуйста. Слово в слово… Негус — пропасть — дистанция — коллоквиум — семнадцать — ускорение… Это — Код…
Голос его внезапно обрывается, и в тот же миг к креслу бросается команда реаниматоров.
Астратов сидит, ссутулясь, и отрешенно наблюдает, как медики пытаются привести «ребенка» в чувство.
«Блин горелый! — сокрушается Слегин. — Ну кто бы мог подумать, а?!.»
Я закусываю губу.
В камере раздаются тревожные голоса медиков:
— Пульс — сорок пять!.. Давление в левом желудочке — ноль целых три десятых!..
— Двести сорок — разряд!..
— Надо попробовать антидоты!..
— …все-таки аллергия?..
— …такого в моей практике еще не было!..
— Выводим, выводим…
— …некротические бляшки в правом полушарии…
— Триста пятьдесят!.. Разряд!..
— Что вы делаете?!.. Сожжете кожу!..
— …нет выхода… Давление падает…
Астратов встает, шатаясь, как пьяный.
— Есть!.. — слышится чей-то голос. — Давление стабилизируется!..
— Группа «эр», — командует Астратов, — давайте возврат.
Вспышка «фонаря». Тишина.
Потом врачи расступаются, и я вижу между ними бледное детское лицо. Мальчик открывает глаза, но взгляд его пуст и бессмыслен.
— Олежек, — говорит все та же женщина-психолог. — Ты слышишь меня? Как ты себя чувствуешь?
Ребенок открывает рот и нечленораздельно мычит нечто вроде: «Ы-у-а…» — Что с ним? — спрашивает в пространство Астратов. Все молчат. Потом доносится явственное журчание, и кто-то уныло констатирует:
— Похоже, теперь он обречен всю жизнь страдать энурезом…
— Если бы только энурезом, — с горечью говорит тот врач в очках, который осмелился возражать Астратову. — Дебилизм, слабоумие, психопатия — вот что мы ему подарили…
Юная медсестера всхлипывает и выбегает из камеры.
— Что ж, — цедит угрюмо Астратов сквозь зубы. — Зато, по крайней мере, мы получили ответ на наши вопросы…
Все молчат, и тогда он взрывается: . — И не надо на меня смотреть, как на какого-нибудь палача-садиста! Да, на этот раз мы ошиблись, и, наверное, впереди у нас будут еще подобные ошибки! Но я хочу, чтобы вы знали: ничто не должно останавливать нас на полпути! И если завтра или послезавтра мне придется сделать уродами других детей, то я сделаю это!.. — Он внезапно умолкает, прежде чем добавить упавшим голосом: — Это я так, к слову… Поймите, ребята: мы должны бороться до конца. И если есть хоть доля шанса найти этого мерзавца, мы должны использовать ее!..
Однако потом, присоединившись к нам со Онегиным, Астратов не выглядит таким оптимистом. Угрюмо куря одну сигарету за другой, он долго сидит, опустив голову и не произнося ни слова, а потом признается:
— Знаете, ребята, у меня такое чувство, что мы никогда не найдем Дюпона…
— Тьфу ты! — стучит кулаком о ладонь Слегин. — Еще один нытик нашелся!.. Работать надо, Юра, работать — тогда не будет времени для переживаний.
Астратов поднимает голову, и я с чувством внутренней неловкости вижу в его глазах слезы.
— Да, — соглашается он. — Конечно. Работать — это ты правильно подметил, Булат… Только как работать? Вот в чем вопрос… Ты думаешь, мне будет легче, если мы когда-нибудь найдем Мостового и спасем мир?.. Ошибаешься, старина. Мне же теперь до конца | жизни будут сниться детишки, которых мы уродуем в интересах всеобщей безопасности!..
Слегин прерывает его нетерпеливым жестом.
— Послушай, Юра, — говорит он. — Все, что ты говоришь, правильно. Но ведь у нас нет другого выхода, верно?
— Есть, — говорю я за Астратова.
— Хм, немой обрел дар речи, — с удивлением констатирует Булат. — Ну и что ты предлагаешь, Лен?
— А вам еще не приходило в голову, что Дюпон мог говорить правду о возможности жизни после смерти? — спрашиваю я. — Представьте на секунду, что он прав. И поставьте себя на его место: как бы вы поступили, если бы наш мир зависел от них? Если бы у нас дети рождались только тогда, когда у них кто-то умирает. И если бы вы попали к ним — что бы вы сделали?..
— У-у, — протягивает Слегин. — Какой тяжелый случай умопомрачения мы наблюдаем!.. Слушай, Юр, — оборачивается он к Астратову, — по-моему, этого типа не следует больше привлекать к подобным спецмероприятиям. Они слишком пагубно воздействуют на его психику…
— А если серьезно? — спрашиваю я.
Секунду Слегин разглядывает меня каким-то незнакомым взглядом, а потом, склонив голову к плечу, объявляет:
— Если серьезно — тогда ты точно сошел с ума, Лен! Тоже мне — адвокат дьявола нашелся!.. Так, знаешь ли, можно докатиться до оправдания любого убийцы и маньяка! — Я упрямо молчу, и он меняет тон. — Но если рассуждать чисто теоретически, то я бы, пожалуй, не стал ускорять естественный ход событий. Даже если бы каждое убийство там оборачивалось рождением новой жизни у нас… «Мы — мирные люди, но наш бронепоезд…»
— А вот я не знаю, ребята, — прерывает его Астратов. — Особенно после того, что мы творим здесь… Все теоретические рассуждения хороши лишь на бумаге. А когда дело доходит до практических действий, то ради спасения людей можно решиться на все!
— Правильно! — соглашается Слегин. — А посему надо следовать совету Великого Барда. То есть — «стиснуть зубы и терпеть». Ничего другого нам не остается. К тому же борьба за спасение большинства всегда требует жертв, и этими жертвами становится меньшинство. Когда на многотысячную толпу падает самолете остановившимися турбинами, то отдельным личностям очень не повезет, и они либо сразу сгорят в пламени взрыва, либо окажутся погребенными под тяжеленными обломками… Но остальные — и их будет большинство — отделаются лишь испугом и синяками. И разве должны они до конца жизни мучиться сознанием вины из-за того, что они выжили?.. А ты что скажешь, Лен?
Я мог бы многое сказать им сейчас. О том, что сегодня мы перешагнули ту грань, за которой спасители человечества становятся преступниками. О том, что мир не всегда заслуживает того, чтобы его спасали, — какой крамолой бы это ни казалось. И о том, что даже если нам удастся нейтрализовать угрозу Дюпона, то мир все равно погибнет. Не тем, так иным образом. Не сейчас — так через пятьдесят, через сто лет. Эта угроза гибели сохранится до тех пор, пока все мы будем допускать возможность жертвования меньшинством — даже очень малым, даже единицами — ради благополучной жизни большинства. Ради того, чтобы успеть заскочить в последнюю дверь последнего вагона, даже если для этого придется сбить с ног тех, кто, замешкавшись, стоит у тебя на пути.
Мы все еще не осознали, что времена, когда люди были вынуждены идти на такие жертвы, давно прошли. Сегодня человечество в состоянии помочь каждому человеку на планете. Однако до сих пор множество детей погибает от голода. Давным-давно открыты и применяются лекарства от считавшихся ранее неизлечимыми болезней — рака, СПИДа, вирусного гепатита, врожденных пороков сердца и головного мозга. Но и сегодня сотни тысяч людей умирают от этих недугов — потому что у них нет доступа ни к квалифицированной медицинской помощи, ни к дорогостоящим лекарствам. И все еще новинки научно-технического прогресса испытываются на населении — зачастую тайно, без ведома людей. Новые пищевые добавки, новые виды приборов, создающих неизвестные излучения, — никто не гарантирован от того, что не станет одним из их испытателей!..
Это не может продолжаться вечно. И не должно. Миру следует выбрать: измениться и существовать дальше — или остаться прежним и погибнуть. Мне хочется сказать это своим товарищам. Но я стискиваю зубы и молчу. Зато Слегин говорит, глядя в пространство:
— Я тут вчера снова просматривал записи телерепортажей про Японию… Советую вам обоим сделать то же самое. Впечатляющий фильмец. Отшибает раз и навсегда охоту задавать вопросы, для чего мы пачкаем руки…
Астратов внезапно встает и щелчком отбрасывает недокуренную сигарету в сторону.
— Извини, Булат, — смущенно бормочет он. — Ты прав. Нервы у меня сдали, вот и расчувствовался, как Волк, проглотивший бабушку Красной Шапочки…
Ладно, проехали. Давайте работать дальше. Что у нас там по плану?..
— Двадцать пять, — странным голосом говорит Слегин.
— Что — двадцать пять? — в один голос спрашиваем мы с Астратовым.
— В нашем распоряжении осталось всего двадцать пять дней, — уточняет мой друг.
Глава 4. ДРАКА ДРУЗЕЙ
Видно, как Астратов сжимает зубы так, что на его скулах набухают желваки. Однако все тем же спокойным голосом он повторяет:
— Не волнуйтесь, речь идет о простой формальности. Итак, как вас зовут?
И тут Кузнецов почему-то прибегает к той уловке, о которой мне говорил Слегин.
— Я не помню, — говорит он, уставившись в потолок. — Ничего не помню…
— А что с вами произошло — помните? — интересуется Астратов.
— Нет. Боль. Только — боль, и ничего больше… — монотонно твердит «ребенок». — Красного — девяносто процентов, — раздается из угла, где установлен стационарный «детектор лжи», голос оператора. Значит, датчики фиксируют ложь допрашиваемого. Давным-давно прошли те времена, когда к устройствам подобного рода относились со снисходительным высокомерием, считая их показания недостоверными. Теперь же, когда замер психофизиологических реакций допрашиваемого производится больше чем по сотне параметров, в ста случаях из ста удается отделить правду от лжи, и детекторы состоят на вооружении всех спецслужб мира.
— Что ж, — с сожалением говорит Астратов, — извините, но нам придется применить некоторые процедуры, которые позволят восстановить вашу память. Попробуем для начала номер один-бэ, пять кубиков, — говорит он, обращаясь к биохимикам.
По прозрачной трубке, введенной в вену «объекта», впрыскивается под давлением желтоватая жидкость, и «мальчик» дергается.
Лицо его сводит странная гримаса. Словно его распирает изнутри давление неведомой силы, которой он из последних сил пытается сопротивляться.
Астратов смотрит на стену, где электронное табло отсчитывает секунды.
— Продолжим, — говорит он. — Как ваше имя? Лицо Кузнецова багровеет от натуги. Однако губы его с заминкой произносят:
— О… лег…
— Ну вот, видите: наше лекарство вам помогло, — невозмутимо констатирует «раскрутчик». — Надо полагать, Олег — это ваше настоящее имя?
— К-какого ч-черта? — шипит сквозь плотно сомкнутые зубы «объект».
Астратов морщится:
— Не поминайте нечистого, дружок. А то мы тут ужас какие суеверные… Это я так, к слову. Лучше назовите свою фамилию. И, для полного комплекта, — отчество… Чтобы мне не пришлось задавать лишние вопросы…
— Н-не п-помню…
— Еще десять кубиков можно? — обращается Астратов к людям в желтых комбинезонах.
— Пять, — сообщает худощавый мужчина в очках, не отрывая взгляда от монитора. — Десять — многовато будет.
— Хорошо, — соглашается Астратов. — Давайте пять…
— С-суки! — внезапно взрывается испытуемый. — Что же вы д-делаете, с-сволочи?!..
Очередная инъекция брызжет по трубке, и лицо «Олега» мгновенно размягчается в неестественном расслаблении.
— Ну? — резко спрашивает Астратов. — Фамилия?
— Мое… Н-не могу…
Глаза «ребенка» лезут из орбит, он пытается вращать головой, и зажимы врезаются в кожу так, что кажется: еще немного, и набухшие жилы на тонкой детской шейке лопнут от прилива крови.
— Крепкий орешек попался, — толкает меня в бок Слегин.
— Думаешь, Астратов его не расколет? — откликаюсь я, не поворачивая головы.
— Расколет! — уверенно предсказывает мой друг. — Должен расколоть. Юра — мужик толковый, и этот шанс он не упустит!
Недоверчиво хмыкаю, но от комментариев воздерживаюсь.
— Отвечайте! — требует за прозрачной стеной Астратов. — Быстро!.. Поверьте, нам от вас больше ничего пока не нужно!
— Мое… — начинает Олег и, словно спохватившись, умолкает.
— Мостовой? — спрашивает вкрадчиво Астратов. — Ваша фамилия — Мостовой?
Испытуемый мычит, явно силясь изобразить отрицательный ответ, и по его подбородку стекает струйка слюны. Она окрашена в ярко-розовый цвет: видимо, «объект» прокусил себе не то губу, не то язык. — Еще пять кубиков, — распоряжается Астратов. — И знаете что? Давайте теперь номер три-альфа… Среди медиков возникает замешательство. Потом кто-то говорит вполголоса:
— Не рекомендуем, Юрий Семенович… Данные телеметрии показывают, что это опасно.
— Выполняйте! — рычит Астратов, и на лбу его вспучиваются черно-синие жилы, словно это его самого душат невидимые фиксаторы.
В трубке пролетает еще одна порция жидкости, на этот раз зеленого цвета.
— Фамилия? — повторяет Астратов, наклонившись почти вплотную к детскому лицу. — Отвечайте без промедления!
Тишина.
Потом слышится тихое:
— Мостов…
— Мостов? Или все-таки Мостовой? — настаивает Астратов.
Но лицо ребенка внезапно теряет свой лилово-красный цвет, на глазах становясь иссиня-бледным, и уже не слюна, а кровь сочится струйкой изо рта, а глаза «Олежки» закатываются под лоб, и он не отвечает.
— Коллапс! — раздается крик в «дознавательной». — Пульс нитевидный, слабый!.. Давление падает!..
Астратов отходит от кресла, а со всех сторон к детскому телу бросаются врачи с какими-то блестящими инструментами.
Астратов закуривает, не обращая внимания на неодобрительные взгляды медиков, и подходит близко-близко к перегородке, отделяющей нас от него.
— Конец первого раунда, — с горькой усмешкой сообщает он, обращаясь к нам. — Рекламная пауза… — Затягивается сигаретой так, что огонь пожирает сразу половину табачного столбика, а потом спрашивает: — Ну и что прикажете с ним дальше делать?
Слегин щелкает клавишей на пульте перед нами.
— Пока вы делали все правильно, Юрий Семенович, — говорит он в микрофон, болтающийся на гибкой ножке. — Продолжайте в том же духе.
— А может, перейти к менее радикальным средствам? — предлагаю я, в свою очередь. — Что-нибудь типа психосканирования?
Астратов качает головой:
— Вряд ли это поможет, Лен… Вы же видите, что этот тип обладает очень развитыми волевыми качествами. Гипносканер годится для слабых и несдержанных натур, но не для таких, как этот… Поверьте моему опыту…
— Вы все еще считаете, что это — Дюпон? — спрашиваю я.
— А вы — нет? — парирует он, швыряя докуренный до фильтра окурок прямо на пол и растирая его каблуком.
Я пожимаю плечами, забыв о том, что он не видит Инас со Слегиным.
— Объект выведен из обморока, Юрий Семенович, — доносится голос со стороны кресла. — Еще пару секунд — и можно продолжать…
— Спасибо, — бурчит Астратов и возвращается на свое неудобное сиденье.
— Всего одно замечание, — говорит ему очкастый. — Через несколько минут действие препарата ослабнет, и вы наверняка захотите повторить ту же дозу… Но я предупреждаю вас: второго коллапса «объект» может не перенести.
— Он что — откинет копыта? — недоверчиво осведомляется Астратов.
Врач пожимает плечами:
— Ну, не обязательно… Но весьма вероятно, что в его организме, и прежде всего — в ткани головного мозга, произойдут необратимые изменения. Не забывайте, что перед нами — ребенок, и его организм…
— Я все понял! — обрывает его резко Астратов. — И что же вы мне прикажете делать? Пытать его каленым железом? Загонять иголки под ногти? Или сразу — четвертовать?!..
Врач закусывает губу.
— Это негуманно, — говорит он.
— А то, что преступник, укрывшийся в теле этого мальца, задумал пустить в тартарары всю планету, — по-вашему, гуманно? — огрызается Астратов. — Не забывайте, что лежит на другой чаше весов, уважаемый гуманист! А если не хотите участвовать в операции — это ваше право, можете быть свободны! Я никого не держу!.. Это я так, к слову…
Очкастый молча отворачивается и возвращается на свое место.
— Почему у объекта закрыты глаза? — осведомляется, ни к кому конкретно не обращаясь, «раскрутчик». — Приведите его в чувство! Вы же сами сказали, что у нас мало времени, черт побери!..
«Спокойно, Юрий Семенович, спокойно, — говорит в микрофон Слегин. — Не форсируйте события».
Астратов косится в нашу сторону и нехотя кивает: мол, понял, но как тут не удержаться от эмоций?
Тем временем сразу по двум трубкам внутривенного вливания льется жидкость разных оттенков — и «ребенок» открывает глаза.
— Голова, — жалобно произносит он. — Очень болит голова…
— Сейчас это пройдет, — спокойно сообщает ему Астратов. — Разумеется, если вы соберетесь с силами и правдиво ответите на мои вопросы. Итак, ваша фамилия?
— Кузнецов, — после паузы говорит Кузнецов. — Меня зовут Олег Кузнецов…
— Это ваша настоящая фамилия? Пауза становится дольше.
— Нет, — в голосе лежащего в кресле слышится такая нечеловеческая усталость, от которой по моей спине бегут мурашки. — Это — по документам…
«Неужели?!.» — проносится в моей голове. Момент истины настал?!.
— Продолжайте, — требует Астратов. — Как вас зовут на самом деле?
— Олег, — вновь говорит «ребенок», Астратов с досадой бьет кулаком по колену, но «объект» тут же добавляет: — Олег, но фамилия — другая… Мостов. Олег Мостов…
— Зеленый — сто! — слышится голос оператора «определителя достоверности». Слегин щелкает клавишами, лихорадочно задавая поиск по базе данных в терминале компьютера.
— Мостов? — переспрашивает Астратов. — Ладно… Тогда скажите, почему вы так упорно скрывали свою настоящую фамилию?
— Я работаю на Главное разведывательное управление Евро-Наций, — говорит, еле двигая губами, тот. кто назвался Мостовым. — Подразделение «икс»… миссия глубокого залегания… Я выполнял очень важное задание.
— Зеленый — сто, — подтверждает «детектор лжи».
Ух ты!
Мы со Слегиным переглядываемся. Теперь понятно, почему он финтил и запирался. ГРУ — это серьезно. Тем более — «люди икс». Специальные агенты для выполнения сверхсекретных заданий. Говорят, что перед каждой миссией их сознание зомбируют, формируя несколько личностных уровней, на каждом из которых они — совершенно разные люди.
— И что это за задание? — вкрадчиво спрашивает Астратов.
— Не помню, — с готовностью откликается Кузнецов-Мостов.
И почти одновременно с ним Слегин говорит в микрофон:
— Есть такой. Юрий Семенович. Мостов Олег Феликсович, пятьдесят второго года рождения… окончил… ну, это неважно… С ноль четвертого года состоит в штате ГРУ… Награжден орденами и медалями… Пропал без вести пять лет назад. Семья получает пособие в размере полного заработка.
Астратов трет ладонями виски.
— Ну что ж, — глухо говорит он после паузы. — Значит, не желаете нам поведать подробности про ваше задание?
Мостов скрипит зубами так, словно его распиливают пополам.
— Много людей, — сообщает он, скашивая глаза на медиков. — Поймите, я не могу…
— Понимаю, — говорит Астратов. — И поэтому настаивать не буду…
— Вы кто? — вдруг спрашивает Олег.
— Отдел по борьбе с терроризмом, — представляется Астратов.
— А-а, — с облегчением прикрывает глаза «мальчик». — А я уж было подумал… Тогда слушайте… Вам я могу сказать… пока не поздно… — Дыхание его внезапно начинает учащаться, а голос становится все тише.
— Юрий Семенович! — звучит голос кого-то из медиков. — Он близок к коме! Может, пора?..
— Подождите, — поднимает руку «раскрутчик». — Он хочет что-то сказать…
— Я был близок… — затухающим голосом шепчет Мостов. — Передайте нашим, пожалуйста. Слово в слово… Негус — пропасть — дистанция — коллоквиум — семнадцать — ускорение… Это — Код…
Голос его внезапно обрывается, и в тот же миг к креслу бросается команда реаниматоров.
Астратов сидит, ссутулясь, и отрешенно наблюдает, как медики пытаются привести «ребенка» в чувство.
«Блин горелый! — сокрушается Слегин. — Ну кто бы мог подумать, а?!.»
Я закусываю губу.
В камере раздаются тревожные голоса медиков:
— Пульс — сорок пять!.. Давление в левом желудочке — ноль целых три десятых!..
— Двести сорок — разряд!..
— Надо попробовать антидоты!..
— …все-таки аллергия?..
— …такого в моей практике еще не было!..
— Выводим, выводим…
— …некротические бляшки в правом полушарии…
— Триста пятьдесят!.. Разряд!..
— Что вы делаете?!.. Сожжете кожу!..
— …нет выхода… Давление падает…
Астратов встает, шатаясь, как пьяный.
— Есть!.. — слышится чей-то голос. — Давление стабилизируется!..
— Группа «эр», — командует Астратов, — давайте возврат.
Вспышка «фонаря». Тишина.
Потом врачи расступаются, и я вижу между ними бледное детское лицо. Мальчик открывает глаза, но взгляд его пуст и бессмыслен.
— Олежек, — говорит все та же женщина-психолог. — Ты слышишь меня? Как ты себя чувствуешь?
Ребенок открывает рот и нечленораздельно мычит нечто вроде: «Ы-у-а…» — Что с ним? — спрашивает в пространство Астратов. Все молчат. Потом доносится явственное журчание, и кто-то уныло констатирует:
— Похоже, теперь он обречен всю жизнь страдать энурезом…
— Если бы только энурезом, — с горечью говорит тот врач в очках, который осмелился возражать Астратову. — Дебилизм, слабоумие, психопатия — вот что мы ему подарили…
Юная медсестера всхлипывает и выбегает из камеры.
— Что ж, — цедит угрюмо Астратов сквозь зубы. — Зато, по крайней мере, мы получили ответ на наши вопросы…
Все молчат, и тогда он взрывается: . — И не надо на меня смотреть, как на какого-нибудь палача-садиста! Да, на этот раз мы ошиблись, и, наверное, впереди у нас будут еще подобные ошибки! Но я хочу, чтобы вы знали: ничто не должно останавливать нас на полпути! И если завтра или послезавтра мне придется сделать уродами других детей, то я сделаю это!.. — Он внезапно умолкает, прежде чем добавить упавшим голосом: — Это я так, к слову… Поймите, ребята: мы должны бороться до конца. И если есть хоть доля шанса найти этого мерзавца, мы должны использовать ее!..
Однако потом, присоединившись к нам со Онегиным, Астратов не выглядит таким оптимистом. Угрюмо куря одну сигарету за другой, он долго сидит, опустив голову и не произнося ни слова, а потом признается:
— Знаете, ребята, у меня такое чувство, что мы никогда не найдем Дюпона…
— Тьфу ты! — стучит кулаком о ладонь Слегин. — Еще один нытик нашелся!.. Работать надо, Юра, работать — тогда не будет времени для переживаний.
Астратов поднимает голову, и я с чувством внутренней неловкости вижу в его глазах слезы.
— Да, — соглашается он. — Конечно. Работать — это ты правильно подметил, Булат… Только как работать? Вот в чем вопрос… Ты думаешь, мне будет легче, если мы когда-нибудь найдем Мостового и спасем мир?.. Ошибаешься, старина. Мне же теперь до конца | жизни будут сниться детишки, которых мы уродуем в интересах всеобщей безопасности!..
Слегин прерывает его нетерпеливым жестом.
— Послушай, Юра, — говорит он. — Все, что ты говоришь, правильно. Но ведь у нас нет другого выхода, верно?
— Есть, — говорю я за Астратова.
— Хм, немой обрел дар речи, — с удивлением констатирует Булат. — Ну и что ты предлагаешь, Лен?
— А вам еще не приходило в голову, что Дюпон мог говорить правду о возможности жизни после смерти? — спрашиваю я. — Представьте на секунду, что он прав. И поставьте себя на его место: как бы вы поступили, если бы наш мир зависел от них? Если бы у нас дети рождались только тогда, когда у них кто-то умирает. И если бы вы попали к ним — что бы вы сделали?..
— У-у, — протягивает Слегин. — Какой тяжелый случай умопомрачения мы наблюдаем!.. Слушай, Юр, — оборачивается он к Астратову, — по-моему, этого типа не следует больше привлекать к подобным спецмероприятиям. Они слишком пагубно воздействуют на его психику…
— А если серьезно? — спрашиваю я.
Секунду Слегин разглядывает меня каким-то незнакомым взглядом, а потом, склонив голову к плечу, объявляет:
— Если серьезно — тогда ты точно сошел с ума, Лен! Тоже мне — адвокат дьявола нашелся!.. Так, знаешь ли, можно докатиться до оправдания любого убийцы и маньяка! — Я упрямо молчу, и он меняет тон. — Но если рассуждать чисто теоретически, то я бы, пожалуй, не стал ускорять естественный ход событий. Даже если бы каждое убийство там оборачивалось рождением новой жизни у нас… «Мы — мирные люди, но наш бронепоезд…»
— А вот я не знаю, ребята, — прерывает его Астратов. — Особенно после того, что мы творим здесь… Все теоретические рассуждения хороши лишь на бумаге. А когда дело доходит до практических действий, то ради спасения людей можно решиться на все!
— Правильно! — соглашается Слегин. — А посему надо следовать совету Великого Барда. То есть — «стиснуть зубы и терпеть». Ничего другого нам не остается. К тому же борьба за спасение большинства всегда требует жертв, и этими жертвами становится меньшинство. Когда на многотысячную толпу падает самолете остановившимися турбинами, то отдельным личностям очень не повезет, и они либо сразу сгорят в пламени взрыва, либо окажутся погребенными под тяжеленными обломками… Но остальные — и их будет большинство — отделаются лишь испугом и синяками. И разве должны они до конца жизни мучиться сознанием вины из-за того, что они выжили?.. А ты что скажешь, Лен?
Я мог бы многое сказать им сейчас. О том, что сегодня мы перешагнули ту грань, за которой спасители человечества становятся преступниками. О том, что мир не всегда заслуживает того, чтобы его спасали, — какой крамолой бы это ни казалось. И о том, что даже если нам удастся нейтрализовать угрозу Дюпона, то мир все равно погибнет. Не тем, так иным образом. Не сейчас — так через пятьдесят, через сто лет. Эта угроза гибели сохранится до тех пор, пока все мы будем допускать возможность жертвования меньшинством — даже очень малым, даже единицами — ради благополучной жизни большинства. Ради того, чтобы успеть заскочить в последнюю дверь последнего вагона, даже если для этого придется сбить с ног тех, кто, замешкавшись, стоит у тебя на пути.
Мы все еще не осознали, что времена, когда люди были вынуждены идти на такие жертвы, давно прошли. Сегодня человечество в состоянии помочь каждому человеку на планете. Однако до сих пор множество детей погибает от голода. Давным-давно открыты и применяются лекарства от считавшихся ранее неизлечимыми болезней — рака, СПИДа, вирусного гепатита, врожденных пороков сердца и головного мозга. Но и сегодня сотни тысяч людей умирают от этих недугов — потому что у них нет доступа ни к квалифицированной медицинской помощи, ни к дорогостоящим лекарствам. И все еще новинки научно-технического прогресса испытываются на населении — зачастую тайно, без ведома людей. Новые пищевые добавки, новые виды приборов, создающих неизвестные излучения, — никто не гарантирован от того, что не станет одним из их испытателей!..
Это не может продолжаться вечно. И не должно. Миру следует выбрать: измениться и существовать дальше — или остаться прежним и погибнуть. Мне хочется сказать это своим товарищам. Но я стискиваю зубы и молчу. Зато Слегин говорит, глядя в пространство:
— Я тут вчера снова просматривал записи телерепортажей про Японию… Советую вам обоим сделать то же самое. Впечатляющий фильмец. Отшибает раз и навсегда охоту задавать вопросы, для чего мы пачкаем руки…
Астратов внезапно встает и щелчком отбрасывает недокуренную сигарету в сторону.
— Извини, Булат, — смущенно бормочет он. — Ты прав. Нервы у меня сдали, вот и расчувствовался, как Волк, проглотивший бабушку Красной Шапочки…
Ладно, проехали. Давайте работать дальше. Что у нас там по плану?..
— Двадцать пять, — странным голосом говорит Слегин.
— Что — двадцать пять? — в один голос спрашиваем мы с Астратовым.
— В нашем распоряжении осталось всего двадцать пять дней, — уточняет мой друг.
Глава 4. ДРАКА ДРУЗЕЙ
Когда возникла необходимость организовать интернат для «взрослых детей», Раскрутка не ломала долго голову и оккупировала один из санаториев примерно в двухстах километрах от столицы. Место было уединенное, в сосновом бору. Требовалось лишь укрепить забор из каменных плит, оборудовать его изнутри и снаружи генераторами «невидимого барьера», не подпускавшего биологические объекты к стене ближе чем на три метра, да установить в разных точках территории и в зданиях камеры скрытого наблюдения.
Территория бывшего санатория была достаточно большой. Помимо пяти четырехэтажных корпусов, административного здания в виде башни и домиков для персонала, имелся пруд с купальней и стилизованным под старину пешеходным мостиком.
Именно там, на берегу этого пруда, я и нахожу нужного мне человека. Он сидит на траве у самой воды и бросает уткам кусочки хлебного мякиша.
Что-то с ним явно происходит в последнее время. Подозрительно, что он даже забросил свой любимый преферанс. Наверное, именно так должен был бы вести себя Дюпон, зная, что до конца света остаются считанные дни.
Засунув руки в карманы шортов, я спускаюсь по пологому склону к сидящему на берегу и буркаю сквозь зубы: «Привет членам общества защиты животных».
Мальчик с бледной, веснушчатой кожей и аккуратной стрижечкой никак не похож на бывшего бригадира строителей, который, в моем представлении, обязательно должен быть багроволиц, щетинист, с прокуренным до хрипоты басом и самодельными наколками на руках.
Тем не менее это он, Чухломин Василий Яковлевич.
Он с неудовольствием косится на меня так, словно я посягнул на самое святое его достояние, а потом изрекает:
— Денек-то сегодня — просто прелесть…
— Да уж, — угрюмо соглашаюсь я, присев на корточки рядом с ним. — Если б еще не эта проклятая жара…
— А ты пойди искупнись, — советует он, продолжая прикармливать водоплавающих. — Сразу легче станет.
— Еще чего! — восклицаю я. — Да я теперь и за миллион в воду не полезу!..
Мое заявление вызывает у Чухломина явный интерес. Он даже про уток временно забывает.
— Э-э, похоже, вода для тебя, Виталька, как для собаки палка, — изрекает он. — Ты случайно в прошлой жизни не утопленником стал?
— Почти…
— Как это — почти? Что, тонул, да откачали?
— Да нет, — сплевываю я на траву. — Просто я погиб в море. От взрыва.
Сегодня надо действовать прямолинейно. Уже нет времени на разные уловки и туманные намеки.
— Да-а-а? — недоверчиво протягивает бывший строитель. — И что же это могло в море взорваться? Ты ж вроде бы не на нефтяном танкере плавал?
— Какой танкер? Я вообще был не моряком, а пассажиром. А корабль взорвался потому, что был заминирован.
— Кем?
— Слушай, бригадир, ну что ты ко мне привязался? Кем-кем… Кто в мирное время взрывает корабли, дома, мосты?
— А-а, — наконец догадывается он. — Террористы, стало быть…
— Они самые.
— Да-а, не повезло тебе, парень.
— Ну, это как сказать. По-моему, тебе, бригадир, не повезло еще больше…
— Ты это о чем?
— Ну как же… Одно дело — когда гибнешь от рук каких-то подонков, да не один, а в компании сотни-другой собратьев по несчастью, и совсем другое — когда на твою башку сверху падает кирпич.
— А, ты это имеешь в виду?.. Ну, вообще-то, я сам был виноват. Если бы каску надел тогда — до сих пор был бы жив-здоров… ну, может, сотрясением мозга отделался бы… А то выпендривался перед мужиками, как индюк — вот господь меня и наказал…
Нет, скорее всего и его придется вычеркнуть из списка кандидатов на роль замаскированного Дюпона. Не походит он на бывшего главаря «Спирали» ни по манере общаться, ни по реакции на мои наживки, на которые мог бы клюнуть настоящий Мостовой… А жаль. Потому что на сегодняшний день в активе у меня остаются он да еще литератор Баринов…
Остальные подозреваемые один за другим отпали за те три дня, которые прошли с момента моего возвращения в Дом. По моей наводке Астратов и его люди тщательно проверили каждого из моих подозреваемых.
И оказалось, что Андрей Горовой, прежде чем поступить на журфак, проучился три года в Международной академии экономики в Амстердаме, откуда был отчислен за серию разоблачительных репортажей в Интернете, вскрывающих махинации руководства этого элитного вуза с целью сокрытия налогов.
Наконец-то отыскался жених Ани Цвылевой, и Астратов со Слегиным долго ломали голову, пытаясь решить, стоит ли ей сообщать об этом. Дело осложнялось тем, что в своем нынешнем облике это был китайский мальчик, не ставший «невозвращенцем». В конце концов, здравый смысл «раскрутчиков» возобладал над романтикой. Оставление Виталия в теле ребенка повлекло бы за собой массу проблем по вывозу его из Китая, а в итоге что?.. Соединение двух любящих сердец и пылкая любовь пятилетних одуванчиков, обреченная на платоничность?.. А потом еще следи за ними, чтобы им в голову не пришло переспать друг с другом? Да и где гарантия того, что бывшие молодожены не охладеют друг к другу, увидев предмет своей страсти в нынешнем обличье?..
Что же касается Аакера, то он оказался наделенным недюжинными способностями к внесенсорному восприятию. Этим-то и объяснялись его удивительные прозрения в отношении Виталия Цвылева. Правда, оставалось до конца неясным, кто именно обладал даром телепатии: сам художник или тот мальчик, в теле которого он оказался? Впрочем, для Раскрутки это было неважно…
Особое расследование поставило все точки над «i» и в деле Карапетяна. Выяснилось, что пять лет назад всю его семью — его самого, старушку-мать, красавицу-жену и малолетних детей — вырезала банда грабителей, орудовавших на автомобильной трассе Кавказ-столица. Тела своих жертв мерзавцы сожгли, облив бензином, в лесу, а машину утопили в ближайшем болоте. Своих убийц Карапетян успел разглядеть и перед смертью жалел лишь об одном: что он никогда не сможет отомстить им… Реинкарнацию свою он воспринял как шанс восстановить справедливость на земле. Еще большим подарком судьбы стала телепередача, в которой рассказывалось о некоем преуспевающем коммерсанте, обосновавшемся в соседней области. Карапетян узнал его с первого взгляда. И приговорил его к такой же смерти, которую этот негодяй пять лет назад уготовил для него самого и его родных. Проблема заключалась в том, что из Взрослого Дома не было выхода. А ждать еще как минимум десять лет армянин не хотел. И тогда он решил: или я сейчас сделаю то, что задумал, или не стоит жить дальше. Правда, как убийца он был неопытен и, не очень тяжело ранив Лабецкого (заведующий уже через три дня смог ходить), решил, что убил его, а значит, возврата нет и надо идти до конца…
Территория бывшего санатория была достаточно большой. Помимо пяти четырехэтажных корпусов, административного здания в виде башни и домиков для персонала, имелся пруд с купальней и стилизованным под старину пешеходным мостиком.
Именно там, на берегу этого пруда, я и нахожу нужного мне человека. Он сидит на траве у самой воды и бросает уткам кусочки хлебного мякиша.
Что-то с ним явно происходит в последнее время. Подозрительно, что он даже забросил свой любимый преферанс. Наверное, именно так должен был бы вести себя Дюпон, зная, что до конца света остаются считанные дни.
Засунув руки в карманы шортов, я спускаюсь по пологому склону к сидящему на берегу и буркаю сквозь зубы: «Привет членам общества защиты животных».
Мальчик с бледной, веснушчатой кожей и аккуратной стрижечкой никак не похож на бывшего бригадира строителей, который, в моем представлении, обязательно должен быть багроволиц, щетинист, с прокуренным до хрипоты басом и самодельными наколками на руках.
Тем не менее это он, Чухломин Василий Яковлевич.
Он с неудовольствием косится на меня так, словно я посягнул на самое святое его достояние, а потом изрекает:
— Денек-то сегодня — просто прелесть…
— Да уж, — угрюмо соглашаюсь я, присев на корточки рядом с ним. — Если б еще не эта проклятая жара…
— А ты пойди искупнись, — советует он, продолжая прикармливать водоплавающих. — Сразу легче станет.
— Еще чего! — восклицаю я. — Да я теперь и за миллион в воду не полезу!..
Мое заявление вызывает у Чухломина явный интерес. Он даже про уток временно забывает.
— Э-э, похоже, вода для тебя, Виталька, как для собаки палка, — изрекает он. — Ты случайно в прошлой жизни не утопленником стал?
— Почти…
— Как это — почти? Что, тонул, да откачали?
— Да нет, — сплевываю я на траву. — Просто я погиб в море. От взрыва.
Сегодня надо действовать прямолинейно. Уже нет времени на разные уловки и туманные намеки.
— Да-а-а? — недоверчиво протягивает бывший строитель. — И что же это могло в море взорваться? Ты ж вроде бы не на нефтяном танкере плавал?
— Какой танкер? Я вообще был не моряком, а пассажиром. А корабль взорвался потому, что был заминирован.
— Кем?
— Слушай, бригадир, ну что ты ко мне привязался? Кем-кем… Кто в мирное время взрывает корабли, дома, мосты?
— А-а, — наконец догадывается он. — Террористы, стало быть…
— Они самые.
— Да-а, не повезло тебе, парень.
— Ну, это как сказать. По-моему, тебе, бригадир, не повезло еще больше…
— Ты это о чем?
— Ну как же… Одно дело — когда гибнешь от рук каких-то подонков, да не один, а в компании сотни-другой собратьев по несчастью, и совсем другое — когда на твою башку сверху падает кирпич.
— А, ты это имеешь в виду?.. Ну, вообще-то, я сам был виноват. Если бы каску надел тогда — до сих пор был бы жив-здоров… ну, может, сотрясением мозга отделался бы… А то выпендривался перед мужиками, как индюк — вот господь меня и наказал…
Нет, скорее всего и его придется вычеркнуть из списка кандидатов на роль замаскированного Дюпона. Не походит он на бывшего главаря «Спирали» ни по манере общаться, ни по реакции на мои наживки, на которые мог бы клюнуть настоящий Мостовой… А жаль. Потому что на сегодняшний день в активе у меня остаются он да еще литератор Баринов…
Остальные подозреваемые один за другим отпали за те три дня, которые прошли с момента моего возвращения в Дом. По моей наводке Астратов и его люди тщательно проверили каждого из моих подозреваемых.
И оказалось, что Андрей Горовой, прежде чем поступить на журфак, проучился три года в Международной академии экономики в Амстердаме, откуда был отчислен за серию разоблачительных репортажей в Интернете, вскрывающих махинации руководства этого элитного вуза с целью сокрытия налогов.
Наконец-то отыскался жених Ани Цвылевой, и Астратов со Слегиным долго ломали голову, пытаясь решить, стоит ли ей сообщать об этом. Дело осложнялось тем, что в своем нынешнем облике это был китайский мальчик, не ставший «невозвращенцем». В конце концов, здравый смысл «раскрутчиков» возобладал над романтикой. Оставление Виталия в теле ребенка повлекло бы за собой массу проблем по вывозу его из Китая, а в итоге что?.. Соединение двух любящих сердец и пылкая любовь пятилетних одуванчиков, обреченная на платоничность?.. А потом еще следи за ними, чтобы им в голову не пришло переспать друг с другом? Да и где гарантия того, что бывшие молодожены не охладеют друг к другу, увидев предмет своей страсти в нынешнем обличье?..
Что же касается Аакера, то он оказался наделенным недюжинными способностями к внесенсорному восприятию. Этим-то и объяснялись его удивительные прозрения в отношении Виталия Цвылева. Правда, оставалось до конца неясным, кто именно обладал даром телепатии: сам художник или тот мальчик, в теле которого он оказался? Впрочем, для Раскрутки это было неважно…
Особое расследование поставило все точки над «i» и в деле Карапетяна. Выяснилось, что пять лет назад всю его семью — его самого, старушку-мать, красавицу-жену и малолетних детей — вырезала банда грабителей, орудовавших на автомобильной трассе Кавказ-столица. Тела своих жертв мерзавцы сожгли, облив бензином, в лесу, а машину утопили в ближайшем болоте. Своих убийц Карапетян успел разглядеть и перед смертью жалел лишь об одном: что он никогда не сможет отомстить им… Реинкарнацию свою он воспринял как шанс восстановить справедливость на земле. Еще большим подарком судьбы стала телепередача, в которой рассказывалось о некоем преуспевающем коммерсанте, обосновавшемся в соседней области. Карапетян узнал его с первого взгляда. И приговорил его к такой же смерти, которую этот негодяй пять лет назад уготовил для него самого и его родных. Проблема заключалась в том, что из Взрослого Дома не было выхода. А ждать еще как минимум десять лет армянин не хотел. И тогда он решил: или я сейчас сделаю то, что задумал, или не стоит жить дальше. Правда, как убийца он был неопытен и, не очень тяжело ранив Лабецкого (заведующий уже через три дня смог ходить), решил, что убил его, а значит, возврата нет и надо идти до конца…