Ильясов Явдат Хасанович. Золотой истукан

   А тогда ему не о чем было думать. То есть было о чем, да не давали думать, - отец за Руслана думал, думала мать, и старая чадь, и волхвы…
   Только теперь, увидав невиданное, услыхав неслыханное, все примечая и запоминая, обострившимся от горя и бедствий разумом он и начал постигать нечто новое.
   …Лишь через несколько лет он поймет, что думать - вовсе не значит орудовать запавшими в голову чужими она мл и мыслями, а сравнивать, сопоставлять, подмечать тождество и разницу и приходить через это к своему пониманию.
   - Отчего не стало лучше? Не на всей земле вера Христова. Тьма народу еще блуждает в языческой слепоте.
   Пока проповедник витал в облаках, Руслан оставался тупым, равнодушным к хитросплетениям его речей: неискушенный разум, прочно привязанный «к земным предметам», не мог сразу постичь всю богословскую заумь. Но стоило старику покинуть небесную твердь и слезть на земную, Руслан оживился. Он услышал новое. Новое - и заманчивое.
   Волхвы славянские тоже обещают загробную жизнь,- но жизнь такую же, как здесь, суровую, скучную, в драках, трудах и заботах. И булгары. И готы, - правда, у этих в чертоге Одена можно хоть выпить, но за это надо умереть, убивая других.
   А Христос обещает вечное блаженство, - и всего-навсего за покорность.
   Человек обретает надежду.
   Но не странно ли: у готов блаженство на небе - для самых буйных, а муки - для самых смирных; у христиан - наоборот…
   - Десять заповедей, - это какие же?
   Старик охотно перечисляет, сопровождая каждую заповедь наставительным взмахом указательного перста.
   - Первая. «Я есть господь бог твой; да не будет у тебя богов иных, кроме меня».
   «Посмотрим», - думает Руслан.
   - Вторая. Не делай себе кумира, и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им.
   Он протянул руку к притихшему Карасю и вдруг сорвал с его шеи ветхий шнурок с медной рыбкой. И - не успел удивленный смерд ахнуть - кинул рыбку в яму с мутной водой. Рыбка, точно живая, блеснув боком, ушла вглубь.
   И зря он это сделал, - Карася, уже было совсем примолкшего, опять прорвало:
   - Ты, отче, веруй, хоть в пса бесхвостого, а меня не трогай! А то как двину, распадешься на куски, - и станешь триедин, как твой несуразный господь…
   - Третья. Не поминай имени господа твоего понапрасну.
   - Он твой господь, не мой, трухлявый ты пень!
   - Четвертая. Помни день воскресный и освящай его! Шесть дней делай все дела твои, день же седьмой отдавай господу богу.
   - Все семь дней я отдаю господу богу!
   - Пятая. Чти отца твоего и мать твою, чтобы было тебе хорошо и ты долго жил на земле.
   - Чтил бы, да нету их, - сгинули с голоду.
   - Шестая. Не убий.
   - Меня убивают!
   - Не убий? - повторил Руслан. Ему, уставшему от зрелища многих смертей, эта заповедь больше других пришлась по душе.
   - Седьмая. Не прелюбодействуй.
   Карась:
   - Где уж тут…
   - Осьмая. Не воруй.
   - Я сам обворованный.
   - Девятая. Не свидетельствуй ложно против друга своего.
   В белой мгле злорадно усмехнулся пьяный Калгаст.
   Руслан споткнулся, опять разбил правую ступню, брызнула свежая кровь.
   Карась открыл было рот, чтоб вновь уязвить проповедника, но Руслан на ходу, не глядя, крепко ударил его ладонью по ехидному лицу.
   - Десятая. Не желай жены друга твоего, не желай дома ближнего твоего, ни села его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ни всего, что есть у ближнего твоего.
   Карась оторвал ладонь от разбитой губы, заорал, разъяренный:
   - Мой друг сам раб, вол и осел, у него - ни жены, ни скота, ни сел! Только и есть, что драные порты, - пусть уж они у него и останутся, у дурака.
   Серое небо. Серый холм. И - черное дерево. Черные птицы.
   - Опять лошадиную шкуру хазары повесили, - предложил Карась, кивнув на стервятников, кружившихся над растрепанным деревом.
   С недавних пор на пути все чаще попадались большие одинокие дубы со свежими, еще кровоточащими, и старыми, уже усохшими, конскими шкурами на нижних ветвях, - жертва богу Хан-Тэнгре, с коим отождествлялся дуб; начинались исконные хазарские края. Земля под священными дубами - охристо-красная от обильно пролитой здесь крови, зловоние степного капища никак не вяжется с чистым образом ясного синего неба.
   - Тоже птица, - стервятник, - брезгливо сказал Карась. - Куры, голуби, куропатки - куда ни шло. Хотя глупее курицы нет твари живой. Ну, соловьи да жаворонки… А это что? Черт те что! Погань. Что ест, тем и пропахла. За тыщу верст чует падаль. Помню, был я малым, в половодье овца утопла напротив нашей веси. На косу песчаную вынесло ее. Прибежал, гляжу - большие носатые птицы ее терзают, когтями кривыми рвут. Откуда слетелись? У нас таких сроду не водилось. Чужие, страшные, - жутко смотреть. Люди кругом, а им хоть бы что: отпрыгнут в сторону, зыркнут желтыми круглыми глазами, опять припрыгают и сутуло сгибаются над мясом тухлым. До сих пор вижу их во сне, - и просыпаюсь в холодном поту.
   …На черном кривом стволе - огромный нарост. В лесу дубы прямые, а здесь, в открытых ветру предгорьях, они растут как придется. И этот дуб, поднявшись прямо на семь локтей, вдруг круто изогнулся в сторону и продолжает тянуться вверх далеко от места, где ему полагалось бы расти.
   И на изгибе, как мозоль от дикого напряжения, - багрово-черный нарост.
   Испуганные возгласы пленных.
   Каких только странных деревьев не увидишь за свою жизнь.
   Но такого чудовищного дерева Руслан еще не видал.
   С дерева на него глядела… женщина.
   Ануш!
   Лоб ее перехвачен веревкой, чтоб голова не свесилась. Руки тоже стянуты волосяной веревкой. Она сидела верхом на изгибе дуба, так что сучковатый угол крутого изгиба выступал между голых ног, скрученных внизу.
   - Она хотела бежать! Смотрите все, - она хотела бежать! - лениво покрикивал старый косматый хазарин с кольцом-серьгой в левом ухе, отираясь под деревом на такой же косматой лошадке и что-то жуя от нечего делать.
   - Господи, упокой христианскую душу! - плачуще произнес проповедник.
   Она смотрела, но взгляд ее был совеем не такой, как давеча, на реке. И улыбалась синими губами, но тоже иначе. Мертвые улыбаются по-своему.
   Больше всего поразила Руслана не жуткая улыбка, не равнодушный, отрешенный взгляд Ануш, не багровые полосы от ударов плетью по всему телу, не чернота окоченевших ног, а правая грудь, наискось разрубленная надвое, и грубая веревка, втиснутая в глубокий разрез на этой смуглой груди.
   Сосок, темный, крупный, оказался на нижней половине, и на самом его конце замерзла алая капля.
   У Руслана как-то диковинно задергалась голова, - будто ее, мотая из стороны в сторону, кто-то резко встряхивал за волосы. Не жалость к Ануш,- какая уж тут жалость, закаменело сердце, - и не ужас при виде смерти, - насмотрелся он на нее, - а нелепость, кричащая нелепость того, что случилось, ударила его по душе.
   Вот, была у женщины грудь, и женщина небось гордилась, любовалась ею, тугой и круглой. И небось кто-то там, за горами, целовал эту грудь, в страсти припадая дрожащими горячими губами к этому соску.
   Веточка, которую она давеча кинула ему, еще у него в руке, а самой уже нет.
   Что же ему - только и подбирать после них то черевички, то веточки?
   - Смотрите все! Так будет с каждым, кто вздумает бежать.
   - Не убий, говоришь?
   - Заповедь шестая.
   - Что надобно сделать… чтоб перейти в твою веру? - глухо сказал Руслан.
   - Не в мою, в Христову. Она ж и моя.
   - Ну, в Христову. Надобно пройти таинство крещения, омыться от всех старых грехов, то есть умереть плотски и возродиться для духовной жизни.
   - Умереть?!
   - Условно. Кто не родится от воды и духа, не может войти в царство небесное, сказал Иоанн.
   - Давай.
   - Но созрел ли ты для веры Христовой?
   - Созрел.
   Ледяной ветер хлещет, как сто хазарских бичей. На привале, переговорив с начальником стражи и получив его согласие, проповедник отвел Руслана с Карасем подальше от пленных, за бугор, под которым в бочаге блестел на поверхности мутной воды тонкий серый лед.
   - Обнажись, - приказал старик.
   Не много времени ушло у Руслана, чтоб обнажиться,- скинул рубаху, порты скинул рваные, и весь тут.
   - Сыне, что за узелок у тебя на вые?
   - Русская земля.
   - Сними, брось.
   Руслан взял узелок в руку, хотел сорвать, - но тут вся его сущность взбунтовалась: все равно, что сердце вынуть, бросить.
   - Пусть висит, - сказал он робко. - Не кумир же, не идол. Не то, что на земле, - а сама земля.
   - Брось.
   - Не брошу.
   - Брось!
   - Ну, тогда… не буду креститься.
   - Упрямое ты чадо. Господи, прости неразумным их неразумие!
   Старик разбил палкой лед в бочаге, сунул, бормоча молитву, в грязную воду серебряный крест, дунул Руслану в лицо, дунул на воду, чтобы придать ей благодать.
   Руслан дрожал, - не от холода, от волнения: шутка ли, сейчас он умрет, хоть и условно, и тут же возродится к новой жизни.
   - Повторяй за мною символ виры! Я верую, что есть единый бог…
   - …единый бог…
   - творец мира, извлекший его из ничего словом своим, рожденным прежде всех веков.
   - …всех веков.
   - Я верую…
   - …верую…
   - что слово сие есть сын божий, многократно являвшийся патриархам под именем бога…
   - …хам под именем бога…
   - …одушевлявший пророков…
   - …вши пророков…
   - …спустившийся по наитию бога духа святого в утробу девы Марии, воплотившийся и рожденный ею; что слово это - господь наш Иисус Христос, проповедовавший…
   - …во вши…
   - … новый закон…
   - …во вши… вый закон…
   - … и новое обетование царства небесного.
   - … бесного.
   - Я верую…
   - …верую…
   - что Иисус Христос совершил много чудес…
   - …шил много чудес…
   - был распят, на третий день по смерти своей…
   - …спят на третий день по смерти своей…
   - …воскрес и вознесся на небо, где сел одесную отца своего.
   - …сную отца своего.
   - Что он вместо себя послал духа святого, чтобы просвещать свою церковь и руководить ею.
   - …дить ею.
   - Что в конце концов он придет с великой славой даровать своим святым жизнь вечную и неизреченное блаженство…
   - …женство…
   - …и осудить злых людей на вечный огонь, воскресив тела, как наши, так и всех других людей.
   - …тих людей!
   - Сойди,- указал священник на воду.
   Плюхнулся Руслан в ледяную купель, окунулся всем телом…
   - Выйди и облачись.
   Руслан, цепляясь за пучки сухой жесткой травы, вылез из ямы,- вода на коже стала тут же замерзать: тонкий слой льда заблестел по всему телу, как на кувшине глазурь. Старик надел ему на шею медный крестик, на плечи - новую белую рубаху.
   - В знак полного обновления нарекаю тебя, раб божий, христианским именем Роман! - Он размашисто осенил смерда крестным знамением: будто укрепил его стать и заодно перечеркнул его суть.
   Новообращенный поцеловал ему руку, сказал другу, с трудом унимая перестук зубов:
   - А ты, Карась?
   - Я… погожу, погляжу, - дело темное. Беги к костру, обогрейся, а то прямиком угодишь в небесный чертог…
   Почему проповедник сказал, что крещение не дает блаженства на земле, что оно лишь путь к достижению высшего блаженства после смерти, когда душа человека соединяется с богом? Раб божий Роман сподобился достичь блаженства уже здесь, на земле.
   Он благодушно улыбается в ответ на угрозы стражей, терпеливо сносит пинки и брань, оскорбления, покорно делает, что ему велят: на стоянках носит воду и хворост, разжигает костры, помогает хазарам ставить палатки, чистить лошадей.
   - И впрямь нищий духом, - насмехается над ним Карась. - Ну, чего сияешь? Его бьют, а он рад, дурак.
   Роман скользит по его лицу отрешенным взглядом, как по пустому месту, и произносит постным голосом:
   - Господи, помилуй.
   - И голос-то каким стал отвратным! - ярится Карась, - Ну, погоди, святой старик… утоплю я тебя в бочаге. Испортил мне друга.
   - Господи, помилуй.
   - Тьфу!
   Впервые в жизни узнал юный смерд, что такое истинное счастье. Оно - в безмятежности, в полном душевном покое, когда ничего не ищешь, не ждешь и ничего не хочешь.
   Правда, хоть он и «умер плотски», хочется, как прежде, есть и спать. Но ему довольно и той чашки постного варева, которую дают раз в день. И спать дают час-другой. Чего еще надо человеку? И может ли ему досадить, полосуя плетью, косматый бешеный страж, - душа-то Романова уже в далеком небесном чертоге, куда пропахшему овчиной хазарину, с его немытой рожей, доступ наглухо закрыт. Смерть? Она желанна, ибо, как говорит проповедник, с её приходом рвутся узы между чистой душой и грешным телом.
   А пока… пусть бьют, бранят, - иди себе полегоньку, шепча спасительную молитву: «Господи Иисуси Христе, сыне божий, помилуй мя, грешного», - и не услышишь брани, не почуешь боли.
   - Что за река, - неужто все еще Кубань? - спросил Карась, когда пленных вывели к пойме, сплошь покрытой огромными растрепанными тополями, сухим камышом, непролазным колючим кустарником.
   - Угру *- ответил Урузмаг. - Течет на восток, в другое море. Благодарите богов своих, что не лето сейчас, а то б комары вас насмерть заели.
   - Видали мы комаров на Дону! И ничего, обошлось.
   - Злей здешних комаров на свете нет. Их в тыщу раз больше, чем листьев в этих сырых лесах. Тучей висят, чернее зарослей ежевичных.
   - А это что, тоже лес? - показал Карась на высокую, с какими-то плоскими выступами, зубчатую стену, синеющую далеко впереди.
   - Это город Самандар, - торжественно объявил алан. - Настало время, други, прощаться.
   - Город? А почему синий?
   - Тень. Издалека всегда так.
   - Сам он дар… Что сие означает?
   - Саман - глина, смешанная для крепости с рубленной соломой. Дар - ну, как это… столп, стена, что ли. Выходит, Глинобитный столп. Он сложен из саманных кирпичей. Персы строили для хазар, - потому и название персидское.
   - А-а. Что ж, значит, не сегодня-завтра мы, бедные, предстанем пред очами великого хазарского кагана?
   - Вчера гонец доложил: кагана нет в Самандаре. На Итиле будет зимовать.
   - Ого! Нам еще на Итиль тащиться?
    ^{* Угру - хазарское название Терека.}
   - Нет, наверно, - при наместнике останетесь, при Алп-Ильтуваре, савурском беке.
   - Кто - савуры?
   - Большое племя хазарское.
   - Ну, нам все равно, каган ли, бек ли. Только б дойти скорей до места. Ноги уже не несут. Ты подумай, откуда плетемся - от самого Днепра! Где Днепр, где чертов Угру. Рехнуться можно.
   - Жаль, проклятый урус, ты ускользнул от моих когтей, - сказал Роману, подъехав, бек Уйгун, брат покойного Хунгара.
   Роман и не знал, что Уйгун в караване! Э, да что ему теперь какой-то Уйгун?
 
   - «Покорные богу», как именуют себя головорезы халифа Абд аль-Мелика, терзают Армению, сеют смерть и опустошение в Иберии, разоряют Албанию. Великая беда. Великая напасть. Возможно ль смотреть без содрогания на адские муки этих трех несчастнейших народов? Господи, помилуй! - проповедник перекрестился.
   Алп- Ильтувар, темноликий, скуластый, с жидкими висячими усами, сказал сухо и строго:
   - Тебе-то что, византийцу, до их страданий? «Византийцу? - удивился Роман.- Выходит, он все-таки ромей».
   Их было трое в огромном княжеском шатре: Киракос, бродячий проповедник учения Христова, савурский бек Алп-Ильтувар и его новый, особо доверенный слуга и телохранитель, честный христианин Роман, который, придя в Самандар, был сразу определен на эту высокую должность по настоянию и ручательству святого странника.
   - Армене, иберы, албаны - наши единоверцы,- ответил Киракос. - Разве зазорно заботиться о братьях и сестрах во Христе? Я обязан душою за них болеть.
   - Да, - кивнул савур, тонко и понимающе усмехнувшись. - Тем паче, что эти братья и сестры во Христе платили раньше, до прихода «покорных богу», дань твоему императору. И ему хотелось бы вновь взять их под свою добрую руку.
   Проповедник внимательно глянул в узкие черные глаза савура.
   - А почему бы нет? Сказал Христос слугам Иродовым во храме Иерусалимском: «Воздавайте кесарю кесарево, а богу - богово».
   - Богу богово, а беку - беково, - подправил савур Христово изречение соответственно каким-то своим тайным раздумьям.
   Оба улыбнулись, довольные сразу возникшим между ними доверием, взаимным пониманием, сообразительностью.
   Говорили они по-хазарски, Роман понимал их с пятого на десятое, но перед ним все же чуть приоткрылось в его новой вере нечто гораздо более связанное с делами земными, нежели небесными.
   - Ну, хорошо, - согласно кивнул савур. - Тогда я скажу так: мне-то что, хазарину, до их страданий?
   - Именно об этом я и поведу с тобою речь!
   - Слушаю.
   - Ты, конечно, бывал в низовьях этой вот реки Угру, у которой стоит ваш славный город. И хорошо знаешь нрав ее. Она течет не в низине, - верно? - а на возвышенности из песка, который сама же и нанесла. Буйная река, только валы земляные мощные спасают окрестные селения от потопа и гибели. Так?
   - Так. Сам однажды чуть не утонул, когда прорвало дамбу. - Бек это сказал с равнодушным, скучающим видом, но в острых умных его глазах уже разгорался огонь любопытства, нетерпеливого ожидания.
   - Ну так скажи, мудрый правитель: как назвал бы ты человека, который разрушает дамбу, чтобы набрать немного глины для починки своей хижины, стоящей внизу, под самой дамбой?
   - Дураком бы назвал! Но таких дураков у нас нет…
   - А если бы все-таки нашелся один?
   - Я приказал бы слуге исхлестать негодяя плетью до самых костей и выкинуть труп в поток.
   Киракос, исподволь, осторожно и хитроумно подводивший савура к этой черте, показал рукою на Романа и произнес торжествующе:
   - Что ж, тогда прикажи ему, чтоб он до костей исхлестал тебя плетью и выбросил труп твой в Угру!
   Алп-Ильтувара будто уже хлестнули плетью, и пребольно, - он мгновенно передернулся, выгнулся вперед, скривил губы. Очухавшись, князь наклонился к страннику, спросил изумленно:
   - Это… зачем же?
   - Зачем? - загремел проповедник. - Разве армене, иберы, албаны - не та самая крепкая дамба, которая сдерживает напор «покорных богу» на Хазарию? Но ты, степной дикарь, вместо того, чтоб укрепить эту дамбу, в тупой слепоте, ради мизерной выгоды, разрушаешь ее внезапными коварными ударами. Худо ль было вам, хазарам, когда Елиазар, католикос албанский, привлек сердце вашего кагана к миру и неразрывной дружбе? Князь Вараз-Трдат исправно и честно платил кагану огромную дань. И что? Минуло всего несколько лет, и вы, безумные, нарушив договор, голодной волчьей стаей ринулись в Закавказье и учинили там неслыханный погром. И сейчас, что ни год, разоряете албанские селения. Разве не так?
   - Так, - вздохнул Алп-Ильтувар с виноватым видом, сквозь который невольно проступало горделивое самодовольство лихого степняка. - Уж такое наше хазарское дело - громить, разорять.
   - Погодите же, не пройдет и двух-трех лет, - «покорные богу» хлынут сюда всесметающим потоком, и вы на себе испытаете участь, которой, что ни год, обрекаете многострадальных закавказских христиан. У халифа сейчас - самое мощное в мире войско. Не мешает тебе это учесть, храбрый князь.
   - Э-э, - озабоченно крякнул Алп-Ильтувар. - Все верно, что и говорить. Все ясно. И что прикажешь мне делать?
   Старик - внушительно:
   - Перейти со всем своим племенем в Христову веру, заключить с Вараз-Трдатом мир и помочь ему остановить «покорных богу».
   - Э-э… - Алп-Ильтувар, раскрыв рот, стал перебирать правой рукою редкие волоски левого уса. И вдруг сказал сухо и строго, как в начале беседы: - А что я за это получу?
   Проповедник - с готовностью:
   - Будешь получать, как и прежде, ежегодно богатую дань. И еще - военную помощь ромейского императора.
   - Так-та-а-ак, - протянул задумчиво хазарин. - Не-плохо, неплохо. Ну, а если я… э-э… приму, скажем, учение «покорных богу»? Разве я не отвращу тем самым их нашествие?
   Старик, потускнев, пожал плечами.
   - Ты, конечно, можешь это сделать. Но тогда тебе придется платить халифу дань. А ее он умеет выколачивать. И подушную подать, и поземельную. И подворную, и поголовную. И любую другую, какую хочешь и не хочешь. Вон, иберы криком кричат от поборов нещадных.
   - М-м… Но мы не привыкли дань платить - привыкли ее взимать.
   - Привыкнете! Нужда заставит.
   - Нужда, нужда… Слушай, вот что! И это, пожалуй, самое главное. В нашей стране, как и во всякой другой, есть богатые, есть и бедные. Бедных, конечно, больше. Они, как и везде, недовольны богатыми, а богатые, конечно, недовольны бедными. Что говорит ваша вера о богатых и бедных?
   Роман сразу насторожился. Бек и старик заметили это, переглянулись. Проповедник, опустив глаза к багровому ковру, на коем сидел, произнес с расстановкой:
   - И богатство, и бедность - от бога, Климент Александрийский говорит: «Богатство есть нечто прекрасное, и добиваться его господь не запрещает». Сам Христос сказал в одной из притч своих: «Приобретайте себе друзей богатством неправедным…», о чем свидетельствует Евангелие от Луки (глава 16, стих 9). Бедный не должен завидовать богатому и желать отобрать у него его достояние,- помнишь, Роман, десятую заповедь? «Бедный, - как пишет в «Пастыре» Герм,- богат в молитве, и молитва его имеет великую силу перед господом. Богатый подает бедному… Бедный благодарит бога за богатого, дающего ему. Тот и другой делают доброе дело». И сказал Татиал…
   - Хватит! Все ясно, - остановил савур многоречивого книжника. - Это все хорошо, Нам это подходит, я вижу. Но… не прогадаю ли я, перейдя в твою веру? Есть и другие мудрые учения,- к примеру, иудейское. Евреев много у нас. От вас, византийцев, спасаются здесь,
   - Тьфу! Не поминай при мне христопродавцев. Если уж они предали даже бога, то тебя-то, простака, и подавно предадут.
   - Что же мне делать?
   - Я сказал. А ты подумай.
   - Чего тут долго думать? - Решившись, савур перестал запинаться, мямлить, тянуть. - Я, конечно, степной дикарь. Но, наверно, не такой уж простак, чтоб разрушить дамбу и себя же утопить. Ты будто давние мысли мои подслушал. Честно сказать, мне самому надоела наша старая черная вера. В каждом роду - свой, и больше ничей, дух-предок, свой бог, - и никто не хочет признавать иных. - Он развел руками. - Ну, а Хан-Тэнгре, синее небо…
   - Оно - над каждым, - подсказал ему проповедник, - и каждый склонен узреть в себе посредника меж богом и людьми. А меж Христом и людьми - один посредник: царь, ибо власть - от бога, и служа ей, люди служат господу богу. Сказано в Новом завете: «Всякая душа да повинуется властям предержащим».
   - Вот-вот. Я согласен. Иди к Вараз-Трдату. Пусть пришлет ученых мужей крестить мой народ. Иди через Дербент, - в горах снег, не пройдешь.
   - Пройду с божьей помощью. Госпожи, помилуй!
   Бек приказал Роману:
   - Ступай скажи, пусть начнут ратное учение. Я сейчас приду.
   Роман чуть не задохнулся, выйдя из шатра,- столько дыму от очагов клубилось, витало, слоилось меж громадных стен. Восточной стены напротив, локтей за четыреста, почти не видать,- так, смутная тень в густом дыму, синем под нею, рыжем ближе, в середине города, от утреннего солнца.
   Странный город. Второго такого, наверно, нет больше нигде на свете. Четырехугольный, с воротами в каждой стене. К каждой стене примыкает десять башен. Но дивно не это. Дивно то, что внутри, между стен, нет ни хором, ни храмов. Убогое жилье - палатки из войлока да лачуги из плетней, обмазанных глиной, с горбатыми крышами. По сути, не город, а стан военный, или большое торжище, обнесенное толстой, очень высокой стеной.
   Чем хуже был Родень, пока его не сжег бек Хунгар?
   Глинобитный столп, ишь ты.
   И этот убогий город, как слышал Роман, считается чуть ли не самым богатым в полуденных краях.
   - Богатство, богатство, - услышал он за собою недовольное бормотание. Обернулся, видит - старик вышел ему вослед. - Несчастные люди, - продолжал проповедник с горечью, - чего ради они его домогаются? Разве не прав был Киприан, говоря, что богатство многих сбило с пути, сделало их рабами своих страстей? Оно сопряжено с тревогой и заботами. Богатому всюду мерещатся убийцы, он боится воров и грабителей, людской зависти, злых наветов. Воистину богатые достойны сожаления.
   - Что, что? - Роман изумленно уставился на проповедника. - Как же так, отче? Ведь только сейчас ты говорил обратное: богатство, мол, нечто прекрасное, и все такое…
   - То я говорил Алп-Ильтувару, хазарскому беку. А тебе, раб, говорю, - сам Христос сказал: «Богатому так же трудно войти в царство небесное, как верблюду пройти сквозь ушко игольное».
   - Что же оно, твое учение, - смутился Роман, - для богатых - одно, для бедных - другое?
   - Для всех одно! - Киракос стукнул посохом о землю. - Не богатством, не бедностью люди угодны богу, а верой и праведностью.
   - А-а… - Роман пожал плечами. Ладно. Разве его переспоришь, этого книжника. У него на всякий случай припасено изречение.
   Хорошо уже то, что, сделавшись христианами, хазары перестанут грабить, убивать. И если б еще Руси веру Христову, - тогда бы хазарам и русичам нечего стало делить.
   И сей Киракос, - хоть и показалось Роману, что здесь, в савурском стане, он больше хлопочет о земных предметах, чем небесных, - все равно делает доброе богоугодное дело.
   Ибо сказано: «Блаженны миротворцы…»
   - Бросар! О, бросар… - Перед Романом - знакомая красная рожа. В серых глазах - болотная муть. Стоит гот, качаясь, криво улыбаясь, в дым пьяный, и все равно - хитрый, сильный, опасный.
   Положил огромные лапы на плечи Романовы, тянется к нему губами мокрыми.
   - Чего он хочет? Что бормочет? - Роман с омерзением оттолкнул гота. - Чего мне бросать?