Ильясов Явдат Хасанович. Золотой истукан

   Кто показывает дорогу врагу?
   Не брели же в прежних великих походах персы, скифы, ромеи, готы, гунны, авары вслепую, наугад? Заслать вперед собственных воинов они не могли. Те, со своим варварским обличием, незнанием языка, особыми повадками, не сумели бы затеряться среди коренных жителей, прикинувшись их соплеменниками. Кто же, о Сахр, показывает врагу дорогу? - Царь выжидательно глядел на лекаря. - Купцы иноземные?
   - Да. Прежде всего они. Или сами, или их слуги, телохранители, писари. Как с ними быть? - Сахр хлебнул ячменной водки. - Не пускать дальше порубежных крепостей? Нельзя. - Сахр опять хлебнул ячменной водки. - Ущерб торговле. Она движет жизнь. - Он вновь хлебнул ячменной водки.- Следует хорошо принимать гостей. Гости разносят по свету как добрую славу, так и худую. Итак, о царь, пускать их пускай, но ограничивай благодушным молчанием их назойливое любопытство.
   Аскаджавар - с сомнением:
   - Но купцы, послы иноземные наезжают редко, посещают лишь крупные города. Все, что лежит в стороне от широких дорог, для них недоступно, загадочно. Войско же вражье выбирает именно глухие тропы, чтоб ударить внезапно. Кто ведет его по этим тропам?
   Сахр поглядел на шаха исподлобья и ответил резко и кратко:
   - Местный житель. Предатель. - И затем: - Дозволишь еще хлебнуть, государь?
   - Пей, пей. - Бледный шах утомленно прилег на ковер. - В Мерве тебе не придется пить, - «покорные богу», я слыхал, не любят пьяных.
   - В Мерве? - Сахр удивленно вскинул брови. - Почему в Мерве?
   - Потому, что ты с ним, - царь кивнул на Руслана, - завтра поедешь туда, к наместнику халифа Кутейбе ибн Муслиму.
   - Зачем?
   - Посмотреть, что он за человек. Что за люди - «покорные богу». Разведать их силу, их настроение. Ну, и все такое…
   Руслану хотелось обнять Карася на прощание, сказать ему: еду, мол, к черту на рога, - но того уже сменили. Жаль.
   - А царь-то - остер, умен, - сказал он Сахру уже за воротами замка.
   - Остер, - согласился лекарь Сахр. - Умен. Но ум у него вредный. Из-за таких-то умников весь шар земной окутан дымом жертвенных костров. Задохнемся скоро. Видишь, - он показал на высокое ступенчатое строение, над плоской крышей которого, выходя, должно быть, из отверстия, клубился дым. - День и ночь горит. Круглый год. Это храм огня, где жрецы-атраваны приносят жертвы светлому богу.
   - Поглядеть бы.
   - Не пустят! Мы с тобою, друг мой, люди грешные. Зайдем-ка лучше на базар, купим баранины, репы и сварим дома огненную похлебку с луком, морковью и красным стручковым перцем. Такую, чтобы от двух-трех ложек глаза на лоб полезли. Я, брат, лишнего хлебнул. Ладно, не всякий пьет за счет хорезмшаха.
   - И не боишься?
   - Чего?
   - Так вольно с ним разговаривать.
   - Почему я должен его бояться? Я живу в своей собственной стране. Живу открыто, у всех на виду, со всем хорошим и плохим, что есть во мне. Боится, таится, милый мой, тот, кому есть что таить.
   Они плелись по жаре мимо открытых приземистых лавок, где чеканщики, тонко вызванивания молоточками на небольших наковаленках, делали серьги, кольца, браслеты, узорные чаши, кувшины.
   Руслан нащупал на груди узелок с русской землей. Вымоченная дождем и потом, высушенная зноем и жаром тела, она слежалась, затвердела, превратилась в маленький камушек.
   - Не думай, что мне жалко денег, - нахмурился Сахр, когда Руслан сказал ему о ней. - Можно, конечно, ее заключить в золотую скорлупку с золотой цепочкой. Но это кощунство! Святыня сохраняет святость лишь дотоле, пока хранится в ветхой тряпице, в которую ее завязали в дни чудовищных испытаний.
   - И впрямь, - согласился с ним устыдившийся Руслан.
   - Отсчитай нам, любезный, - обратился Сахр к продавцу овощей, - крупной моркови и репы штук по тридцать. Ты знаешь Бузгара? Увидишь, - скажи, пусть как-нибудь приедет ко мне. - И сказал Руслану: - Тебе бы с ним, с Бузгаром, поговорить. Тоже неистовый правдоискатель. Мечтает весь мир переделать.
   - А что? Крикнуть бы миру всему, - вздохнул Руслан, - всем людям на свете: «Эй, хватит в ямах сидеть! Вылезайте. Бросьте лживые вероучения, стряхните обманную пыль, вот истина - идите к ней».
   Сахр - с тоскою:
   - Где? Кто знает ее, настоящую? Что можешь ты? Что могу я? Только отрицать. Мир - огромный сумасшедший дом, и стоит ли надрываться из-за дураков, которые считают себя умными, а дураком - как раз тебя? Знай себе ешь, пей, женщин целуй. Трудись. Отдыхай. Ходи под солнцем тихо, спокойно, не торопясь, - чего еще надо? Эпикур говорил: «Проживи незаметно». А с миром - будь что будет. Умрешь, не все ли тебе равно? Треснет земля пополам, и черт с ней, с загаженной: значит, лучшего она и не заслуживает.
   - Ну, нет! - возразил Руслан. Нынче, после всех этих трудных разговоров, разбередивших ему душу, он будто услышал в ней биение бесконечно малых частиц, о которых узнал из беседы ученых, и ощутил под ногами величавое и явственное вращение земного шара. - Не из одних дураков, наверно, состоит он, этот самый… ну, мир? Всю дорогу сюда я видел умных людей. И здесь вижу.- Ему хотелось сказать: можно долго, конечно, и врать, и верить. Но разве он, Руслан, к примеру, сейчас такой, каким был, когда уходил из своей землянки! Столько увидел, столько узнал: будто все пятьдесят, - что пятьдесят? - будто пятьсот, а то и пять тысяч лет, прожил на свете, и с Эпикуром встречался, и с теми, другими. Пусть лгут законники! Он им больше не верит. И настанет время, когда люди, - все, слышишь? - поймут, что им лгут. Когда уже нельзя будет врать, не боясь остаться без языка… Хотелось сказать, но ему еще не хватало слов. И он только промолвил уверенно: - Народ отыщет истину!
   Сахр - с горечью: - Или очередную, сотую или стотысячную, блажь.
   Руслан - упрямо:
   - Настоящую.
   - Да? - Сахр с грустным любопытством взглянул на него. И тут же опять потускнел. - Посмотрим, если доживем. Не забывай название нашего города - Кят, то есть башня молчания. А что это такое, ты видел…
   У калитки их ждал Аарон, худой и бледный, - видать, законники общины предписали ему немало постов, за буйство. Он упал на Русланову грудь и горько заплакал. Руслан стоял весь белый и холодный. Он разучился плакать.
   - Как по-вашему большой водный поток?
   - Река.
   - А по-нашему - раха, ранха. Похоже? Раньше она и называлась Ранхой. Затем с верховьев вместе с водой пришло иное название - Охш, от которого и получился Окуз.
   Так Руслан и увидел эту огромную реку. Западный плоский берег, освещенный только что взошедшим солнцем, тонул в голубой с золотом дымке, сливаясь с водой, и казалось - перед ним не река, а море. Над нею веет легкий ветерок, большого ветра нет - и на реке нет волн; так, лишь легкие узоры водоворотов на гладкой блестящей поверхности. И как-то диковинно, даже жутко видеть столько воды, куда-то стремящейся мимо тебя спокойно, быстро и ровно.
   Царевич Аскаджамук, старший сын хорезмшаха, провожавший Сахра к реке, прочитал ему последние наставления: что сказать Кутейбе ибн Муслиму, как преподнести дары, что отвечать на такие-то и на такие-то вопросы. Он был так похож на отца - и ростом, и статью, и бородою, что на рассвете, когда выбирались из города, Руслан принял его за самого хорезмшаха, - даже удивился, какую честь оказывает царь своему послу, его провожая. Только услышав голос, догадался: не царь. У Аскаджавара голос крепкий, густой, а у этого - писклявый.
   - Знаю, знаю, - отмахнулся Сахр от царевича. - Идем, Рустам. - Они спустились в большую лодку с тюками, охраной и дворцовым служителем, который должен был в Хазараспе добыть для посольства верблюдов. В другой лодке, вовсе огромной, перевозили лошадей.
   Гребцы навалились на весла.
   Честно сказать, Руслан с сожалением покидал чужой город, густо синеющий за речною поймой.
   Чужой? Нет, теперь он свой. Что бы с ним, Русланом, ни приключилось еще, куда бы его ни занесло, она навсегда останется родной, эта солнечная земля. Потому что в ней лежит Иаиль.
   Ах! Лучше б ему весь свой век оставаться в рабах у Пинхаса, день-деньской, обливаясь потом, трудиться на него, - только б Иаиль была жива и он был вместе с нею всю жизнь. Но чертова Фуа… Аарон говорил вчера: «Лейба тяжко хворает, все плачет и стонет, наверно, скоро умрет. Мать Рахиль стала задумчивой, тихой, страшно молчаливой - целый день сидит неподвижно, глядит в пустоту. А толстая Фуа вовсе взбесилась: бегает по двору, с криком кидается на мужчин. Пинхас собирается взять новую жену». Скажи, как вредят люди друг другу! Там, в Семарговой веси, мог ли подумать Руслан, что какая-то дурная Фуа, которую он знать не знал и знать никогда не хотел, отравит ему жизнь?
   Узрев по ту сторону Хазарского моря пески и чахлую полынную равнину - по эту, Руслан решил, что пустыннее мест нет на земле. Но только теперь он увидел настоящую пустыню. Справа от каравана, бредущего вдоль реки, громоздились крутые песчаные холмы - целые горы сыпучего, чистого, без куста, без травинки, желто-серого песка. Страшно смотреть.
   Когда посольский караван, отойдя от Окуза, на какой-то день пути одолел, двигаясь на юго-запад, раскаленное песчаное море и вышел к долине другой реки, Мургаба, Руслан впервые увидел «покорных богу».
   В больших платках, скрепленных через лоб какими-то обручами, в просторных обтрепанных свитах, они (семь человек) выехали сбоку из-за песчаного бугра, слезли, изможденные, с заморенных коней. В их смуглых лицах, заметил Руслан, в густых, до черных глаз, курчавых бородах, в горбатых носах было что-то знакомое, еврейское.
   - Одних кровей, - пояснил всезнающий Сахр.
   - Ассалам ваалейкум! - поклонился старший воин с сединой в бороде.
   - Ваалейкум ассалам, - ответил Сахр на их языке.
   - Дайте поесть. Который день голодаем.
   Они жадно набросились на еду.
   - Дозор? - полюбопытствовал Сахр. «Покорные богу» переглянулись: говорить правду - не говорить. Но, видно, они не умели лгать.
   - От войска отбились, - ответил старший воин. - С Кутейбой поссорились.
   - Поссорились?
   - Да. Из-за добычи. Мы простые воины, он наместник халифа, все лучшее берет себе. Мы возмутились. Он же отделывается сто тридцать первым стихом двадцатой суры корана: «Не засматривайся очами твоими на те блага, какими мы (то есть аллах) наделяем некоторые семейства». К тому же он северянин из племени Бахила, а мы - Бен иамина, дети юга. Ну, и… - воин безнадежно махнул рукой, не желая вдаваться в невеселые подробности.
   Он вдруг перестал жевать, спросил подозрительно:
   - Не христиане ли вы? Мы не то что пищу от них принимать - мы должны убивать их, поганых.
   - Не христиане, - успокоил его Сахр. - Но и не «покорные богу».
   - Будете ими, - заверил воин. - Мы вас тут всех в Туране обратим в нашу веру. Или - убьем.
   Воин тупо уставился на Сахра.
   - Думай пока, друг любезный, как выжить тебе самому. Куда вы теперь?
   - Не знаю. Все в руках аллаха. Сказано - бог творит, как хочет, он свершитель того, что захочет. Видно, будем бродить в песках, пока не умрем. Будем разбойничать, тревожить Кутейбу. Мы хотели напасть на ваш караван, но увидели - много вас, и решили, что лучше договориться по-хорошему.
   - Конечно, лучше! - Сахр велел сопровождавшим его слугам и телохранителям отдать бездомным «покорным богу» запасной котел, мешок проса, кувшин топленого бараньего сала.
   Бродяги долго благодарили Сахра, затем их старший дал ему добрый совет:
   - Хочешь сразу узнать, как настроен к тебе Кутейба ибн Муслим, посмотри на скатерть, когда будет угощать (если будет). Подадут баранину, значит, благоволит. Говядину - недоброжелателен. У нас в путных домах даже слуга считает оскорблением, если хозяин кормит его говядиной.
   - Хорошо, учту. Спасибо.
   - «Убьем, убьем», - проворчал Руслан осуждающе, когда они двинулись своей дорогой. - Голодный, а туда же… чванится, видишь.
   - Да, - вздохнул Сахр. - Всякое вероучение разъединяет людей, провозглашая всемирную вражду.
   - А… объединяет их что-нибудь?
   - Объединяет. Должно, во всяком случае, объединять.
   - Что?
   - Общность нелегкой трудовой судьбы, - ну, как проще сказать: одинаковая тяжкая доля и ненависть к тем, кто их угнетает. Вообще-то, насколько мне ведомо, рабство, объединяя людей на основе ненависти к гнету, не сближает их по-человечески, не пробуждает в них сердечной привязанности друг к другу, а наоборот, убивает это чувство. Горе, нужда, бесконечные неудачи ожесточают людей, они черствеют, становятся ко всему равнодушными.
   - И все же, - возразил Руслан, - человеческое в них, наверно, сильнее рабского. Вот я в скольких передрягах побывал - и уцелел. Почему? Помогали. Всю дорогу кто-нибудь выручал. И находил для меня словечко теплое. Не все хотели убить…
   - Так, - неохотно согласился Сахр.
   - А ты - ты-то почему мне помог? Я раб, а ты знатный человек, придворный лекарь.
   - Я - знатный? - рассмеялся Сахр. - Не всегда я им был, друг мой. Я круглый сирота. Отца не знаю, матери не помню. Рос на улице. Никто не тратил ни гроша на мою еду, на одежду и на учебу. Я сам добывал себе хлеб руками детскими, сам научился читать, а как - не знаю. Научился случайно, когда чьи-то дети долбили на улице или в саду уроки. Лекарь нанял меня за лепешку собирать целебные травы, сушить, толочь их в ступе, помогать ему возиться с больными, - и я незаметно для себя стал врачом лучшим, чем он. А мог бы стать вором. И не удивительно, если б стал, удивительно, что не стал. В такой дикой среде я рос. Природный ум, видно, помог устоять. Потом я попал в академию. Мне некого и не за что благодарить. Всем, что у меня есть, я обязан самому себе. Конечно, и мне помогали, поддерживали. Но вовсе не потому, что я ничего не умел и из-за этого нуждался в поддержке. Наоборот, именно потому, что умел многое - то есть в обмен на мои знания, на мой труд.
   - Так что, друг мой, - Сахр невесело усмехнулся, - я, можно сказать, самородок. В природе не бывает чистых высокопробных слитков золота. Самородок всегда облеплен песком, простыми камушками, всякой дрянью, в которой ему довелось лежать в скалах и осыпях. Я и есть такой самородок, облепленный дурной примесью мелких пороков. Но золота во мне гораздо больше, - это надо помнить и тебе, и всякому другому. Чистить и плавить меня поздновато, возраст не тот, и надо ли? Вдруг, лишенный природной оправы, я обращусь в глупую медь? Лучше уж я так и уйду с грехами пустой породы в землю, где найден, отдав свой блеск золотой народу, то есть тем, кого лечу. Я ведь лечу не только хорезмшаха и его семью. И ты думаешь, мне радостно пить ячменную водку? Это, друг, не радость, а бедствие.
   И столько боли, столько безысходного отчаяния послышалось Руслану в его словах, что ему стало стыдно за то, что он растравил Сахру какую-то скрытую рану,
   - Эх! - воскликнул Руслан. - Вот бы всем несчастным на земле… собраться в один кулак, раз уж у них одна судьба и ненависть одна, - и уничтожить богатых и знатных, а?
   - Если это и будет, то нескоро, - мрачно сказал Сахр. - Слишком много пут и цепей на руках, на ногах, на шеях и, хуже всего, - на душах.
   - Скорей бы скинуть эти путы! - загорелся Руслан.
   - Не доживем до тех дней мы с тобою, - охладил его пыл грустный Сахр.
   Первым, кого они встретили на окраине Мерва, был мужик, работавший в поле у дороги. Он поливал репу. У него на шее висела на ремешке большая печать из обожженной глины с какой-то надписью.
   - Эй! - крикнул Сахр. - Что это ты нацепил на свою шею? Амулет, что ли, такой? Не видал.
   - Увидишь - на собственной шее. - Мужик сплюнул густую от жары слюну. - Амулет черного Анхро-Маны. «Покорные богу» нацепили. Это значит, что я должен платить им «джизью» - подушный налог и «харадж» - поземельный. А земли у меня - видишь сколько? - поле сорок шагов в длину, пятнадцать в ширину…
   - Почему ж ты не снимешь, не кинешь эту дрянь?
   - Нельзя, убьют.
   - Так. Заклеймили, значит, как скот.
   - Для них мы все - скоты, неверные.
 
   «Верующие! Повинуйтесь аллаху, повинуйтесь посланнику его и тем из вас, которые имеют власть», - коран, сура четвертая, стих шестьдесят второй.
   …Из четырех «праведных» халифов, правивших после пророка, лишь один Абу-Бекр умер своей смертью. Омар, Осман, Али пали от враждебных рук.
   Но при тех четырех еще кое-как соблюдалось предписание четвертой главы корана - о добыче (сура аль-ганимат), по которой добыча распределялась между воинами, Халиф Муавия первым серьезно нарушил эту важнейшую заповедь, потребовав, чтобы в Хорасане не давали в раздел войску золота и драгоценностей, а, собрав все это, отсылали ему в Дамаск.
   Халифы меняются чуть ли не каждый день. И всякий гнет свое. В стране разброд, в войсках - еще больший. И здесь, в Хорасане, как и на родине, идет глухая, но опасная межплеменная грызня. Когда в Хорасан был назначен наместником Абдулла ибн Хазим, - один из предшественников Кутейбы, - воины племени Бакр ибн Ваиля взбунтовались: «Почему эти пожирают Хорасан без нас?»
   Теперь стало как будто тише, халифат оправился после восстаний Абдуллы ибн Зубейра в Мекке, Мух-тара в Ираке, сирийских мардаитов.
   Но это лишь видимость.
   Кутейба знает: со дня на день может вспыхнуть новый бунт. Кто поможет его подавить? Простонародье в Туране, который надобно завоевать для халифа Валида, впрочем, как и везде, строптивое, злое. Одна надежда,- хоть и сказано: «Верующие не должны брать себе в друзья неверных», - стакнуться с местной знатью и, опираясь на ее поддержку и помощь, захватить эту неслыханно богатую страну.
   И когда Кутейбе, невесело размышлявшему обо всем этом, доложили о прибытии хорезмийского посла, он, внешне спокойный, бесстрастный, но внутренне - празднично-ликующий, сам вышел встречать дорогих гостей.
   Сахр и Руслан между тем стояли у широкой лестницы, ведущей во дворец наместника, и поглядывали искоса, стараясь казаться равнодушными, на две кучи отрубленных человеческих голов у входа, по левую и правую сторону. Их мутило от зловония, исходившего от этих громоздких куч, облепленных мухами. Тут было много голов, несколько сотен, и старческих, и юношеских. Ничего человеческого в них, конечно, уже не оставалось. Так, падаль. Должно быть, это головы врагов, убитых в боях.
   - Или послов, не угодивших Кутейбе, - усмехнулся бледный Сахр.
   Ни бараниной, ни говядиной Кутейба не стал угощать посла. Он угощал его жареными фазанами, что служило, должно быть, знаком особого расположения. Но прежде велел слугам, по обычаю своей далекой родины, вымыть гостю ноги.
   После еды завязалась неторопливая, спокойная, по-восточному хитро-вежливая беседа.
   Речи Кутейбы сводились к одному; если хорезмшах по доброй воле своей примет веру «покорных богу», обратит в эту веру весь свой народ и поможет Кутейбе войсками, то Хорезм тем самым избежит насилия и кровопролития.
   Сахр задавал осторожные вопросы.
   - Если коран (мы с ним знакомы) предвечен, это слово божье, а бог не может противоречить самому себе, то как увязать двести пятьдесят седьмой стих второй суры и стихи сто двадцать шестой - сто двадцать седьмой шестнадцатой суры: «В деле веры нет принуждения», «Призывай на путь господа твоего мудрыми, добрыми наставлениями и веди с ними (неверными) споры о том, что добро…» со стихом двадцать девятым сорок восьмой суры: «Мухаммед - посланник аллаха, и те, которые с ним, яростны против неверных»?
   И как могло случиться, что коран, ниспосланный в объяснение всех вещей («Нет зерна во мраке земли, нет былинки, ни свежей, ни сухой, которые не были бы в нем обозначены», - сура шестая, стих пятьдесят девятый), упоминает всего три-четыре городка на родине «покорных богу» и не замечает всей остальной земли, других городов и стран, - например, Хорасана, Мерва и Хорезма?
   И если коран, как язык бога, вечен, почему он говорит только о делах минувших и не может предсказать событий хотя бы на десять лет вперед, - кроме, разумеется, конца света? Ведь будущее не может вечно жить прошлым.
   И еще - если все от аллаха и человек не волен в своих поступках, почему он должен отвечать за свои грехи? Поскольку человек совершенно не волен во всех своих поступках, в том числе и злых, значит, источник зла в мире - сам аллах? Но если бог - источник зла, то в чем же состоит суть божественного благодеяния и справедливости?
   И если смысл и цель жизни правоверного - отрешение от всех радостей мира, презрение к земной жизни, терпеливость в нужде, горе и страданиях, довольство ниспосланной судьбой и полное самоуничижение ради блаженства на том свете, то как понимать яростную защиту тем же кораном богатства, торговли с прибылью, войн, грабежей? Совместима ли отрешенность от благ земных с захватом чужого имущества?
   Кутейба, припертый к стене, долго молчал, отирая пот, не зная, что сказать, и наконец произнес угрюмо:
   - Я отвечу тебе на все эти вопросы… когда приду в Хорезм.
   Но один из его приближенных, большой умник, ретивый законник, не утерпел и всего в нескольких словах, определенно и точно, с восточной образностью, изложил суть учения «покорных богу»:
   - Праведный халиф Омар говорил: «Мусульмане едят их, покоренных, пока они живы; когда мы умрем и умрут они, наши дети будут есть их детей, пока они живы».
   - Понятно, - кивнул Сахр.
   Кутейба густо побагровел, зло покосился на излишне прыткого книжника, - куда лезешь, непрошенный? Кто за язык тебя тянет? Брякнул. Книжник догадался, что допустил оплошность, и растерянно забормотал:
   - Аллах сказал: «Когда мы отменяем какой-либо стих и повелеваем забыть его, то даем другой, лучший того или равный ему». Сура вторая, стих…
   Ему не дали договорить.
   Вбежал взволнованный слуга, крикнул Кутейбе ибн Муслиму:
   - Господин! Добыча из Согда. Хусейн убит…
   Сразу забыв все сто четырнадцать сур корана (кроме четвертой - о добыче), «покорные богу», и вместе с ними - Сахр и Руслан, тихо сидевший дотоле у входа, шумной толпою повалили наружу.
   Площадь перед дворцом была запружена повозками, верблюдами, быками с потными вздрагивающими боками.
   У подножья каменной лестницы стояла большая двухколесная повозка, на повозке лежал труп огромного воина, накрытый синим плащом. Привязанный к той же повозке веревкой за шею, переминался с ноги на ногу пленный воин. Руслан и Сахр переглянулись: это был старший воин из тех семерых, кому они дали в песках поесть.
   - Он убил Хусейна, - доложил один из всадников, сопровождавших караван с добычей. - Внезапно напали горстью с бугра, обстреляли. Мы погнались за ними, этого сбили с коня, остальные ушли.
   Сахр, знавший от своих ученых друзей сирийский язык, понимал гортанную речь «покорных богу» и шепотом пересказывал Руслану ее содержание.
   - А, Харун, - угрюмо кивнул пленнику рослый носатый Кутейба. - Вот и встретились. Недолго тебе пришлось вести свою войну в Туране. Эй, сгружайте добычу! Складывайте здесь, на лестнице.
   Воины положили у ног наместника тяжелый продолговатый тюк, разрезали грубую мешковину. Кутейба ахнул. Перед ним открылся, ярко блеснув, золотой лик прекрасной согдийской богини Анахиты.
   И по мере того, как с продолговатых тяжелых тюков, с натугой сгружаемых с арб, спадали покровы из мешковины и войлока и глазам «покорных богу» представали все новые и новые золотые идолы, бухарские боги и богини, в толпе воинов все громче нарастал шум восторга и восхищения. Переговариваясь между собою, «покорные богу» от возбуждения заикались или умолкали на полуслове. Иные падали наземь без чувств. Многие плакали от умиления. Большинство же просто вопило хриплыми дикими голосами, ошалело озирая гору чистого золота.
   - Видал? - сказал Сахр Руслану. - Молились в полдень, разговаривая с богом, не было слез и стенаний: бормотали заклинания заученно, тупо, равнодушно, как бы стараясь скорее отбыть неприятную повинность. И никаких тебе чувств. А сейчас - видишь? Плачут. Золото! Вот оно, самое главное божество. Золотой истукан правит миром. Именно ему, называя его различными именами и сбивая с толку народы, поклоняется всемирная шайка хитроумных вероучителей.
   Мятежника Харуна, убившего разбойничьей стрелой витязя Хусейна - красу и гордость воинства «покорных богу», привязали к столбу перед выстроенными пешими и конными отрядами и, в назидание всем прочим, потешаясь над пронзительными криками преступника, содрали с него, живого, кожу.
   Коран запрещает пить вино, зато дозволяет курение, - и воины, вдосталь накурившись гашишу, собрались на поминальный пир в десять раз более дурные, чем пьяные от вина.
   Гашиш вызывает приступ неудержимого смеха, и по всему стану гремел тупой бессмысленный хохот,- тогда как «покорным богу» надлежало, казалось бы, горько оплакивать Хусейна, раз уж они его так любили.
   Они и заплакали, когда благородный воин-сказитель запел о славных подвигах безвременно погибшего Хусейна, Песня была напряженно-ноющей, рыдающей, и от нее и впрямь хотелось плакать. Зато музыка… в ней слышалась угроза: звуки труб, дудок, барабанов, струнных инструментов сливались то в густой, то в пронзительный напористый напев, похожий на гул и визг самума в песках, на родине «покорных богу». Резкий порыв следует за таким же резким порывом, но отнюдь не плавно и размеренно, - не успеет стихнуть один, как на него нахраписто налезает другой. Слушать невмоготу.
   - Народ с такой музыкой не победить, - заметил бледный Сахр.
   Расчувствовавшиеся воины рвали на себе одежду, царапали щеки, с криком кидались на землю, катались по ней с пеной на губах.
   Затем «покорные богу» мелко изрубили и разделили между собою труп Хусейна, чтобы, поев его благородного мяса, перенять от него отвагу и храбрость. Каждый старался получить хоть крошку. Самое ценное, сердце и печень, преподнесли, конечно, Кутейбе ибн Муслиму…