В этот раз ему отчего-то захотелось познакомиться с главным редактором «Дирижабля», коего ни разу еще не видывал. Бубликов всегда поминал о Главном уважительно, с таявшим в голосе, словно медовое пирожное, почтением, но очень уж загадочный при этом имел вид. Роман чуял — что-то скрывает. Что-то там не так чисто и гладко. Поэтому и вознамерился это дело расследовать. Так, чуть-чуть, совсем немножко поиграть в сыщика. «Я все знаю, господин главный редактор. Сдавайтесь, вам не уйти от заслуженной кары. Только признание может облегчить вашу участь». И пистолетом в лоб — мол, без глупостей. Со мной здесь еще десяток спецназовцев. И Хромого Хмыря пришить к делу — очень уж рожа подозрительная.
   Но Хмыря сегодня не оказалось. Попрощавшись с Бубликовым, Роман решил, что подходящая минута настала. Регина отсутствовала. Обстоятельства благоприятствовали шпионской деятельности…
   Как выяснилось позже, он непоправимо ошибался — коварная Регина всего лишь затаилась, выжидая удобного момента, чтобы напасть внезапно…
   Роман оглядел две двери, за которыми еще не бывал. На одной была привинчена табличка «Производственный отдел». Это неинтересно. Другая дверь скрывала как раз то, что нужно. Кабинет главного редактора. Однако ни имени начальства, ни фамилии табличка не сообщала. Роман осторожно, на цыпочках подкрался к двери и прислушался. Тихо. Он взялся за ручку и, затаив дыхание, медленно повернул ее. Дверь была не заперта и бесшумно поддалась. Роман хотя и ждал этого, но в глубине души все же надеялся, что таинственный кабинет будет закрыт. Тогда он с чистой совестью сможет отправиться домой, не рискуя напороться на темные делишки. И по ночам его станут мучить новые, свежайшие кошмары… Но дверь — вот она, не заперта и медленно отступает в сторону. На мгновенье Роман испугался пришедшей в голову дикой мысли. А что если главный редактор всего этого — Хромой Хмырь? Нет, исключено. Хоть и хитер с виду, но не того полета птица. И рожей не вышел.
   Дверь открылась ровно настолько, чтобы в щель могла протиснуться голова. Роман просунул ее, ожидая почему-то увидеть сразу все тайны мадридского двора.
   Но ничего примечательного не заметил. Кабинет был пуст. Странный, нежилой, безукоризненный порядок, точно хозяином кабинета был не человек, а распоряжавшаяся здесь всем пустота. Вспомнился мент со своей множественностью пустот. Первая или вторая? Не первая, это точно. Воскрешением мертвых здесь не занимаются, скорее наоборот, плодят живые трупы.
   И еще вспомнилась живопись на стене перед Регининым столом, приводившая алчную секретаршу в буйный экстаз. Вообще эта комната вызывала длинную цепь беспокойных ассоциаций.
   Роман собрался уже прикрыть дверь, но не тут-то было. Сзади кто-то тихо подкрался и обрушился лавиной. Не ожидая нападения с тыла, Роман от сильного толчка влетел в кабинет, едва не распластавшись на полу. Крепкая рука удержала его от падения за ремень на брюках. Дверь тотчас захлопнулась, а на шею легли чьи-то пальцы. «Ну все», — успел обреченно подумать шпион, пойманный на месте преступления. А женский голос над ухом подтвердил его опасения:
   — Наконец-то я до тебя добралась! Попался, теперь не уйдешь.
   Регинин голос! Ее страстные палаческие интонации!
   Роман последним усилием воли вывернулся из тисков. Разворот на сто восемьдесят градусов и — он снова оказался в крепких объятиях, но уже лицом к лицу с насильницей.
   Она была во всеоружии и сразу приступила к делу: повисла у него на шее, змеиным броском впилась в губы, ногой обвила его. Внезапность атаки — и совсем не той, какую он нарисовал в воображении — обратила его на первых порах в изумленного и неподвижного истукана. Как и раньше, бесстыжая Регинка все делала сама. Оторвавшись от его губ, но не выпуская из объятий, она принялась исступленно ласкать жертву, приговаривая:
   — Сладкий мой, ты снова пришел ко мне. Я знала, что ты сделаешь это… о-о-о… сейчас, немедленно…
   Она прижалась к нему животом, вытанцовывая бедрами танго любви. Роман, ошалевший от напора, попытался, пока не поздно, оторвать от себя сладострастную липучку. Но для этого требовалось как минимум четыре руки. Две женских руки и две ноги прочно приклеили к нему вожделеющее тело, словно были снабжены присосками. Регина безумствовала, зубами отрывая пуговицы от его рубашки, и не то стонала, не то рычала, освобождая мужское тело от лишних покровов.
   — …ведь ты пришел за этим — проложить дорогу туда… где слаще всего, мягче всего, теплее всего, где тебя всегда ждут…
   Вцепившись ему в плечи, она вдруг развернула его и с силой толкнула. Не удержав равновесия, Роман полетел вниз, и его принял в мягкое кожаное нутро диван. Регина с воплем восторга прыгнула к нему на колени. Отступать было поздно…
   Для погашения Регинкиной лавинообразной страсти, как ни странно, хватило пяти минут. Полулежа на диване в живописном виде, Роман дивился, глядя на то, как кипевшая до того, изливавшая на него содержимое своих огненных резервуаров амазонка неспешно приводит себя в порядок. На него она даже не глядела и молча прихорашивалась с таким холодным, прямо-таки ледяным выражением на холеном секретарском личике, будто ее только что в который раз изнасиловал грубый маньяк.
   Роман тоже молчал, не зная, что говорить и делать. Кажется, в таких случаях полагалось все же что-то сказать. Женская психология — вещь очень странная, порой необъяснимая. Что она хочет от него услышать? Смотрит как на пустое место, едва ли не с брезгливостью в накрашенных ресницах. Может, ей не понравилось? Но ведь он ничего и не обещал.
   Роман внутренне трепетал. Может, надо поблагодарить даму за великолепно проведенную ночь? За тайные мучения страстей, за горечь слез, отраву поцелуя, за жар души, растраченный в пустыне? Даже при его богатом эротическом приданом не находилось нужного варианта поведения с остывшей липучкой. Из затруднения его вывела сама Регина. Контрольным движением руки проверив экипировку, она подошла к нему, потрепала по макушке и произнесла тоном, не предполагающим возражений:
   — Надеюсь, тебе понравилось, милый.
   Она ушла, мягко прикрыв за собой дверь и оставив его одного в чужом кабинете, распотрошенного, слегка обалдевшего, взвинченного, с еще более раздолбайским выражением на физиономии, чем обычно. Мысли о том, что сюда может зайти кто-то еще, не посещали. Он был уверен, что никого больше здесь не увидит. Эта странная уверенность как будто передалась ему от Регины, то ли во время объятий, то ли позже, когда она неторопливо облачалась под его доглядом.
   Странная женщина, странная комната. Он еще раз обвел ее взором. И что-то нехорошее почудилось вдруг в этих стенах. Мелькнуло нечто непонятное и тревожное этой непонятностью. Романа не покидало чувство чьего-то невидимого присутствия. Это не было банальным подглядыванием в дырку, прокрученную в стене. Кто-то был здесь, рядом с ним, и этот кто-то по-хозяйски изучал его, почти равнодушно, без интереса, как наколотую на булавку муху. Этим невидимым натуралистом мог быть только хозяин кабинета, слитый в одно целое со стенами и идеальным порядком запустения. Он был здесь все это время. Роман внезапно покраснел, смутившись догадкой. Хозяин наблюдал за ними обоими, за тем, как они поочередно насиловали друг дружку.
   Роман вскочил, как будто под ним загорелся диван, мигом застегнулся. Пулей вылетел за дверь и, не взглянув на Регинин стол, вымелся из редакции. Он так и не сказал ей ни слова за все время бурной встречи.
   Постыдное бегство объяснялось внезапной мыслью о том, что там, в кабинете, ему дал почувствовать свое присутствие его Хозяин, дергающий за веревочки. Некто в Сером.

25. Древний обычай

   «Стена. Памятник старины. Охраняется государством. Часы работы 9:00–18:00, без обеда», — гласила табличка, привинченная к металлической калитке. В обе стороны от калитки на несколько метров шел бетонный забор, покрашенный в ядовито-зеленый цвет.
   Роман стоял перед вывеской, раздумывая, к чему могло относиться слово «стена», если ядовитый забор на памятник старины никак не тянул.
   Он оказался в этом районе города случайно и так же случайно наткнулся на зеленую стену с непонятной вывеской. Никогда раньше об этом «памятнике» слыхом не слыхивал и поэтому очень удивился.
   Он толкнул калитку. Внутри оказался небольшой асфальтовый дворик, по краям поросший травой. Дворик, как и полагается, вел в домик, тоже маленький, одноэтажный, медовой расцветки. Роман поднялся на крыльцо и постучал.
   — Входите, открыто.
   Роман зашел — навстречу ему шагнул мужчина лет шестидесяти, одетый почти по-домашнему: старые, изношенные брюки на подтяжках и рубаху в клетку.
   — Добрый день, — начал Роман, — я… ээ… зашел… — И выпалил наобум: — Интересуюсь памятниками старины.
   — А вы проходите, — мужчина махнул рукой, приглашая гостя. — Чего ж на пороге разговаривать.
   Роман вошел в маленькую комнатку, хозяин — следом.
   — В ногах правды нет, — старик показал ему стул, и сам сел напротив, у крошечного стола.
   — А где же ваша Стена? — не утерпел Роман.
   — Стена? Там, — старик махнул рукой в сторону, противоположную той, где был дворик и зеленый забор.
   Роман оглядывал комнатенку. Обычное конторское помещение.
   — Так вы говорите, Стеной интересуетесь? — спросил хозяин, нацепив на нос очки и внимательно изучив сквозь них гостя.
   — Вы мне ее покажете?
   — А что ж не показать? Общенародное достояние. Я для того здесь и приставлен, чтоб показывать. А вам, к примеру, для чего она нужна?
   Вопрос застал Романа врасплох. Действительно, для чего?
   — Ну… посмотреть. Любопытно.
   — Просто посмотреть? — с интересом переспросил служитель Стены. — И ничего больше?
   — А что еще? — удивился Роман. — Полазить по ней? Пострелять в кирпичи? Отколупнуть кусочек?
   — Нет, — строго сказал хозяин. — Это не полагается. За это штраф положено брать. Видели вывеску? Там ясно указано — охраняется государством. Ущерб, причиненный Стене, карается штрафом. Я вас предупредил, молодой человек.
   — Хорошо, — согласился Роман, слегка недоумевая. — А что разрешается?
   — Инструкцией предусмотрено три варианта. Первый — просто посмотреть. Второй — оставить памятный графический знак. Плата — в зависимости от размера знака. Самая большая дозволенная площадь знака — ноль целых пять десятых квадратных метра. Пишущие и рисующие инструменты выдаются за отдельную плату. Своими пользоваться запрещено. И третий, самый главный — опробовать крепость Стены собственным черепом.
   — Как это? — опешил Роман.
   — Обыкновенно. Она для того и стоит тут. Чтоб каждый желающий мог проверить самолично, собственной головой крепость Стены, — старик говорил так, будто читал ту самую инструкцию — неторопливо, размеренно и без выражения.
   — А для чего? — допытывался гость.
   — Ну, если вы не знаете для чего, я вам и объяснять не стану. Это мне не полагается по инструкции. Кто приходит биться черепом — те знают, им объяснять не нужно. А вам — посмотреть, это можно и без того, чтобы знать. А если не знаете, вам же лучше. Не будете об нее колотиться почем зря.
   — Я примерно догадываюсь, — поделился Роман, вспомнив Анубисову заповедь и свой тюремный «Гимн судьбе».
   — Догадываетесь? — старик посмотрел на него с подозрением. — Ну тогда что — будем колотиться? Тогда мне оформить надо.
   — Нет, колотиться не будем. Мне только посмотреть.
   — Ну гляди, — сказал смотритель, переходя на «ты». — Если без уговору начнешь стукаться черепом — штраф возьму. И больше не допущу к Стене, в черный список вставлю. И санитарам придется тебя сдать. Которые из дурки.
   — Из психбольницы?
   — Ну, — ответил старик. — Оттуда. Это если без уговору начнешь.
   — А если с уговором?
   — С уговором тебе положена каска, чтоб мозги не отбил. И время — пять минут, ни секундой больше, я по хронометру замеряю. После — бесплатная медицинская помощь. Это если переусердствуешь.
   — А кто ее оказывает?
   — Врач рядом, в кабинете…
   — Понятно. А давно тут эта Стена? Кто ее построил?
   — Да кто ж знает. Почитай, с древности стоит. Никто не знает, с какого веку, определить не могут. Даже ученые отказались. Говорят, нельзя датировать. Может, люди ее строили. Может, и не люди.
   — Как это не люди? Кто же?
   — А те, которые до людей были. Или вообще не были — а только оставили кой-чего. Для людей. Чтоб смотрели и гадали — для чего это и от кого.
   — Хм. — Роман пожал плечами. — А вы сами давно при ней?
   — И я давно. Как отец мой помер, так я его и сменил. А до него дед мой сидел при Стене.
   — О! Династия! И что — много приходит народу? Крепость черепа опробовать?
   — Да не черепа. Стены! А в ней метр толщины. И дураку понятно — крепкая, башкой не снесешь. Ан нет, все равно находятся, которым проверить желательно. Но раньше больше было, чем сейчас. Теперь почитай один стенобоец на сотню клиентов. Остепенился народ, в науку пошел. Раньше мно-огие об нее бились, мне дед рассказывал. Да только кто ж ее, голубушку, прошибет башкой?
   — А при чем тут наука?
   — Притом. Наука доказала, что там, за Стеной, нету ничего. Совсем ничегошеньки. Чего ж тогда биться об нее лбом? Ну а ты-то собираешься на Стену глядеть? Или так и будем разговоры разговаривать? На вот, подписывай.
   Хозяин показал ему бумагу на своем столе.
   — Что это? — спросил Роман, беря ручку.
   — Расписка. Что ты с правилами безопасности и инструкцией по пользованию Стеной ознакомлен. Чтоб претензий не было.
   Роман исполнил в точности.
   — Ну пошли.
   Служитель поднялся со стула и повел за собой гостя. Вслед за провожатым Роман вышел на задний двор.
   Стена оказалась шикарной. Из крупного, потемневшего от времени и местами замшелого кирпича, в два с половиной человеческих роста, поверху иззубренная временем и судьбой. Кое-где из нее выпали кирпичи, образовав безобразные, но благородные щербины — в них успела уже поселиться вездесущая трава, торчащая клочками, словно пук волос из уха или ноздри. Наверное, когда-то Стена была гораздо выше и протяженнее, составляла часть неприступного сооружения — крепости, древнего кремля. Но сейчас это был всего лишь осколок забытой древности, отбитый от целого и чудом уцелевший. Ее длина не превышала двадцати метров, а бока упирались во все тот же зеленый бетонный забор, вполовину ниже Стены.
   — Ну, вот она, голубушка, — произнес служитель, гордый впечатлением, произведенным на гостя.
   Роман жадно смотрел на Стену, впитывая в себя ее седое великолепие. Кое-где виднелись рисунки, мелкие надписи.
   — Знак оставить не желаете? — спросил смотритель, вновь переходя на официальный тон.
   — Как можно портить такую красу мелким тщеславием?! — возмутился Роман.
   — Совершенно согласен. Но инструкция предусматривает. Я обязан предложить.
   — Дурацкая инструкция.
   — Стена — государственная собственность. Оно ею распоряжается, не я, — посетовал служитель.
   — Государство, погрязшее в инструкциях, третью мировую не выиграет, — пробормотал Роман, опять вспомнив мента и его неписаный кодекс. — А подойти ближе инструкция дозволяет?
   — Дозволяет. Только держите себя в руках, молодой человек. Без каски крепость Стены пробовать запрещено. О санитарах я вас предупредил, — видимо, смотрителя очень сильно беспокоил этот скользкий момент. Психика клиентов, контактирующих со Стеной, — вещь, очевидно, ненадежная.
   Роман приблизился к древнему гиганту, испытывая нечто похожее на благоговение. Подойдя вплотную к Стене он положил на нее ладонь. Кирпичи были холодны и никак не отозвались на тепло руки. Стена была нема. Роман оторвал от кирпичей похолодевшую ладонь.
   Он двинулся вдоль Стены, рассматривая рисунки и надписи, оставленные кем-то, кто пожелал непременно засвидетельствовать свое присутствие в мире, оскорбив тем самым Стену, как думалось поначалу Роману. Маргиналии были разбросаны хаотично, без всякого порядка. Кто-то умудрился оставить автограф в трех метрах от земли. Видимо, служитель по просьбе и за предусмотренную плату снабжал особо тщеславных клиентов лестницей.
   Из рисунков Романа заинтересовал лишь один. Это был отпечаток руки красного цвета, смазанный книзу неровным потеком. В воображении сразу же возникал образ стенобойца, истекающего кровью и в смертной агонии жадно цепляющегося за Стену.
   Недалеко от кровавой руки Роман прочел стихи, запечатленные на кирпиче зеленым маркером:
 
Б…ская Стена,
Ты у меня одна,
Словно в ночи луна.
Какого ж тебе рожна
Надобно от меня,
Б…ская ты Стена?
 
   Чуть дальше шло признание в любви, оставленное пылкой душой — к кому или к чему оно относилось, было неясно:
    I LOVE YOU!
   Тут же Роман наткнулся на неистребимое
    ЗДЕСЬ БЫЛ КОЛЯ
   Попадались и еще стихи, довольно оригинальные для настенных росписей.
 
Неровным пятном
Расползлись мозги
По кирпичам.
Граждане!
Это вам не Ньютона бином —
Он не видел ни зги
На своем на пути,
Но последний причал
Он сумел найти.
 
   Рядом со строчками и впрямь темнело неровное пятно. Однако, вряд ли это были мозги.
   Задрав чуть повыше голову, он прочел хвалебную миниатюру:
 
Безумству павших слагаем песню
За дело правое, за дело верное:
Плывут пароходы — салют героям.
Пролетают самолеты — салют отважным.
Гудят паровозы — салют бесстрашным.
Ну, а проедут танки — где ж этот день вчерашний?
 
   Да, без сомнений, до него здесь побывало много бесстрашного и веселого народа. Автографы попадались все больше затейливые, с художеством и с приправами. Осмотр Стены доставил Роману неизъяснимое эстетическое наслаждение. Маргиналии уже не казались вопиющим оскорблением аристократично-древней Стены. Напротив, глаз радовался, глядя на это посильное народное творчество:
 
Ну, п…Здоболы, кто на новенького?
Атас! Веселей жуй ананас!
Любите, мальчики,
В застенках девочек.
 
   и
    «Стенобитный кодекс» — forever!
   Служитель все время осмотра находился поблизости, с опаской наблюдая за бесшлемным клиентом.
   Уходя от Стены, Роман спросил старика:
   — Скажите, а она действительно так крепка, как кажется?
   — Покрепче черепа будет, — криво усмехнулся тот. — С вас, молодой человек, сто семьдесят два рубля пятьдесят копеек
   — Что так дорого? — удивился Роман.
   — Двадцать три минуты нахождения у Стены по семи с половиной рублей за минуту. Итого, сто семьдесят два рубля пятьдесят копеек, — как заведенный механизм проговорил смотритель и в доказательство продемонстрировал свой хронометр.
   Роман расплатился.
   Вечером он рассказал о Стене Маргоше.
   Та не поверила и в шутку намяла любимому бока, чтобы врал, да не завирался.

26. Не странная любовь к отечеству

   К осени о Вечном жиде говорил весь город, наполненный тревожными слухами о конце света. Доходило до беспорядков, подобных памятному для Романа побоищу возле помойки. С очередным проявлением народного протеста он столкнулся в столь же необычном месте. Возле лечебницы для душевнобольных, рядом с которой гулял в парке в поисках вдохновения.
   Сперва ему показалось, что психи взбунтовались и митингуют на территории больницы. Подойдя ближе, понял, что ошибся. Толпившиеся внутри больничной ограды на психов похожи не были — по крайней мере, с виду. Они беспорядочно шумели, а их пытались переорать десяток врачей и санитаров с перекошенными от натуги и спортивной ярости лицами. Персонал клиники отстаивал права учреждения и свои личные, обструкционеры, по-видимому, пытались у них эти права изъять, покромсать и поделить по справедливости.
   Из воплей невозможно было понять суть требований. Но плакаты, которыми вооружились пикетчики, говорили об оной сути очень даже недвусмысленно: «Вечных жидов — в черту оседлости», «Русские психбольницы — для русских», «Евреев лечат, русских калечат». «Даже в психушке евреи пользуются привилегиями!».
   Роман подобрался ближе и стал в сторонке. Люди в белых халатах, надсаживаясь, требовали очистить территорию. Оппозиционеры сооружали из ящиков трибуну, держа ее в плотном кольце оцепления.
   На груду ящиков взобрался человек с черной повязкой на рукаве. На ней стояли три белые буквы — СРП. Союз Русских Патриотов. Такие же повязки были у всех демонстрантов.
   Оратор дирижерским взмахом руки призвал соратников к молчанию. Вслед за патриотами умолкли врачи с санитарами, слегка ошалевшие от собственной ругани. Им все это представление было, конечно, не в новинку, но обычно они имели дело с гораздо меньшим количеством пациентов на одну врачебно-санитарную душу. Здесь же пациенты действовали слаженно, в едином порыве и сдаваться на милость медицины не собирались.
   — Господа! — начал оратор в полной тишине. — Прошу считать митинг открытым. Вы все знаете, для чего мы здесь собрались. Мы собрались здесь затем, чтобы во всеуслышание заявить социальный, политический и просто человеческий протест. Господа! Многострадальное отечество в опасности. В который раз, господа, Россия подвергается испытанию огнем, водой и медными трубами. Но я верю, что все здесь собравшиеся верят, что мы выстоим как всегда и возродим отечество. Россия, славная наследница древней Великой Скифии и Атлантиды, да-да, господа, с наукой и фактами не поспоришь, — наша Россия и не такое видывала. И то, чем ей сейчас угрожает окопавшаяся вокруг сволочь, никак не должно повлиять на ваше, то есть наше русское национальное самосознание. Помните, это огромная ответственность — быть носителем русско-скифского самосознания. И мы не потерпим, — голос говорящего сорвался на визг, — чтобы всякая сволочь жидомасонского происхождения, вечная она там или какая, навязывала нам свои грязные разборки со своими же Вечными жидами. И угрожала тем самым здоровью и благосостоянию русского общества. Да что там здоровью! Господа, они грозят гибелью России, вот до чего дошло. В своей бешеной ненависти к стране, приютившей их, обогревшей, они доходят до того, что обещают нам в ближайшее время организовать апокалипсис!
   В толпе началось глухое роптание, но оратора не перебивали. Роман с тщеславным удовлетворением отметил в речи оратора родные мотивы. Его Скифия-Атлантида обретала самостоятельную жизнь. Может быть, даже большую жизнь.
   — Это чудовищное варварство они обещают обрушить на наши головы уже в нынешнем году. Каково, господа, вам слышать это наглое поношение Святой Руси, принявшей имперский скипетр, можно сказать, от ассирийских царей?!
   Толпа недвусмысленно показала — каково. Все митингующие разом обрушили проклятья на головы окопавшейся сволочи, замахали плакатами, будто копьями, засвистели разбойничьим посвистом, заработали кулаками, барабаня ими по воздуху, как по вражьим черепам.
   Дав соратникам минуту вольности для демонстрации народного гнева, оратор вновь успокоил всех жестом.
   — Да, я вижу ваше возмущение, ваше яростное негодование. Я верю — вы не посрамите Россию. Господа! Лица еврейской национальности действительно все обсели. Без исключения. Даже в этом скорбном заведении, — выступавший ткнул пальцем в сторону клиники, — мы находим то же, что повсюду. Вслушайтесь, господа, в статистику: в этом заведении, продавшемся за тридцать сребреников мировому сионизму, шестьдесят девять процентов больных составляют евреи, и только двадцать девять процентов — русские, плюс два процента русских инородцев. Чудовищно! И мы должны терпеть такое унижение?! Мы должны смиряться с геноцидом русской нации, как того требует от нас разная продажная сволочь?!
   В толпе возмущенно засвистели. Часть врачей совещалась, остальные слушали речь с профессиональным интересом.
   Рассеянным взглядом пройдясь по толпе, сотрясающей глухими причитаниями воздух, Роман заметил нечто знакомое. Приглядевшись, он узнал соломенный затылок и длинный птичий нос — племянник шефа бравый сектант Миша вместе со всеми махал кулаком. Роман не приказывал ему обернуться, но, видимо, волна изумления, ударившего по соломенному затылку, оказалась сильна. Миша, покрутив головой, обернулся и сразу встретился с ним взглядом. За пять секунд Роман проследил в глазах свежеиспеченного патриота целую гамму чувств, поочередно сменявшихся: растерянность, озлобленность, презрение, высокомерие и, напоследок, торжествующее равнодушие.
   За пару месяцев Миша заметно эволюционировал — сменив венчик сектанта на дубину патриотического гнева. В мыслях назвав его безмозглой кастрюлей, Роман утратил к зрелищу интерес и покинул место событий.

27. Русский Нострадамус

   А ведь были на Руси свои Нострадамусы. Сейчас их и впрямь нет, Достоевский на спиритическом сеансе не соврал. Роман против такого положения вещей нисколько и не возражал, но Рита переживала обделенность отчизны пророками почти как личное несчастье. И отчего-то невзлюбила Достоевского за то давнее спиритическое послание, чего школьной учительнице совсем не полагалось по уставу, а полагалось напротив — классиков любить и уважать.