Чтобы хоть как-то реабилитировать Федора Михайловича в глазах Марго, Роман подарил ей пророка — а также читателям «Дирижабля», увеличивавшего тираж от раза к разу. Да не какого-то захудалого деревенского прорицателя — самого настоящего русского Нострадамуса, великого и непревзойденного в веках. Однако новоявленный пророк нисколько не нарушал хрупкого баланса, обозначенного Достоевским, поскольку жил в пятнадцатом веке (на полстолетия опередив своего французского коллегу). Но Роман счел, что его изобретение полностью удовлетворяет запросам любимой — ведь явление миру пророчеств монаха Ефросина он приурочил к двадцать первому веку, а это и значило, что Россия все же обзавелась свежим пророком.
Предсказания монаха Кирилло-Белозерского монастыря были записаны в той же форме, что у его младшего собрата по пророческому цеху, Нострадамуса, — в стихотворной. Только строфы его состоят не из четырех строк, а из шести, и смысл их не затемнен, закутанный в труднодоступные слова и образы, как у француза, а напротив — прозрачен и ясен, и лишь иногда облачен в одежды той или иной стилистической фигуры, доступной языку православного монаха пятнадцатого века. Но эта прозрачность объясняется важным обстоятельством. Вероятно, как и Нострадамус, Ефросин понимал, что его пророчества могут нанести вред не только той эпохе, в которой жил сам провидец, но и будущим векам. Поэтому написанную им Книгу пророчеств он спрятал от глаз людских. Очевидно, он предвидел, что ларец с Книгой будет найден лишь пять с лишним веков спустя — когда истомившиеся по мудрости столетий сердца будут алкать пришествия пророческой истины (Роман имел в виду Марго).
С Ефросином тайнописец был знаком с первого курса журфака, когда писал реферат по русской книжности пятнадцатого века. И теперь охотно подключил его к делу Русского Альтернативного Ренессанса. Ученый монах, переписчик книг, составитель сборников, личность самых разносторонних интересов — все это как нельзя более подходило для задуманного. К тому же биография Ефросина скудна сведениями. Но тем лучше для Ефросина — звезда его восходит на небосклон в колеснице загадки и тайны, ореолом окружающих судьбу монаха.
Примечательным было уже то, как Книга пророчеств открыла себе путь в мир. Эту тайнопись Роман разработал в деталях. Афанасий К., житель города Кириллова, решил как-то порадовать супругу, настреляв к обеду уток. Ранним утром он отправился на утиную охоту, на одно из озер, коими богат этот северный край. Взяв напрокат лодку, Афанасий поплыл к островку, торчащему ровно посередине озера. И быть бы супруге охотника при трофеях в тот день, да вышла незадача — ни единой птицы Афанасий не нашел, сколь ни пялил ясны очи в воду, в небеса и прибрежные камыши. Плюнув в сердцах, он хотел плыть обратно, как вдруг из-под ног у него с громким кряканьем выстрелила в воздух утка. И сей момент, едва успев взлететь, была сражена охотничьей пулей.
Афанасий возрадовался душой, но тут подоспела другая незадача: при падении попала добыча точно в обломок ветхого пустого ствола, торчащего из земли, высотой метра три. Забравшись на него и заглянув сверху, охотник увидел чудную картину: его утка лежала, распростав крылья над сундучком, окованным металлом. Когда дичь и ларец были извлечены из плена, Афанасий по-свойски разобрался с замком, совсем не заржавевшим, с помощью английской булавки. Но сокровищ не нашел. А поскольку человеком Афанасий был сознательным, то отнес находку в местный музей. Там-то и выяснили, что находка в ценности не уступает сундуку золота, а может, и превосходит. Из ларца была извлечена Книга. Рукописная, на пергаменте, совсем не поеденная жучками, в переплетных досках, обтянутых кожей. На первом листе обозначено имя автора и изготовителя Книги, что вообще-то для пятнадцатого века явление неслыханное. Запись выглядела так:
Расшифровку этого Ефросинова послания Роман оставил на совести специалистов и читателей «Дирижабля». Сам же углубился в Книгу, полную откровений.
Завещание пророка грядущим поколениям содержит пятьсот с лишним шестистрочников — поразительное число, равное количеству лет, прошедших от написания Книги до ее обнаружения. Перед читателем разворачивается торжественный свиток Истории — прошлого, настоящего, будущего, пред его взором движется пышная процессия ярких исторических событий и явлений — войн, царствований, разорений, эпидемий, пожаров, побед, поражений, открытий, умирания старого и нарождения нового. Читая Книгу Ефросина, убеждаешься, что история — это не случайное нагромождение фактов, цепляющихся друг за друга. Это тонкая нить, которая тянется через века, а на нее в некоем порядке нанизываются живые бусинки, большие, маленькие, ровные, кривые, бесформенные. Бусинки растут, увеличиваются, говорят друг с дружкой, стареют и умирают. А нить, держащая их, столь тонка и хрупка, что если какая-нибудь из бусин станет для нее слишком тяжела — нить порвется и рассыплются бусины. То же самое произойдет, если они перестанут отмирать, уступая место другим, и будут жиреть, дряхлея, истончая и без того чуть видную нить…
Перечитывая это странное лирическое отступление, Роман взгрустнул, а затем подумал, что Ефросин для него слишком умен и ход его пророческой мысли труднопостижим. Поэтому лучше не вдаваться в интерпретации, оставив их опять же тем, кому нужно, и сразу перейти к делу. Непосредственно к пророчествам.
Все пятьсот с лишним шестистрочников Роман, разумеется, не стал сразу же вываливать на публику. К тайне, как и к ядам, нужно приучать постепенно, начиная с малых доз. Иначе это будет чревато последствиями самыми непредсказуемыми, неподвластными даже Ефросинову дару прорицания.
Для начала он ограничился семью строфами (в переводе с древнерусского), идеально годными для демонстрации публике пророка.
Полынь-звезда прочертит в небе след,
Когда с заката придет орда немеряна.
Языки многие в Московии спаленной
Осядут саранчой, оставив Поле позади,
Костьми засеянное. Великой будет жатва.
С позором изгнанных ждать через сорок зим.
Ведь это и школьнику понятно — при условии, что школьник обладает способностью думать: речь идет о нашествии Наполеона 1812 года. Закат значит Запад. Поле — это, безусловно, Бородинское поле. Потрясает последняя строчка предсказания. Изгнанную орду «ждать через сорок зим», то есть в 1852 г. Ефросин ошибся всего на два года, предсказывая Крымскую войну, в которую Франция вступила весной 1854 г. Но что значат два года по сравнению со столетиями, через которые смотрел пророк!
И южный град в кольце огня,
Подмоги нет, врагом — весь мир.
Неверные начнут, продолжат христиане,
Что отреклись от веры изначальной.
И царь уйдет бесславно в прах могильный.
Освободителем его наследник наречется.
Прямая хроника с места событий! Куда там невнятному Нострадамусу. Какая точность, какая ясность пророческой мысли и изложения фактов! Южный град — осажденный Севастополь, неверные — турки, первыми объявившие войну России. Царь Николай I действительно умер, не дождавшись окончания кампании, а его сын, Александр II, получил имя Освободителя после крестьянской реформы 1861 года.
Двадцатому веку Ефросин посвятил самые эмоциональные строки, что совсем не удивительно, ведь это столетие побило все рекорды по количеству пролитых на Руси крови и слез.
Восстанет брат на брата, дети на отца.
Падет порядок вековой, Антихрист станет править.
Кровавый век закончится в агонии,
Придут иные беды в землю Русскую.
И бури завыванья не заглушить уже пустыми словесами.
Гуляют в поле буйны ветры смерти и разора.
Слово, которое часто встречается у Ефросина, — «поле». Очевидно, оно употребляется здесь фигурально и означает Русь, Россию. Русское поле — символ безбрежности родных просторов, широты и безокраинности земли русской. И Поле это предано поруганию, поднято на дыбы, осквернено деяниями века.
Царей убитых кости не отыщут,
Позор стремясь сокрыть кровавый.
Погибнет веры истина, ликует Сатана.
Оплот державный сгинул в тьме.
Крестятся кукишем, в церквах торги.
Златого идола не избежать соблазнов.
Ужасные картины проходили перед ясновидческим взором Ефросина, с болью в сердце он запечатлевал эти сцены будущего разора и позора своей страны. И какой же силой воли нужно было обладать богобоязненному монаху XV века, чтобы не бросить в страхе и отчаянье свое дело и продолжать созерцание кровавых событий грядущего! «Царей убитых кости не отыщут» — не означают ли эти слова, что теперь можно поставить точку в споре о найденных на Урале останках?
И виждь, и внемли — твой народ в опале.
Звезда Заката поднимается над Полем.
Грядет чудовище тысячеглаво.
И несть спасенья, гибель близко.
О горе! Горе! Распутица и смерть
В плену закатном на сотню гиблых лет.
Об этом шестистрочнике у толкователей нет единого мнения. Идут горячие дискуссии относительно того, что считать «пленом закатным» и когда это пленение случится или уже случилось. Имел ли в виду Ефросин подчинение русской культуры западной, или же он мыслил шире, предвидя мировую евро-американскую глобализацию? Или, может быть, он говорил о плене буквальном — и Россия станет колонией Запада, поставщиком рабсилы и ресурсов?
Будущее, охваченное пронзительным взглядом Пророка, выглядит не менее трагично и удручающе. Воистину, грядет Апокалипсис!
Войны не избежать кровавой третьей.
Сойдутся в бойне север с югом,
Восход с Закатом, мир во мглу уйдет.
И огнь небесный пожрет живых и мертвых.
В его дыму иссякнут воздух и вода.
Великий мор настанет на земле.
Чрезвычайно точное описание ядерной катастрофы и ее последствий. Третья война — это, безусловно, Третья мировая, давно ожидаемая человечеством. А к ядерной зиме добавится другая беда — захват Земли инопланетными пришельцами. Земляне обречены на уничтожение и вымирание.
Планета Марс багровым оком зрит.
Луна обратную являет сторону.
Пришельцы дальние прорвут заплот молчанья.
С небес посыплется металл разумный.
И гости превратятся во врагов,
Невидимым оружьем покорив хозяев.
А ведь не зря схоронил Ефросин свою Книгу пророчеств во тьме веков. После чтения ее не остается ничего другого, как предать проклятью грядущие времена, не заглядывать более в будущее и жить одним днем. Но разве этого хотел Пророк, записывая свои страшные видения? И почему Книга открылась именно сейчас? Для чего она открылась? Спасет ли нас «тьма ангелов», обещанных провидцем?
Ответы на все эти вопросы Роман также переложил на плечи и совесть читающей публики.
Но Марго Пророк почему-то не понравился.
28. Имя Потрошителя
29. Свой среди чужих, чужой среди своих
Предсказания монаха Кирилло-Белозерского монастыря были записаны в той же форме, что у его младшего собрата по пророческому цеху, Нострадамуса, — в стихотворной. Только строфы его состоят не из четырех строк, а из шести, и смысл их не затемнен, закутанный в труднодоступные слова и образы, как у француза, а напротив — прозрачен и ясен, и лишь иногда облачен в одежды той или иной стилистической фигуры, доступной языку православного монаха пятнадцатого века. Но эта прозрачность объясняется важным обстоятельством. Вероятно, как и Нострадамус, Ефросин понимал, что его пророчества могут нанести вред не только той эпохе, в которой жил сам провидец, но и будущим векам. Поэтому написанную им Книгу пророчеств он спрятал от глаз людских. Очевидно, он предвидел, что ларец с Книгой будет найден лишь пять с лишним веков спустя — когда истомившиеся по мудрости столетий сердца будут алкать пришествия пророческой истины (Роман имел в виду Марго).
С Ефросином тайнописец был знаком с первого курса журфака, когда писал реферат по русской книжности пятнадцатого века. И теперь охотно подключил его к делу Русского Альтернативного Ренессанса. Ученый монах, переписчик книг, составитель сборников, личность самых разносторонних интересов — все это как нельзя более подходило для задуманного. К тому же биография Ефросина скудна сведениями. Но тем лучше для Ефросина — звезда его восходит на небосклон в колеснице загадки и тайны, ореолом окружающих судьбу монаха.
Примечательным было уже то, как Книга пророчеств открыла себе путь в мир. Эту тайнопись Роман разработал в деталях. Афанасий К., житель города Кириллова, решил как-то порадовать супругу, настреляв к обеду уток. Ранним утром он отправился на утиную охоту, на одно из озер, коими богат этот северный край. Взяв напрокат лодку, Афанасий поплыл к островку, торчащему ровно посередине озера. И быть бы супруге охотника при трофеях в тот день, да вышла незадача — ни единой птицы Афанасий не нашел, сколь ни пялил ясны очи в воду, в небеса и прибрежные камыши. Плюнув в сердцах, он хотел плыть обратно, как вдруг из-под ног у него с громким кряканьем выстрелила в воздух утка. И сей момент, едва успев взлететь, была сражена охотничьей пулей.
Афанасий возрадовался душой, но тут подоспела другая незадача: при падении попала добыча точно в обломок ветхого пустого ствола, торчащего из земли, высотой метра три. Забравшись на него и заглянув сверху, охотник увидел чудную картину: его утка лежала, распростав крылья над сундучком, окованным металлом. Когда дичь и ларец были извлечены из плена, Афанасий по-свойски разобрался с замком, совсем не заржавевшим, с помощью английской булавки. Но сокровищ не нашел. А поскольку человеком Афанасий был сознательным, то отнес находку в местный музей. Там-то и выяснили, что находка в ценности не уступает сундуку золота, а может, и превосходит. Из ларца была извлечена Книга. Рукописная, на пергаменте, совсем не поеденная жучками, в переплетных досках, обтянутых кожей. На первом листе обозначено имя автора и изготовителя Книги, что вообще-то для пятнадцатого века явление неслыханное. Запись выглядела так:
«Се Еуфросин мних Кирилло-Белозерской обители записа в лето от сотворения мира 6999 накануне седьмой тысящи волею Божией во славу Господа нашего Исуса Христа Грядый во веки вековУдивительна эта запись, особенно в свете обстоятельств обнаружения Книги. Игла (булавка), яйцо, утка, дерево, остров — перечень выглядит так, будто взят Ефросином из русских народных сказок (сказка — ложь, да в ней намек). Но ведь монах предвидел и то, что ларец будет «крылами утки затворен» — поразительное ясновидение. Было в ларце и яйцо: на крышке древний мастер отчеканил изображение яйца, пронзенного насквозь длинной иглой.
Тьма ангелов в конце иглы
Иголкой той чело пронзаешь мира
В яйце найди ответ
Крылами утки затворен
Ларец семи стихий
Могучей плотью в древо врос
И окружен святой водицей
Тьма ангелов с иглы вспорхнет
Во славу Божью»
Расшифровку этого Ефросинова послания Роман оставил на совести специалистов и читателей «Дирижабля». Сам же углубился в Книгу, полную откровений.
Завещание пророка грядущим поколениям содержит пятьсот с лишним шестистрочников — поразительное число, равное количеству лет, прошедших от написания Книги до ее обнаружения. Перед читателем разворачивается торжественный свиток Истории — прошлого, настоящего, будущего, пред его взором движется пышная процессия ярких исторических событий и явлений — войн, царствований, разорений, эпидемий, пожаров, побед, поражений, открытий, умирания старого и нарождения нового. Читая Книгу Ефросина, убеждаешься, что история — это не случайное нагромождение фактов, цепляющихся друг за друга. Это тонкая нить, которая тянется через века, а на нее в некоем порядке нанизываются живые бусинки, большие, маленькие, ровные, кривые, бесформенные. Бусинки растут, увеличиваются, говорят друг с дружкой, стареют и умирают. А нить, держащая их, столь тонка и хрупка, что если какая-нибудь из бусин станет для нее слишком тяжела — нить порвется и рассыплются бусины. То же самое произойдет, если они перестанут отмирать, уступая место другим, и будут жиреть, дряхлея, истончая и без того чуть видную нить…
Перечитывая это странное лирическое отступление, Роман взгрустнул, а затем подумал, что Ефросин для него слишком умен и ход его пророческой мысли труднопостижим. Поэтому лучше не вдаваться в интерпретации, оставив их опять же тем, кому нужно, и сразу перейти к делу. Непосредственно к пророчествам.
Все пятьсот с лишним шестистрочников Роман, разумеется, не стал сразу же вываливать на публику. К тайне, как и к ядам, нужно приучать постепенно, начиная с малых доз. Иначе это будет чревато последствиями самыми непредсказуемыми, неподвластными даже Ефросинову дару прорицания.
Для начала он ограничился семью строфами (в переводе с древнерусского), идеально годными для демонстрации публике пророка.
Полынь-звезда прочертит в небе след,
Когда с заката придет орда немеряна.
Языки многие в Московии спаленной
Осядут саранчой, оставив Поле позади,
Костьми засеянное. Великой будет жатва.
С позором изгнанных ждать через сорок зим.
Ведь это и школьнику понятно — при условии, что школьник обладает способностью думать: речь идет о нашествии Наполеона 1812 года. Закат значит Запад. Поле — это, безусловно, Бородинское поле. Потрясает последняя строчка предсказания. Изгнанную орду «ждать через сорок зим», то есть в 1852 г. Ефросин ошибся всего на два года, предсказывая Крымскую войну, в которую Франция вступила весной 1854 г. Но что значат два года по сравнению со столетиями, через которые смотрел пророк!
И южный град в кольце огня,
Подмоги нет, врагом — весь мир.
Неверные начнут, продолжат христиане,
Что отреклись от веры изначальной.
И царь уйдет бесславно в прах могильный.
Освободителем его наследник наречется.
Прямая хроника с места событий! Куда там невнятному Нострадамусу. Какая точность, какая ясность пророческой мысли и изложения фактов! Южный град — осажденный Севастополь, неверные — турки, первыми объявившие войну России. Царь Николай I действительно умер, не дождавшись окончания кампании, а его сын, Александр II, получил имя Освободителя после крестьянской реформы 1861 года.
Двадцатому веку Ефросин посвятил самые эмоциональные строки, что совсем не удивительно, ведь это столетие побило все рекорды по количеству пролитых на Руси крови и слез.
Восстанет брат на брата, дети на отца.
Падет порядок вековой, Антихрист станет править.
Кровавый век закончится в агонии,
Придут иные беды в землю Русскую.
И бури завыванья не заглушить уже пустыми словесами.
Гуляют в поле буйны ветры смерти и разора.
Слово, которое часто встречается у Ефросина, — «поле». Очевидно, оно употребляется здесь фигурально и означает Русь, Россию. Русское поле — символ безбрежности родных просторов, широты и безокраинности земли русской. И Поле это предано поруганию, поднято на дыбы, осквернено деяниями века.
Царей убитых кости не отыщут,
Позор стремясь сокрыть кровавый.
Погибнет веры истина, ликует Сатана.
Оплот державный сгинул в тьме.
Крестятся кукишем, в церквах торги.
Златого идола не избежать соблазнов.
Ужасные картины проходили перед ясновидческим взором Ефросина, с болью в сердце он запечатлевал эти сцены будущего разора и позора своей страны. И какой же силой воли нужно было обладать богобоязненному монаху XV века, чтобы не бросить в страхе и отчаянье свое дело и продолжать созерцание кровавых событий грядущего! «Царей убитых кости не отыщут» — не означают ли эти слова, что теперь можно поставить точку в споре о найденных на Урале останках?
И виждь, и внемли — твой народ в опале.
Звезда Заката поднимается над Полем.
Грядет чудовище тысячеглаво.
И несть спасенья, гибель близко.
О горе! Горе! Распутица и смерть
В плену закатном на сотню гиблых лет.
Об этом шестистрочнике у толкователей нет единого мнения. Идут горячие дискуссии относительно того, что считать «пленом закатным» и когда это пленение случится или уже случилось. Имел ли в виду Ефросин подчинение русской культуры западной, или же он мыслил шире, предвидя мировую евро-американскую глобализацию? Или, может быть, он говорил о плене буквальном — и Россия станет колонией Запада, поставщиком рабсилы и ресурсов?
Будущее, охваченное пронзительным взглядом Пророка, выглядит не менее трагично и удручающе. Воистину, грядет Апокалипсис!
Войны не избежать кровавой третьей.
Сойдутся в бойне север с югом,
Восход с Закатом, мир во мглу уйдет.
И огнь небесный пожрет живых и мертвых.
В его дыму иссякнут воздух и вода.
Великий мор настанет на земле.
Чрезвычайно точное описание ядерной катастрофы и ее последствий. Третья война — это, безусловно, Третья мировая, давно ожидаемая человечеством. А к ядерной зиме добавится другая беда — захват Земли инопланетными пришельцами. Земляне обречены на уничтожение и вымирание.
Планета Марс багровым оком зрит.
Луна обратную являет сторону.
Пришельцы дальние прорвут заплот молчанья.
С небес посыплется металл разумный.
И гости превратятся во врагов,
Невидимым оружьем покорив хозяев.
А ведь не зря схоронил Ефросин свою Книгу пророчеств во тьме веков. После чтения ее не остается ничего другого, как предать проклятью грядущие времена, не заглядывать более в будущее и жить одним днем. Но разве этого хотел Пророк, записывая свои страшные видения? И почему Книга открылась именно сейчас? Для чего она открылась? Спасет ли нас «тьма ангелов», обещанных провидцем?
Ответы на все эти вопросы Роман также переложил на плечи и совесть читающей публики.
Но Марго Пророк почему-то не понравился.
28. Имя Потрошителя
В понедельник третьего сентября подрастающее поколение, нагруженное охапками цветов, дружной толпой побрело в школу. По этому поводу Роман с утра выразил Марго по телефону глубокое сочувствие и оказал посильную моральную поддержку. Любимая веселым голосом пообещала быть весь день мужественной и неустрашимой, а ближе к вечеру — страшно голодной во всех смыслах, поэтому велела ждать ее с заказанным в ресторане столиком. И лучше, если этот столик будет находится в спальне. Роман пообещал устроить вечер чудес.
После этого он снова завалился в постель и проспал почти до обеда, отсмотрев при этом не меньше десятка короткометражных снов с участием Марго, Стены для битья лбом, мента Иннокентия, притащившего с собой собственный труп, который он нашел дома в шкафу, и Джека в роли этого трупа, весело ухмыляющегося.
Джек, безусловно, был намеком на то, что неплохо бы наконец объявиться в родной редакции, где Романа не видели уже две недели.
На работе его встретила та же школьная эпидемия — он подоспел как раз к скромному застолью.
— О! — радостно приветствовал его Валера. — Вот у кого интуиция сверх меры развита, — он щелкнул пальцем по бутылке, которую держал в руке. — На ловца и зверь бежит, а на вечный зов подавно всякая тварь сбегается.
— Сайн байна уу, коллеги.
— Да ты никак с монголами якшался? — Валера ничуть не удивился.
— Ромка, не выпендривайся, — ангельскими голосом произнесла Марина. — Лучше скажи, если ты такой сверхинтуитивный, ты принес штопор?
— Штопор оставил в кармане дома, — ответил Роман, демонстративно обхлопав себя.
— Беда, — огорчилась Марина. — Так где ты, говоришь, монголов отыскал? Зачем они тебе понадобились?
В задумчивости она смотрела на тортик, уснащенный розочками, вероятно, раздумывая, чем его пилить. Поэтому в разговоре Марина участвовала лишь приблизительно.
— Я не говорил, что они мне понадобились. Никаких монголов я не откапывал. Это один мой знакомый так выражается. Не монгол, но вроде того.
— Слушайте, мальчишки, что вы заладили про монголов! Найдите мне, в конце концов, нож. Валер, ты мужик или не мужик?
— Правильно, лапушка. Мужик без ножа не мужик. Пойду в техотделе умыкну.
— А что празднуем? — осведомился Роман, незаметно стащив из коробки конфету. — День рожденья у тебя вроде бы зимой.
— Мой ребенок сегодня пошел в школу, — объявила Марина. — Я, как счастливая мать, хочу отметить это в узком служебном кругу. Что непонятно?
— Согласен, — сказал Роман. — Ребенка надо обмыть.
— Балда!
— Только по-моему ты преувеличиваешь масштаб события. Осень же на дворе. Картошку убирают, детей сажают.
— Полосатик, ну откуда ты такой взялся на мою голову? — вздохнула Марина.
— За парту сажают, я имел в виду, — поправился Роман.
— Обалдуй. Первый раз в первый класс — такой масштаб тебя устраивает?
— Меня любой устраивает, если на халяву тортом кормят.
— А это не на халяву, — сказал вернувшийся Валера. — С тебя штопор. — Он протянул Марине нож жестом оруженосца, вручающего шпагу своему господину.
— Благодарю, — ответила Марина и вдруг воскликнула: — Старая колода! Совсем память отшибло.
— Я сделал вид, что не слышал этого, — Валера уселся за стол и тоже приложился к коробке конфет.
— У Джека ведь нож есть! Со штопором! — возвестила прозревшая Марина. — Ром, посмотри в верхнем ящике.
Выдвинув ящик, Роман поворошил бумаги, достал со дна складной нож. И тут он увидел нечто, заставившее его похолодеть. Это был предмет, очень сильно занимавший его в последнее время, но как-то неуместно смотревшийся в столе у Джека. Потому что их ответственный секретарь поэзией не увлекался и не мог отличить Пушкина от Пастернака.
— Нашел?
Он перебросил ножик Валере. Марина разрезала торт. Чайник шумел.
Роман снова уткнулся носом в ящик стола и извлек из-под бумаг книгу Бодлера — «Цветы зла». Несколько страниц были с закладками. Роман бессмысленно глядел на название, не решаясь открыть том, потому что догадывался, что найдет в нем.
— Секретные материалы интересуют? — Валера перегнулся через стол и тоже склонился над книгой. — Ну-ка.
Он отобрал у Романа Бодлера, пролистнул страницы.
— С каких пор Джек читает стихи? — Валера задрал брови вверх. — От тебя, что ли, заразился?
— Вряд ли, — ответил Роман, чувствуя, что заливается румянцем.
Валера вернул ему том.
— Ну чего, так и будем вокруг да около ходить? — он смотрел на Романа, откровенно желая получить немедленный ответ.
— Вокруг чего? — Роман понял, что сейчас его припрут к стене неопровержимым доказательством, которое он держал в руке. Румянец вовсю полыхал на его щеках, выдавая с головой.
— Вокруг стола, естественно. А ты что подумал?
— Ах это. Ерунда, — выдохнул Роман.
Он положил книгу в ящик. Но ужасные мысли, рожденные ею, шумели в мозгу, как кипящий чайник, мешая полноценно участвовать в застольной беседе.
Валера разлил вино по стаканчикам и поднял тост:
— Ну, за счастливых мам.
Роман оценил качество торта по достоинству, несмотря на вихрь в голове. Валера принялся рассказывать очередную туристическую историю. Марина восхищалась, а Роман, слушая, не слышал, ковырял ложкой крем и переживал личную драму.
— …на островах Микронезии. Это в Тихом океане.
— Ты и там был?
— Немного совсем не доплыл. Но знаю из первых рук. Приятель мой, Лешка Казаринов, рассказывал. Это такой древний обычай — Заклание богов. Практикуется только там, дикарями племени Пуатумоту.
— Они что — до сих пор дикари?
— Натуральный каменный век. Дыхание цивилизации их не задело. У них там, как водится у язычников, многобожие. Деревянным идолам поклоняются. Ну и жертвоприношения, само собой.
— Человеческие?
— А это когда как. Если много детей в году народилось или старики слишком зажились на свете — так чем лишний рот кормить, лучше этот самый рот как раз на корм отправить. Это даже почетно — стать пищей богов. Но боги — они, сама понимаешь, привередливые, человечина для них не деликатес, а так, требуха рыбья. Вот эти дикари и придумали себе ритуал. Раз в году они досыта кормят своих богов изысканным, божественным яством.
— Что бы это могло быть, если не попки младенцев?
— Ха, попки! Шутить изволите, Мариночка. Для бога деликатесом будет другой бог. Вникай в философию каменного века.
— Да уж, мудрецы эти твои дикари.
— Нет, ты послушай дальше. За месяц до совершения обряда кормления они вырезают себе новых деревянных идолов, как две капли похожих на прежних. Потом свергают старых богов и на их место ставят новые деревяшки. А из старых делают дрова. Сжигают эти резные бревна на виду у новых богов. Те вкушают жертвенный дым, поскольку в ином виде пищу принять, естественно, не могут. Считается, что этого божественного дыма им хватит, чтоб не помереть с голоду до следующего Заклания.
— Тощие, наверно, эти боги.
— Зато какая экономия продуктов. Особенно в голодные годы. Но меня в этой истории умиляет один момент. Новые боги получают тот же облик и те же имена, что у старых, поскольку сожженным все это уже как бы ни к чему. Хотя во время церемонии все делают вид, что вкушающие и полыхающие огнем — это разные боги. Потому что, ну сама посуди, невозможно ведь кормить бога им же самим.
— Странно. Какая-то грустная история. Чем-то она мне не нравится.
— Ну, боги хотят кушать, а в жизни надо за все платить, даже богам. И за жратву, и за возможность быть богом — хотя бы только на год. А у богов и плата должна быть соответствующая — божественная. Как говорится, жажда — все, а имидж — еще больше. Эй, мыслитель Родена, — Валера растормошил застывшего над чашкой чая Романа, — чего такой скукоженный, о чем задумался?
— Ерунда, — снова отмахнулся Роман.
— Что ты заладил про ерунду. Лучше скажи, что ты думаешь о дикарях племени Пуатумоту. Тебя-то эта история, надеюсь, развлекла?
— Да-да, — рассеянно ответил Роман. — Жажда — все. Боги жаждут. И требуют «Свободу».
— Какую еще свободу? — удивился Валера.
— Пойло такое газированное. Кто его потребляет, становится свободным.
— Рекламы насмотрелся, бедняга, — посочувствовала Марина.
— Я даже сам сочинял ее, — грустно добавил Роман.
Коллеги обменялись многозначительными взглядами.
— Понятно. Тебе, Полоскин, совсем нельзя пить. Ни «Свободы», ни другого чего покрепче.
— И много думать тоже, — поддакнула леди.
— А весело, правда, получается, — оживился Роман, — стать жертвой рекламы, которую сам же и сочинил. Или сделаться кормом для самого себя, притворяясь при этом, что тебя жрет кто-то другой, а не ты сам.
— Офигительно весело, — Валера неодобрительно качнул головой.
— Ладно, мальчики, меняем тему, — объявила Марина. — Кому еще чаю налить?
— Я уже объелся. — Роман поднялся и, как бы невзначай, пересел за стол Джека.
Валера и Марина маневра не заметили, занятые сменой темы. Он достал из ящика книгу и решительно раскрыл на первой закладке. «Волосы»! Последняя строфа — «В эти косы тяжелые буду я вечно…» Вторая закладка — «Танец змеи»: «Я в запахе прически душной…» Танец змеи! Роман лихорадочно листал дальше. Третья, четвертая, пятая… Карандашом помечены строфы, еще совсем недавно считавшиеся перлами Дамского угодника. Роман тупо смотрел на строчки, не находя смысла в этой омерзительной истории. Зачем? Почему? Джек, сукин сын, ведь он знал обо всем — и о кошмаре, и о Бодлере. Смеялся еще…
Он перелистнул страницы. Шестая жертва была найдена позавчера. Шестая закладка оказалась исписана мелким и неровным почерком Джека: «1-я ж. — 6 июля; + 11 дн.; 2-я — 17 июля; 3-я — 28 июля; 4-я — 8 августа; 5-я — 19 августа; 6-я — 30 августа; + 11 дн.; 7-я — 10 сентября, понедельник».
Десятого сентября он убьет следующую женщину с длинными волосами. Но Бодлер не безграничен. Неужели он еще не исчерпал эту тему?
Оборотная сторона листка содержала циничное откровение: «Берегитесь, красотки, одиннадцатого дня. Признание в любви неминуемо».
— Ну все, дорвался до стихов, теперь его за уши не оттащишь. Ром!
— А? — Роман встрепенулся и резко захлопнул книгу.
— Что ты дергаешься? Попроси у Джека взять почитать. Он даст — он не жадный, — Валера снова навис над ним, протягивая нож. — Закинь обратно.
— Спасибо, я читал, — нервно ответил Роман, взял нож, положил в ящик и запихнул под папки Бодлера. — Просто решил кое-что проверить. Память освежить.
— А ты когда память освежаешь, всегда глухим становишься?
— Нет, а что?
— Прими участие в обсуждении служебной проблемы. Мы без тебя тут как без рук.
— А в чем проблема?
— В стиле.
— Понимаешь, Полосатик, — принялась объяснять Марина, — шеф поставил такую задачу: создать оригинальный стиль для журнала. Потому что, говорит, сейчас у нас не стиль, а какое-то… Нет, я даже не решаюсь повторить это определение.
— Затмение в заднице негра, — решился вместо нее Валера. — Что это такое — ума не приложу.
— Вот-вот, — согласилась Марина. — Шеф умеет четко обозначить проблему. Вот мы и гадаем на кофейной гуще, как нам этот стиль создать.
Роман собрался с мыслями, переместился с преступного Джекова стула на свой и, закатив глаза кверху, принялся решать служебную проблему.
Через три часа он покинул редакцию, выжатый, словно половая тряпка, опустошенный, как банк после налета, опечаленный, как плакучая ива, терзаемый, словно сварой злобных псов, мыслями о преступлении и наказании.
Джек Потрошитель еще не ведает, что он раскрыт. Но Роман уже знал, что в следующий понедельник, десятого сентября, убьет его. Как и предсказывал сон.
Вечер чудес, заказанный с утра Марго, получился немного скомканным.
После этого он снова завалился в постель и проспал почти до обеда, отсмотрев при этом не меньше десятка короткометражных снов с участием Марго, Стены для битья лбом, мента Иннокентия, притащившего с собой собственный труп, который он нашел дома в шкафу, и Джека в роли этого трупа, весело ухмыляющегося.
Джек, безусловно, был намеком на то, что неплохо бы наконец объявиться в родной редакции, где Романа не видели уже две недели.
На работе его встретила та же школьная эпидемия — он подоспел как раз к скромному застолью.
— О! — радостно приветствовал его Валера. — Вот у кого интуиция сверх меры развита, — он щелкнул пальцем по бутылке, которую держал в руке. — На ловца и зверь бежит, а на вечный зов подавно всякая тварь сбегается.
— Сайн байна уу, коллеги.
— Да ты никак с монголами якшался? — Валера ничуть не удивился.
— Ромка, не выпендривайся, — ангельскими голосом произнесла Марина. — Лучше скажи, если ты такой сверхинтуитивный, ты принес штопор?
— Штопор оставил в кармане дома, — ответил Роман, демонстративно обхлопав себя.
— Беда, — огорчилась Марина. — Так где ты, говоришь, монголов отыскал? Зачем они тебе понадобились?
В задумчивости она смотрела на тортик, уснащенный розочками, вероятно, раздумывая, чем его пилить. Поэтому в разговоре Марина участвовала лишь приблизительно.
— Я не говорил, что они мне понадобились. Никаких монголов я не откапывал. Это один мой знакомый так выражается. Не монгол, но вроде того.
— Слушайте, мальчишки, что вы заладили про монголов! Найдите мне, в конце концов, нож. Валер, ты мужик или не мужик?
— Правильно, лапушка. Мужик без ножа не мужик. Пойду в техотделе умыкну.
— А что празднуем? — осведомился Роман, незаметно стащив из коробки конфету. — День рожденья у тебя вроде бы зимой.
— Мой ребенок сегодня пошел в школу, — объявила Марина. — Я, как счастливая мать, хочу отметить это в узком служебном кругу. Что непонятно?
— Согласен, — сказал Роман. — Ребенка надо обмыть.
— Балда!
— Только по-моему ты преувеличиваешь масштаб события. Осень же на дворе. Картошку убирают, детей сажают.
— Полосатик, ну откуда ты такой взялся на мою голову? — вздохнула Марина.
— За парту сажают, я имел в виду, — поправился Роман.
— Обалдуй. Первый раз в первый класс — такой масштаб тебя устраивает?
— Меня любой устраивает, если на халяву тортом кормят.
— А это не на халяву, — сказал вернувшийся Валера. — С тебя штопор. — Он протянул Марине нож жестом оруженосца, вручающего шпагу своему господину.
— Благодарю, — ответила Марина и вдруг воскликнула: — Старая колода! Совсем память отшибло.
— Я сделал вид, что не слышал этого, — Валера уселся за стол и тоже приложился к коробке конфет.
— У Джека ведь нож есть! Со штопором! — возвестила прозревшая Марина. — Ром, посмотри в верхнем ящике.
Выдвинув ящик, Роман поворошил бумаги, достал со дна складной нож. И тут он увидел нечто, заставившее его похолодеть. Это был предмет, очень сильно занимавший его в последнее время, но как-то неуместно смотревшийся в столе у Джека. Потому что их ответственный секретарь поэзией не увлекался и не мог отличить Пушкина от Пастернака.
— Нашел?
Он перебросил ножик Валере. Марина разрезала торт. Чайник шумел.
Роман снова уткнулся носом в ящик стола и извлек из-под бумаг книгу Бодлера — «Цветы зла». Несколько страниц были с закладками. Роман бессмысленно глядел на название, не решаясь открыть том, потому что догадывался, что найдет в нем.
— Секретные материалы интересуют? — Валера перегнулся через стол и тоже склонился над книгой. — Ну-ка.
Он отобрал у Романа Бодлера, пролистнул страницы.
— С каких пор Джек читает стихи? — Валера задрал брови вверх. — От тебя, что ли, заразился?
— Вряд ли, — ответил Роман, чувствуя, что заливается румянцем.
Валера вернул ему том.
— Ну чего, так и будем вокруг да около ходить? — он смотрел на Романа, откровенно желая получить немедленный ответ.
— Вокруг чего? — Роман понял, что сейчас его припрут к стене неопровержимым доказательством, которое он держал в руке. Румянец вовсю полыхал на его щеках, выдавая с головой.
— Вокруг стола, естественно. А ты что подумал?
— Ах это. Ерунда, — выдохнул Роман.
Он положил книгу в ящик. Но ужасные мысли, рожденные ею, шумели в мозгу, как кипящий чайник, мешая полноценно участвовать в застольной беседе.
Валера разлил вино по стаканчикам и поднял тост:
— Ну, за счастливых мам.
Роман оценил качество торта по достоинству, несмотря на вихрь в голове. Валера принялся рассказывать очередную туристическую историю. Марина восхищалась, а Роман, слушая, не слышал, ковырял ложкой крем и переживал личную драму.
— …на островах Микронезии. Это в Тихом океане.
— Ты и там был?
— Немного совсем не доплыл. Но знаю из первых рук. Приятель мой, Лешка Казаринов, рассказывал. Это такой древний обычай — Заклание богов. Практикуется только там, дикарями племени Пуатумоту.
— Они что — до сих пор дикари?
— Натуральный каменный век. Дыхание цивилизации их не задело. У них там, как водится у язычников, многобожие. Деревянным идолам поклоняются. Ну и жертвоприношения, само собой.
— Человеческие?
— А это когда как. Если много детей в году народилось или старики слишком зажились на свете — так чем лишний рот кормить, лучше этот самый рот как раз на корм отправить. Это даже почетно — стать пищей богов. Но боги — они, сама понимаешь, привередливые, человечина для них не деликатес, а так, требуха рыбья. Вот эти дикари и придумали себе ритуал. Раз в году они досыта кормят своих богов изысканным, божественным яством.
— Что бы это могло быть, если не попки младенцев?
— Ха, попки! Шутить изволите, Мариночка. Для бога деликатесом будет другой бог. Вникай в философию каменного века.
— Да уж, мудрецы эти твои дикари.
— Нет, ты послушай дальше. За месяц до совершения обряда кормления они вырезают себе новых деревянных идолов, как две капли похожих на прежних. Потом свергают старых богов и на их место ставят новые деревяшки. А из старых делают дрова. Сжигают эти резные бревна на виду у новых богов. Те вкушают жертвенный дым, поскольку в ином виде пищу принять, естественно, не могут. Считается, что этого божественного дыма им хватит, чтоб не помереть с голоду до следующего Заклания.
— Тощие, наверно, эти боги.
— Зато какая экономия продуктов. Особенно в голодные годы. Но меня в этой истории умиляет один момент. Новые боги получают тот же облик и те же имена, что у старых, поскольку сожженным все это уже как бы ни к чему. Хотя во время церемонии все делают вид, что вкушающие и полыхающие огнем — это разные боги. Потому что, ну сама посуди, невозможно ведь кормить бога им же самим.
— Странно. Какая-то грустная история. Чем-то она мне не нравится.
— Ну, боги хотят кушать, а в жизни надо за все платить, даже богам. И за жратву, и за возможность быть богом — хотя бы только на год. А у богов и плата должна быть соответствующая — божественная. Как говорится, жажда — все, а имидж — еще больше. Эй, мыслитель Родена, — Валера растормошил застывшего над чашкой чая Романа, — чего такой скукоженный, о чем задумался?
— Ерунда, — снова отмахнулся Роман.
— Что ты заладил про ерунду. Лучше скажи, что ты думаешь о дикарях племени Пуатумоту. Тебя-то эта история, надеюсь, развлекла?
— Да-да, — рассеянно ответил Роман. — Жажда — все. Боги жаждут. И требуют «Свободу».
— Какую еще свободу? — удивился Валера.
— Пойло такое газированное. Кто его потребляет, становится свободным.
— Рекламы насмотрелся, бедняга, — посочувствовала Марина.
— Я даже сам сочинял ее, — грустно добавил Роман.
Коллеги обменялись многозначительными взглядами.
— Понятно. Тебе, Полоскин, совсем нельзя пить. Ни «Свободы», ни другого чего покрепче.
— И много думать тоже, — поддакнула леди.
— А весело, правда, получается, — оживился Роман, — стать жертвой рекламы, которую сам же и сочинил. Или сделаться кормом для самого себя, притворяясь при этом, что тебя жрет кто-то другой, а не ты сам.
— Офигительно весело, — Валера неодобрительно качнул головой.
— Ладно, мальчики, меняем тему, — объявила Марина. — Кому еще чаю налить?
— Я уже объелся. — Роман поднялся и, как бы невзначай, пересел за стол Джека.
Валера и Марина маневра не заметили, занятые сменой темы. Он достал из ящика книгу и решительно раскрыл на первой закладке. «Волосы»! Последняя строфа — «В эти косы тяжелые буду я вечно…» Вторая закладка — «Танец змеи»: «Я в запахе прически душной…» Танец змеи! Роман лихорадочно листал дальше. Третья, четвертая, пятая… Карандашом помечены строфы, еще совсем недавно считавшиеся перлами Дамского угодника. Роман тупо смотрел на строчки, не находя смысла в этой омерзительной истории. Зачем? Почему? Джек, сукин сын, ведь он знал обо всем — и о кошмаре, и о Бодлере. Смеялся еще…
Он перелистнул страницы. Шестая жертва была найдена позавчера. Шестая закладка оказалась исписана мелким и неровным почерком Джека: «1-я ж. — 6 июля; + 11 дн.; 2-я — 17 июля; 3-я — 28 июля; 4-я — 8 августа; 5-я — 19 августа; 6-я — 30 августа; + 11 дн.; 7-я — 10 сентября, понедельник».
Десятого сентября он убьет следующую женщину с длинными волосами. Но Бодлер не безграничен. Неужели он еще не исчерпал эту тему?
Оборотная сторона листка содержала циничное откровение: «Берегитесь, красотки, одиннадцатого дня. Признание в любви неминуемо».
— Ну все, дорвался до стихов, теперь его за уши не оттащишь. Ром!
— А? — Роман встрепенулся и резко захлопнул книгу.
— Что ты дергаешься? Попроси у Джека взять почитать. Он даст — он не жадный, — Валера снова навис над ним, протягивая нож. — Закинь обратно.
— Спасибо, я читал, — нервно ответил Роман, взял нож, положил в ящик и запихнул под папки Бодлера. — Просто решил кое-что проверить. Память освежить.
— А ты когда память освежаешь, всегда глухим становишься?
— Нет, а что?
— Прими участие в обсуждении служебной проблемы. Мы без тебя тут как без рук.
— А в чем проблема?
— В стиле.
— Понимаешь, Полосатик, — принялась объяснять Марина, — шеф поставил такую задачу: создать оригинальный стиль для журнала. Потому что, говорит, сейчас у нас не стиль, а какое-то… Нет, я даже не решаюсь повторить это определение.
— Затмение в заднице негра, — решился вместо нее Валера. — Что это такое — ума не приложу.
— Вот-вот, — согласилась Марина. — Шеф умеет четко обозначить проблему. Вот мы и гадаем на кофейной гуще, как нам этот стиль создать.
Роман собрался с мыслями, переместился с преступного Джекова стула на свой и, закатив глаза кверху, принялся решать служебную проблему.
Через три часа он покинул редакцию, выжатый, словно половая тряпка, опустошенный, как банк после налета, опечаленный, как плакучая ива, терзаемый, словно сварой злобных псов, мыслями о преступлении и наказании.
Джек Потрошитель еще не ведает, что он раскрыт. Но Роман уже знал, что в следующий понедельник, десятого сентября, убьет его. Как и предсказывал сон.
Вечер чудес, заказанный с утра Марго, получился немного скомканным.
29. Свой среди чужих, чужой среди своих
Укрывшись за толстым деревом, еще не затронутым осенней линькой, Роман наблюдал за странными действиями двух Свидетелей Креста. Ранняя утренняя сырость пробирала до костей, заползала за воротник, щекотала спину. Разведчик ежился, проклиная собственное любопытство, заставившее его подняться спозаранку, чтобы в половине седьмого утра быть на окраине города и лицезреть неисповедимые сектантские дела.
Сгорая от нетерпения в ожидании близкой развязки операции «Маньяк», Роман коротал эту неделю в проведении независимого расследования. Предмет расследования — братство Свидетелей Креста — давно занимал его мысли. Не зря же он выбрал его сюжетной основой для своего романа.
Два Свидетеля, за которыми он подглядывал, как будто соревновались друг с другом в нецензурной и хулиганской изощренности, малюемой ими на высоком сером бетонном заборе вокруг их убежища — большого трехэтажного особняка. Один орудовал пульверизатором с черным красителем, другой работал попеременно то кистью, окунаемой в ведерко с фиолетовой краской, то толстым грифелем, оставляющим на бетоне неровные серые полосы. И тот, и другой расписывали забор стандартным матерным ассортиментом современного тинейджера, угрозами в адрес братства и рисунками, какими школьники украшают стены подъездов и лифтов.
Видимо, не впервой им приходилось это делать — новые росписи накладывались поверх старых, полузатертых. Роман терялся в догадках относительно смысла этого художества.
Наконец, они ушли, воровато нырнув в дверной проем рядом с закрытыми наглухо воротами.
Сгорая от нетерпения в ожидании близкой развязки операции «Маньяк», Роман коротал эту неделю в проведении независимого расследования. Предмет расследования — братство Свидетелей Креста — давно занимал его мысли. Не зря же он выбрал его сюжетной основой для своего романа.
Два Свидетеля, за которыми он подглядывал, как будто соревновались друг с другом в нецензурной и хулиганской изощренности, малюемой ими на высоком сером бетонном заборе вокруг их убежища — большого трехэтажного особняка. Один орудовал пульверизатором с черным красителем, другой работал попеременно то кистью, окунаемой в ведерко с фиолетовой краской, то толстым грифелем, оставляющим на бетоне неровные серые полосы. И тот, и другой расписывали забор стандартным матерным ассортиментом современного тинейджера, угрозами в адрес братства и рисунками, какими школьники украшают стены подъездов и лифтов.
Видимо, не впервой им приходилось это делать — новые росписи накладывались поверх старых, полузатертых. Роман терялся в догадках относительно смысла этого художества.
Наконец, они ушли, воровато нырнув в дверной проем рядом с закрытыми наглухо воротами.