Русское отношение к смерти, что там ни говори — особое. Не западное, не восточное, а свое, специфическое. А уж из этой особости растут все остальные. На Западе смерть — это что? Пугало для общественности и отдельно взятой личности. На востоке смерть — ритуал и гробы в подарок на день рожденья. В России? Русские любят смертушку, смертыньку. Она у нас в крови — иногда сидит смирно, но чаще требует освобождения, хочет воли вольной, желает пролиться на землю с горячей кровушкой и рвется наружу, не спросясь разрешения. Поэтому в России так любят кровопускание — массовое и единичное, — крепко спаянное с покаянием Богу живому, смертию смерть поправшему, который и Сам — первая любовь у русских.
А уж это соответственно — скрытая ненависть к дольнему миру, поплевывание на юдоль сию шелухой от семечек и царское пренебрежение земными благами. О, русская душа! Широка и бездонна ты еси, не вычерпать тебя ни шеломами дружинными, ни котлами походными, ни другой посудой. Неохватная ты, неистощимая, неподъемная. Не объехать тебя, не обойти в триста лет, не измерить ни аршином, ни километром. И диву дивятся все, на тебя глядючи, и рты разевают, и глаза потирают. И откуда ж ты такая взялась и куда летишь, птица-тройка удалая?
А и взялась же ты из любви народной, широты неоглядной, смертушки родимой, единственной, слезами горючими омываемой, песнями призываемой, горечью украшаемой, во хмелю ласкаемой, за пояс затыкаемой, на бой вызываемой, на пир приглашаемой.
Такая она, русская душа, не чета другим. Из царства смерти и теней произрастает, в Небеса заповеданные затылком упирается, будто атлант, купол мира держащий. Потусторонняя русская душа! Да куда ж ей, горемычной, с таким генетическим набором в мировое сообщество?! Ей бы наособь что-нибудь. Чего и умом понять нельзя. А иначе — грех будет…
Крепко поразмыслив, Роман решил эти мысли свои в «Дирижабль» не носить, держать дома. Русская идея, пустившая корни в его компьютере, могла оказать вредное воздействие на слабые, неподготовленные души, вырасти в нечто непотребное, быть превратно понятой обывателем и вообще выйти боком, как всякое гениальное изобретение. Поэтому держать ее следовало взаперти.
17. Конфликтная ситуация
18. Жуть кромешная
А уж это соответственно — скрытая ненависть к дольнему миру, поплевывание на юдоль сию шелухой от семечек и царское пренебрежение земными благами. О, русская душа! Широка и бездонна ты еси, не вычерпать тебя ни шеломами дружинными, ни котлами походными, ни другой посудой. Неохватная ты, неистощимая, неподъемная. Не объехать тебя, не обойти в триста лет, не измерить ни аршином, ни километром. И диву дивятся все, на тебя глядючи, и рты разевают, и глаза потирают. И откуда ж ты такая взялась и куда летишь, птица-тройка удалая?
А и взялась же ты из любви народной, широты неоглядной, смертушки родимой, единственной, слезами горючими омываемой, песнями призываемой, горечью украшаемой, во хмелю ласкаемой, за пояс затыкаемой, на бой вызываемой, на пир приглашаемой.
Такая она, русская душа, не чета другим. Из царства смерти и теней произрастает, в Небеса заповеданные затылком упирается, будто атлант, купол мира держащий. Потусторонняя русская душа! Да куда ж ей, горемычной, с таким генетическим набором в мировое сообщество?! Ей бы наособь что-нибудь. Чего и умом понять нельзя. А иначе — грех будет…
Крепко поразмыслив, Роман решил эти мысли свои в «Дирижабль» не носить, держать дома. Русская идея, пустившая корни в его компьютере, могла оказать вредное воздействие на слабые, неподготовленные души, вырасти в нечто непотребное, быть превратно понятой обывателем и вообще выйти боком, как всякое гениальное изобретение. Поэтому держать ее следовало взаперти.
17. Конфликтная ситуация
Маньяк тем временем все крепче пленял его душу.
С наступлением поздней летней темноты мысль о маньяке наполняла Романа беспокойством, гнала на улицу, тянула в малолюдные места, в темные провалы дворов, тупиков, пустырей. Роман искал маньяка чтобы остановить его, уничтожить. Я тебя породил маньяка, я тебя и убью. Потому что всякий палач непременно висит на крюке у другого, большего палача, как и у всякой жертвы имеется своя добыча.
Охотник шел по следу. Но след был настолько неясен, размыт, что давал глазу, нюху и интуиции полную свободу выбора. Роман брел наугад, тревожно вслушиваясь в звуки и вглядываясь в темноту неосвещенных улиц, засматриваясь на одиноких прохожих, пытаясь угадать в них маньяка. Лицом, одеждой, походкой маньяк не отличался от обычных людей, его ничто не выдавало. Но это и было тем самым свойством, по которому можно узнать маньяка. Если ничто не выдает — это уже подозрительно, внушает недоверие. А вот если навстречу тебе несется на всех парах придурок, обвешанный железом, клацающий зубами, бряцающий заточками и ножами, не чета кухонным, и при этом издающий воинственные кличи диких племен и изрыгающий брань пополам с угрозами — здесь не может быть двух мнений. Будьте спокойны, это однозначно не маньяк. Маньяки так эксцентрично и вульгарно себя не ведут.
Поэтому, увидев целую толпу неманьяков, мчащихся прямо на него, Роман попытался сохранить присутствие духа. Удачная попытка, как минимум, помогла ему остаться на ногах. Сообразив, что эти неманьяки не его ищут и сейчас попросту затопчут, он вовремя успел отскочить в сторону и прижаться к стене. Неманьяки пронеслись мимо. Они не были экипированы, не размахивали клинками, не крутили над головой цепями и выглядели всего лишь на время взбесившимися семьянинами, домашними мужьями, безвредными работягами, крестными муками своих терпеливых жен. Поголовье промчавшегося стада оказалось небольшим — четыре хрипло дышащих особи. Толпой они показались охотнику лишь в начале — у страха в глазах всегда двоится. А экономные вопли неманьяков — чтобы не сбить дыхание, и без того неровное, страстно прерывистое, — прояснили ситуацию.
— Наших бьют!
— Урою гадов!
— Фитилем скручу, морду в ж… вставлю!
— Достали эти вечные жидомасоны!
Угрюмо-раззадоренное стадо дружно нырнуло в темную подворотню. Оттуда слышался неясный шум битвы, доносились глухие крики и звуки нешуточных ударов. Роман потрусил вслед за стадом неманьяков.
Выбравшись с захламленной территории к слабо освещенному ристалищу, он занял место в зрительном зале, у дырявого заборчика. Неманьяки быстро смешались с толпой дерущихся. Отличить наших от не наших теперь было невозможно, понять, кто с кем дерется и за какие общественные идеалы — тем паче. Масштаб битвы впечатлял — друг дружку колошматило около трех десятков бравых парней. Это напоминало старинное русское народное развлечение «стенка на стенку». Только здесь стенки пошли уже вкривь и вкось, разобрались на сегменты, смешались в окрошку и затеяли беготню по арене. Отовсюду слышалось бодрящее:
— Х-хэк!
— Мужики, не посрамите!
— Ну, гад, держись!
— Еще? П-па-а-лучите!
— Отвали, урод, убью!!!
— Бляха-муха, ты же, шволочь, мне жубы выбил!
— Ах ты, жидовская морда, русской крови не видел?
— От пархатого слышу, сектант гребаный!
— Да я тя щас…
— Был ты Вечный жид, станешь увечным…
— Бей их, мужики, круши сионистский капитал!
— Ааа, разойдись, порешу всех к едреной фене!
Приглядевшись к обстановке, Роман выяснил, что в зрительном зале он не один. Битва происходила у помойки, за ровной батареей пузатых мусорных баков прятались тени, осторожно и опасливо выглядывая из убежища. Видно, местным бомжам зрелище пришлось не по вкусу. А кому бы это понравилось, когда собственная берлога и порожек перед ней превращаются в гладиаторскую арену, на которой три десятка мордоворотов, обзывая зачем-то друг дружку жидами, стукаются лбами, машут кулаками, гневно сопят, ломают себе ребра и вообще разводят беспокой и бестолковую возню?
Кого-то из дерущихся забросили, не целясь, в пустой бак. Тело, сложившись пополам, безвольно ухнуло на дно и затихло. Один из бомжей пополз следом за ним. Но не извлекать из контейнера, как сначала подумал гуманный Роман. Пару минут спустя предприимчивый бродяга вылез из бака, прижимая к груди добычу — снятые с упакованного драчуна кроссовки. Спрыгнув на землю, мародер моментально растворился в окрестной темноте.
«Безобразие», — подумал Роман вдогонку улепетывающему мародеру. Вероятно, ему следовало вмешаться в происходящее, обуздать мордобитие, вразумить разошедшийся не на шутку народ. Но сомненьям не было конца: с кого начать, как подступиться к клубку ломаемых тел, не слишком ли их много на него одного, хватит ли сил? Колеблясь и не решаясь, Роман прохаживался вдоль забора, нервно поглядывал на бойню. Это было серьезное дело — не какая-нибудь гражданка на мосту и не бухгалтерша, которую приклеить к двери — раз плюнуть. Тут война, целое разбушевавшееся стадо. Хоть и неманьяки — но страшнее вошедшего в азарт и боевую ярость домашнего мужа зверя нет. Как вырвется на свободу — гуляет по полной культурной программе. Пока вольным воздухом не надышится, вразумлять его бесполезно.
Но сомнения сомнениями, а испытать силушку в настоящем деле Роману не терпелось. Как оно будет — сила слова, воля искусства против азарта жизни?
Он остановился, примериваясь, сделал каменное лицо, внутренне подобрался, напрягся, охватил единым взглядом все поле битвы. И начал творить. Вдохновенно, самозабвенно, с размахом. Вот уже и несколько тел отвалились в беспамятстве в сторонку. Им хорошо наподдали напоследок из центра событий. Вот уже и страшные вопли приутихли, только чавкают удары, что-то хрустит да сопят в нетерпении покончить с делом бойцы. Уж близок долгожданный мир, когда считать придется раны, товарищей искать…
— Что ж вы, паразиты, творите?! — битва огласилась басовитым бабьим окриком. — Совсем обезголовели, дурни! Я щас милицию вызову!
«Уйди, женщина, не мешай», — бросил ей мысленно Роман в запале вдохновения и утроил усилия.
Творческий раж накрыл его с головой. Поле битвы внезапно потемнело, будто погас единственный фонарь, освещавший его. И участники битвы стали расползаться в клубы черного тумана. Безмолвие опустилось на мир. Последнее, что мелькнуло в голове, было слово «менты». А затем черная пустота увлекла его в бездну. Визга милицейской сирены он уже не слышал.
С наступлением поздней летней темноты мысль о маньяке наполняла Романа беспокойством, гнала на улицу, тянула в малолюдные места, в темные провалы дворов, тупиков, пустырей. Роман искал маньяка чтобы остановить его, уничтожить. Я тебя породил маньяка, я тебя и убью. Потому что всякий палач непременно висит на крюке у другого, большего палача, как и у всякой жертвы имеется своя добыча.
Охотник шел по следу. Но след был настолько неясен, размыт, что давал глазу, нюху и интуиции полную свободу выбора. Роман брел наугад, тревожно вслушиваясь в звуки и вглядываясь в темноту неосвещенных улиц, засматриваясь на одиноких прохожих, пытаясь угадать в них маньяка. Лицом, одеждой, походкой маньяк не отличался от обычных людей, его ничто не выдавало. Но это и было тем самым свойством, по которому можно узнать маньяка. Если ничто не выдает — это уже подозрительно, внушает недоверие. А вот если навстречу тебе несется на всех парах придурок, обвешанный железом, клацающий зубами, бряцающий заточками и ножами, не чета кухонным, и при этом издающий воинственные кличи диких племен и изрыгающий брань пополам с угрозами — здесь не может быть двух мнений. Будьте спокойны, это однозначно не маньяк. Маньяки так эксцентрично и вульгарно себя не ведут.
Поэтому, увидев целую толпу неманьяков, мчащихся прямо на него, Роман попытался сохранить присутствие духа. Удачная попытка, как минимум, помогла ему остаться на ногах. Сообразив, что эти неманьяки не его ищут и сейчас попросту затопчут, он вовремя успел отскочить в сторону и прижаться к стене. Неманьяки пронеслись мимо. Они не были экипированы, не размахивали клинками, не крутили над головой цепями и выглядели всего лишь на время взбесившимися семьянинами, домашними мужьями, безвредными работягами, крестными муками своих терпеливых жен. Поголовье промчавшегося стада оказалось небольшим — четыре хрипло дышащих особи. Толпой они показались охотнику лишь в начале — у страха в глазах всегда двоится. А экономные вопли неманьяков — чтобы не сбить дыхание, и без того неровное, страстно прерывистое, — прояснили ситуацию.
— Наших бьют!
— Урою гадов!
— Фитилем скручу, морду в ж… вставлю!
— Достали эти вечные жидомасоны!
Угрюмо-раззадоренное стадо дружно нырнуло в темную подворотню. Оттуда слышался неясный шум битвы, доносились глухие крики и звуки нешуточных ударов. Роман потрусил вслед за стадом неманьяков.
Выбравшись с захламленной территории к слабо освещенному ристалищу, он занял место в зрительном зале, у дырявого заборчика. Неманьяки быстро смешались с толпой дерущихся. Отличить наших от не наших теперь было невозможно, понять, кто с кем дерется и за какие общественные идеалы — тем паче. Масштаб битвы впечатлял — друг дружку колошматило около трех десятков бравых парней. Это напоминало старинное русское народное развлечение «стенка на стенку». Только здесь стенки пошли уже вкривь и вкось, разобрались на сегменты, смешались в окрошку и затеяли беготню по арене. Отовсюду слышалось бодрящее:
— Х-хэк!
— Мужики, не посрамите!
— Ну, гад, держись!
— Еще? П-па-а-лучите!
— Отвали, урод, убью!!!
— Бляха-муха, ты же, шволочь, мне жубы выбил!
— Ах ты, жидовская морда, русской крови не видел?
— От пархатого слышу, сектант гребаный!
— Да я тя щас…
— Был ты Вечный жид, станешь увечным…
— Бей их, мужики, круши сионистский капитал!
— Ааа, разойдись, порешу всех к едреной фене!
Приглядевшись к обстановке, Роман выяснил, что в зрительном зале он не один. Битва происходила у помойки, за ровной батареей пузатых мусорных баков прятались тени, осторожно и опасливо выглядывая из убежища. Видно, местным бомжам зрелище пришлось не по вкусу. А кому бы это понравилось, когда собственная берлога и порожек перед ней превращаются в гладиаторскую арену, на которой три десятка мордоворотов, обзывая зачем-то друг дружку жидами, стукаются лбами, машут кулаками, гневно сопят, ломают себе ребра и вообще разводят беспокой и бестолковую возню?
Кого-то из дерущихся забросили, не целясь, в пустой бак. Тело, сложившись пополам, безвольно ухнуло на дно и затихло. Один из бомжей пополз следом за ним. Но не извлекать из контейнера, как сначала подумал гуманный Роман. Пару минут спустя предприимчивый бродяга вылез из бака, прижимая к груди добычу — снятые с упакованного драчуна кроссовки. Спрыгнув на землю, мародер моментально растворился в окрестной темноте.
«Безобразие», — подумал Роман вдогонку улепетывающему мародеру. Вероятно, ему следовало вмешаться в происходящее, обуздать мордобитие, вразумить разошедшийся не на шутку народ. Но сомненьям не было конца: с кого начать, как подступиться к клубку ломаемых тел, не слишком ли их много на него одного, хватит ли сил? Колеблясь и не решаясь, Роман прохаживался вдоль забора, нервно поглядывал на бойню. Это было серьезное дело — не какая-нибудь гражданка на мосту и не бухгалтерша, которую приклеить к двери — раз плюнуть. Тут война, целое разбушевавшееся стадо. Хоть и неманьяки — но страшнее вошедшего в азарт и боевую ярость домашнего мужа зверя нет. Как вырвется на свободу — гуляет по полной культурной программе. Пока вольным воздухом не надышится, вразумлять его бесполезно.
Но сомнения сомнениями, а испытать силушку в настоящем деле Роману не терпелось. Как оно будет — сила слова, воля искусства против азарта жизни?
Он остановился, примериваясь, сделал каменное лицо, внутренне подобрался, напрягся, охватил единым взглядом все поле битвы. И начал творить. Вдохновенно, самозабвенно, с размахом. Вот уже и несколько тел отвалились в беспамятстве в сторонку. Им хорошо наподдали напоследок из центра событий. Вот уже и страшные вопли приутихли, только чавкают удары, что-то хрустит да сопят в нетерпении покончить с делом бойцы. Уж близок долгожданный мир, когда считать придется раны, товарищей искать…
— Что ж вы, паразиты, творите?! — битва огласилась басовитым бабьим окриком. — Совсем обезголовели, дурни! Я щас милицию вызову!
«Уйди, женщина, не мешай», — бросил ей мысленно Роман в запале вдохновения и утроил усилия.
Творческий раж накрыл его с головой. Поле битвы внезапно потемнело, будто погас единственный фонарь, освещавший его. И участники битвы стали расползаться в клубы черного тумана. Безмолвие опустилось на мир. Последнее, что мелькнуло в голове, было слово «менты». А затем черная пустота увлекла его в бездну. Визга милицейской сирены он уже не слышал.
18. Жуть кромешная
Ночь продолжалась. Открыв глаза, Роман осторожно ощупал то, на чем лежал. Узкий матрас, железная кровать. «Где это я?» — изумился он. Продолжив обследование вручную, он вскоре выяснил, что кровать стоит у шершавой стены. Из внутренних ощущений самым сильным была тупая головная боль. Слух подсказывал, что внутри стен он не один — рядом похрапывал кто-то, а обоняние сигнализировало о помощи, требуя чистого воздуха. В помещении остро пахло свежей бомжатиной. И чем-то еще, каким-то животным духом… псиной, что ли?
Роман поднялся с кровати и пошел в обход, по периметру, держась рукой за стену. Помещение оказалось небольшим. До первого угла — пара метров, еще через метр нащупался дверной проем. От света божьего Романа отделял металлический прямоугольник двери. Постояв немного перед ней, заточенец вдруг понял: это дежа вю. Такое, несомненно, уже когда-то было. Роман забарабанил кулаками в дверь.
— Эй! Выпустите меня отсюда!
Дверь, продребезжав, растворила квадратное око.
— Чего надо? — в окошке нарисовалась усатая физиономия.
— Где я? — спросил Роман.
— Ну, в КПЗ. Чего шумишь-то?
— КПЗ — это что, тюрьма?
— Да уж не тещины блины.
— А за что?
— Тебе видней, — зевнул мент.
— Вы так думаете? — доверчиво осведомился заключенный. — Мне надо в туалет.
— Параша в углу.
— Еще надо позвонить.
— А еще чего? — мент снова сладко зевнул.
Роман воспринял глумливое поощрение буквально и, подумав, дополнил список своих нужд:
— Еще адвокат.
— Ну ты, паря, артист, — сказал мент и пропал.
Через пять секунд окошко, опять растворившись, изрыгнуло угрозу:
— А будешь шуметь, в карцер посажу. Умный нашелся…
И снова с треском захлопнулось.
Роман добрался до кровати, которая оказалась тюремными нарами, и безвольно опустился на матрас. Голова раскалывалась, и с памятью как будто творились нелады. Думать было совершенно невозможно, но именно этого требовала ситуация.
Опять загребли. И опять неведомо за что. Сам знаешь, говорят. Так, начнем с начала. По пунктам. Вечером пошел гулять. Вроде бы чего-то искал. Что потом? Потом были какие-то… маньяки? Нет. Наоборот. Неманьяки. Ледовое побоище. Бородинская битва. Сила искусства. Кровавый туман. Сладкий ужас. Маньяк!
Роман в озарении дернул головой, позабыв о стене и больно приложившись об нее затылком.
— Уй, понаставили тут!
Все ясно. Они его вычислили. Маньяк — это он. Но как они узнали? Сам сознался в беспамятстве? А теперь его отправят на обследование и посадят в психушку?
Внезапно перепугавшись, Роман вскочил и в легком помрачении рассудка начал пинать дверь ботинком.
— Эй, вы! Я не хочу в психушку! Лучше сразу расстреляйте.
Сзади кто-то закряхтел, задышал, заскрипел нарами.
— Ммолодой человек, не буяньте, очень вас прошу.
Роман перестал громыхать и обернулся. Но все равно ничего не увидел, кроме неясного силуэта у соседней стены.
— Не бунтуйте, юноша, это же несерьезно. Никогда не бунтуйте против того, что сильнее вас.
— Почему? — спросил Роман, немного расслабившись
— Не тратьте жизнь на абсурд. Это неразумно. Вот вы, как я гляжу, молодой да ранний, — а знаете ли вы, юноша, что такое разум? Бьюсь об заклад, не знаете. А туда же — спорить со мной.
— Я не спорю. Вы кто?
— Я-то? Человек… А… кха… кха…
Человек зашелся в сильном приступе громкого и хриплого кашля, продолжавшегося минуты три. Роман отошел от двери и сел на свое место. Запах, исходивший от человека, служил не самой лучшей рекомендацией и рождал разнообразнейшие подозрения. Например, насчет вошек и блошек. Роман с ужасом подумал о том, что полчища этих тварей, вероятно, успели обжить и его самого. Закончив кашлять, человек продолжил:
— Не обращайте внимания, юноша. Простудился, должно быть, на сырой земле ночуя. Так вы интересуетесь, кто я. Отвечаю: личность без определенного места жительства. Не брезгуете?
— Н-нет, — храбро ответил Роман. Дышать он старался пореже и через рот.
— А ведь были времена — и квартира была, и деньги, и звание, и семья. Но я, молодой человек, не жалею, не думайте, что я жалуюсь. Все так и должно быть. Как говорит нынешняя молодежь, все путем. Был доцентом — стал бомжом.
— Как доцентом? — поразился Роман.
— Да, юноша, фортуна переменчива, не верьте ей. Доцент кафедры философии к вашим услугам. Бывший доцент. Из университета меня злопыхатели выгнали, жена с сыном погибли в аварии, квартиру отобрали — бумажку фиговую по слабости человеческой подмахнул. Да дело прошлое. Теперь я веду вольную жизнь.
Из рассказа соседа на Романа повеяло чем-то знакомым. Чем-то давнишним, плохо забытым, лишь слегка припорошенным годами. И этот запах, странный, нечеловеческий, тоже что-то напоминал. Совсем недавно кто-то не очень трезво говорил об этом. Что псиной пахнет страх. Смертельный страх. С кем это он пьянствовал? Увлекательная, между прочим, была тема. И вдруг вспомнил.
Доцент Козырян. Кафедра философии. Университет. Безоблачные студенческие годы. Доцента за глаза звали Анубисом.
— А что же вы замолчали? — спросил бывший доцент.
— Так, — неохотно ответил Роман. — Думаю, отчего это здесь так темно.
— А это они электричество экономят.
— А вы давно здесь?
— Я здесь регулярно, молодой человек. Я здесь, знаете ли, живу. Временно, разумеется, но временная прописка, она, как водится, самая постоянная. Вот теперь и сосед у меня появился. Развлечение как-никак, если не возражаете.
Роман возражал, но сказать об этом постеснялся. Тема была для него деликатной.
В университетские годы, как и всякий нормальный студент, которого доцент Козырян насиловал философией, Роман был весьма наслышан о склонностях Анубиса. Упорные слухи приписывали тому ярко-голубую ориентацию, несмотря на семейное положение. Слухи имели под собой твердую почву: доцент испытывал очевидную симпатию к юношам и не любил кокетничающих с ним на экзаменах девушек. Провинившиеся таким образом студентки выше «удовлетворительного» у него никогда не поднимались.
Анубис в качестве соседа по камере чрезвычайно расстроил Романа. Эротические кошмары во сне и наяву упорно не желали оставлять его в покое.
— Н-да. Ну а вы-то за какие грехи сюда попали, юноша?
— Я? — Роман вздрогнул. — Не знаю. Шел, подскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся — кирпич. Замуровали.
— Э, бросьте, — проворчал доцент. — Несознанка только для допросов годится, и то не всегда.
— Я правда не знаю, за что меня сюда посадили.
— Все-то вы знаете. Только думать не хотите. На что вам разум даден, юноша?
Анубис, вне всяких сомнений, Анубис. Роман мысленно застонал. Каким ты был, таким и остался. Помешанный на привилегиях разума, доцент обожал загружать подневольных студентов тяжелыми размышлениями вслух. Любимым его словечком было «рациональный», прилагаемое ко всему, что имело хоть малейший философский оттенок. Произносил он его с большой страстью, врастяжку, добавляя в любовном экстазе лишнюю букву: «Ра-цио-а-нальный». Студенты, конечно, ржали и обыгрывали это в прозвищах доцента: Мыслящий Анус, Анус Сапиенс, Анубис — Анус на бис.
Имя Анубис имело и другую этимологию. Анубис — египетский бог, покровитель мертвых, с шакальей головой — намек на запах псины, источаемой доцентом несмотря на всевозможную парфюмерию. Что поделать — собственность неотчуждаема. Именно этот неистребимый запах и был основной причиной всеобщей нелюбви к Анубису. Ко всему прочему философа подозревали в некрофилии, бог ведает, на каком основании. Быть может, из-за благосклонности доцента к чахлым, рахитичным и бледным юношам со взором, затуманенным светом Разума. А может, из-за облика самого Анубиса, отдаленно напоминающего оживший скелет: худой, в неизменном мешковатом костюме, с продолговатым черепом, туго обтянутым кожей и с большими залысинами.
— Просто так на свете, молодой человек, ничего не бывает. Всему есть рациоанальное объяснение. Ибо природа мира мудра.
— А в вашей уличной жизни тоже есть мудрость? — невежливо отбрыкнулся Роман.
— А как же. Беспременно. Ведь чем я прежде занимался? Перед незрелым юношеством идеальную сущность бытия разворачивал во всей ее красе. Ну а теперь самолично сподобился идеальной сущностью стать.
— Бомжом? — Роман раскрыл рот от удивления.
— Вольным человеком, — осадил его доцент. — Человек — это звучит гордо. Только не всяк человек гордо звучит. Есть высший тип — вот он, и только он звучит гордо.
— Какой тип? — спросил Роман, вспомнив неожиданно давешнего мародера с помойки.
— Вольный философ, разумеется.
— А-а! Как Диоген, который в бочке?
— Именно. Я гол, как сокол, нищ, как Иов, но ни о чем не жалею. Я горжусь своим статусом. И слава богу, что меня поперли с кафедры — не то до сих пор бы с тупостью лоботрясов сражался и домогательства юных проституток сносил.
Роман успел прикусить язык — чуть не сорвались слова о домогательствах самого доцента. Особенно тех, что стали началом его славной бомжевой карьеры. Пытаясь соблазнить дочку большого городского босса, Анубис и не подозревал, что тем самым губит собственную репутацию. Из университета его выгнали не столько из-за скандала, устроенного родителем девицы, сколько из-за того, что порушился устоявшийся экзотический образ голубого некрофила — доцент на поверку оказался банальным старым козлом. Этого начальство не смогло ему простить.
— Вот так вот, юноша. Как говорится, разумного судьба ведет, неразумного тащит. Милостей от природы ждать не надо, самому… кхэ… нужно их… кха… ковать… кхэ… экхэкха…
Фраза потонула в новом приступе душераздирающего кашля. Роман из вежливости и предосторожности отворотил голову в сторону.
— Вам, юноша, не мешало бы ознакомиться, хотя бы приблизительно, с учением стоиков, — продолжил Анубис через несколько минут. — Уж они-то отобьют вам всякую охоту буянить по ночам. Не противьтесь воле богов и сами станете как бог.
«Третий», — подумал Роман. В третий уже раз ему предлагают стать как бог. Что за мания у людей? И еще один раз его хотела сделать богом самозванная мандала. Тоже, кстати, в КПЗ. Правда, тогда все обернулось глумлением над ним незримого тюремного духа. А на этот раз?…
— Вот посмотрите на меня. Знаю, что темно, не видно, и все же, приглядитесь.
Роман послушно пригляделся к силуэту напротив.
— Ничего не замечаете?
— А что я должен заметить?
— Значит, не видите, — с сожалеющим вздохом сказал Анубис. — Не созрели вы еще для этого, юноша. Учиться вам надо. Постигать простые истины. Глядеть в корень. А ведь я, молодой человек, и есть бог. Свободный и всемогущий.
— А-а… вы-ы… — Роман растерялся от столь смелого заявления. — В самом деле?
— Конечно, в самом деле, — немного раздраженно ответил бог Анубис. — А то, что в тюрьме сижу, так это сущая ерунда. Я и в четырех стенах буду богом, а неразумная тварь, мнящая себя свободной, так и останется всего лишь неразумной тварью, хоть ты ее в космос запусти.
«Ой что философия с людьми делает!» — в легкой панике подумал Роман. На этот раз тюремный дух, очевидно, вволю поглумился над доцентом.
— И вам, юноша, советую избрать целью жизни свободу. Истинную, конечно, а не мнимую.
— Ну и где ее, по-вашему, искать? — спросил Роман.
— Так это элементарно, — оживился доцент, потерев ладонями друг о дружку. Сухой треск прозвучал как шелестение страниц конспекта. — Я вас научу. Значит, так. Что такое истинная свобода? А это, молодой человек, есть свобода отречения от всего.
— Совсем от всего? — не поверил Роман.
— Абсолютно. Иначе ничего не получится. Нужно лишь уяснить одну вещь. Что все вокруг — ничто и пустота. Ничего нет, только ваши иллюзии. И это ничто не стоит никаких усилий. Отрекитесь от суеты и перестаньте биться черепом о то, что невозможно пробить. Вот тюрьма, к примеру. И вы хотите из нее выйти. Зачем? Что вас там ждет, на так называемой свободе? Точно такая же тюрьма, но размером побольше. И шесть миллиардов ваших тюремщиков. А вы плюньте на нее. Слюной, как говорится. Главное, запомните, не биться башкой о стены кутузки. Это вредно для здоровья. И поменьше задавайте вопросов. Вопросы — тоже суета. — Доцент Анубис зевнул, громко, с подвывом и лязгом зубов. — Вообще вы меня утомили, юноша. Прыткости в вас слишком много, а это тоже вредно для здоровья. Вздремну-ка я пару часиков. Приятных сновидений, юноша.
Темный силуэт, кряхтя, растянулся на нарах. Через пять минут тьма огласилась похрапыванием.
«Прытким меня еще никто не называл», — изумлялся Роман, пристраивая голову к стене. Лечь он не решался — отпугивала мысль о полчищах неприличных тварей, набежавших, конечно, с соседней койки.
Он долго сидел с закрытыми глазами, вяло перебирая мысли в голове. Мысли принялись вольно рифмоваться. Через полчаса «Гимн судьбе» был готов.
Он покосился на Анубисову койку. «Убойная сила тайной доктрины, не правда ли милый?» — прошептал. Наставник молодежи мирно почивал, не ведая о том, что рядом назревает бунт.
Бунт начался с нарушения главной Анубисовой заповеди. Нет, конечно, колотиться черепом о стену Роман не стал, больно все-таки. Несильно стукнувшись лбом о преграду, он замер в позе человека-тарана. Постоял немного. Резвое воображение живо перепрыгнуло через стены ментовки и устремилось в голубые дали.
В тех краях цвели неколючие лазоревые розы, соперничающие в яркости окраски с пронзительно ясной далью неба.
Куда подевались стены темницы, Роман не заметил. Он и не помнил уже о них, вокруг были только озаренные утренним солнцем просторы, все пути-дороги открывались ему, звали наперебой.
Он открыл глаза. Ничего не изменилось — голубые дали по-прежнему стояли перед счастливым взором. И не было никаких преград, проблема застенка решилась сама собой, оставшись в воспоминаниях маленькой черной точкой. Свобода торжествовала. Он стоял в центре камеры и завороженно смотрел на открывшийся мир, зовущий к себе. «Да! Я иду к тебе, мир!» — прошептал Роман. Из глаз его потекли слезы счастья.
Боясь спугнуть удачу, страшась внезапного исчезновения нового мира, не веря самому себе, он поспешил вперед…
— Уй-й! — Схватился за голову, отлетев от стены, как мячик.
На лбу ощутительно быстро вспухала огромная шишка. Мозги ходили ходуном. Да, не ожидал он такого пинка от голубых далей, с виду совершенно невинных и безвредных. Как бы сотрясения мозга не вышло. Он добрался до койки и, невзирая на тварей, осторожно принял горизонтальное положение. Анубиса штурм стены не разбудил, выражать сочувствие и поправлять подушку под несчастной головой было некому. «Марго! Где же ты, мне так тебя не хватает!» Безмолвный крик о помощи разбивался о неприступные стены темницы. Откуда они взялись?! Ведь не было их! У, вражий заплот, погоди, разберемся еще с тобой. Вот только мозги перестанут трястись, тогда и поговорим по-мужски, на равных. Дуэль, так дуэль…
Роман поднялся с кровати и пошел в обход, по периметру, держась рукой за стену. Помещение оказалось небольшим. До первого угла — пара метров, еще через метр нащупался дверной проем. От света божьего Романа отделял металлический прямоугольник двери. Постояв немного перед ней, заточенец вдруг понял: это дежа вю. Такое, несомненно, уже когда-то было. Роман забарабанил кулаками в дверь.
— Эй! Выпустите меня отсюда!
Дверь, продребезжав, растворила квадратное око.
— Чего надо? — в окошке нарисовалась усатая физиономия.
— Где я? — спросил Роман.
— Ну, в КПЗ. Чего шумишь-то?
— КПЗ — это что, тюрьма?
— Да уж не тещины блины.
— А за что?
— Тебе видней, — зевнул мент.
— Вы так думаете? — доверчиво осведомился заключенный. — Мне надо в туалет.
— Параша в углу.
— Еще надо позвонить.
— А еще чего? — мент снова сладко зевнул.
Роман воспринял глумливое поощрение буквально и, подумав, дополнил список своих нужд:
— Еще адвокат.
— Ну ты, паря, артист, — сказал мент и пропал.
Через пять секунд окошко, опять растворившись, изрыгнуло угрозу:
— А будешь шуметь, в карцер посажу. Умный нашелся…
И снова с треском захлопнулось.
Роман добрался до кровати, которая оказалась тюремными нарами, и безвольно опустился на матрас. Голова раскалывалась, и с памятью как будто творились нелады. Думать было совершенно невозможно, но именно этого требовала ситуация.
Опять загребли. И опять неведомо за что. Сам знаешь, говорят. Так, начнем с начала. По пунктам. Вечером пошел гулять. Вроде бы чего-то искал. Что потом? Потом были какие-то… маньяки? Нет. Наоборот. Неманьяки. Ледовое побоище. Бородинская битва. Сила искусства. Кровавый туман. Сладкий ужас. Маньяк!
Роман в озарении дернул головой, позабыв о стене и больно приложившись об нее затылком.
— Уй, понаставили тут!
Все ясно. Они его вычислили. Маньяк — это он. Но как они узнали? Сам сознался в беспамятстве? А теперь его отправят на обследование и посадят в психушку?
Внезапно перепугавшись, Роман вскочил и в легком помрачении рассудка начал пинать дверь ботинком.
— Эй, вы! Я не хочу в психушку! Лучше сразу расстреляйте.
Сзади кто-то закряхтел, задышал, заскрипел нарами.
— Ммолодой человек, не буяньте, очень вас прошу.
Роман перестал громыхать и обернулся. Но все равно ничего не увидел, кроме неясного силуэта у соседней стены.
— Не бунтуйте, юноша, это же несерьезно. Никогда не бунтуйте против того, что сильнее вас.
— Почему? — спросил Роман, немного расслабившись
— Не тратьте жизнь на абсурд. Это неразумно. Вот вы, как я гляжу, молодой да ранний, — а знаете ли вы, юноша, что такое разум? Бьюсь об заклад, не знаете. А туда же — спорить со мной.
— Я не спорю. Вы кто?
— Я-то? Человек… А… кха… кха…
Человек зашелся в сильном приступе громкого и хриплого кашля, продолжавшегося минуты три. Роман отошел от двери и сел на свое место. Запах, исходивший от человека, служил не самой лучшей рекомендацией и рождал разнообразнейшие подозрения. Например, насчет вошек и блошек. Роман с ужасом подумал о том, что полчища этих тварей, вероятно, успели обжить и его самого. Закончив кашлять, человек продолжил:
— Не обращайте внимания, юноша. Простудился, должно быть, на сырой земле ночуя. Так вы интересуетесь, кто я. Отвечаю: личность без определенного места жительства. Не брезгуете?
— Н-нет, — храбро ответил Роман. Дышать он старался пореже и через рот.
— А ведь были времена — и квартира была, и деньги, и звание, и семья. Но я, молодой человек, не жалею, не думайте, что я жалуюсь. Все так и должно быть. Как говорит нынешняя молодежь, все путем. Был доцентом — стал бомжом.
— Как доцентом? — поразился Роман.
— Да, юноша, фортуна переменчива, не верьте ей. Доцент кафедры философии к вашим услугам. Бывший доцент. Из университета меня злопыхатели выгнали, жена с сыном погибли в аварии, квартиру отобрали — бумажку фиговую по слабости человеческой подмахнул. Да дело прошлое. Теперь я веду вольную жизнь.
Из рассказа соседа на Романа повеяло чем-то знакомым. Чем-то давнишним, плохо забытым, лишь слегка припорошенным годами. И этот запах, странный, нечеловеческий, тоже что-то напоминал. Совсем недавно кто-то не очень трезво говорил об этом. Что псиной пахнет страх. Смертельный страх. С кем это он пьянствовал? Увлекательная, между прочим, была тема. И вдруг вспомнил.
Доцент Козырян. Кафедра философии. Университет. Безоблачные студенческие годы. Доцента за глаза звали Анубисом.
— А что же вы замолчали? — спросил бывший доцент.
— Так, — неохотно ответил Роман. — Думаю, отчего это здесь так темно.
— А это они электричество экономят.
— А вы давно здесь?
— Я здесь регулярно, молодой человек. Я здесь, знаете ли, живу. Временно, разумеется, но временная прописка, она, как водится, самая постоянная. Вот теперь и сосед у меня появился. Развлечение как-никак, если не возражаете.
Роман возражал, но сказать об этом постеснялся. Тема была для него деликатной.
В университетские годы, как и всякий нормальный студент, которого доцент Козырян насиловал философией, Роман был весьма наслышан о склонностях Анубиса. Упорные слухи приписывали тому ярко-голубую ориентацию, несмотря на семейное положение. Слухи имели под собой твердую почву: доцент испытывал очевидную симпатию к юношам и не любил кокетничающих с ним на экзаменах девушек. Провинившиеся таким образом студентки выше «удовлетворительного» у него никогда не поднимались.
Анубис в качестве соседа по камере чрезвычайно расстроил Романа. Эротические кошмары во сне и наяву упорно не желали оставлять его в покое.
— Н-да. Ну а вы-то за какие грехи сюда попали, юноша?
— Я? — Роман вздрогнул. — Не знаю. Шел, подскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся — кирпич. Замуровали.
— Э, бросьте, — проворчал доцент. — Несознанка только для допросов годится, и то не всегда.
— Я правда не знаю, за что меня сюда посадили.
— Все-то вы знаете. Только думать не хотите. На что вам разум даден, юноша?
Анубис, вне всяких сомнений, Анубис. Роман мысленно застонал. Каким ты был, таким и остался. Помешанный на привилегиях разума, доцент обожал загружать подневольных студентов тяжелыми размышлениями вслух. Любимым его словечком было «рациональный», прилагаемое ко всему, что имело хоть малейший философский оттенок. Произносил он его с большой страстью, врастяжку, добавляя в любовном экстазе лишнюю букву: «Ра-цио-а-нальный». Студенты, конечно, ржали и обыгрывали это в прозвищах доцента: Мыслящий Анус, Анус Сапиенс, Анубис — Анус на бис.
Имя Анубис имело и другую этимологию. Анубис — египетский бог, покровитель мертвых, с шакальей головой — намек на запах псины, источаемой доцентом несмотря на всевозможную парфюмерию. Что поделать — собственность неотчуждаема. Именно этот неистребимый запах и был основной причиной всеобщей нелюбви к Анубису. Ко всему прочему философа подозревали в некрофилии, бог ведает, на каком основании. Быть может, из-за благосклонности доцента к чахлым, рахитичным и бледным юношам со взором, затуманенным светом Разума. А может, из-за облика самого Анубиса, отдаленно напоминающего оживший скелет: худой, в неизменном мешковатом костюме, с продолговатым черепом, туго обтянутым кожей и с большими залысинами.
— Просто так на свете, молодой человек, ничего не бывает. Всему есть рациоанальное объяснение. Ибо природа мира мудра.
— А в вашей уличной жизни тоже есть мудрость? — невежливо отбрыкнулся Роман.
— А как же. Беспременно. Ведь чем я прежде занимался? Перед незрелым юношеством идеальную сущность бытия разворачивал во всей ее красе. Ну а теперь самолично сподобился идеальной сущностью стать.
— Бомжом? — Роман раскрыл рот от удивления.
— Вольным человеком, — осадил его доцент. — Человек — это звучит гордо. Только не всяк человек гордо звучит. Есть высший тип — вот он, и только он звучит гордо.
— Какой тип? — спросил Роман, вспомнив неожиданно давешнего мародера с помойки.
— Вольный философ, разумеется.
— А-а! Как Диоген, который в бочке?
— Именно. Я гол, как сокол, нищ, как Иов, но ни о чем не жалею. Я горжусь своим статусом. И слава богу, что меня поперли с кафедры — не то до сих пор бы с тупостью лоботрясов сражался и домогательства юных проституток сносил.
Роман успел прикусить язык — чуть не сорвались слова о домогательствах самого доцента. Особенно тех, что стали началом его славной бомжевой карьеры. Пытаясь соблазнить дочку большого городского босса, Анубис и не подозревал, что тем самым губит собственную репутацию. Из университета его выгнали не столько из-за скандала, устроенного родителем девицы, сколько из-за того, что порушился устоявшийся экзотический образ голубого некрофила — доцент на поверку оказался банальным старым козлом. Этого начальство не смогло ему простить.
— Вот так вот, юноша. Как говорится, разумного судьба ведет, неразумного тащит. Милостей от природы ждать не надо, самому… кхэ… нужно их… кха… ковать… кхэ… экхэкха…
Фраза потонула в новом приступе душераздирающего кашля. Роман из вежливости и предосторожности отворотил голову в сторону.
— Вам, юноша, не мешало бы ознакомиться, хотя бы приблизительно, с учением стоиков, — продолжил Анубис через несколько минут. — Уж они-то отобьют вам всякую охоту буянить по ночам. Не противьтесь воле богов и сами станете как бог.
«Третий», — подумал Роман. В третий уже раз ему предлагают стать как бог. Что за мания у людей? И еще один раз его хотела сделать богом самозванная мандала. Тоже, кстати, в КПЗ. Правда, тогда все обернулось глумлением над ним незримого тюремного духа. А на этот раз?…
— Вот посмотрите на меня. Знаю, что темно, не видно, и все же, приглядитесь.
Роман послушно пригляделся к силуэту напротив.
— Ничего не замечаете?
— А что я должен заметить?
— Значит, не видите, — с сожалеющим вздохом сказал Анубис. — Не созрели вы еще для этого, юноша. Учиться вам надо. Постигать простые истины. Глядеть в корень. А ведь я, молодой человек, и есть бог. Свободный и всемогущий.
— А-а… вы-ы… — Роман растерялся от столь смелого заявления. — В самом деле?
— Конечно, в самом деле, — немного раздраженно ответил бог Анубис. — А то, что в тюрьме сижу, так это сущая ерунда. Я и в четырех стенах буду богом, а неразумная тварь, мнящая себя свободной, так и останется всего лишь неразумной тварью, хоть ты ее в космос запусти.
«Ой что философия с людьми делает!» — в легкой панике подумал Роман. На этот раз тюремный дух, очевидно, вволю поглумился над доцентом.
— И вам, юноша, советую избрать целью жизни свободу. Истинную, конечно, а не мнимую.
— Ну и где ее, по-вашему, искать? — спросил Роман.
— Так это элементарно, — оживился доцент, потерев ладонями друг о дружку. Сухой треск прозвучал как шелестение страниц конспекта. — Я вас научу. Значит, так. Что такое истинная свобода? А это, молодой человек, есть свобода отречения от всего.
— Совсем от всего? — не поверил Роман.
— Абсолютно. Иначе ничего не получится. Нужно лишь уяснить одну вещь. Что все вокруг — ничто и пустота. Ничего нет, только ваши иллюзии. И это ничто не стоит никаких усилий. Отрекитесь от суеты и перестаньте биться черепом о то, что невозможно пробить. Вот тюрьма, к примеру. И вы хотите из нее выйти. Зачем? Что вас там ждет, на так называемой свободе? Точно такая же тюрьма, но размером побольше. И шесть миллиардов ваших тюремщиков. А вы плюньте на нее. Слюной, как говорится. Главное, запомните, не биться башкой о стены кутузки. Это вредно для здоровья. И поменьше задавайте вопросов. Вопросы — тоже суета. — Доцент Анубис зевнул, громко, с подвывом и лязгом зубов. — Вообще вы меня утомили, юноша. Прыткости в вас слишком много, а это тоже вредно для здоровья. Вздремну-ка я пару часиков. Приятных сновидений, юноша.
Темный силуэт, кряхтя, растянулся на нарах. Через пять минут тьма огласилась похрапыванием.
«Прытким меня еще никто не называл», — изумлялся Роман, пристраивая голову к стене. Лечь он не решался — отпугивала мысль о полчищах неприличных тварей, набежавших, конечно, с соседней койки.
Он долго сидел с закрытыми глазами, вяло перебирая мысли в голове. Мысли принялись вольно рифмоваться. Через полчаса «Гимн судьбе» был готов.
Или:
ГИМН СУДЬБЕ
Разумные советы
Жизнь не сделаешь другой —
Даже и не пытайся.
Что предписано судьбой —
Исполнять старайся!
Ну, допустим:
Не нажил ты себе ума —
Дурнем будь — чего ж стесняться?
Денег нет, пуста сума —
Научись, друг, побираться.
Затвердив строчки, Роман соскочил с нар и подошел вплотную к стене камеры. Удивительная мысль пришла ему в голову. Должно быть, Анубис и не подозревает, что его свобода отречения… вполне возможно… явление не такое уж редкое, как сему богу представляется. Ни сном, ни духом не ведает, что такотрекаются не любя. Боясь и ненавидя. А может, все-таки ведает? Отчего он псиной воняет, откуда этот смрадный страх, смертельный, непобедимый, неистребимый? Ненависть страха к миру, ко всему на свете. Когда живешь не в мире, а в трупе мира, созданном собственным страхом. И вокруг видишь одни лишь трупы. Роман подумал, что и сам он… скорее всего… такой же отреченец… и от него тоже должно вонять. Страхом, склепом, адом.
Разлюбилась, скажем, тебе жена.
Это знак! Ступай в монахи.
Брякнул лбом — гляди стена! —
Разворачивайся на х…
Нет жратвы? — Ну-у, голодай.
Дом сгорел? — Ух, черт! Бомжом стань.
Обокрали? — «Суки, падлы!» — прорыдай.
Гонят на хрен? — Ну ё мое, сам отстань!
Мораль сей дури такова:
(Товарищ! Сядь на стул сперва,
Исполнись мужества, крепись):
Коль жить не сладко — удавись!
Он покосился на Анубисову койку. «Убойная сила тайной доктрины, не правда ли милый?» — прошептал. Наставник молодежи мирно почивал, не ведая о том, что рядом назревает бунт.
Бунт начался с нарушения главной Анубисовой заповеди. Нет, конечно, колотиться черепом о стену Роман не стал, больно все-таки. Несильно стукнувшись лбом о преграду, он замер в позе человека-тарана. Постоял немного. Резвое воображение живо перепрыгнуло через стены ментовки и устремилось в голубые дали.
В тех краях цвели неколючие лазоревые розы, соперничающие в яркости окраски с пронзительно ясной далью неба.
Куда подевались стены темницы, Роман не заметил. Он и не помнил уже о них, вокруг были только озаренные утренним солнцем просторы, все пути-дороги открывались ему, звали наперебой.
Он открыл глаза. Ничего не изменилось — голубые дали по-прежнему стояли перед счастливым взором. И не было никаких преград, проблема застенка решилась сама собой, оставшись в воспоминаниях маленькой черной точкой. Свобода торжествовала. Он стоял в центре камеры и завороженно смотрел на открывшийся мир, зовущий к себе. «Да! Я иду к тебе, мир!» — прошептал Роман. Из глаз его потекли слезы счастья.
Боясь спугнуть удачу, страшась внезапного исчезновения нового мира, не веря самому себе, он поспешил вперед…
— Уй-й! — Схватился за голову, отлетев от стены, как мячик.
На лбу ощутительно быстро вспухала огромная шишка. Мозги ходили ходуном. Да, не ожидал он такого пинка от голубых далей, с виду совершенно невинных и безвредных. Как бы сотрясения мозга не вышло. Он добрался до койки и, невзирая на тварей, осторожно принял горизонтальное положение. Анубиса штурм стены не разбудил, выражать сочувствие и поправлять подушку под несчастной головой было некому. «Марго! Где же ты, мне так тебя не хватает!» Безмолвный крик о помощи разбивался о неприступные стены темницы. Откуда они взялись?! Ведь не было их! У, вражий заплот, погоди, разберемся еще с тобой. Вот только мозги перестанут трястись, тогда и поговорим по-мужски, на равных. Дуэль, так дуэль…