Вася с полминуты вспоминал. После чего уверенно ответил:
— Видел. У Казимира.
Роман обмяк на своей табуретке. Да, это все объясняет.
Хотя… ничего это не объясняет!
Но имя все-таки знакомое. И вряд ли случайное совпадение. Слишком редкое имя.
— Кто этот Казимир? — спросил он.
— Чирий на заднице, — ответил Вася и пояснил: — Шеф лаборатории. Почетный член Оксфордского психиатрического общества, консультирует импортных профессоров то ли двух, то ли трех клиник в Европах.
— Это такой длинный, тощий, лысый, неуклюжий?
Вася с интересом посмотрел на Романа.
— Ну да. Маленький, толстый колобок с вихрами и пошлыми манерами римского патриция. Ты, что ли, знаешь его?
Роман сник.
— Да нет, это я так. Просто.
Минуту оба молчали.
— Уеду я, — сказал вдруг Вася. Фраза прозвучала чересчур меланхолично.
— Куда?
— Домой. К своим, в деревню. Чего я тут торчу — сам не знаю. Как дерьмо в проруби.
— А как же твоя психология?
— К едреням. Пахать буду. Фермером стану. Воцерковлюсь. Жена давно говорит. Буду ходить к попу на исповедь и читать «Отче наш».
— Ну, тебе видней.
— Да не мне, — сморщился Вася. — Пятну этому. Оно на воронку похоже. Затягивает как в водоворот.
— Утонешь?
— Не, тут самая суть знаешь в чем? Думается мне все время, что будто обещано мне там чего-то, на той стороне воронки, где звезды, будто найду там что-то такое… важное. А если не пойду — останусь на бобах, пропаду ни за что. Так и буду — дураком никчемушным. Коровьей лепешкой с дипломом психа.
— Вась, а знаешь, кто это был? — Роман сделал значительное и загадочное лицо.
— Где?
— Ну тут, у тебя.
— Кто?
— Твой собственный труп, — торжественно объявил Роман.
Вася внимательно и недоверчиво посмотрел на него, склонив голову набок и прищурив один глаз.
— Повтори, — попросил он затем.
— Это был твой труп, — радостно повторил Роман. — С чем тебя и поздравляю.
— А откуда он взялся?
— А из твоей лаборатории. Ты же сам сказал — они решили сперва на тебе проверить. Ты у них тоже был подопытной крыской. Они из тебя тоже тайком вытаскивали страх. И он материализовался. Только не пойму, почему он под Вечного жида замаскировался? Это что — фобия у тебя такая, про Вечного жида?
— Не лезь в мои фобии, — коротко посоветовал Вася. И уже другим тоном добавил: — Жаль.
— Что жаль?
— Что он сбег.
— А что бы ты с ним сделал?
— Что с трупами делают? В гроб и в землю. А теперь когда он еще мне попадется.
— Не грусти, — ободрил его Роман. — Скажи спасибо, что живой остался. Теперь тебе одна дорога — во Внутреннюю Монголию. Тайная доктрина, блин!
— Тогда на посошок, — Вася потянулся к бутылке, где оставалось еще немного ерша.
— А давай! — согласился Роман.
Вася отлил половину остатка в стакан и протянул Роману. Они чокнулись — стаканом и бутылкой, допили жуткое зелье.
Второй раз оно прошло более гладко. «Повторенье — мать ученья», — философски подумал Роман.
— А чего я там забыл, в этой Монголии? — недоумевал Вася, рассматривая зеленое донышко бутылки. — Не, я лучше к попу. Надежнее.
— Между прочим, который час? — спросил Роман, разглядывая часы на руке. Они стояли.
Вася поднялся и расшторил окно. На улице было темно.
— Примерно центр ночи, — на глазок определил он.
— А-а. Ну я пошел, — сказал Роман, осторожно вытаскивая себя из-за стола, и старательным твердым шагом двинулся к выходу. Вася заботливо проводил его до двери.
— Спокойной ночи, малыши. Думаю, вечер прожит не зря.
— Аналогично, — согласился Роман и плавно удалился в ночь.
34. «А четвертому не бывать!»
35. Охотничья тропа
— Видел. У Казимира.
Роман обмяк на своей табуретке. Да, это все объясняет.
Хотя… ничего это не объясняет!
Но имя все-таки знакомое. И вряд ли случайное совпадение. Слишком редкое имя.
— Кто этот Казимир? — спросил он.
— Чирий на заднице, — ответил Вася и пояснил: — Шеф лаборатории. Почетный член Оксфордского психиатрического общества, консультирует импортных профессоров то ли двух, то ли трех клиник в Европах.
— Это такой длинный, тощий, лысый, неуклюжий?
Вася с интересом посмотрел на Романа.
— Ну да. Маленький, толстый колобок с вихрами и пошлыми манерами римского патриция. Ты, что ли, знаешь его?
Роман сник.
— Да нет, это я так. Просто.
Минуту оба молчали.
— Уеду я, — сказал вдруг Вася. Фраза прозвучала чересчур меланхолично.
— Куда?
— Домой. К своим, в деревню. Чего я тут торчу — сам не знаю. Как дерьмо в проруби.
— А как же твоя психология?
— К едреням. Пахать буду. Фермером стану. Воцерковлюсь. Жена давно говорит. Буду ходить к попу на исповедь и читать «Отче наш».
— Ну, тебе видней.
— Да не мне, — сморщился Вася. — Пятну этому. Оно на воронку похоже. Затягивает как в водоворот.
— Утонешь?
— Не, тут самая суть знаешь в чем? Думается мне все время, что будто обещано мне там чего-то, на той стороне воронки, где звезды, будто найду там что-то такое… важное. А если не пойду — останусь на бобах, пропаду ни за что. Так и буду — дураком никчемушным. Коровьей лепешкой с дипломом психа.
— Вась, а знаешь, кто это был? — Роман сделал значительное и загадочное лицо.
— Где?
— Ну тут, у тебя.
— Кто?
— Твой собственный труп, — торжественно объявил Роман.
Вася внимательно и недоверчиво посмотрел на него, склонив голову набок и прищурив один глаз.
— Повтори, — попросил он затем.
— Это был твой труп, — радостно повторил Роман. — С чем тебя и поздравляю.
— А откуда он взялся?
— А из твоей лаборатории. Ты же сам сказал — они решили сперва на тебе проверить. Ты у них тоже был подопытной крыской. Они из тебя тоже тайком вытаскивали страх. И он материализовался. Только не пойму, почему он под Вечного жида замаскировался? Это что — фобия у тебя такая, про Вечного жида?
— Не лезь в мои фобии, — коротко посоветовал Вася. И уже другим тоном добавил: — Жаль.
— Что жаль?
— Что он сбег.
— А что бы ты с ним сделал?
— Что с трупами делают? В гроб и в землю. А теперь когда он еще мне попадется.
— Не грусти, — ободрил его Роман. — Скажи спасибо, что живой остался. Теперь тебе одна дорога — во Внутреннюю Монголию. Тайная доктрина, блин!
— Тогда на посошок, — Вася потянулся к бутылке, где оставалось еще немного ерша.
— А давай! — согласился Роман.
Вася отлил половину остатка в стакан и протянул Роману. Они чокнулись — стаканом и бутылкой, допили жуткое зелье.
Второй раз оно прошло более гладко. «Повторенье — мать ученья», — философски подумал Роман.
— А чего я там забыл, в этой Монголии? — недоумевал Вася, рассматривая зеленое донышко бутылки. — Не, я лучше к попу. Надежнее.
— Между прочим, который час? — спросил Роман, разглядывая часы на руке. Они стояли.
Вася поднялся и расшторил окно. На улице было темно.
— Примерно центр ночи, — на глазок определил он.
— А-а. Ну я пошел, — сказал Роман, осторожно вытаскивая себя из-за стола, и старательным твердым шагом двинулся к выходу. Вася заботливо проводил его до двери.
— Спокойной ночи, малыши. Думаю, вечер прожит не зря.
— Аналогично, — согласился Роман и плавно удалился в ночь.
34. «А четвертому не бывать!»
Нервное подрагивание трамвая подействовало очень быстро — пьяный Роман сладко задремал, приткнув голову к стеклянной подушке окна. Пустой вагон гремучим и скрипучим призраком двигался по ночному городу, баюкая в своем железном чреве единственного пассажира.
Пассажиру снились Русские идеи — в голубых сарафанах, с обрезанными волосами, они водили хоровод вокруг дерева. На самой верхней ветке сидел Вечный жид в одежде Свидетеля Креста, бросал в Идеи червивыми яблоками и убеждал их записываться в Союз русских патриотов. Но тут дерево обернулось Атлантом, и Вечный жид повалился на землю со страшным криком, что Россию продали иностранному капиталу за тридцать сребреников. Тогда Атлант пнул ботинком Вечного жида, отшвырнув подальше, и пьяным голосом заговорил:
— Нет, демократия нам на фиг не нужна. Думаешь, она лучше тоталитаризма? Ну да, лучше — как г… лучше дерьма. Ты посмотри, чего в телевизоре и в газетах творится. Крутят общественными мозгами, как хотят. Вставляют тебе в голову «Орбит» без сахара…
Вечный жид отвечал ему из кустов, что Россию надо непременно спасать, вытаскивая ее за уши из третьего мира, куда ее опустили бывшие коммунисты, переквалифицировавшиеся в демократов.
А пока Атлант собирался с мыслями, Роман успел во сне подумать, что третий — это как раз то, что нужно, и слава богу, что не первый и не второй. Один легчайший поворот художественной мысли — и третий мир становится Третьим Римом, а четвертому не бывать. Вот что делает с людьми сила искусства.
Но пьяный Атлант прервал полет его мысли, запустив в нее гвоздем из рогатки. Мысль лопнула как воздушный шарик, испустив громкий трамтарарам. Из нее вывалилось яйцо и шмякнулось на парик Атланта, похожий на гнездо. Там и затаилось. А Атлант продолжал читать свою нетрезвую лекцию хороводу Русских идей:
Вдруг откуда ни возьмись не сцену вылетел мент Иннокентий на швабре, пропавшей из Васиной квартиры. И на лету начал говорить по-монгольски:
— Это я в одном журнале прочитал. У либерастов и у тоталитаристов один и тот же механизм управления ботвой — идеология. Тоталитарная идеология — это вроде морковки на палке перед мордой осла. А либерастическая — та же морковка, вставленная ослу во все его отверстия по законам цивилизованного базара. Понятно я говорю?
Вечный жид из кустов отвечал ему, что да, вроде понятно, но как-то слишком заумно. Ему бы попроще чего-нибудь, потому что Россия, держава — гибнет на корню и ее все равно спасать надо, не то будет нам всем вечный Гвоздец, который, говорят, уже в городе и скоро объявят о создании партии в поддержку его на выборах в президенты.
Но Атлант, поймав мента Кешу и отобрав у него швабру, сказал, что все это ерунда — вечный Гвоздец сегодня сбежал от ментов и объявлен в розыск за мошенничество в состоянии алкогольного опьянения, а это равносильно обвинению в шовинизме и разжигании межнациональных конфликтов.
— А эт-та как понимать? — озадачился Вечный жид, все еще пребывающий в кустах.
— А так и понимай: пьянство — это пропаганда русского образа жизни. Великорусский шовинизм. На западе на это, знаешь, что скажут? Что русский империализм ничем не брезгует — пропагандирует даже свои национальные болезни. А чего ж нам ее не пропагандировать, если водка — это наша русская восточная мудрость и тайная доктрина. Они свою каменную бабу с колесом на башке пропагандируют? А мы что — рожей не вышли? У нас тоже есть чем гордиться.
А мент Кеша, обиженный, что у него отобрали транспорт, закричал жутким голосом:
— Умом Россию не понять! У ней особенная стать! Всем встать! Страшный Суд идет! Присяжные заседатели — поэт Тютчев, монах Ефросин Нострадамский и Василий Иваныч Чапаев. Верховный судья — Господь Бог, окончательный, абсолютный и умом не постижимый, чтоб мне век свободы не видать!
С этими словами мент ударил кулаком Атланта по макушке, где приютилось в гнезде яйцо. Скорлупа сложилась всмятку, и яичное содержимое весело заструилось по лицу Атланта.
А тот захохотал и принялся размазывать бело-желтые потеки, радостно ухая, как в бане под веником, и приговаривая:
— Ах, хорошо, ух, вот это я одобряю, ох, любо, братцы!
Вечный жид аж поперхнулся в кустах, выскочил и завертелся юлой вокруг благолепствующего Атланта:
— Чего хорошо-то, ну чего хорошо? Нет, ты мне скажи, что ты тут веселишься, если Россия гибнет в сточных водах третьего мира? Чего хорошего, я спрашиваю?
— Дурак ты, Агашка, хоть и Вечный, — отвечал ему, хохоча, Атлант. — Тебе бы только кроссворды разгадывать, а не в высшие сферы со своим рылом лезть.
А в это время в синем небе пролетал Ефросин с ларцом семи стихий под мышкой, и прокурлыкал с высоты нежным журавлиным кличем:
— В яйце найди ответ — тьма ангелов с иглы вспорхнет во славу Божью…
— Во, верно дед говорит, — поддакнул вслед улетевшему Ефросину Атлант, а из его кармана вылез Вася собственной персоной, вдребезги пьяный, с черной дырой промеж глаз и пустой трехлитровой бутылью в руках.
— Веселие Руси — есть пити, — официально заявил он. — Па-прашу немедленно вставить этот пункт в Русскую Синергию.
И прежде чем снова скрыться в кармане Атланта, Вася запустил бутылью в Вечного жида, заорав при этом:
— Пусть коровьи лепешки идет убирает, мозгляк!
Бутыль врезалась в Агасферов череп, однако ни снаряд, ни мишень от столкновения ничуть не пострадали. Но Вечный жид обиделся и объявил, что протестует против насилия над свободной личностью и будет жаловаться куда следует.
Тогда Атлант, снова захохотав, подхватил Вечного жида за шиворот, вытряс из него душу, а затем подвесил на фонарном столбе.
— О! Я памятник воздвиг тебе нерукотворный, — сообщил Атлант.
Проходивший мимо пастор Шлагг из далекой немецкой земли сокрушенно поцокал языком и покачал в недоумении головой:
— Россия — удифительная страна, — сказал он с ужасным тевтонским акцентом. — Это какое-то другое исмерение. Сдесь не федают, что тфорят. И чем польше не федают, тем польше тфорят. Чудеса!
— Иди, иди, добрый человек, — замахал пастору мент Иннокентий. — Пока тебе не наклали по шее. Нам ведать ни к чему, у нас мифологическая эпоха во веки вечные. Так что топай отсюда, дедушка.
Пастор Шлагг, уязвленно цокнув напоследок, поспешил унести ноги с лихого места. А Василь Василич Розанов, непонятно откуда взявшийся, расположившись уединенно, на пригорке, хитро улыбнулся и оповестил всех собравшихся:
— Посмотришь эдак на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И все понятно. И не надо никаких слов, — потом поднял палец вверх, лукаво сощурился и вкрадчиво произнес: — Вот чего нельзя с иностранцем.
Слово «иностранец» он выделил особо, выразительно посмотрев вслед улепетывающему пастору Шлаггу.
И тут же пропал. Исчез, словно в воздухе растворился, напитав его узорными словами. Будто рассыпался в ворох осенних листьев, кружащихся в легком и грустном вальсе.
Вслед за Василь Василичем увязался и хоровод Русских идей, растворившись в прозрачном сентябрьском воздухе. Мент Кеша бросился вдогонку за беглянками с криком:
— От мента еще никто не уходил! — но хоровод неуловимо проскользнул у него между пальцев и окончательно пропал из виду. Только в воздухе, тут и там, выстреливали искорки.
— Эх вы, русские раззявы, — злорадно закричал с фонарного столба Вечный жид. — Все-то вы теряете, ничего удержать не можете. А туда же — Россию спасать! Ничего у вас без меня не выйдет. Снимите меня отсюда, тогда скажу, что делать.
— Виси, виси, — ответил Атлант. — Тебя тут никто не спрашивает, что делать. Слышал, чего Василь Василич сказал? Не надо нам никаких слов.
— Да вы ж без меня как дите без мамки, — кричал Вечный жид. — Промеж себя вы ничегошеньки не поймете в своей России.
Тут опять из кармана Атланта вылез Вася, молодцевато спрыгнул на землю и бросил в Вечного жида резиновой дубинкой.
— Мое достоинство! — истошно заорал мент Кеша.
Дубинка ударила Вечного жида по лбу, и из глаз его посыпались маленькие синие звездочки.
— Это тебе за Русскую Синергию, — возгласил Вася, отрясая руки. — Русский с русским всегда договорится. А ты в чужую идею не лезь. Все равно ни хрена в ней не смыслишь.
— Да нет же у вас никакой идеи, вы голодранцы, — продолжал изрыгать оскорбления Вечный жид.
Мент Кеша, подобрав свою дубинку и прицепив куда надо, благодушно проворчал:
— Что верно, то верно, — и развел руками. — Мифологическая страна. Тонкое место. А где тонко, там и рвется. У нас тут, можно сказать, в каждом пне русская идея живет. И по воздуху вон, — мент показал на вспыхивающие тут и там маленькие огоньки, — летают. Ишь, шустрые. Да только какие ж это идеи? Их умом не понять, словами не высказать, и глазами не всегда углядишь. Вот она, — мент махнул рукой, — широка страна моя родная.
Но тут с ментом Кешей стали происходить метаморфозы. Он уменьшился в росте, поседел, изменился лицом, ментовская форма на нем превратилась в гражданский наряд. И мент уже был не мент, а поэт Тютчев, небольшой старичок с седыми одуванчиковыми волосами, в круглых очках и с пледом, наброшенным на плечи. Зябко кутаясь в шерсть, поэт Тютчев продолжил Кешину мысль:
— Россия — сфинкс, но нет и не было у ней от века никаких идей. Чему бы жизнь нас ни учила, а сердце верит в чудеса. Здесь в каждом дереве — дриада, в каждой луже — водяной.
И взмахнув пледом, будто огромным крылом, поэт Тютчев взмыл в воздух и стал быстро подниматься все выше и выше, пока не превратился в маленькую точку на небе, а затем вовсе растаял в бледной лазури.
— Чудеса, чудеса. Видали мы такие чудеса, — прогундосил с фонаря Вечный жид. — Чудеса в решете.
Но тут терпение у всех лопнуло — дружно выворотили фонарный столб из земли, подобрали возмущенно вопящего Вечного жида за руки-ноги и, раскачав, выкинули в синее море-Дон, в точности как Стенька Разин вышвыривал за борт своих персидских княжен. И поплыл Агасфер, несомый вольными водами, по дорожке мертвых к самым вратам царства теней и вечного мрака.
А после этого все сели пировать за стол, песни петь, сказки сказывать, уши развешивать, дивясь на мироздание и восхищаясь многообразием окружающей действительности. Особливо стихийной русской действительности.
И много там разного народу было, мед-пиво пило, рты разевало, да глаза таращило. А под конец на сцену вышел сам Александр Сергеич Пушкин. Минутку постоял, склонив голову на грудь и заложив руку за отворот сюртука, а потом, очнувшись от гениальных дум, прочел стихотворение, встреченное громом аплодисментов. Стихотворение называлось по-ученому — «Русская идея, или Посвящение в российскую историю». И были там такие строчки:
Но было это так давно… С тех пор немало лет прошло. У Лукоморья дуб срубили на дрова, кота отдали в живодерню, цепь — в переплавку, чудеса — в музей, на свалку. И Пушкин памятником стал, и Русь не та, и все не то…
Но дух стоит… и Русью пахнет!
…А ведь и в самом деле пахнет. Трамвай на повороте сильно дернуло, и Роман проснулся, ударившись лбом о поручень.
По другую сторону прохода сидел, уронив косматую голову на грудь, благоухающий бомж. Роману спросонья почудился в этой груде рванины и грязной, вонючей плоти бывший доцент кафедры философии Анубис. Протерев глаза, он понял, что ошибся.
Впереди два подвыпивших гражданина вели громкий диалог о достоинствах различных политических систем.
— Нет, не, не, не, — мотал головой один из них, — ты меня не путай. Манипулирование массовым сознанием — это единственный способ сделать всех счастливыми. Всех, до самого распоследнего… Только зависит все от того, кто как себе это счастье всехнее представляет. Тоталитарное счастье — это светлое будущее для всех, так? А демократическое — это когда каждый по отдельности, в своей норе, получает свою дозу счастья. Каждому по потребностям…
— Ну, а кому это надо, чтоб все до распоследней… были счастливы?
— Тому, кто это счастье продает. Причем — этот рынок счастья никогда не затоварится. Чем больше ты делаешься счастливым, тем больше тебе требуется счастья, тем больше ты его покупаешь.
— А кто его продает?
— Ну, есть такие — продавцы счастья. Разные у них разновидности. Их по цвету больше называют: желтый дьявол, красные дьяволята, зеленый змий… Нет, зеленый — ошибочка, не то… В Америке даже особый город есть — город Желтого дьявола…
— Ну а в каком, к примеру, виде они это счастье продают?
— А в виде таких бумажек. На ней ставишь подпись — мол, счастье получил, обязуюсь ему соответствовать. И на лоб бумажку приклеиваешь, чтоб все видели — ты счастлив, и завидовали бы.
— Чудно ты как-то говоришь, Вить.
— Все путем, Коля. Мне один мужик знакомый это дело растолковал. А он в книжке прочитал…
Заслушавшись, Роман едва не проехал свою остановку. Успел выскочить в последнюю секунду…
В субботу и воскресенье он не вылезал из дома — шлифовал с любовью выписанный Русский Синергион, полноправно ощущая себя Менделеевым, увидевшим во сне свою периодическую систему. С той разницей, что Менделееву его таблица на самом деле не снилась, а вот ему Синергион — приснился. Только что с ним теперь делать? Не в «Дирижабль» нести — этот точно. А куда-нибудь отнести нужно непременно — чтобы народ радовался за державу, и недруги российские за головы хватались, локти кусали с досады.
Роман долго и вдумчиво чесал в затылке, решая судьбу своего детища.
Пассажиру снились Русские идеи — в голубых сарафанах, с обрезанными волосами, они водили хоровод вокруг дерева. На самой верхней ветке сидел Вечный жид в одежде Свидетеля Креста, бросал в Идеи червивыми яблоками и убеждал их записываться в Союз русских патриотов. Но тут дерево обернулось Атлантом, и Вечный жид повалился на землю со страшным криком, что Россию продали иностранному капиталу за тридцать сребреников. Тогда Атлант пнул ботинком Вечного жида, отшвырнув подальше, и пьяным голосом заговорил:
— Нет, демократия нам на фиг не нужна. Думаешь, она лучше тоталитаризма? Ну да, лучше — как г… лучше дерьма. Ты посмотри, чего в телевизоре и в газетах творится. Крутят общественными мозгами, как хотят. Вставляют тебе в голову «Орбит» без сахара…
Вечный жид отвечал ему из кустов, что Россию надо непременно спасать, вытаскивая ее за уши из третьего мира, куда ее опустили бывшие коммунисты, переквалифицировавшиеся в демократов.
А пока Атлант собирался с мыслями, Роман успел во сне подумать, что третий — это как раз то, что нужно, и слава богу, что не первый и не второй. Один легчайший поворот художественной мысли — и третий мир становится Третьим Римом, а четвертому не бывать. Вот что делает с людьми сила искусства.
Но пьяный Атлант прервал полет его мысли, запустив в нее гвоздем из рогатки. Мысль лопнула как воздушный шарик, испустив громкий трамтарарам. Из нее вывалилось яйцо и шмякнулось на парик Атланта, похожий на гнездо. Там и затаилось. А Атлант продолжал читать свою нетрезвую лекцию хороводу Русских идей:
Вдруг откуда ни возьмись не сцену вылетел мент Иннокентий на швабре, пропавшей из Васиной квартиры. И на лету начал говорить по-монгольски:
— Это я в одном журнале прочитал. У либерастов и у тоталитаристов один и тот же механизм управления ботвой — идеология. Тоталитарная идеология — это вроде морковки на палке перед мордой осла. А либерастическая — та же морковка, вставленная ослу во все его отверстия по законам цивилизованного базара. Понятно я говорю?
Вечный жид из кустов отвечал ему, что да, вроде понятно, но как-то слишком заумно. Ему бы попроще чего-нибудь, потому что Россия, держава — гибнет на корню и ее все равно спасать надо, не то будет нам всем вечный Гвоздец, который, говорят, уже в городе и скоро объявят о создании партии в поддержку его на выборах в президенты.
Но Атлант, поймав мента Кешу и отобрав у него швабру, сказал, что все это ерунда — вечный Гвоздец сегодня сбежал от ментов и объявлен в розыск за мошенничество в состоянии алкогольного опьянения, а это равносильно обвинению в шовинизме и разжигании межнациональных конфликтов.
— А эт-та как понимать? — озадачился Вечный жид, все еще пребывающий в кустах.
— А так и понимай: пьянство — это пропаганда русского образа жизни. Великорусский шовинизм. На западе на это, знаешь, что скажут? Что русский империализм ничем не брезгует — пропагандирует даже свои национальные болезни. А чего ж нам ее не пропагандировать, если водка — это наша русская восточная мудрость и тайная доктрина. Они свою каменную бабу с колесом на башке пропагандируют? А мы что — рожей не вышли? У нас тоже есть чем гордиться.
А мент Кеша, обиженный, что у него отобрали транспорт, закричал жутким голосом:
— Умом Россию не понять! У ней особенная стать! Всем встать! Страшный Суд идет! Присяжные заседатели — поэт Тютчев, монах Ефросин Нострадамский и Василий Иваныч Чапаев. Верховный судья — Господь Бог, окончательный, абсолютный и умом не постижимый, чтоб мне век свободы не видать!
С этими словами мент ударил кулаком Атланта по макушке, где приютилось в гнезде яйцо. Скорлупа сложилась всмятку, и яичное содержимое весело заструилось по лицу Атланта.
А тот захохотал и принялся размазывать бело-желтые потеки, радостно ухая, как в бане под веником, и приговаривая:
— Ах, хорошо, ух, вот это я одобряю, ох, любо, братцы!
Вечный жид аж поперхнулся в кустах, выскочил и завертелся юлой вокруг благолепствующего Атланта:
— Чего хорошо-то, ну чего хорошо? Нет, ты мне скажи, что ты тут веселишься, если Россия гибнет в сточных водах третьего мира? Чего хорошего, я спрашиваю?
— Дурак ты, Агашка, хоть и Вечный, — отвечал ему, хохоча, Атлант. — Тебе бы только кроссворды разгадывать, а не в высшие сферы со своим рылом лезть.
А в это время в синем небе пролетал Ефросин с ларцом семи стихий под мышкой, и прокурлыкал с высоты нежным журавлиным кличем:
— В яйце найди ответ — тьма ангелов с иглы вспорхнет во славу Божью…
— Во, верно дед говорит, — поддакнул вслед улетевшему Ефросину Атлант, а из его кармана вылез Вася собственной персоной, вдребезги пьяный, с черной дырой промеж глаз и пустой трехлитровой бутылью в руках.
— Веселие Руси — есть пити, — официально заявил он. — Па-прашу немедленно вставить этот пункт в Русскую Синергию.
И прежде чем снова скрыться в кармане Атланта, Вася запустил бутылью в Вечного жида, заорав при этом:
— Пусть коровьи лепешки идет убирает, мозгляк!
Бутыль врезалась в Агасферов череп, однако ни снаряд, ни мишень от столкновения ничуть не пострадали. Но Вечный жид обиделся и объявил, что протестует против насилия над свободной личностью и будет жаловаться куда следует.
Тогда Атлант, снова захохотав, подхватил Вечного жида за шиворот, вытряс из него душу, а затем подвесил на фонарном столбе.
— О! Я памятник воздвиг тебе нерукотворный, — сообщил Атлант.
Проходивший мимо пастор Шлагг из далекой немецкой земли сокрушенно поцокал языком и покачал в недоумении головой:
— Россия — удифительная страна, — сказал он с ужасным тевтонским акцентом. — Это какое-то другое исмерение. Сдесь не федают, что тфорят. И чем польше не федают, тем польше тфорят. Чудеса!
— Иди, иди, добрый человек, — замахал пастору мент Иннокентий. — Пока тебе не наклали по шее. Нам ведать ни к чему, у нас мифологическая эпоха во веки вечные. Так что топай отсюда, дедушка.
Пастор Шлагг, уязвленно цокнув напоследок, поспешил унести ноги с лихого места. А Василь Василич Розанов, непонятно откуда взявшийся, расположившись уединенно, на пригорке, хитро улыбнулся и оповестил всех собравшихся:
— Посмотришь эдак на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И все понятно. И не надо никаких слов, — потом поднял палец вверх, лукаво сощурился и вкрадчиво произнес: — Вот чего нельзя с иностранцем.
Слово «иностранец» он выделил особо, выразительно посмотрев вслед улепетывающему пастору Шлаггу.
И тут же пропал. Исчез, словно в воздухе растворился, напитав его узорными словами. Будто рассыпался в ворох осенних листьев, кружащихся в легком и грустном вальсе.
Вслед за Василь Василичем увязался и хоровод Русских идей, растворившись в прозрачном сентябрьском воздухе. Мент Кеша бросился вдогонку за беглянками с криком:
— От мента еще никто не уходил! — но хоровод неуловимо проскользнул у него между пальцев и окончательно пропал из виду. Только в воздухе, тут и там, выстреливали искорки.
— Эх вы, русские раззявы, — злорадно закричал с фонарного столба Вечный жид. — Все-то вы теряете, ничего удержать не можете. А туда же — Россию спасать! Ничего у вас без меня не выйдет. Снимите меня отсюда, тогда скажу, что делать.
— Виси, виси, — ответил Атлант. — Тебя тут никто не спрашивает, что делать. Слышал, чего Василь Василич сказал? Не надо нам никаких слов.
— Да вы ж без меня как дите без мамки, — кричал Вечный жид. — Промеж себя вы ничегошеньки не поймете в своей России.
Тут опять из кармана Атланта вылез Вася, молодцевато спрыгнул на землю и бросил в Вечного жида резиновой дубинкой.
— Мое достоинство! — истошно заорал мент Кеша.
Дубинка ударила Вечного жида по лбу, и из глаз его посыпались маленькие синие звездочки.
— Это тебе за Русскую Синергию, — возгласил Вася, отрясая руки. — Русский с русским всегда договорится. А ты в чужую идею не лезь. Все равно ни хрена в ней не смыслишь.
— Да нет же у вас никакой идеи, вы голодранцы, — продолжал изрыгать оскорбления Вечный жид.
Мент Кеша, подобрав свою дубинку и прицепив куда надо, благодушно проворчал:
— Что верно, то верно, — и развел руками. — Мифологическая страна. Тонкое место. А где тонко, там и рвется. У нас тут, можно сказать, в каждом пне русская идея живет. И по воздуху вон, — мент показал на вспыхивающие тут и там маленькие огоньки, — летают. Ишь, шустрые. Да только какие ж это идеи? Их умом не понять, словами не высказать, и глазами не всегда углядишь. Вот она, — мент махнул рукой, — широка страна моя родная.
Но тут с ментом Кешей стали происходить метаморфозы. Он уменьшился в росте, поседел, изменился лицом, ментовская форма на нем превратилась в гражданский наряд. И мент уже был не мент, а поэт Тютчев, небольшой старичок с седыми одуванчиковыми волосами, в круглых очках и с пледом, наброшенным на плечи. Зябко кутаясь в шерсть, поэт Тютчев продолжил Кешину мысль:
— Россия — сфинкс, но нет и не было у ней от века никаких идей. Чему бы жизнь нас ни учила, а сердце верит в чудеса. Здесь в каждом дереве — дриада, в каждой луже — водяной.
И взмахнув пледом, будто огромным крылом, поэт Тютчев взмыл в воздух и стал быстро подниматься все выше и выше, пока не превратился в маленькую точку на небе, а затем вовсе растаял в бледной лазури.
— Чудеса, чудеса. Видали мы такие чудеса, — прогундосил с фонаря Вечный жид. — Чудеса в решете.
Но тут терпение у всех лопнуло — дружно выворотили фонарный столб из земли, подобрали возмущенно вопящего Вечного жида за руки-ноги и, раскачав, выкинули в синее море-Дон, в точности как Стенька Разин вышвыривал за борт своих персидских княжен. И поплыл Агасфер, несомый вольными водами, по дорожке мертвых к самым вратам царства теней и вечного мрака.
А после этого все сели пировать за стол, песни петь, сказки сказывать, уши развешивать, дивясь на мироздание и восхищаясь многообразием окружающей действительности. Особливо стихийной русской действительности.
И много там разного народу было, мед-пиво пило, рты разевало, да глаза таращило. А под конец на сцену вышел сам Александр Сергеич Пушкин. Минутку постоял, склонив голову на грудь и заложив руку за отворот сюртука, а потом, очнувшись от гениальных дум, прочел стихотворение, встреченное громом аплодисментов. Стихотворение называлось по-ученому — «Русская идея, или Посвящение в российскую историю». И были там такие строчки:
И много еще чего было в той русской истории. Невиданные звери оставили в ней свои следы, избушки на курьих ножках сносили там золотые яички, лешие кукарекали, русалки свирестели разбойничьим посвистом, и тридцать витязей прекрасных плясали с Бабою Ягой, а рядом дядька их морской на буром волке гарцевал, царевна там над златом чахла, и царь Кащей, видений полон, слагал стихи о том, о сем — народ ему рукоплескал, и русский дух крепчал, крепчал…
У Лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем, и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом;
Идет направо — песнь заводит;
Налево — сказку говорит.
Там чудеса…
Но было это так давно… С тех пор немало лет прошло. У Лукоморья дуб срубили на дрова, кота отдали в живодерню, цепь — в переплавку, чудеса — в музей, на свалку. И Пушкин памятником стал, и Русь не та, и все не то…
Но дух стоит… и Русью пахнет!
…А ведь и в самом деле пахнет. Трамвай на повороте сильно дернуло, и Роман проснулся, ударившись лбом о поручень.
По другую сторону прохода сидел, уронив косматую голову на грудь, благоухающий бомж. Роману спросонья почудился в этой груде рванины и грязной, вонючей плоти бывший доцент кафедры философии Анубис. Протерев глаза, он понял, что ошибся.
Впереди два подвыпивших гражданина вели громкий диалог о достоинствах различных политических систем.
— Нет, не, не, не, — мотал головой один из них, — ты меня не путай. Манипулирование массовым сознанием — это единственный способ сделать всех счастливыми. Всех, до самого распоследнего… Только зависит все от того, кто как себе это счастье всехнее представляет. Тоталитарное счастье — это светлое будущее для всех, так? А демократическое — это когда каждый по отдельности, в своей норе, получает свою дозу счастья. Каждому по потребностям…
— Ну, а кому это надо, чтоб все до распоследней… были счастливы?
— Тому, кто это счастье продает. Причем — этот рынок счастья никогда не затоварится. Чем больше ты делаешься счастливым, тем больше тебе требуется счастья, тем больше ты его покупаешь.
— А кто его продает?
— Ну, есть такие — продавцы счастья. Разные у них разновидности. Их по цвету больше называют: желтый дьявол, красные дьяволята, зеленый змий… Нет, зеленый — ошибочка, не то… В Америке даже особый город есть — город Желтого дьявола…
— Ну а в каком, к примеру, виде они это счастье продают?
— А в виде таких бумажек. На ней ставишь подпись — мол, счастье получил, обязуюсь ему соответствовать. И на лоб бумажку приклеиваешь, чтоб все видели — ты счастлив, и завидовали бы.
— Чудно ты как-то говоришь, Вить.
— Все путем, Коля. Мне один мужик знакомый это дело растолковал. А он в книжке прочитал…
Заслушавшись, Роман едва не проехал свою остановку. Успел выскочить в последнюю секунду…
В субботу и воскресенье он не вылезал из дома — шлифовал с любовью выписанный Русский Синергион, полноправно ощущая себя Менделеевым, увидевшим во сне свою периодическую систему. С той разницей, что Менделееву его таблица на самом деле не снилась, а вот ему Синергион — приснился. Только что с ним теперь делать? Не в «Дирижабль» нести — этот точно. А куда-нибудь отнести нужно непременно — чтобы народ радовался за державу, и недруги российские за головы хватались, локти кусали с досады.
Роман долго и вдумчиво чесал в затылке, решая судьбу своего детища.
35. Охотничья тропа
Роковой день десятого сентября явил воочию всю полноту неискоренимого раздолбайства Полоскина. Ведь на охоте страшнее лоха зверя нет — особенно если ему вздумается вообразить себя профессионалом и гроссмейстером.
Роман был бесповоротно уверен в победе, да и попросту не имел права сомневаться в ней, потому что маньяка любым способом надо было укрощать. Где, каким образом — это вопросы второстепенные. Не мог же он предвидеть, что его так ловко заманят в хитроумную ловушку собственного кошмара…
Поначалу шло гладко. К пяти часам он объявился в «Затейнике». Джек был на месте — залатывал дыры в рабочем процессе. Роман терпеливо дожидался конца дня, когда можно будет увязаться за Джеком, скрываясь в тени. В ожидании, подперев кулаком голову, он сотворил на листке бумаги грустную балладу, в которой, как в хорошем салате, было намешано многое из впечатлений последних месяцев:
— Слушай, Джек. Давно мы с тобой не сидели как белые люди за рюмкой кофе. Давай сегодня ко мне. Поболтаем о наболевшем.
Он уловил секундную растерянность в лице отсекра, затем промелькнула тень угрюмого сомнения.
— Лучше ко мне, — сказал Джек, окинув Романа испытующим взглядом.
«Гляди, гляди, — подумал тот. — Еще посмотрим, чья возьмет».
— Идет. А может, девочек закажем? — предложил он с невинным выражением. «Длинноволосых», — добавил про себя.
Ему показалось, что Джек вздрогнул.
— Нет. Не надо, — помотал тот головой.
— А верно, не надо, — согласился Роман. — Что они понимают в нашей мужской жизни. У бабья волос длинен, да ум короток.
И опять почудилось: Потрошитель метнул в него взгляд, полный ненависти.
По дороге, в такси Джек был мрачен и саркастичен. Возле дома зашли в магазин, купили две бутылки рейнского. Но за столом разговор не задался с самого начала, наболевшее никак не высказывалось. После третьей рюмки Джек ушел в себя, не то расслабившись, не то, напротив, перенапрягшись и перегорев. Роман допивал бутылку один, в молчании.
Часы с кукушкой прокуковали одиннадцать раз. Он поднялся и, не сказав ни слова, пошел к выходу. Надел ботинки. Джек тоже вышел из комнаты и наблюдал за ним, затаив тоску в глазах.
— Так я пошел? — спросил Роман.
— Иди, — ответил Джек с болью в голосе.
— Ты точно не хочешь продолжить разговор?
— О чем?
— А впрочем, да, — тоже грустно сказал Роман. — О чем тут говорить.
Он быстро спустился по лестнице, вышел из подъезда и, по-шпионски скакнув в сторону, затаился в ночной тени.
Ждать совсем не пришлось. Потрошитель собрался на дело, едва выпроводив гостя, торопился уйти в ночь на поиски очередной праздношатающейся жертвы. Укрытый темнотой, Роман следил за убийцей, приклеив к нему цепкий взгляд. Джек двигался тихо, как кот, не производя ни звука, ни шороха. Оглянувшись по сторонам на крыльце подъезда, он спустился вниз и осторожно, неслышно, но быстро двинулся вперед, всматриваясь в окружающую полутьму. Роман, чуть поодаль, стараясь не топать и даже не дышать, заскользил за темной фигурой маньяка.
Потрошитель крутил головой, как заблудившийся или что-то ищущий человек. Выбравшись на соседнюю улицу, он остановился, будто раздумывая, куда повернуть. Здесь было светлее, и Роман прилагал максимум усилий, дабы не быть замеченным. Растянувшись по струнке, он прилип к дереву и ждал дальнейших действий. Джек, оглядев пустынную улицу, прогулялся туда-сюда. Роман уловил его тихое бормотание:
— …Как сквозь воду… кретин… упустил…
Наконец Потрошитель свернул на соседнюю улицу. Роман короткими перебежками двинулся за ним. В переулке было совсем темно, он едва различал быстро удаляющийся силуэт. Горел лишь один фонарь далеко впереди.
Пройдя улочку до конца, Джек снова повернул направо. Роману пришло в голову, что он обходит по периметру территорию, прилегающую к его дому. Но ведь он убивал не здесь. Изменил привычки?
Внезапно впереди что-то случилось. Роман услышал звук глухого удара, сдавленный вскрик. Вглядевшись в темноту, он увидел неясный силуэт, копошащийся на земле. Потом силуэт чуть подрос над уровнем земли и, похоже, принялся оттаскивать что-то тяжелое в сторону. Споткнулся обо что-то, подумал Роман.
Через минуту Потрошитель вновь двинулся вперед. Теперь у него как будто появилось четкое направление — он шел увереннее, не оглядывался по сторонам, и все дальше уходил от собственного дома. Сворачивал в переулки и подворотни, круто менял направление, словно плутал по лабиринту — но при этом точно знал, куда надо идти. И будто нарочно выбирал самые темные проходы, где не было фонарей.
Столкновение с бревном не прошло для Потрошителя даром — он стал прихрамывать.
Охота продолжалась уже долгое время. Роман изумлялся обилию трущоб в родном городе и каждую секунду опасался потерять из виду смутную тень, угадываемую лишь по движению. Впрочем, маньяк время от времени издавал странные звуки, за которые можно было держаться как за путеводную нитку. Похоже на звон кандальных цепей или звяканье большой связки амбарных ключей. От этого звука пробирала дрожь.
Роман был бесповоротно уверен в победе, да и попросту не имел права сомневаться в ней, потому что маньяка любым способом надо было укрощать. Где, каким образом — это вопросы второстепенные. Не мог же он предвидеть, что его так ловко заманят в хитроумную ловушку собственного кошмара…
Поначалу шло гладко. К пяти часам он объявился в «Затейнике». Джек был на месте — залатывал дыры в рабочем процессе. Роман терпеливо дожидался конца дня, когда можно будет увязаться за Джеком, скрываясь в тени. В ожидании, подперев кулаком голову, он сотворил на листке бумаги грустную балладу, в которой, как в хорошем салате, было намешано многое из впечатлений последних месяцев:
Тем временем Джек уходить не торопился и вообще вел себя странно: то и дело заглядывал в редакторскую, словно искал кого-то, или же делал вид, будто потерял что-то на своем столе, и вновь исчезал. «Возбужден, — подумал Роман. — И нервничает. Это хорошо». Когда отсекр в очередной раз — была половина девятого вечера — начал бессмысленно перебирать бумаги на столе, Роман решился.
Дирижабли улетают на юг
(Посвящается менту Иннокентию)
Время «еще» уже прошло.
Время «уже» еще не пришло.
Как это грустно и необыкновенно
Одновременно и попеременно.
Что-то ждет нас за поворотом,
Что-то ушло от нас бесповоротно.
Мы снова упали на самое дно,
А оно, к счастью иль горести, у нас одно.
Дно глубоко и тянется вдаль,
Не угадаешь, где кончается перил его сталь.
Мы снова сорвались в его пустоту,
И нам ли не знать про его темноту?
История мучит,
История плачет.
Чего она хочет,
Что плач ее значит?
Веревочка вьется,
Покуда не рвется:
Традиции, страны, народы, законы
Родятся и гибнут, пройдя Рубиконы.
Их дно всех приемлет — великих и падших,
Красивых, уродов, старших и младших.
Твореньям границ нет, их мифов не счесть.
И в том, что на дно ушли, тоже — их честь.
Дно породило,
И дно поглотило.
Оно — наша тьма и наше светило.
Мы — бусы на нитке, но нам невдомек,
Что внутри — пустота, в пустоте — стерженек.
Он держит нас крепко, но знает ли кто,
Что и стержню бывает порой нелегко?
Его душит и плющит, и топчет Закон —
Пустой дом на песке без Дверей и Окон.
Этажи громоздятся в плену вавилонском,
И летят с высоты клочья грязных обносков,
Устилая сугробами памяти тропы,
Зарастающие бурьяном с эпохи Потопа.
А теперь? Что-то ждет нас теперь?
Избежать не удастся обычных потерь.
Потеря к потере, и вот уже Ноль
Влетает в ворота, шепча: «Я король!
Отныне и впредь моей воле покорны
Эти глухие, слепые вороны».
Поделом воронью,
Воздающему честь и хвалу вранью.
Но уходить придется нам всем —
Этот воздушный шарик надули затем,
Чтобы лететь с ним на юг,
Туда, где тепло и пусто вокруг.
Там слышен громкий и радостный визг,
Там плавится воск от солнечных брызг.
Почему я туда не хочу?
И почему все равно — лечу?
— Слушай, Джек. Давно мы с тобой не сидели как белые люди за рюмкой кофе. Давай сегодня ко мне. Поболтаем о наболевшем.
Он уловил секундную растерянность в лице отсекра, затем промелькнула тень угрюмого сомнения.
— Лучше ко мне, — сказал Джек, окинув Романа испытующим взглядом.
«Гляди, гляди, — подумал тот. — Еще посмотрим, чья возьмет».
— Идет. А может, девочек закажем? — предложил он с невинным выражением. «Длинноволосых», — добавил про себя.
Ему показалось, что Джек вздрогнул.
— Нет. Не надо, — помотал тот головой.
— А верно, не надо, — согласился Роман. — Что они понимают в нашей мужской жизни. У бабья волос длинен, да ум короток.
И опять почудилось: Потрошитель метнул в него взгляд, полный ненависти.
По дороге, в такси Джек был мрачен и саркастичен. Возле дома зашли в магазин, купили две бутылки рейнского. Но за столом разговор не задался с самого начала, наболевшее никак не высказывалось. После третьей рюмки Джек ушел в себя, не то расслабившись, не то, напротив, перенапрягшись и перегорев. Роман допивал бутылку один, в молчании.
Часы с кукушкой прокуковали одиннадцать раз. Он поднялся и, не сказав ни слова, пошел к выходу. Надел ботинки. Джек тоже вышел из комнаты и наблюдал за ним, затаив тоску в глазах.
— Так я пошел? — спросил Роман.
— Иди, — ответил Джек с болью в голосе.
— Ты точно не хочешь продолжить разговор?
— О чем?
— А впрочем, да, — тоже грустно сказал Роман. — О чем тут говорить.
Он быстро спустился по лестнице, вышел из подъезда и, по-шпионски скакнув в сторону, затаился в ночной тени.
Ждать совсем не пришлось. Потрошитель собрался на дело, едва выпроводив гостя, торопился уйти в ночь на поиски очередной праздношатающейся жертвы. Укрытый темнотой, Роман следил за убийцей, приклеив к нему цепкий взгляд. Джек двигался тихо, как кот, не производя ни звука, ни шороха. Оглянувшись по сторонам на крыльце подъезда, он спустился вниз и осторожно, неслышно, но быстро двинулся вперед, всматриваясь в окружающую полутьму. Роман, чуть поодаль, стараясь не топать и даже не дышать, заскользил за темной фигурой маньяка.
Потрошитель крутил головой, как заблудившийся или что-то ищущий человек. Выбравшись на соседнюю улицу, он остановился, будто раздумывая, куда повернуть. Здесь было светлее, и Роман прилагал максимум усилий, дабы не быть замеченным. Растянувшись по струнке, он прилип к дереву и ждал дальнейших действий. Джек, оглядев пустынную улицу, прогулялся туда-сюда. Роман уловил его тихое бормотание:
— …Как сквозь воду… кретин… упустил…
Наконец Потрошитель свернул на соседнюю улицу. Роман короткими перебежками двинулся за ним. В переулке было совсем темно, он едва различал быстро удаляющийся силуэт. Горел лишь один фонарь далеко впереди.
Пройдя улочку до конца, Джек снова повернул направо. Роману пришло в голову, что он обходит по периметру территорию, прилегающую к его дому. Но ведь он убивал не здесь. Изменил привычки?
Внезапно впереди что-то случилось. Роман услышал звук глухого удара, сдавленный вскрик. Вглядевшись в темноту, он увидел неясный силуэт, копошащийся на земле. Потом силуэт чуть подрос над уровнем земли и, похоже, принялся оттаскивать что-то тяжелое в сторону. Споткнулся обо что-то, подумал Роман.
Через минуту Потрошитель вновь двинулся вперед. Теперь у него как будто появилось четкое направление — он шел увереннее, не оглядывался по сторонам, и все дальше уходил от собственного дома. Сворачивал в переулки и подворотни, круто менял направление, словно плутал по лабиринту — но при этом точно знал, куда надо идти. И будто нарочно выбирал самые темные проходы, где не было фонарей.
Столкновение с бревном не прошло для Потрошителя даром — он стал прихрамывать.
Охота продолжалась уже долгое время. Роман изумлялся обилию трущоб в родном городе и каждую секунду опасался потерять из виду смутную тень, угадываемую лишь по движению. Впрочем, маньяк время от времени издавал странные звуки, за которые можно было держаться как за путеводную нитку. Похоже на звон кандальных цепей или звяканье большой связки амбарных ключей. От этого звука пробирала дрожь.