Страница:
— Энжи, по-моему, тебе стоит послушать, — снова шепнул Патрик, нежно приподнял ее и усадил. Черные волосы падали ей на лицо, прикрывая и прелестные груди. Пахло от нее восхитительно — какой-то коктейль цветочно-фруктовых ароматов, а все ее тело покрывал тонкий блестящий слой пота.
— Слышь, ты, мистер Однорукий! — доносилось из автоответчика. — Я ж твой член в блендер засуну! А потом тебя же это пойло пить заставлю! — И голос наконец умолк.
Когда Энжи проснулась, Уоллингфорд уже собирал вещи для поездки в Висконсин.
— Ой, как я писать хочу! — заявила она и бросилась в туалет.
— Тут тебе еще звонили! — крикнул ей Патрик — Но не мать, а какой-то парень, который пообещал, что засунет мой пенис в блендер.
— Так это, наверно, мой братишка, Витторио. Его все просто Вито зовут! — крикнула в ответ Энжи. Она сидела на унитазе, оставив дверь открытой. — Неужели он так и сказал: «пенис»?
— Нет, вообще-то он сказал «член».
— Тогда это точно Вито! — удовлетворенно кивнула Энжи. — Он и мухи не обидит. У него даже работы нет. — Интересно, каким образом отсутствие у Вито работы связано с его незлобивостью? — А зачем тебе в Миннесоту? — спросила она.
— В Висконсин, — поправил Патрик.
— Кто у тебя там?
— Одна женщина, которой я намерен сделать предложение. Хотя она, вероятно, мне откажет.
— Ничего себе! Так у тебя, значит, проблемы? — И Энжи потянула его обратно в постель. — Ладно, иди-ка сюда. Знаешь, тебе надо быть более уверенным в себе. И верить, что она непременно скажет «да». Ведь если не верить, чего ж тогда и ехать-то?
— Ну, а если она меня не любит?
— Да любит, конечно, любит! Тебе просто надо немножко потренироваться. — И она предложила: — Можешь потренироваться на мне! Ну, давай, делай мне предложение!
Он попробовал — в конце концов, действительно надо потренироваться! — и сказал ей все, что хотел сказать миссис Клаузен.
— Боже ж ты мой! — протянула Энжи. — Самая главная твоя ошибка: нельзя начинать с извинений! Чего ты все извиняешься-то? Просто возьми и скажи: «Я не могу без тебя жить!» Ну, или что-нибудь в этом роде. Давай, говори!
— Я не могу без тебя жить, — неуверенно произнес Уоллингфорд.
— Тьфу ты!..
— Что, опять не так? — спросил Патрик.
— Надо говорить убедительно.
Снова зазвонил телефон — это был уже пятый звонок. Опять звонила Мэри Шаннахан, которой, видно, показалось слишком одиноко в ее квартирке на Пятьдесят какой-то-там улице. Уоллингфорд вроде бы даже слышал шум машин, проносившихся по ФДР-драйв.
— Мне казалось, что мы друзья, — начала Мэри. — Значит, вот как ты к друзьям относишься? К подруге, которая носит твоего ребенка?» — И то ли у нее голос прервался, то ли мысль куда-то уплыла, но звук исчез.
— Это она в самую точку попала, — заявила Энжи. — Надо бы тебе ей чего-то сказать.
Уоллингфорд хотел было помотать головой, но поскольку он лежал, уткнувшись лицом в грудь Энжи, то решил, что трясти головой в такой позе негоже.
— Не может же быть, чтобы ты до сих пор трахался с этой девкой! — снова донесся из автоответчика голос Мэри.
— Если ты с ней не поговоришь, так я сама поговорю! Кому-то же надо ей ответить! — возмутилась Энжи, исполненная сочувствия.
— Вот и поговори, — предложил Патрик, уткнувшись еще ниже, в живот Энжи — ему хотелось отгородиться ото всего на свете, от всех звуков.
Гримерша действительно взяла трубку и сказала:
— Мисс Шаннахан, это Энжи. Вы не расстраивайтесь, у нас тут ничего такого особенного не было. Я, правда, чуть до смерти не подавилась. Правда-правда! Чуть не умерла, кроме шуток! — Мэри тут же повесила трубку. — Я что-то не то сказала? — спросила Энжи у Патрика.
— Да нет, все то. Молодчина! — искренне ответил он.
— Врешь ты все, — не поверила ему Энжи. — Ну что, будем еще трахаться или хватит?
И все началось по новой. А что им еще оставалось делать? На сей раз, когда Энжи опять отключилась, Патрик все-таки содрал прилипшую к будильнику жвачку и завел звонок.
Потом еще раз позвонила мать Энжи — во всяком случае, Патрик решил, что это она, хотя женщина и не произнесла ни слова, а только плакала — надо сказать, довольно мелодично, — и под эти звуки он то соскальзывал в сон, то просыпался.
Окончательно он проснулся еще до того, как прозвонил будильник, и немного полежал просто так, глядя на спящую девушку и думая, как она хороша, восхищаясь ее добротой, сердечностью, миролюбием. Потом он выключил будильник, пока тот не начал звонить — ему хотелось дать Энжи поспать, — принял душ и побрился. Затем подвел итоги ущерба, нанесенного его телу: ушиб, полученный при столкновении со стеклянным кофейным столиком в тесной квартирке Мэри, ожог от прикосновения к раскаленному крану у нее в душе, исцарапанная ногтями Энжи спина, приличных размеров багровая гематома и содранная кожа на левом плече — следы ее страстных укусов…
М-да, вид так себе — тем более когда собираешься делать предложение руки и сердца. В Висконсине или где бы то ни было еще. Патрик приготовил себе кофе, а проснувшейся девушке принес в постель стакан холодного апельсинового сока.
— Нет, ты только глянь, какая квартира! — восхищалась Энжи, держа в руке стакан с соком и голышом расхаживая по комнатам. — Только постель выглядит так, будто тут месяц подряд трахались! — И она быстренько сдернула с кровати все простыни и наволочки и собрала в ванной все использованные полотенца. — Слушай, у тебя стиральная машина есть? Тебе ведь на самолет надо. А я сама здесь все уберу. Вдруг эта твоя женщина скажет «да»? И приедет сюда с тобой вместе?
— Это вряд ли. То есть вряд ли приедет. Да еще вместе со мной — даже если и скажет «да».
—Да брось ты эти свои «вряд ли»! Скажет, и точка! Давай, двигай на самолет. И не волнуйся: я тут все уберу и кассету на автоответчике перед уходом перемотаю, а записи все сотру. В общем, будет полный порядок, обещаю.
— Да тебе вовсе не обязательно тут убирать, — сказал Патрик.
— Так я же помочь тебе хочу! — упрекнула его Энжи. — Уж я-то знаю, каково это — жить в бардаке. Ладно, вали отсюда! А то еще на самолет опоздаешь!
— Спасибо, Энжи. — Он поцеловал ее на прощанье. Вкус был такой замечательный, что он почти уже решил остаться. И в самом деле, ну что плохого в беспутстве?
Когда он уже выходил, телефон зазвонил опять. Из автоответчика донесся голос Вито:
— Эй, слышь, мистер Однорукий! Мистер Бесчленный! — И раздалось какое-то ужасное жужжанье.
— Да это же его поганый блендер жужжит! — воскликнула Энжи. — Иди, иди, а то опоздаешь!
И Уоллингфорд, уже закрывая за собой дверь, услышал, как она взяла трубку и сказала.-
— Эй, Вито! Слышь, ты, вислый хрен? — Патрик остановился на лестничной площадке, за дверью некоторое время царила полная тишина, потом опять послышался голос Энжи: — А такой звук будет издавать твой член, когда его засунут в блендер! Ващще никаких звуков! Потому что у тебя там ващще ничего нет!
На площадке стоял сосед Уоллингфорда из квартиры рядом — у него всегда был такой вид, словно он страдает жестокой бессонницей. Сосед вышел на прогулку с собакой. Но и собака его выглядела так, будто страдает бессонницей — понуро стояла у лестницы и чуть вздрагивала.
—Улетаю в Висконсин, — сообщил соседу Патрик.
Сосед, носивший серебристо-седую бородку клинышком, ошалело уставился на Патрика; его физиономия выражала полнейшее безразличие к жизни и глубокое отвращение к самому себе.
— И скажи, чего это ты до сих пор лупу себе не купил? — орала за дверью Энжи. — Тогда б ты хоть мог его разглядеть и подрочить немного! — Соседская собака, услышав вопли Энжи, насторожилась. — Знаешь, на что годится такая штучка, как у тебя, Вито? — Уоллингфорд и сосед дружно уставились на ощетинившуюся собаку. — Для магазина детских игрушек! Купи себе там игрушечного мыша! Ему и засаживай — в самый раз будет!
Собака слушала с мрачно-торжественным видом и, похоже, обдумывала это предложение. Это был мини-шнауцер с такой же серебристо-седой бородкой, как у его хозяина.
— Счастливого пути, — пожелал Уоллингфорду сосед.
— Спасибо.
И они вместе пошли по лестнице вниз. Шнауцер пару раз чихнул, и сосед сказал: видимо, подцепил насморк от кондиционера.
Они спустились на один пролет и услышали, как Энжи снова заорала; к счастью, слов уже почти невозможно было разобрать. Ее героическая преданность так тронула Уоллингфорда, что он чуть не повернул назад. Ведь как ни крути, эта ставка была гораздо надежней, чем ставка на миссис Клаузен…
Но раннее летнее утро, да еще в субботу, сулило надежду. (А что оно предвещало в Бостоне, где немолодая женщина, которую звали вовсе не Сара Уильяме, ожидала — а может, и нет — аборта?)
Дорога в аэропорт была совершенно пустой, и Патрик добрался туда еще до начала посадки. Поскольку собирался он в темноте, не желая мешать спящей Энжи, то теперь решил все же проверить, что именно положил в свою дорожную сумку. Так, майка с короткими рукавами, тенниска, футболка, две пары плавок, две смены белья, белые спортивные носки, бритвенный прибор, зубная паста со щеткой и несколько презервативов — в неизбывной надежде на лучшее… Он также взял с собой «Стюарта Литтла» в бумажном переплете — книга была рекомендована для детей от восьми до двенадцати лет.
«Паутину Шарлотты» он брать не стал, поскольку сомневался, что у Дорис достанет времени на обе книги; в конце концов, Отто-младший еще даже ходить не умел, разве что ползать.
Можно, конечно, задаться вопросом, почему Патрик выбрал именно «Стюарта Литтла», а не «Паутину Шарлотты»? Да просто потому, что конец «Стюарта» казался ему более созвучным его собственной кочевой жизни — вечные поездки и переезды, все время в пути… Он надеялся, что грусть, разлитая в последней главе, найдет отклик у миссис Клаузен — да и в любом случае он считал этот конец более романтичным, нежели рассказ о том, как на свет появились все эти малютки-паучки.
Пассажиры, сидевшие в зале ожидания, внимательно наблюдали за тем, как Уоллингфорд сперва вытаскивает свои вещи из сумки, а потом засовывает их обратно. На нем были джинсы, пестрая гавайская рубашка и кроссовки; легкую куртку он нес на левой руке, желая скрыть отсутствующую кисть. Однако однорукий мужчина, который то распаковывает, то запаковывает свою сумку, способен привлечь чье угодно внимание. В общем, когда Патрик наконец закончил возню с багажом, все в зале ожидания давно поняли, кто он такой.
И наблюдали, как «львиный огрызок» кладет сотовый телефон себе на колени и, прижимая его культей, тычет в кнопки пальцами правой руки. Когда он поднес мобильник к уху, куртка его сползла с соседнего кресла на пол, он дернулся было поднять ее левой рукой, но понял тщетность своих усилий и уронил бесполезную культю на колени.
Окружающим это, должно быть, показалось странным. Неужели после стольких лет его левой руке все еще мнится, что у нее есть кисть? Однако никто не спешил поднять куртку; лишь супружеская пара, путешествовавшая с маленьким сыном лет семи-восьми, решилась проявить сочувствие мать что-то шепнула мальчику, и тот осторожно подошел, поднял куртку Уоллингфорда и аккуратно положил ее на соседнее кресло рядом с сумкой. Улыбнувшись, Патрик кивнул ему в знак благодарности, и мальчик побежал назад, к родителям.
Из мобильника, прижатого к уху, доносились бесконечные гудки. Уоллингфорд собирался позвонить к себе домой; он хотел поговорить с Энжи или оставить ей сообщение на автоответчике. Ему хотелось сказать ей, как ему было с нею хорошо, какая она необыкновенная, добрая, искренняя… Что-то вроде: «в другой бы жизни…» Но так и не набрал номер — слишком уж эта девочка была к нему добра, и он не рискнул еще раз услышать ее голос. (Впрочем, полная глупость называть «необыкновенной, доброй и искренней» девицу, с которой провел всего одну ночь!)
И он позвонил Мэри Шаннахан. В голове звенело от длинных гудков, он уже подумывал, какое сообщение оставить на автоответчике, когда Мэри наконец сняла трубку.
— Это только ты можешь сейчас звонить, засранец! — сказала она.
— Мэри, мы ведь с тобой не женаты, мы даже не встречаемся постоянно. Так что имей в виду: я не намерен меняться с тобой квартирами.
— Тебе было хорошо со мной, Пат?
— Ты мне слишком многого не сказала! — возразил Уоллингфорд.
— Ну и что? Бизнес есть бизнес.
— Понятно… — протянул он. В трубке слышался какой-то отдаленный гул — словно эхо пустоты; такой гул иногда бывает во время звонков за океан. — Полагаю, сейчас не самое удобное время просить тебя заключить со мной новый контракт? Ты что-то говорила про пять лет…
— Мы обсудим это после твоего уик-энда в Висконсине, — ответила Мэри. — По-моему, три года — срок более реальный.
— И еще… ну, как ты там говорила? Мне надо будет постепенно выбираться из кресла ведущего? Так? Ты ведь это предлагала?
— Если хочешь получить новый, продленный контракт — то да. И это единственный путь.
— Честно говоря, я не помню ни одной беременной ведущей, — заметил Уоллингфорд. — Скажи, ты видела, чтобы хоть раз новости вела беременная? Хотя, может, и получится. Ты ведь, насколько я понимаю, хочешь попробовать? И предоставить телезрителям возможность понаблюдать, как ты становишься все толще и толще? Тут же, конечно, появятся соответствующие милые комментарии и пара-тройка фотографий в профиль. Да и отпуск по беременности и родам тебе стоит взять покороче и доказать всем, что родить ребенка, работая в таком гадюшнике, для тебя не проблема. А после краткого перерыва, не больше обычного отпуска, ты опять предстанешь на экране почти такая же стройная и прекрасная, как сейчас.
После этого в трубке надолго воцарился тот трансокеанский гул — точно отзвук разделявшей их пустоты. «Все это очень похоже на наши отношения с Мэрилин», — подумал Уоллингфорд.
— Ну что, теперь я правильно понял, что «бизнес есть бизнес»? — спросил он. — Правильно?
— А ведь я тебя любила, — сказала Мэри и повесила трубку.
Уоллингфорда порадовало, что хотя бы один этап их официальных отношений остался позади. Уж теперь он что-нибудь придумает и добьется того, чтобы его уволили — причем именно тогда, когда захочет он сам! Даже если он последует плану, предложенному Мэри, уж она-то в последнюю очередь узнает, когда именно он задумал свалить. Если она беременна, то ребенка он не бросит, станет заботиться и об этом малыше — разумеется, если Мэри предоставит ему такую возможность. Но, так или иначе, одурачить его ей больше не удастся.
Ну а сам-то он кого пытается одурачить? Раз уж позволил женщине завести от тебя ребенка, так тебя непременно будут обманывать. Он ведь всегда недооценивал Мэри Шаннахан. Она сумеет придумать не одну сотню способов, чтобы обвести его вокруг пальца.
И все же Уоллингфорд начинал понимать, что изменилось за последнее время в нем самом: он больше не был уступчивым и безвольным. Возможно, он стал, хотя бы отчасти, другим, новым Патриком Уол-лингфордом. Ледяной тон Мэри Шаннахан лишь придал ему уверенности в себе: его шансы на увольнение ощутимо возросли.
По дороге в аэропорт Патрик успел заглянуть в газету, взятую у таксиста, — его интересовал прогноз погоды. Прогноз для Висконсина был благоприятный: тепло и ясно. Что ж, доброе предзнаменование.
Миссис Клаузен слегка беспокоилась насчет погоды: им предстояло лететь на север в маленьком самолетике типа «Амфибия». Она именовала его «гидроплан». Залив Грин-Бей и сам был частью озера Мичиган, но то место, куда они направлялись, находилось примерно на полпути между озером Мичиган и озером Верхним, ближе к полуострову Верхнему — северной части штата Мичиган.
Поскольку Уоллингфорд не мог попасть в Грин-Бей раньше субботы, а в понедельник ему надо было уже быть в Нью-Йорке, Дорис решила, что они полетят на самолете — ехать на машине было бы слишком долго, а так получится целых два дня и две ночи в комнате над лодочным сараем.
Летая до Грин-Бея, Патрик уже успел попробовать два разных рейса через Чикаго и один через Детройт; на этот раз он выбрал рейс с пересадкой в Цинциннати. Сидя в зале ожидания (вот-вот должны были объявить посадку), он на мгновение испытал чувство, знакомое каждому ньюйоркцу: зачем, спрашивается, такой толпе народу понадобилось лететь в субботний день в Цинциннати?
Для него самого это лишь пересадочный пункт, первый из двух на его пути. Но чем может привлекать этот город всех остальных людей? Патрику Уоллинг-форду не приходило в голову, что другим пассажирам — расскажи он им, почему он затеял свою поездку, — колдовские чары миссис Клаузен показались бы самым фантастическим предлогом, какой только можно вообразить.
Глава 11
— Слышь, ты, мистер Однорукий! — доносилось из автоответчика. — Я ж твой член в блендер засуну! А потом тебя же это пойло пить заставлю! — И голос наконец умолк.
Когда Энжи проснулась, Уоллингфорд уже собирал вещи для поездки в Висконсин.
— Ой, как я писать хочу! — заявила она и бросилась в туалет.
— Тут тебе еще звонили! — крикнул ей Патрик — Но не мать, а какой-то парень, который пообещал, что засунет мой пенис в блендер.
— Так это, наверно, мой братишка, Витторио. Его все просто Вито зовут! — крикнула в ответ Энжи. Она сидела на унитазе, оставив дверь открытой. — Неужели он так и сказал: «пенис»?
— Нет, вообще-то он сказал «член».
— Тогда это точно Вито! — удовлетворенно кивнула Энжи. — Он и мухи не обидит. У него даже работы нет. — Интересно, каким образом отсутствие у Вито работы связано с его незлобивостью? — А зачем тебе в Миннесоту? — спросила она.
— В Висконсин, — поправил Патрик.
— Кто у тебя там?
— Одна женщина, которой я намерен сделать предложение. Хотя она, вероятно, мне откажет.
— Ничего себе! Так у тебя, значит, проблемы? — И Энжи потянула его обратно в постель. — Ладно, иди-ка сюда. Знаешь, тебе надо быть более уверенным в себе. И верить, что она непременно скажет «да». Ведь если не верить, чего ж тогда и ехать-то?
— Ну, а если она меня не любит?
— Да любит, конечно, любит! Тебе просто надо немножко потренироваться. — И она предложила: — Можешь потренироваться на мне! Ну, давай, делай мне предложение!
Он попробовал — в конце концов, действительно надо потренироваться! — и сказал ей все, что хотел сказать миссис Клаузен.
— Боже ж ты мой! — протянула Энжи. — Самая главная твоя ошибка: нельзя начинать с извинений! Чего ты все извиняешься-то? Просто возьми и скажи: «Я не могу без тебя жить!» Ну, или что-нибудь в этом роде. Давай, говори!
— Я не могу без тебя жить, — неуверенно произнес Уоллингфорд.
— Тьфу ты!..
— Что, опять не так? — спросил Патрик.
— Надо говорить убедительно.
Снова зазвонил телефон — это был уже пятый звонок. Опять звонила Мэри Шаннахан, которой, видно, показалось слишком одиноко в ее квартирке на Пятьдесят какой-то-там улице. Уоллингфорд вроде бы даже слышал шум машин, проносившихся по ФДР-драйв.
— Мне казалось, что мы друзья, — начала Мэри. — Значит, вот как ты к друзьям относишься? К подруге, которая носит твоего ребенка?» — И то ли у нее голос прервался, то ли мысль куда-то уплыла, но звук исчез.
— Это она в самую точку попала, — заявила Энжи. — Надо бы тебе ей чего-то сказать.
Уоллингфорд хотел было помотать головой, но поскольку он лежал, уткнувшись лицом в грудь Энжи, то решил, что трясти головой в такой позе негоже.
— Не может же быть, чтобы ты до сих пор трахался с этой девкой! — снова донесся из автоответчика голос Мэри.
— Если ты с ней не поговоришь, так я сама поговорю! Кому-то же надо ей ответить! — возмутилась Энжи, исполненная сочувствия.
— Вот и поговори, — предложил Патрик, уткнувшись еще ниже, в живот Энжи — ему хотелось отгородиться ото всего на свете, от всех звуков.
Гримерша действительно взяла трубку и сказала:
— Мисс Шаннахан, это Энжи. Вы не расстраивайтесь, у нас тут ничего такого особенного не было. Я, правда, чуть до смерти не подавилась. Правда-правда! Чуть не умерла, кроме шуток! — Мэри тут же повесила трубку. — Я что-то не то сказала? — спросила Энжи у Патрика.
— Да нет, все то. Молодчина! — искренне ответил он.
— Врешь ты все, — не поверила ему Энжи. — Ну что, будем еще трахаться или хватит?
И все началось по новой. А что им еще оставалось делать? На сей раз, когда Энжи опять отключилась, Патрик все-таки содрал прилипшую к будильнику жвачку и завел звонок.
Потом еще раз позвонила мать Энжи — во всяком случае, Патрик решил, что это она, хотя женщина и не произнесла ни слова, а только плакала — надо сказать, довольно мелодично, — и под эти звуки он то соскальзывал в сон, то просыпался.
Окончательно он проснулся еще до того, как прозвонил будильник, и немного полежал просто так, глядя на спящую девушку и думая, как она хороша, восхищаясь ее добротой, сердечностью, миролюбием. Потом он выключил будильник, пока тот не начал звонить — ему хотелось дать Энжи поспать, — принял душ и побрился. Затем подвел итоги ущерба, нанесенного его телу: ушиб, полученный при столкновении со стеклянным кофейным столиком в тесной квартирке Мэри, ожог от прикосновения к раскаленному крану у нее в душе, исцарапанная ногтями Энжи спина, приличных размеров багровая гематома и содранная кожа на левом плече — следы ее страстных укусов…
М-да, вид так себе — тем более когда собираешься делать предложение руки и сердца. В Висконсине или где бы то ни было еще. Патрик приготовил себе кофе, а проснувшейся девушке принес в постель стакан холодного апельсинового сока.
— Нет, ты только глянь, какая квартира! — восхищалась Энжи, держа в руке стакан с соком и голышом расхаживая по комнатам. — Только постель выглядит так, будто тут месяц подряд трахались! — И она быстренько сдернула с кровати все простыни и наволочки и собрала в ванной все использованные полотенца. — Слушай, у тебя стиральная машина есть? Тебе ведь на самолет надо. А я сама здесь все уберу. Вдруг эта твоя женщина скажет «да»? И приедет сюда с тобой вместе?
— Это вряд ли. То есть вряд ли приедет. Да еще вместе со мной — даже если и скажет «да».
—Да брось ты эти свои «вряд ли»! Скажет, и точка! Давай, двигай на самолет. И не волнуйся: я тут все уберу и кассету на автоответчике перед уходом перемотаю, а записи все сотру. В общем, будет полный порядок, обещаю.
— Да тебе вовсе не обязательно тут убирать, — сказал Патрик.
— Так я же помочь тебе хочу! — упрекнула его Энжи. — Уж я-то знаю, каково это — жить в бардаке. Ладно, вали отсюда! А то еще на самолет опоздаешь!
— Спасибо, Энжи. — Он поцеловал ее на прощанье. Вкус был такой замечательный, что он почти уже решил остаться. И в самом деле, ну что плохого в беспутстве?
Когда он уже выходил, телефон зазвонил опять. Из автоответчика донесся голос Вито:
— Эй, слышь, мистер Однорукий! Мистер Бесчленный! — И раздалось какое-то ужасное жужжанье.
— Да это же его поганый блендер жужжит! — воскликнула Энжи. — Иди, иди, а то опоздаешь!
И Уоллингфорд, уже закрывая за собой дверь, услышал, как она взяла трубку и сказала.-
— Эй, Вито! Слышь, ты, вислый хрен? — Патрик остановился на лестничной площадке, за дверью некоторое время царила полная тишина, потом опять послышался голос Энжи: — А такой звук будет издавать твой член, когда его засунут в блендер! Ващще никаких звуков! Потому что у тебя там ващще ничего нет!
На площадке стоял сосед Уоллингфорда из квартиры рядом — у него всегда был такой вид, словно он страдает жестокой бессонницей. Сосед вышел на прогулку с собакой. Но и собака его выглядела так, будто страдает бессонницей — понуро стояла у лестницы и чуть вздрагивала.
—Улетаю в Висконсин, — сообщил соседу Патрик.
Сосед, носивший серебристо-седую бородку клинышком, ошалело уставился на Патрика; его физиономия выражала полнейшее безразличие к жизни и глубокое отвращение к самому себе.
— И скажи, чего это ты до сих пор лупу себе не купил? — орала за дверью Энжи. — Тогда б ты хоть мог его разглядеть и подрочить немного! — Соседская собака, услышав вопли Энжи, насторожилась. — Знаешь, на что годится такая штучка, как у тебя, Вито? — Уоллингфорд и сосед дружно уставились на ощетинившуюся собаку. — Для магазина детских игрушек! Купи себе там игрушечного мыша! Ему и засаживай — в самый раз будет!
Собака слушала с мрачно-торжественным видом и, похоже, обдумывала это предложение. Это был мини-шнауцер с такой же серебристо-седой бородкой, как у его хозяина.
— Счастливого пути, — пожелал Уоллингфорду сосед.
— Спасибо.
И они вместе пошли по лестнице вниз. Шнауцер пару раз чихнул, и сосед сказал: видимо, подцепил насморк от кондиционера.
Они спустились на один пролет и услышали, как Энжи снова заорала; к счастью, слов уже почти невозможно было разобрать. Ее героическая преданность так тронула Уоллингфорда, что он чуть не повернул назад. Ведь как ни крути, эта ставка была гораздо надежней, чем ставка на миссис Клаузен…
Но раннее летнее утро, да еще в субботу, сулило надежду. (А что оно предвещало в Бостоне, где немолодая женщина, которую звали вовсе не Сара Уильяме, ожидала — а может, и нет — аборта?)
Дорога в аэропорт была совершенно пустой, и Патрик добрался туда еще до начала посадки. Поскольку собирался он в темноте, не желая мешать спящей Энжи, то теперь решил все же проверить, что именно положил в свою дорожную сумку. Так, майка с короткими рукавами, тенниска, футболка, две пары плавок, две смены белья, белые спортивные носки, бритвенный прибор, зубная паста со щеткой и несколько презервативов — в неизбывной надежде на лучшее… Он также взял с собой «Стюарта Литтла» в бумажном переплете — книга была рекомендована для детей от восьми до двенадцати лет.
«Паутину Шарлотты» он брать не стал, поскольку сомневался, что у Дорис достанет времени на обе книги; в конце концов, Отто-младший еще даже ходить не умел, разве что ползать.
Можно, конечно, задаться вопросом, почему Патрик выбрал именно «Стюарта Литтла», а не «Паутину Шарлотты»? Да просто потому, что конец «Стюарта» казался ему более созвучным его собственной кочевой жизни — вечные поездки и переезды, все время в пути… Он надеялся, что грусть, разлитая в последней главе, найдет отклик у миссис Клаузен — да и в любом случае он считал этот конец более романтичным, нежели рассказ о том, как на свет появились все эти малютки-паучки.
Пассажиры, сидевшие в зале ожидания, внимательно наблюдали за тем, как Уоллингфорд сперва вытаскивает свои вещи из сумки, а потом засовывает их обратно. На нем были джинсы, пестрая гавайская рубашка и кроссовки; легкую куртку он нес на левой руке, желая скрыть отсутствующую кисть. Однако однорукий мужчина, который то распаковывает, то запаковывает свою сумку, способен привлечь чье угодно внимание. В общем, когда Патрик наконец закончил возню с багажом, все в зале ожидания давно поняли, кто он такой.
И наблюдали, как «львиный огрызок» кладет сотовый телефон себе на колени и, прижимая его культей, тычет в кнопки пальцами правой руки. Когда он поднес мобильник к уху, куртка его сползла с соседнего кресла на пол, он дернулся было поднять ее левой рукой, но понял тщетность своих усилий и уронил бесполезную культю на колени.
Окружающим это, должно быть, показалось странным. Неужели после стольких лет его левой руке все еще мнится, что у нее есть кисть? Однако никто не спешил поднять куртку; лишь супружеская пара, путешествовавшая с маленьким сыном лет семи-восьми, решилась проявить сочувствие мать что-то шепнула мальчику, и тот осторожно подошел, поднял куртку Уоллингфорда и аккуратно положил ее на соседнее кресло рядом с сумкой. Улыбнувшись, Патрик кивнул ему в знак благодарности, и мальчик побежал назад, к родителям.
Из мобильника, прижатого к уху, доносились бесконечные гудки. Уоллингфорд собирался позвонить к себе домой; он хотел поговорить с Энжи или оставить ей сообщение на автоответчике. Ему хотелось сказать ей, как ему было с нею хорошо, какая она необыкновенная, добрая, искренняя… Что-то вроде: «в другой бы жизни…» Но так и не набрал номер — слишком уж эта девочка была к нему добра, и он не рискнул еще раз услышать ее голос. (Впрочем, полная глупость называть «необыкновенной, доброй и искренней» девицу, с которой провел всего одну ночь!)
И он позвонил Мэри Шаннахан. В голове звенело от длинных гудков, он уже подумывал, какое сообщение оставить на автоответчике, когда Мэри наконец сняла трубку.
— Это только ты можешь сейчас звонить, засранец! — сказала она.
— Мэри, мы ведь с тобой не женаты, мы даже не встречаемся постоянно. Так что имей в виду: я не намерен меняться с тобой квартирами.
— Тебе было хорошо со мной, Пат?
— Ты мне слишком многого не сказала! — возразил Уоллингфорд.
— Ну и что? Бизнес есть бизнес.
— Понятно… — протянул он. В трубке слышался какой-то отдаленный гул — словно эхо пустоты; такой гул иногда бывает во время звонков за океан. — Полагаю, сейчас не самое удобное время просить тебя заключить со мной новый контракт? Ты что-то говорила про пять лет…
— Мы обсудим это после твоего уик-энда в Висконсине, — ответила Мэри. — По-моему, три года — срок более реальный.
— И еще… ну, как ты там говорила? Мне надо будет постепенно выбираться из кресла ведущего? Так? Ты ведь это предлагала?
— Если хочешь получить новый, продленный контракт — то да. И это единственный путь.
— Честно говоря, я не помню ни одной беременной ведущей, — заметил Уоллингфорд. — Скажи, ты видела, чтобы хоть раз новости вела беременная? Хотя, может, и получится. Ты ведь, насколько я понимаю, хочешь попробовать? И предоставить телезрителям возможность понаблюдать, как ты становишься все толще и толще? Тут же, конечно, появятся соответствующие милые комментарии и пара-тройка фотографий в профиль. Да и отпуск по беременности и родам тебе стоит взять покороче и доказать всем, что родить ребенка, работая в таком гадюшнике, для тебя не проблема. А после краткого перерыва, не больше обычного отпуска, ты опять предстанешь на экране почти такая же стройная и прекрасная, как сейчас.
После этого в трубке надолго воцарился тот трансокеанский гул — точно отзвук разделявшей их пустоты. «Все это очень похоже на наши отношения с Мэрилин», — подумал Уоллингфорд.
— Ну что, теперь я правильно понял, что «бизнес есть бизнес»? — спросил он. — Правильно?
— А ведь я тебя любила, — сказала Мэри и повесила трубку.
Уоллингфорда порадовало, что хотя бы один этап их официальных отношений остался позади. Уж теперь он что-нибудь придумает и добьется того, чтобы его уволили — причем именно тогда, когда захочет он сам! Даже если он последует плану, предложенному Мэри, уж она-то в последнюю очередь узнает, когда именно он задумал свалить. Если она беременна, то ребенка он не бросит, станет заботиться и об этом малыше — разумеется, если Мэри предоставит ему такую возможность. Но, так или иначе, одурачить его ей больше не удастся.
Ну а сам-то он кого пытается одурачить? Раз уж позволил женщине завести от тебя ребенка, так тебя непременно будут обманывать. Он ведь всегда недооценивал Мэри Шаннахан. Она сумеет придумать не одну сотню способов, чтобы обвести его вокруг пальца.
И все же Уоллингфорд начинал понимать, что изменилось за последнее время в нем самом: он больше не был уступчивым и безвольным. Возможно, он стал, хотя бы отчасти, другим, новым Патриком Уол-лингфордом. Ледяной тон Мэри Шаннахан лишь придал ему уверенности в себе: его шансы на увольнение ощутимо возросли.
По дороге в аэропорт Патрик успел заглянуть в газету, взятую у таксиста, — его интересовал прогноз погоды. Прогноз для Висконсина был благоприятный: тепло и ясно. Что ж, доброе предзнаменование.
Миссис Клаузен слегка беспокоилась насчет погоды: им предстояло лететь на север в маленьком самолетике типа «Амфибия». Она именовала его «гидроплан». Залив Грин-Бей и сам был частью озера Мичиган, но то место, куда они направлялись, находилось примерно на полпути между озером Мичиган и озером Верхним, ближе к полуострову Верхнему — северной части штата Мичиган.
Поскольку Уоллингфорд не мог попасть в Грин-Бей раньше субботы, а в понедельник ему надо было уже быть в Нью-Йорке, Дорис решила, что они полетят на самолете — ехать на машине было бы слишком долго, а так получится целых два дня и две ночи в комнате над лодочным сараем.
Летая до Грин-Бея, Патрик уже успел попробовать два разных рейса через Чикаго и один через Детройт; на этот раз он выбрал рейс с пересадкой в Цинциннати. Сидя в зале ожидания (вот-вот должны были объявить посадку), он на мгновение испытал чувство, знакомое каждому ньюйоркцу: зачем, спрашивается, такой толпе народу понадобилось лететь в субботний день в Цинциннати?
Для него самого это лишь пересадочный пункт, первый из двух на его пути. Но чем может привлекать этот город всех остальных людей? Патрику Уоллинг-форду не приходило в голову, что другим пассажирам — расскажи он им, почему он затеял свою поездку, — колдовские чары миссис Клаузен показались бы самым фантастическим предлогом, какой только можно вообразить.
Глава 11
На север
Гидросамолет резко вошел в вираж и накренился на одно крыло. Дорис закрыла глаза, а Патрик, наоборот, широко их открыл, боясь пропустить эти минуты — крутой спуск к маленькому, темному озеру. Даже если б ему пообещали новую левую руку, способную долго ему прослужить, он не стал бы зажмуриваться или отворачиваться от проносящихся за иллюминатором темно-зеленых деревьев и внезапно накренившейся линии горизонта. Одно крыло самолета было направлено прямо на озеро, и в иллюминаторе с той стороны виднелась быстро приближавшаяся вода.
При заходе на посадку под таким углом поплавки гидроплана вздрогнули, да и сам самолет сильно тряхнуло. Миссис Клаузен тут же прижала маленького Отго к груди, от резкого движения малыш испугался и заплакал. Через секунду пилот выровнял машину, и самолетик мягко скользнул по поверхности покрытого рябью озера. Мимо неслись темные островерхие ели, а сосны стояли сплошной зеленой стеной, высились, как нефритовая гора, заслоняя синеву неба.
Дорис наконец вздохнула с облегчением, а Уоллингфорд и вовсе не испугался. Хотя никогда прежде не бывал на этом северном озере и никогда не летал на гидросамолете, но и вода, и берега озера, и то, что мелькнуло в иллюминаторе во время спуска и приводнения, было ему знакомо, как сон, навеянный темно-синей капсулой. Годы, минувшие с тех пор, как он впервые потерял руку, казались ему короче одного-единственного сна; все эти годы он страстно мечтал о том, чтобы сон стал явью. И вот наконец мечта его сбылась: они приземлились прямо в тот сон!
Патрик счел хорошим знаком, что никого из многочисленного семейства Клаузен на берегу не заметил; домики стояли пустые. Может быть, Клаузены решили пощадить чувства Дорис? В конце концов, мать-одиночка, вдова, и у нее появился вполне вероятный жених… А может, сама миссис Клаузен попросила их не приезжать на выходные? Значит, она все же предполагала, что их встреча может иметь и романтическое продолжение?
Но даже если и так, пока что рано было об этом судить. Ей нужно было переделать целую кучу дел, и она решительно к ним приступила. Уоллингфорд смотрел, как Дорис включает запальные свечи нагревателей для воды, газовые холодильники, плиту, а сам держал на руках маленького Отто.
Он обхватил его левой рукой, потому что время от времени ему приходилось светить миссис Клаузен карманным фонариком. Ключ от главного домика висел на гвозде, вбитом в балку под дощатым настилом открытой веранды; ключ отуже отделанных комнат над лодочным сараем — в щели под причалом.
Не было никакой необходимости отпирать и открывать все домики — они им все равно не понадобились бы. Маленький сарайчик, который теперь использовали для хранения инструментов, раньше служил туалетом — еще до того, как здесь устроили водопровод и стали качать воду из озера. Миссис Клаузен без труда подключила насос и, дернув за пусковой шнур, завела бензиновый движок, от которого этот насос работал.
Потом она попросила Патрика выкинуть дохлую мышь. Она взяла маленького Отто на руки, а Уоллингфорд вытащил мышь из мышеловки и закопал ее, присыпав сверху палыми листьями и хвоей. Мышеловка была установлена на столе в кухне, миссис Клаузен обнаружила дохлого грызуна, когда разгружала и раскладывала припасы.
Дорис мышей терпеть не могла — от них такая грязь! Ее мутило от помета, который они оставляли на кухне, в таких местах, которые она называла «самыми неожиданными». Так что она попросила Патрика убрать заодно и помет. Еще больше ее страшила внезапность, с которой мыши то появлялись в доме, то исчезали. («Наверное, мне надо было взять „Паутину Шарлотты“, а не „Стюарта Литтла“, — встревожился Уоллингфорд.)
Всю провизию, рассованную по бумажным или пластиковым пакетам и картонным коробкам, из-за мышей приходилось прятать в жестяные контейнеры; на зиму здесь нельзя было оставлять даже консервы. Однажды зимой кто-то проткнул зубами консервные банки — вероятно, крыса, а может, норка или ласка. А на другой год, зимой, в домик, судя по всему, забралась волчица; она устроила себе на кухне логово и перевернула все вверх дном.
Патрик понимал, что эти истории — часть местного фольклора. Он легко мог себе представить здешнюю летнюю жизнь даже в отсутствие прочих представителей семейства Клаузен. В домике, где находились кухня и столовая, а также самая большая ванная, он видел коробки с настольными играми и «пазлами», сложенные стопками на полках. Книг, достойных упоминания, не было, если не считать толкового словаря (несомненно, для разрешения споров при игре в «скрэбл»), а также всяких справочников — определителей змей и амфибий, насекомых и пауков, дикорастущих растений, млекопитающих и птиц.
Дом хранил память о тех, кто бывал здесь прежде или продолжал наведываться в эти края. Их образы представали на любительских фотографиях с загнутыми уголками. Некоторые из фотографий сильно выцвели; другие были все в пятнах ржавчины от старых кнопок, которыми их пришпиливали к стенам из неструганых сосновых досок.
Были здесь и другие напоминания о прошлом. Головы оленей или оленьи рога, череп вороны с аккуратной дырочкой от малокалиберной пули, чучела каких-то неизвестных рыб на самодельных подставках из лакированных сосновых досок. (Рыбы выглядели так, словно их тоже покрыли лаком.)
Самым выдающимся экспонатом был коготь какой-то хищной птицы; его держали в коробочке из-под ювелирных украшений. Миссис Клаузен сказала Уоллингфорду, что это коготь орла; его не считали охотничьим трофеем и хранили как свидетельство позора — в назидание всем поколениям Клаузенов. Подстрелить орла считалось ужасным преступлением, и все-таки один из непослушных юнцов сие постыдное деяние совершил, за что и был жестоко наказан. Он был тогда совсем мальчишкой, и его просто «посадили дома», как выразилась Дорис, то есть запретили охотиться два сезона подряд. Если бы это не возымело действия, то коготь орла всегда был под рукой в качестве главной улики.
— Его Донни звали, — сказала Дорис и укоризненно покачала головой, вспоминая убийцу орла. К бархатной подушечке, на которой лежал коготь, была булавкой пришпилена и фотография самого Донни — он выглядел совершеннейшим дебилом. Теперь он давно уже стал взрослым, у него были собственные дети, и когда они рассматривали коготь орла, то всякий раз, должно быть, стыдились за своего папашу.
Миссис Клаузен рассказывала эту поучительную историю в точности так, как некогда рассказывали ей самой — как наставление: В ОРЛОВ СТРЕЛЯТЬ НЕЛЬЗЯ!
—Донни у нас всегда был каким-то диким, — прибавила она.
Уоллингфорд мысленно представил себе, как жили здесь эти люди, ставшие тенью на выцветших фото — любители-рыболовы, что поймали вымазанную лаком рыбу, охотники, подстрелившие оленей и ворону. И орла. Он видел перед собой мужчин, собравшихся вокруг решетки барбекю, которая сейчас стояла в чехле на открытой веранде под свесом крыши…
Два холодильника — один в доме, другой снаружи; Патрик предполагал, что они битком набиты пивом, но миссис Клаузен внесла небольшие уточнения: пиво держали только в том холодильнике, что находился внутри. Он был предназначен именно для пива, и в него не позволялось ставить ничего другого.
Когда мужчины собирались вокруг решетки барбекю и пили пиво, женщины кормили детей за столом для пикников на открытой веранде, если погода была хорошей, или, если шел дождь, за длинным обеденным столом в столовой. Ограниченность пространства, видимо, вынуждала взрослых и детей есть по очереди. Когда Патрик спросил об этом миссис Клаузен, она, смеясь, подтвердила его догадку.
Целая серия фотографий изображала женщин в больничных халатах, лежавших или сидевших в кроватях вместе с новорожденными детьми; но фотографии Дорис и маленького Отто среди них не было, и Уоллингфорду стало не по себе, настолько бросалось в глаза отсутствие такой фотографии. (Большого Отто уже не было в живых, и, видно, никому в голову не пришло их сфотографировать.) Встречались также фотографии взрослых и детей в самых разнообразных мундирах и формах — военных и спортивных, — а также девушек и женщин в парадных платьях или в купальных костюмах; на большей части снимков они бурно протестовали против того, что их фотографируют.
Одна стена была отдана собакам — собаки плывущие, приносящие палку, собаки изнывающие в детских одежках. А в углу над комодом в одной из спален, вставленные углами под раму изъеденного пятнами зеркала, висели фото стариков, видимо, давно усопших. Старуха в инвалидном кресле с кошкой на коленях; старик в каноэ без весла. У старика были длинные седые волосы; он завернулся в одеяло, как индеец, и, казалось, ждал, что кто-нибудь сядет в лодку, станет грести и покатает его.
При заходе на посадку под таким углом поплавки гидроплана вздрогнули, да и сам самолет сильно тряхнуло. Миссис Клаузен тут же прижала маленького Отго к груди, от резкого движения малыш испугался и заплакал. Через секунду пилот выровнял машину, и самолетик мягко скользнул по поверхности покрытого рябью озера. Мимо неслись темные островерхие ели, а сосны стояли сплошной зеленой стеной, высились, как нефритовая гора, заслоняя синеву неба.
Дорис наконец вздохнула с облегчением, а Уоллингфорд и вовсе не испугался. Хотя никогда прежде не бывал на этом северном озере и никогда не летал на гидросамолете, но и вода, и берега озера, и то, что мелькнуло в иллюминаторе во время спуска и приводнения, было ему знакомо, как сон, навеянный темно-синей капсулой. Годы, минувшие с тех пор, как он впервые потерял руку, казались ему короче одного-единственного сна; все эти годы он страстно мечтал о том, чтобы сон стал явью. И вот наконец мечта его сбылась: они приземлились прямо в тот сон!
Патрик счел хорошим знаком, что никого из многочисленного семейства Клаузен на берегу не заметил; домики стояли пустые. Может быть, Клаузены решили пощадить чувства Дорис? В конце концов, мать-одиночка, вдова, и у нее появился вполне вероятный жених… А может, сама миссис Клаузен попросила их не приезжать на выходные? Значит, она все же предполагала, что их встреча может иметь и романтическое продолжение?
Но даже если и так, пока что рано было об этом судить. Ей нужно было переделать целую кучу дел, и она решительно к ним приступила. Уоллингфорд смотрел, как Дорис включает запальные свечи нагревателей для воды, газовые холодильники, плиту, а сам держал на руках маленького Отто.
Он обхватил его левой рукой, потому что время от времени ему приходилось светить миссис Клаузен карманным фонариком. Ключ от главного домика висел на гвозде, вбитом в балку под дощатым настилом открытой веранды; ключ отуже отделанных комнат над лодочным сараем — в щели под причалом.
Не было никакой необходимости отпирать и открывать все домики — они им все равно не понадобились бы. Маленький сарайчик, который теперь использовали для хранения инструментов, раньше служил туалетом — еще до того, как здесь устроили водопровод и стали качать воду из озера. Миссис Клаузен без труда подключила насос и, дернув за пусковой шнур, завела бензиновый движок, от которого этот насос работал.
Потом она попросила Патрика выкинуть дохлую мышь. Она взяла маленького Отто на руки, а Уоллингфорд вытащил мышь из мышеловки и закопал ее, присыпав сверху палыми листьями и хвоей. Мышеловка была установлена на столе в кухне, миссис Клаузен обнаружила дохлого грызуна, когда разгружала и раскладывала припасы.
Дорис мышей терпеть не могла — от них такая грязь! Ее мутило от помета, который они оставляли на кухне, в таких местах, которые она называла «самыми неожиданными». Так что она попросила Патрика убрать заодно и помет. Еще больше ее страшила внезапность, с которой мыши то появлялись в доме, то исчезали. («Наверное, мне надо было взять „Паутину Шарлотты“, а не „Стюарта Литтла“, — встревожился Уоллингфорд.)
Всю провизию, рассованную по бумажным или пластиковым пакетам и картонным коробкам, из-за мышей приходилось прятать в жестяные контейнеры; на зиму здесь нельзя было оставлять даже консервы. Однажды зимой кто-то проткнул зубами консервные банки — вероятно, крыса, а может, норка или ласка. А на другой год, зимой, в домик, судя по всему, забралась волчица; она устроила себе на кухне логово и перевернула все вверх дном.
Патрик понимал, что эти истории — часть местного фольклора. Он легко мог себе представить здешнюю летнюю жизнь даже в отсутствие прочих представителей семейства Клаузен. В домике, где находились кухня и столовая, а также самая большая ванная, он видел коробки с настольными играми и «пазлами», сложенные стопками на полках. Книг, достойных упоминания, не было, если не считать толкового словаря (несомненно, для разрешения споров при игре в «скрэбл»), а также всяких справочников — определителей змей и амфибий, насекомых и пауков, дикорастущих растений, млекопитающих и птиц.
Дом хранил память о тех, кто бывал здесь прежде или продолжал наведываться в эти края. Их образы представали на любительских фотографиях с загнутыми уголками. Некоторые из фотографий сильно выцвели; другие были все в пятнах ржавчины от старых кнопок, которыми их пришпиливали к стенам из неструганых сосновых досок.
Были здесь и другие напоминания о прошлом. Головы оленей или оленьи рога, череп вороны с аккуратной дырочкой от малокалиберной пули, чучела каких-то неизвестных рыб на самодельных подставках из лакированных сосновых досок. (Рыбы выглядели так, словно их тоже покрыли лаком.)
Самым выдающимся экспонатом был коготь какой-то хищной птицы; его держали в коробочке из-под ювелирных украшений. Миссис Клаузен сказала Уоллингфорду, что это коготь орла; его не считали охотничьим трофеем и хранили как свидетельство позора — в назидание всем поколениям Клаузенов. Подстрелить орла считалось ужасным преступлением, и все-таки один из непослушных юнцов сие постыдное деяние совершил, за что и был жестоко наказан. Он был тогда совсем мальчишкой, и его просто «посадили дома», как выразилась Дорис, то есть запретили охотиться два сезона подряд. Если бы это не возымело действия, то коготь орла всегда был под рукой в качестве главной улики.
— Его Донни звали, — сказала Дорис и укоризненно покачала головой, вспоминая убийцу орла. К бархатной подушечке, на которой лежал коготь, была булавкой пришпилена и фотография самого Донни — он выглядел совершеннейшим дебилом. Теперь он давно уже стал взрослым, у него были собственные дети, и когда они рассматривали коготь орла, то всякий раз, должно быть, стыдились за своего папашу.
Миссис Клаузен рассказывала эту поучительную историю в точности так, как некогда рассказывали ей самой — как наставление: В ОРЛОВ СТРЕЛЯТЬ НЕЛЬЗЯ!
—Донни у нас всегда был каким-то диким, — прибавила она.
Уоллингфорд мысленно представил себе, как жили здесь эти люди, ставшие тенью на выцветших фото — любители-рыболовы, что поймали вымазанную лаком рыбу, охотники, подстрелившие оленей и ворону. И орла. Он видел перед собой мужчин, собравшихся вокруг решетки барбекю, которая сейчас стояла в чехле на открытой веранде под свесом крыши…
Два холодильника — один в доме, другой снаружи; Патрик предполагал, что они битком набиты пивом, но миссис Клаузен внесла небольшие уточнения: пиво держали только в том холодильнике, что находился внутри. Он был предназначен именно для пива, и в него не позволялось ставить ничего другого.
Когда мужчины собирались вокруг решетки барбекю и пили пиво, женщины кормили детей за столом для пикников на открытой веранде, если погода была хорошей, или, если шел дождь, за длинным обеденным столом в столовой. Ограниченность пространства, видимо, вынуждала взрослых и детей есть по очереди. Когда Патрик спросил об этом миссис Клаузен, она, смеясь, подтвердила его догадку.
Целая серия фотографий изображала женщин в больничных халатах, лежавших или сидевших в кроватях вместе с новорожденными детьми; но фотографии Дорис и маленького Отто среди них не было, и Уоллингфорду стало не по себе, настолько бросалось в глаза отсутствие такой фотографии. (Большого Отто уже не было в живых, и, видно, никому в голову не пришло их сфотографировать.) Встречались также фотографии взрослых и детей в самых разнообразных мундирах и формах — военных и спортивных, — а также девушек и женщин в парадных платьях или в купальных костюмах; на большей части снимков они бурно протестовали против того, что их фотографируют.
Одна стена была отдана собакам — собаки плывущие, приносящие палку, собаки изнывающие в детских одежках. А в углу над комодом в одной из спален, вставленные углами под раму изъеденного пятнами зеркала, висели фото стариков, видимо, давно усопших. Старуха в инвалидном кресле с кошкой на коленях; старик в каноэ без весла. У старика были длинные седые волосы; он завернулся в одеяло, как индеец, и, казалось, ждал, что кто-нибудь сядет в лодку, станет грести и покатает его.