Страница:
— Да. И мне самому придется немного подняться, чтобы как следует получилось.
— Вы тоже намерены взобраться на Эверест? — искренне удивился Уоллингфорд. Впрочем, выглядел Петер Фрай просто отлично — они с Барбарой вообще были парой что надо.
— А что тут такого? Да теперь кто только туда не поднимается! — скромно заметил мистер Фрай. — Поднимусь — хотя бы до половины маршрута. То-то и скверно, что на склонах полным-полно любителей вроде меня! — Его красавица жена громко рассмеялась, нежно на него посмотрела и снова принялась растирать ему плечи. А Уоллингфорд, едва цедивший принесенное пиво, решил, что таких парочек он видел предостаточно.
На прощание Барбара Фрай, как и прочие женщины, ласково коснулась изуродованного левого предплечья Патрика и, явно желая ему помочь, посоветовала:
— Попробуйте взять интервью у той женщины из Ганы. Она ужасно милая и большая умница. И ей, по-моему, есть что сказать — в отличие от меня. Ведь она занимается куда более конкретными вещами. (Это означало — и Уоллингфорд отлично понял Барбару, — что дама из Ганы готова дать интервью кому угодно.)
— Да, спасибо. Отличная мысль.
— Мне очень жаль, что с вами такое случилось, — посочувствовал Петер Фрай. — Жуть! По-моему, полмира навсегда запомнили тот день — где были и что делали, когда впервые показали те кошмарные кадры.
—Да-да, — рассеянно пробормотал Уоллингфорд. Он выпил всего один бокал пива, но почти не помнил, как вышел из бара. С глубочайшим отвращением к себе он двинулся прочь, высматривая в толпе ту африканку, как утопающий — спасательную шлюпку. Он и в самом деле тонул.
По иронии судьбы дама из Ганы, занимавшаяся проблемами голода, оказалась редкостной толстухой. Уоллингфорд даже встревожился: вдруг Билл уцепится за это и выйдет фарс? Весила она, должно быть, не менее трехсот фунтов, а одета была в некое подобие палатки, сшитой из лоскутков в манере «пэчуорк». Впрочем, она обладала двумя университетскими дипломами — Оксфорда и Йеля, — и была нобелевским лауреатом в области, как-то связанной с проблемами продовольствия и распределения. По ее словам, Нобелевскую она получила просто потому, что «никто и не подозревает о наличии в странах третьего мира умных людей… ведь любой дурак, имей он хоть толику здравого смысла, сумел бы добиться того же!».
Самому Уоллингфорду эта огромная женщина страшно понравилась, однако в Нью-Йорке его восторгов не разделяли.
— Слишком жирная, — заявил Патрику Билл-дебил. — Чернокожие еще решат, что мы нарочно ее выбрали, чтобы над ними посмеяться.
— Но мы же не виноваты, что она толстая! — запротестовал Патрик. — Главное, она действительно очень умна, и ей, безусловно, есть что сказать!
— Ты, я полагаю, можешь найти и другую бабу, которой есть что сказать? Господи, Патрик, да найди ты наконец женщину, которая хоть выглядит нормально! — Но среди участниц токийской конференции найти такую оказалось очень трудно. Особенно если учесть, что слова Билла «выглядит нормально» означали: не слишком толстую, не чернокожую и не японку!
Патрик хотел было взять интервью у китаянки-генетика, но у той прямо посреди лба красовалось ужасное родимое пятно, выпуклое и волосатое. Он прямо-таки слышал, как Билл возмущенно орет: «Ты что, издеваешься?! Господи! Да с тем же успехом можно взорвать китайское посольство в какой-нибудь вонючей стране и заявить, что это несчастный случай!»
Тогда Уоллингфорд попытался подобраться к миловидной кореянке, специалистке по инфекционным заболеваниям, но та при виде камеры вдруг стала безумно стесняться. Она испуганно и тупо косилась на изуродованную руку Патрика и не произносила ни слова. А потом не смогла без запинки выговорить ни одного названия тех инфекционных болезней, которыми занималась всю жизнь; возникало ощущение, что ее повергает в ужас любое упоминание о каких бы то ни было недугах.
Что же касается Людмилы (той русской женщины-кинорежиссера, которую мы договорились называть просто по имени), то в редакции никто ее фильмов не видел, а сама она оказалась уродлива, как жаба. Упомянутая Людмила, как впоследствии убедился Патрик (когда она в два часа ночи без приглашения явилась к нему в номер), мечтала об эмиграции. Впрочем, оставаться в Японии она не собиралась и хотела, чтобы Уоллингфорд тайком переправил ее в Нью-Йорк. «Интересно, как я ее переправлю? — думал Патрик. — Может, в чемодане, пропахшем мочой филиппинских собак?»
Конечно же, сюжет о русской беглянке вполне годился для новостного канала, даже нью-йоркского! Какая разница, что никто не видел ее фильмов!
— А еще Людмила мечтает принять участие в индейском празднике летнего солнцестояния, — убеждал Патрик главного редактора. — Ради бога, Билл, послушай меня! Она хочет бежать из родной страны! Это же отличный сюжет! (Любой здравомыслящий редактор просто зубами вцепился бы в такой материал.)
Но на Билла доводы Патрика впечатления не произвели.
— Знаешь ли, Пат, мы только что давали пятиминутный сюжет о кубинском перебежчике! — не сдавался он.
— Ты имеешь в виду того бездарного бейсболиста? — презрительно осведомился Уоллингфорд.
— Между прочим, он вполне приличный центровой, да и подача у него неплохая, — заявил Билл, и вопрос был исчерпан.
Затем Патрика постигла неудача с зеленоглазой датской писательницей: она наотрез отказалась от интервью с человеком, не читавшим ее книг. «Интересно, кем она себя воображает? — возмутился Патрик. — Да у меня просто времени нет ее книжки читать! Зато я правильно угадал, как произносится ее имя: Бодиль, ударение на „и“!»
А вот многочисленные японки, присутствовавшие на конференции, побеседовать с Уоллингфордом были очень не прочь. Им явно доставляло удовольствие, разговаривая с Патриком, сочувственно касаться его левого предплечья — чуть выше утраченной кисти. Однако же Билл-дебил немедленно напомнил Уоллингфорду, что в Нью-Йорке «всех просто тошнит от гуманитарных наук», а без конца мелькающие на экране японки создадут у телезрителей ложное впечатление. Подумают еще, что в токийской конференции принимают участие лишь сами жительницы Страны восходящего солнца.
— С каких это пор нас стало волновать, что подумают зрители? — собравшись с духом, спросил Патрик.
— Послушай, Пат, — Билл явно терял терпение, — да эта твоя шалунья поэтесса с татуировкой на физиономии кого угодно заставит телевизор выключить! Даже своих собратьев-поэтов!
Уоллингфорд уже несколько дней прожил в Японии и привык слышать вокруг себя исковерканную английскую речь, вот и теперь вместо «шалуньи» он услышал «пердунья».
— Нет, это ты меня послушай, Билл! — воскликнул Патрик с несвойственной ему гневливостью в голосе, обычно тихом и спокойном, даже вкрадчивом. — Я, конечно, не женщина, но такое даже и мне было бы слышать обидно.
— А в чем дело? — удивился Билл. — Тебе что, слово «татуировка» не понравилось? Или «физиономия»?
— Нет, ты прекрасно понимаешь, о чем я! — выкрикнул Патрик. — Ты сказал «пердунья»!
— Во-первых, я сказал «шалунья», а не «пердунья», Пат, — спокойно поправил его главный редактор. — А во-вторых, тебе послышалось именно то, о чем ты думаешь сам!
Все. Теперь Патрику оставалось обратиться только к Джейн Браун, той английской экономистке, что пригрозила присутствовавшим на конференции мужчинам публичным раздеванием, или к Эвелин Арбутнот, которая, судя по всему, была лесбиянкой и ненавидела его за то, что, к стыду своему, позволила себе хоть на мгновение им увлечься.
Экономистка Джейн Браун оказалась взбалмошной особой с чисто английским чувством юмора и чисто английским произношением — что ж, американцы падки на английский акцент. Она неумолчно верещала, точно забытый на плите чайник со свистком, но не о мировой экономике, а о том, как угрожала раздеться в присутствии мужчин.
— Я по опыту знаю, что мужчины никогда не позволят мне разоблачиться до конца, — важничала перед телекамерой миссис Браун, преувеличенно четко выговаривая слова, словно характерная актриса английского театра, играющая героиню определенного времени и происхождения. — Я и до нижнего белья не доберусь, а их уже и след простыл, и так из раза в раз! Мужчины — народ предсказуемый, уж в этом-то отношении на них всегда можно положиться!
Биллу интервью с Джейн Браун страшно понравилось. Он сказал, что оно «прелестно контрастирует» с предшествующей съемкой — с истерическими выкриками экономистки насчет насилия, которыми был отмечен первый день конференции. В конце концов материалы были благополучно отправлены в Нью-Йорк и показаны зрителям. Мероприятие, так сказать, осветили, другими словами, извратили и оболгали. Скатившись еще ниже, чем Патрик Уоллингфорд, руководство канала стремилось сделать «клубничкой» даже новости. В итоге, рассказ о работе женской конференции в Японии свели к анекдоту о том, как пышнотелая и крайне истеричная англичанка угрожает публично сорвать с себя одежду. И происходит это во время основной дискуссии, посвященной проблемам насилия; и не где-нибудь, а в Токио!
— Нет, ну прелесть какая! — воскликнула Эвелин Арбутнот. Она посмотрела этот полутораминугный сюжет у себя в номере — был заключительный день конференции. В погоне за дешевой сенсацией новостной канал, где служил Уоллингфорд, даже не стал дожидаться, когда конференция закончит работу.
Патрик был еще в постели, когда миссис Арбутнот ему позвонила.
— Простите, — только и смог вымолвить он в ответ на ее упреки, — но я, увы, не главный редактор. Я всего лишь репортер.
— То есть вы хотите сказать, что всего лишь выполняли чей-то приказ? — грозно спросила миссис Арбутнот.
Патрик еще не успел очухаться после бурной ночи, проведенной с японскими журналистами в злачных местах Токио. Ему казалось, что он до печенок пропитан запахом саке. Он не мог вспомнить даже, кто из японских газетчиков, ставших теперь его лучшими друзьями, подарил ему два билета на скоростной поезд до Киото и обратно. «Поезд-пуля» — кажегся, так говорил журналист, которого звали то ли Йоши, то ли Фуми. Полный покой в традиционной гостинице в Киото, уверяли Патрика японцы, полностью восстановит его силы; эти слова он запомнил хорошо. Но, к сожалению, забыл второй совет, что в Киото лучше ездить в будние дни.
Ах, Киото, город древних храмов и молитв! Город, куда более, чем Токио, способный навеять раздумья о вечном и успокоить душу. А ему, Патрику Уоллинг-форду, давно пора отрешиться от суеты. Примерно так говорил Патрик Эвелин Арбутнот, по-прежнему продолжавшей ругать его за «абсолютно бездарный» материал о женской конференции, показанный «этим вшивым каналом, не имеющим ни малейшего отношения к новостям».
— Да знаю я, знаю… — бубнил Патрик. (А что еще он мог сказать?)
— И теперь вы еще в Киото собрались? Для чего, интересно? Молиться? Хотелось бы знать, о чем? — сердито вопрошала Эвелин. — Лично я попросила бы у Господа послать вашему дурацкому каналу самую унизительную публичную казнь, какую только можно вообразить!
— Знаете, я все еще надеюсь, что в этой стране со мной случится что-то хорошее, — сказал Уоллингфорд, стараясь сохранить достоинство, которого у него, надо сказать, почти не осталось.
На другом конце телефонного провода возникла задумчивая пауза. И Патрик догадался, что Эвелин пытается сделать заход с другой стороны.
— Значит, вы хотите, чтобы с вами в Японии случилось что-нибудь хорошее? — медленно проговорила миссис Арбутнот. — Что ж… в таком случае, можете взять с собой в Киото меня. И я покажу вам нечто поистине прекрасное!
Патрик Уоллингфорд был верен себе — он согласился. Он всегда покорялся воле женщин и делал то, что хотели они. «Но ведь Эвелин Арбутнот, кажется, лесбиянка?» — спохватился он вдруг.
— Э-э-э… видите ли… из-за вашего невзначай брошенного замечания… ну, насчет той датской писательницы, я подумал… Словом, мне показалось, что вы, миссис Арбутнот, сторонница однополой любви. Лесбиянка.
— Господи, да я постоянно пользуюсь этой уловкой, — преспокойно заявила она. — Вот уж не думала, что вы воспримете это всерьез.
— Ах, так?.. — вырвалось у него.
— Успокойтесь: я совершенно определенно не лесбиянка. Но вот по возрасту вполне гожусь вам в матери. Так что если вы вдруг об этом вспомните и дадите отбой, я не обижусь.
— Что вы! Вы никак не могли бы быть моей матерью…
—Да нет, могла бы! Во всяком случае, с точки зрения физиологии,—заявила миссис Арбутнот. — Я вполне могла бы родить вас, скажем, лет в шестнадцать. Между прочим, выглядела я тогда на восемнадцать! Кстати, как у вас с арифметикой?
— Так вам уже за пятьдесят? — спросил он.
— Вы почти угадали, — сказала она. — Но сегодня поехать в Киото я никак не могу: ни за что не пропущу последний день этой жалкой конференции, хоть ее и устраивали с самыми лучшими намерениями.
А вот если вы подождете до завтра, то я поеду с вами в Киото на весь уик-энд.
— Хорошо, — согласился Уоллингфорд, не сказав ей, что у него в кармане два билета на сверхскоростной поезд. Он решил попросить дежурного администратора поменять билеты и забронировать другой номер в гостинице.
— Вы уверены, что хотите этого? — спросила Эвелин Арбутнот с некоторым сомнением.
— Уверен. Вы мне нравитесь, — решительно ответил Уоллингфорд. — Даже если сам я и впрямь настоящее дерьмо.
— Не стоит так себя корить, — заметила она. И в ее голосе впервые отчетливо прозвучали маняще-сексуальные нотки. При той скорости, с какой у нее менялись настроения и намерения, она и сама походила на «поезд-пулю». Патрик даже засомневался, стоит ли ехать с такой особой куда бы то ни было.
Эвелин словно прочитала его мысли.
— Не бойтесь, слишком требовательной я не буду, — сказала она. — Да и вам пригодится опыт общения с женщинами моего возраста. Когда-нибудь — когда вам будет лет семьдесят — мои теперешние ровесницы будут самыми молодыми из тех, кого вы сможете себе позволить.
Остаток дня и всю ночь Уоллингфорд, медленно приходя в себя после тяжкого похмелья, ждал той минуты, когда они сядут с Эвелин Арбутнот в «поезд-пулю» и отправятся в Киото. К вечеру вкус саке у него во рту почти исчез, и он ощущал его, только когда зевал.
Утро, ясное и яркое, как и подобает в Стране восходящего солнца, предвещало прекрасный день, но, как выяснилось позже, этот посул оказался лживым. В поезде, мчавшемся со скоростью двести миль в час, Уоллингфорда и женщину, которая годилась ему в матери, окружали сотен пять чрезвычайно шумливых школьниц, которые тоже следовали в Киото. Как Патрик и Эвелин сумели понять из объяснений железнодорожного кондуктора, с трудом подбиравшего английские слова, в эти выходные отмечали некий национальный религиозный праздник, «день девочек», и, похоже, все маленькие японки разом ринулись в Киото молиться. Во всяком случае, выглядело это именно так.
Весь уик-энд лили дожди, а Киото заполоняли толпы японских школьниц. Если они и посещали храмы, то ни Патрик, ни Эвелин не видели, чтобы хоть одна из них там молилась. А вне храмов девочки вели себя так же, как и все школьницы в мире смеялись, визжали, истерически рыдали и хохотали — без каких-либо причин.
— Гормональный взрыв, — с видом знатока пожала плечами Эвелин.
К тому же они на полную катушку включали самую отвратительную западную музыку, какую только можно себе представить, и без конца принимали ванну, из-за чего в «традиционной» гостинице, где остановились Патрик и Эвелин, постоянно не хватало горячей воды.
— Сришком много девочек, и они совсем не морятся! — извиняющимся тоном пожаловался хозяин гостиницы, хотя Патрик и Эвелин ни слова ему не сказали насчет отсутствия горячей воды: их вполне устраивала и чуть теплая.
Весь уик-энд они не покидали постели и, как сумасшедшие, занимались сексом; лишь изредка выходили на улицу, чтобы немного передохнуть и прогуляться к какому-нибудь из храмов, слава которых (в отличие от славы Патрика Уоллингфорда) была вполне заслуженной.
Оказалось, что Эвелин Арбутнот нравится заниматься сексом почти безостановочно. В течение сорока восьми часов… а впрочем, не важно. Просто неприлично подсчитывать, сколько раз за это время они совокуплялись. Достаточно сказать, что к вечеру воскресенья Уоллингфорд был выжат как лимон, а когда они с Эвелин сели на поезд, чтобы со скоростью двести миль в час вновь помчаться в Токио, член у Патрика нестерпимо болел, как у подростка, который слишком увлекся делом рук своих.
Ему понравилось то немногое, что он успел увидеть: залитые дождем святыни Киото. Стоя в огромном деревянном храме и слушая, как проливной Дождь стучит по крыше, он ощущал себя запертым внутри какого-то простейшего музыкального инструмента, вроде барабана, вместе с целой толпой гомонящих девчонок.
Многие девочки были в школьных формах, что придавало их толпе сходство с воинским подразделением. Некоторые были хорошенькие, но большинство — нет, а кроме того, в этот уик-энд, совпавший с национальным религиозным праздником (впрочем, официального названия этого праздника Уоллингфорд так и не выяснил), он видел перед собой только Эвелин Арбутнот.
Заниматься с ней любовью оказалось очень приятно; отчасти и потому, что она явно наслаждалась его обществом. Ее тело, которое он никак не смог бы назвать красивым, показалось ему на редкость функциональным: этакое хитроумное устройство для любовных утех. Она и пользовалась им, как хорошо отлаженным инструментом. На одной груди у нее Патрик заметил довольно большой шрам явно не случайного происхождения. (Слишком он был прямой и тонкий — таким обычно бывает след от скальпеля хирурга.)
— У меня удалили опухоль, — пояснила Эвелин, когда Патрик спросил ее о происхождении этого шрама.
— Должно быть, довольно большую, — заметил он.
— Да, но оказалось, что все это пустяки. И теперь я прекрасно себя чувствую, — заверила она.
Лишь на обратном пути в Токио миссис Арбутнот заговорила с ним как мать с сыном.
— Ты и дальше намерен так с собой поступать, Патрик? — спросила она, сжимая в руках его правую ладонь.
— Поступать с собой? — удивился Патрик.
— С тобой же черт знает что творится! — воскликнула Эвелин, и он почувствовал, что ее искренне волнует его дальнейшая судьба.
— Это точно. Я в полном раздрае, — согласился он.
— Вот именно. И ты это отлично понимаешь. Карьеру свою ты пустил псу под хвост, но куда печальнее то, что у тебя нет никакой жизни! Ты безнадежно утратил направление и плывешь по воле волн, как суденышко в открытом море! Так нельзя, дорогой мой!
(Слово «дорогой» в ее устах звучало непривычно и довольно жестко.)
Патрик принялся рассказывать ей о докторе Заяце и о возможности после долгих лет ожидания обрести наконец новую руку.
— Я совсем не руку твою имела в виду, — прервала его Эвелин. — Кому какое дело, есть у тебя левая рука или нет? Ведь пять лет прошло! Ты и без левой руки прекрасно справляешься. Всегда ведь можно попросить кого-то порезать тебе помидор или без помидора обойтись. Ты, красавчик мой, не из-за отсутствующей руки стал всеобщим посмешищем. А отчасти из-за своей работы, но, главное, из-за того, как бездарно ты живешъ\
— Ах, вон оно что… — протянул Патрик и попытался высвободить из материнских ладоней миссис Арбутнот свою руку, но та не отпускала. У нее-то, в отличие от него, было две руки, так что держала она крепко.
— Послушай, Патрик, — сказала она. — Это здорово, что доктор Зайзац хочет дать тебе новую левую руку…
— Доктор Заяц, — раздраженно поправил Уоллингфорд.
— Ну, Заяц, — согласилась миссис Арбутнот и продолжала: — Конечно, требуется большое мужество, чтобы решиться на столь рискованный эксперимент…
— Между прочим, это будет всего лишь второй случай в мире! — заявил Патрик, снова раздражаясь. — Первая попытка трансплантации руки окончилась неудачей.
— Да-да… ты мне говорил, — напомнила ему миссис Арбугнот. — Но меня волнует другое: хватит ли у тебя мужества переменить свою жизнь!
И, сказав это, она мгновенно уснула. Во сне ее хватка несколько ослабла, и Уоллингфорд мог бы, наверное, незаметно высвободить свою руку, но побоялся ее разбудить.
Из Токио Эвелин собиралась лететь в Сан-Франциско, Уоллингфорд — в Нью-Йорк. В Сан-Франциско намечалась еще одна конференция по женским проблемам.
Он так и не выяснил у нее, какую роль она играет в женском движении, и ни одной ее книги до конца не прочитал. Та единственная, за которую он взялся, показалась ему на редкость скучной. Сама Эвелин Арбугнот, безусловно, была куда интереснее своих книг. Подобно многим умным и энергичным людям, живущим на износ, писала она довольно плохо.
В постели, где люди свободнее говорят о себе, миссис Арбутнот рассказала Патрику, что дважды была замужем. В первый брак она вступила совсем юной и вскоре развелась А второй ее муж, которого она по-настоящему любила, умер. Так что Эвелин Арбутнот была вдовой, имела взрослых детей и малолетних внуков. Дети и внуки, сказала она, это и есть ее жизнь, а писательство и путешествия — всего лишь призвание. Впрочем, Уоллингфорд, плохо знакомый с ее творчеством, так и не понял, о чем она говорит. Но, вспоминая об Эвелин Арбутнот, всегда признавал, что именно она помогла ему разобраться в себе самом.
Незадолго до прибытия в Токио стайка японских школьниц и сопровождавшая их учительница узнали Уоллингфорда. Они явно намеревались отправить одну из девчонок за автографом к «бедолаге». Патрик очень надеялся, что никто из них на это не решится: чтобы расписаться, ему пришлось бы потревожить спящую Эвелин — вытащить свою правую руку из ее некрепко сжатых пальцев.
Девочки робели, и по проходу двинулась учительница. Она тоже носила форму, немногим отличавшуюся от формы ее подопечных, и была совсем еще молоденькая, но в ее чертах и повадке уже чувствовались строгость и педантичность, свойственные преподавателям более старшего возраста. Впрочем, молодая женщина была изысканно вежлива, говорила шепотом и изо всех сил старалась не разбудить Эвелин. Уоллингфорду даже пришлось высунуться в проход чтобы расслышать ее голос, заглушаемый грохотом «поезда-пули».
—Девочки просили меня передать вам, что находят вас очень красивым и очень мужественным, — пролепетала юная учительница. — И я полностью присоединяюсь к их мнению! Но мне хотелось бы вот что сказать: когда я вас впервые увидела — ну, рядом со львом, — вы мне, к сожалению, совсем не понравились. Нет, тогда вы таким милым не были. Но теперь, когда я смотрю на вас, как вы путешествуете вместе с вашей мамой, как вы дружны с нею, как весело вы с ней разговариваете, я вижу: да, вы действительно очень милый!
— Спасибо, — ответил ей Уоллингфорд тоже шепотом, хотя его, надо сказать, здорово задели ее слова. А когда юная учительница вернулась на свое место, Эвелин крепко стиснула его руку — давая понять, что все слышала. Уоллингфорд посмотрел на нее глаза ее были широко открыты, на губах играла веселая улыбка.
Не прошло и года, как Патрик вспомнил эту улыбку: в тот день он узнал о ее смерти.
— Ремиссия кончилась, и рак груди снова стал прогрессировать, — сообщил а Уоллингфорду одна из дочерей Эвелин, когда он позвонил, чтобы выразить свои соболезнования ее детям и внукам. Опухоль, которую Эвелин Арбутнот назвала «пустяковой», оказалась очень большой и дала метастазы. А если учесть, каким длинным был шрам у нее на груди, она, возможно, уже и тогда, в Японии, это понимала.
Была в облике Патрика Уоллингфорда некая хрупкость, из-за которой все женщины — исключая, правда, его бывшую жену Мэрилин — старались его беречь и всё ему прощали. Также поступила и Эвелин Арбутнот, хотя это было совсем не в ее характере.
Уоллингфорд вспоминал впоследствии, что так и не спросил у молоденькой учительницы, как называется тот японский праздник. Невероятно, но он, журналист, проведя целых шесть дней в Японии, абсолютно ничего не узнал об этой стране!
И та учительница, и все японцы, с которыми Патрик знакомился, вели себя исключительно вежливо и учтиво, даже японские газетчики, устроители женской конференции. Они оказались куда более воспитанными, чем подавляющее большинство журналистов, с которыми Патрик работал или встречался в Нью-Йорке. Но он ни о чем их не спрашивал, слишком поглощенный собой и тем, что с ним происходило. Единственное, чему он за эти шесть дней кое-как научился, это подражать английскому произношению японцев, причем делал это плохо.
Можно обвинять Мэрилин, бывшую жену Патрика, в чем угодно, но в одном по крайней мере она была права: Патрик навсегда остался мальчишкой. Впрочем, за оставшееся время он еще мог и повзрослеть — во всяком случае, сам он очень на это надеялся.
В жизни человека бывает некий поворотный момент, определяющий его дальнейшую судьбу. Патрик Уоллингфорд продолжал жить по-старому, когда лишился левой руки и постепенно свыкался со своим увечьем. Переменила его жизнь поездка в Японию — казалось бы, впустую потраченное время.
— Расскажи нам о Японии, Пат. Как тебе там понравилось? — расспрашивали его говорливые сотрудницы нью-йоркской новостной редакции, кокетливо строя ему глазки. (Они уже знали от Билла-дебила историю про «пердунью-поэтессу».)
Но Уоллингфорд, когда ему задавали вопросы о Японии, ловко уходил в сторону, восклицая:
— О, Япония — это целый роман! — и больше от него невозможно было добиться ни слова.
— Вы тоже намерены взобраться на Эверест? — искренне удивился Уоллингфорд. Впрочем, выглядел Петер Фрай просто отлично — они с Барбарой вообще были парой что надо.
— А что тут такого? Да теперь кто только туда не поднимается! — скромно заметил мистер Фрай. — Поднимусь — хотя бы до половины маршрута. То-то и скверно, что на склонах полным-полно любителей вроде меня! — Его красавица жена громко рассмеялась, нежно на него посмотрела и снова принялась растирать ему плечи. А Уоллингфорд, едва цедивший принесенное пиво, решил, что таких парочек он видел предостаточно.
На прощание Барбара Фрай, как и прочие женщины, ласково коснулась изуродованного левого предплечья Патрика и, явно желая ему помочь, посоветовала:
— Попробуйте взять интервью у той женщины из Ганы. Она ужасно милая и большая умница. И ей, по-моему, есть что сказать — в отличие от меня. Ведь она занимается куда более конкретными вещами. (Это означало — и Уоллингфорд отлично понял Барбару, — что дама из Ганы готова дать интервью кому угодно.)
— Да, спасибо. Отличная мысль.
— Мне очень жаль, что с вами такое случилось, — посочувствовал Петер Фрай. — Жуть! По-моему, полмира навсегда запомнили тот день — где были и что делали, когда впервые показали те кошмарные кадры.
—Да-да, — рассеянно пробормотал Уоллингфорд. Он выпил всего один бокал пива, но почти не помнил, как вышел из бара. С глубочайшим отвращением к себе он двинулся прочь, высматривая в толпе ту африканку, как утопающий — спасательную шлюпку. Он и в самом деле тонул.
По иронии судьбы дама из Ганы, занимавшаяся проблемами голода, оказалась редкостной толстухой. Уоллингфорд даже встревожился: вдруг Билл уцепится за это и выйдет фарс? Весила она, должно быть, не менее трехсот фунтов, а одета была в некое подобие палатки, сшитой из лоскутков в манере «пэчуорк». Впрочем, она обладала двумя университетскими дипломами — Оксфорда и Йеля, — и была нобелевским лауреатом в области, как-то связанной с проблемами продовольствия и распределения. По ее словам, Нобелевскую она получила просто потому, что «никто и не подозревает о наличии в странах третьего мира умных людей… ведь любой дурак, имей он хоть толику здравого смысла, сумел бы добиться того же!».
Самому Уоллингфорду эта огромная женщина страшно понравилась, однако в Нью-Йорке его восторгов не разделяли.
— Слишком жирная, — заявил Патрику Билл-дебил. — Чернокожие еще решат, что мы нарочно ее выбрали, чтобы над ними посмеяться.
— Но мы же не виноваты, что она толстая! — запротестовал Патрик. — Главное, она действительно очень умна, и ей, безусловно, есть что сказать!
— Ты, я полагаю, можешь найти и другую бабу, которой есть что сказать? Господи, Патрик, да найди ты наконец женщину, которая хоть выглядит нормально! — Но среди участниц токийской конференции найти такую оказалось очень трудно. Особенно если учесть, что слова Билла «выглядит нормально» означали: не слишком толстую, не чернокожую и не японку!
Патрик хотел было взять интервью у китаянки-генетика, но у той прямо посреди лба красовалось ужасное родимое пятно, выпуклое и волосатое. Он прямо-таки слышал, как Билл возмущенно орет: «Ты что, издеваешься?! Господи! Да с тем же успехом можно взорвать китайское посольство в какой-нибудь вонючей стране и заявить, что это несчастный случай!»
Тогда Уоллингфорд попытался подобраться к миловидной кореянке, специалистке по инфекционным заболеваниям, но та при виде камеры вдруг стала безумно стесняться. Она испуганно и тупо косилась на изуродованную руку Патрика и не произносила ни слова. А потом не смогла без запинки выговорить ни одного названия тех инфекционных болезней, которыми занималась всю жизнь; возникало ощущение, что ее повергает в ужас любое упоминание о каких бы то ни было недугах.
Что же касается Людмилы (той русской женщины-кинорежиссера, которую мы договорились называть просто по имени), то в редакции никто ее фильмов не видел, а сама она оказалась уродлива, как жаба. Упомянутая Людмила, как впоследствии убедился Патрик (когда она в два часа ночи без приглашения явилась к нему в номер), мечтала об эмиграции. Впрочем, оставаться в Японии она не собиралась и хотела, чтобы Уоллингфорд тайком переправил ее в Нью-Йорк. «Интересно, как я ее переправлю? — думал Патрик. — Может, в чемодане, пропахшем мочой филиппинских собак?»
Конечно же, сюжет о русской беглянке вполне годился для новостного канала, даже нью-йоркского! Какая разница, что никто не видел ее фильмов!
— А еще Людмила мечтает принять участие в индейском празднике летнего солнцестояния, — убеждал Патрик главного редактора. — Ради бога, Билл, послушай меня! Она хочет бежать из родной страны! Это же отличный сюжет! (Любой здравомыслящий редактор просто зубами вцепился бы в такой материал.)
Но на Билла доводы Патрика впечатления не произвели.
— Знаешь ли, Пат, мы только что давали пятиминутный сюжет о кубинском перебежчике! — не сдавался он.
— Ты имеешь в виду того бездарного бейсболиста? — презрительно осведомился Уоллингфорд.
— Между прочим, он вполне приличный центровой, да и подача у него неплохая, — заявил Билл, и вопрос был исчерпан.
Затем Патрика постигла неудача с зеленоглазой датской писательницей: она наотрез отказалась от интервью с человеком, не читавшим ее книг. «Интересно, кем она себя воображает? — возмутился Патрик. — Да у меня просто времени нет ее книжки читать! Зато я правильно угадал, как произносится ее имя: Бодиль, ударение на „и“!»
А вот многочисленные японки, присутствовавшие на конференции, побеседовать с Уоллингфордом были очень не прочь. Им явно доставляло удовольствие, разговаривая с Патриком, сочувственно касаться его левого предплечья — чуть выше утраченной кисти. Однако же Билл-дебил немедленно напомнил Уоллингфорду, что в Нью-Йорке «всех просто тошнит от гуманитарных наук», а без конца мелькающие на экране японки создадут у телезрителей ложное впечатление. Подумают еще, что в токийской конференции принимают участие лишь сами жительницы Страны восходящего солнца.
— С каких это пор нас стало волновать, что подумают зрители? — собравшись с духом, спросил Патрик.
— Послушай, Пат, — Билл явно терял терпение, — да эта твоя шалунья поэтесса с татуировкой на физиономии кого угодно заставит телевизор выключить! Даже своих собратьев-поэтов!
Уоллингфорд уже несколько дней прожил в Японии и привык слышать вокруг себя исковерканную английскую речь, вот и теперь вместо «шалуньи» он услышал «пердунья».
— Нет, это ты меня послушай, Билл! — воскликнул Патрик с несвойственной ему гневливостью в голосе, обычно тихом и спокойном, даже вкрадчивом. — Я, конечно, не женщина, но такое даже и мне было бы слышать обидно.
— А в чем дело? — удивился Билл. — Тебе что, слово «татуировка» не понравилось? Или «физиономия»?
— Нет, ты прекрасно понимаешь, о чем я! — выкрикнул Патрик. — Ты сказал «пердунья»!
— Во-первых, я сказал «шалунья», а не «пердунья», Пат, — спокойно поправил его главный редактор. — А во-вторых, тебе послышалось именно то, о чем ты думаешь сам!
Все. Теперь Патрику оставалось обратиться только к Джейн Браун, той английской экономистке, что пригрозила присутствовавшим на конференции мужчинам публичным раздеванием, или к Эвелин Арбутнот, которая, судя по всему, была лесбиянкой и ненавидела его за то, что, к стыду своему, позволила себе хоть на мгновение им увлечься.
Экономистка Джейн Браун оказалась взбалмошной особой с чисто английским чувством юмора и чисто английским произношением — что ж, американцы падки на английский акцент. Она неумолчно верещала, точно забытый на плите чайник со свистком, но не о мировой экономике, а о том, как угрожала раздеться в присутствии мужчин.
— Я по опыту знаю, что мужчины никогда не позволят мне разоблачиться до конца, — важничала перед телекамерой миссис Браун, преувеличенно четко выговаривая слова, словно характерная актриса английского театра, играющая героиню определенного времени и происхождения. — Я и до нижнего белья не доберусь, а их уже и след простыл, и так из раза в раз! Мужчины — народ предсказуемый, уж в этом-то отношении на них всегда можно положиться!
Биллу интервью с Джейн Браун страшно понравилось. Он сказал, что оно «прелестно контрастирует» с предшествующей съемкой — с истерическими выкриками экономистки насчет насилия, которыми был отмечен первый день конференции. В конце концов материалы были благополучно отправлены в Нью-Йорк и показаны зрителям. Мероприятие, так сказать, осветили, другими словами, извратили и оболгали. Скатившись еще ниже, чем Патрик Уоллингфорд, руководство канала стремилось сделать «клубничкой» даже новости. В итоге, рассказ о работе женской конференции в Японии свели к анекдоту о том, как пышнотелая и крайне истеричная англичанка угрожает публично сорвать с себя одежду. И происходит это во время основной дискуссии, посвященной проблемам насилия; и не где-нибудь, а в Токио!
— Нет, ну прелесть какая! — воскликнула Эвелин Арбутнот. Она посмотрела этот полутораминугный сюжет у себя в номере — был заключительный день конференции. В погоне за дешевой сенсацией новостной канал, где служил Уоллингфорд, даже не стал дожидаться, когда конференция закончит работу.
Патрик был еще в постели, когда миссис Арбутнот ему позвонила.
— Простите, — только и смог вымолвить он в ответ на ее упреки, — но я, увы, не главный редактор. Я всего лишь репортер.
— То есть вы хотите сказать, что всего лишь выполняли чей-то приказ? — грозно спросила миссис Арбутнот.
Патрик еще не успел очухаться после бурной ночи, проведенной с японскими журналистами в злачных местах Токио. Ему казалось, что он до печенок пропитан запахом саке. Он не мог вспомнить даже, кто из японских газетчиков, ставших теперь его лучшими друзьями, подарил ему два билета на скоростной поезд до Киото и обратно. «Поезд-пуля» — кажегся, так говорил журналист, которого звали то ли Йоши, то ли Фуми. Полный покой в традиционной гостинице в Киото, уверяли Патрика японцы, полностью восстановит его силы; эти слова он запомнил хорошо. Но, к сожалению, забыл второй совет, что в Киото лучше ездить в будние дни.
Ах, Киото, город древних храмов и молитв! Город, куда более, чем Токио, способный навеять раздумья о вечном и успокоить душу. А ему, Патрику Уоллинг-форду, давно пора отрешиться от суеты. Примерно так говорил Патрик Эвелин Арбутнот, по-прежнему продолжавшей ругать его за «абсолютно бездарный» материал о женской конференции, показанный «этим вшивым каналом, не имеющим ни малейшего отношения к новостям».
— Да знаю я, знаю… — бубнил Патрик. (А что еще он мог сказать?)
— И теперь вы еще в Киото собрались? Для чего, интересно? Молиться? Хотелось бы знать, о чем? — сердито вопрошала Эвелин. — Лично я попросила бы у Господа послать вашему дурацкому каналу самую унизительную публичную казнь, какую только можно вообразить!
— Знаете, я все еще надеюсь, что в этой стране со мной случится что-то хорошее, — сказал Уоллингфорд, стараясь сохранить достоинство, которого у него, надо сказать, почти не осталось.
На другом конце телефонного провода возникла задумчивая пауза. И Патрик догадался, что Эвелин пытается сделать заход с другой стороны.
— Значит, вы хотите, чтобы с вами в Японии случилось что-нибудь хорошее? — медленно проговорила миссис Арбутнот. — Что ж… в таком случае, можете взять с собой в Киото меня. И я покажу вам нечто поистине прекрасное!
Патрик Уоллингфорд был верен себе — он согласился. Он всегда покорялся воле женщин и делал то, что хотели они. «Но ведь Эвелин Арбутнот, кажется, лесбиянка?» — спохватился он вдруг.
— Э-э-э… видите ли… из-за вашего невзначай брошенного замечания… ну, насчет той датской писательницы, я подумал… Словом, мне показалось, что вы, миссис Арбутнот, сторонница однополой любви. Лесбиянка.
— Господи, да я постоянно пользуюсь этой уловкой, — преспокойно заявила она. — Вот уж не думала, что вы воспримете это всерьез.
— Ах, так?.. — вырвалось у него.
— Успокойтесь: я совершенно определенно не лесбиянка. Но вот по возрасту вполне гожусь вам в матери. Так что если вы вдруг об этом вспомните и дадите отбой, я не обижусь.
— Что вы! Вы никак не могли бы быть моей матерью…
—Да нет, могла бы! Во всяком случае, с точки зрения физиологии,—заявила миссис Арбутнот. — Я вполне могла бы родить вас, скажем, лет в шестнадцать. Между прочим, выглядела я тогда на восемнадцать! Кстати, как у вас с арифметикой?
— Так вам уже за пятьдесят? — спросил он.
— Вы почти угадали, — сказала она. — Но сегодня поехать в Киото я никак не могу: ни за что не пропущу последний день этой жалкой конференции, хоть ее и устраивали с самыми лучшими намерениями.
А вот если вы подождете до завтра, то я поеду с вами в Киото на весь уик-энд.
— Хорошо, — согласился Уоллингфорд, не сказав ей, что у него в кармане два билета на сверхскоростной поезд. Он решил попросить дежурного администратора поменять билеты и забронировать другой номер в гостинице.
— Вы уверены, что хотите этого? — спросила Эвелин Арбутнот с некоторым сомнением.
— Уверен. Вы мне нравитесь, — решительно ответил Уоллингфорд. — Даже если сам я и впрямь настоящее дерьмо.
— Не стоит так себя корить, — заметила она. И в ее голосе впервые отчетливо прозвучали маняще-сексуальные нотки. При той скорости, с какой у нее менялись настроения и намерения, она и сама походила на «поезд-пулю». Патрик даже засомневался, стоит ли ехать с такой особой куда бы то ни было.
Эвелин словно прочитала его мысли.
— Не бойтесь, слишком требовательной я не буду, — сказала она. — Да и вам пригодится опыт общения с женщинами моего возраста. Когда-нибудь — когда вам будет лет семьдесят — мои теперешние ровесницы будут самыми молодыми из тех, кого вы сможете себе позволить.
Остаток дня и всю ночь Уоллингфорд, медленно приходя в себя после тяжкого похмелья, ждал той минуты, когда они сядут с Эвелин Арбутнот в «поезд-пулю» и отправятся в Киото. К вечеру вкус саке у него во рту почти исчез, и он ощущал его, только когда зевал.
Утро, ясное и яркое, как и подобает в Стране восходящего солнца, предвещало прекрасный день, но, как выяснилось позже, этот посул оказался лживым. В поезде, мчавшемся со скоростью двести миль в час, Уоллингфорда и женщину, которая годилась ему в матери, окружали сотен пять чрезвычайно шумливых школьниц, которые тоже следовали в Киото. Как Патрик и Эвелин сумели понять из объяснений железнодорожного кондуктора, с трудом подбиравшего английские слова, в эти выходные отмечали некий национальный религиозный праздник, «день девочек», и, похоже, все маленькие японки разом ринулись в Киото молиться. Во всяком случае, выглядело это именно так.
Весь уик-энд лили дожди, а Киото заполоняли толпы японских школьниц. Если они и посещали храмы, то ни Патрик, ни Эвелин не видели, чтобы хоть одна из них там молилась. А вне храмов девочки вели себя так же, как и все школьницы в мире смеялись, визжали, истерически рыдали и хохотали — без каких-либо причин.
— Гормональный взрыв, — с видом знатока пожала плечами Эвелин.
К тому же они на полную катушку включали самую отвратительную западную музыку, какую только можно себе представить, и без конца принимали ванну, из-за чего в «традиционной» гостинице, где остановились Патрик и Эвелин, постоянно не хватало горячей воды.
— Сришком много девочек, и они совсем не морятся! — извиняющимся тоном пожаловался хозяин гостиницы, хотя Патрик и Эвелин ни слова ему не сказали насчет отсутствия горячей воды: их вполне устраивала и чуть теплая.
Весь уик-энд они не покидали постели и, как сумасшедшие, занимались сексом; лишь изредка выходили на улицу, чтобы немного передохнуть и прогуляться к какому-нибудь из храмов, слава которых (в отличие от славы Патрика Уоллингфорда) была вполне заслуженной.
Оказалось, что Эвелин Арбутнот нравится заниматься сексом почти безостановочно. В течение сорока восьми часов… а впрочем, не важно. Просто неприлично подсчитывать, сколько раз за это время они совокуплялись. Достаточно сказать, что к вечеру воскресенья Уоллингфорд был выжат как лимон, а когда они с Эвелин сели на поезд, чтобы со скоростью двести миль в час вновь помчаться в Токио, член у Патрика нестерпимо болел, как у подростка, который слишком увлекся делом рук своих.
Ему понравилось то немногое, что он успел увидеть: залитые дождем святыни Киото. Стоя в огромном деревянном храме и слушая, как проливной Дождь стучит по крыше, он ощущал себя запертым внутри какого-то простейшего музыкального инструмента, вроде барабана, вместе с целой толпой гомонящих девчонок.
Многие девочки были в школьных формах, что придавало их толпе сходство с воинским подразделением. Некоторые были хорошенькие, но большинство — нет, а кроме того, в этот уик-энд, совпавший с национальным религиозным праздником (впрочем, официального названия этого праздника Уоллингфорд так и не выяснил), он видел перед собой только Эвелин Арбутнот.
Заниматься с ней любовью оказалось очень приятно; отчасти и потому, что она явно наслаждалась его обществом. Ее тело, которое он никак не смог бы назвать красивым, показалось ему на редкость функциональным: этакое хитроумное устройство для любовных утех. Она и пользовалась им, как хорошо отлаженным инструментом. На одной груди у нее Патрик заметил довольно большой шрам явно не случайного происхождения. (Слишком он был прямой и тонкий — таким обычно бывает след от скальпеля хирурга.)
— У меня удалили опухоль, — пояснила Эвелин, когда Патрик спросил ее о происхождении этого шрама.
— Должно быть, довольно большую, — заметил он.
— Да, но оказалось, что все это пустяки. И теперь я прекрасно себя чувствую, — заверила она.
Лишь на обратном пути в Токио миссис Арбутнот заговорила с ним как мать с сыном.
— Ты и дальше намерен так с собой поступать, Патрик? — спросила она, сжимая в руках его правую ладонь.
— Поступать с собой? — удивился Патрик.
— С тобой же черт знает что творится! — воскликнула Эвелин, и он почувствовал, что ее искренне волнует его дальнейшая судьба.
— Это точно. Я в полном раздрае, — согласился он.
— Вот именно. И ты это отлично понимаешь. Карьеру свою ты пустил псу под хвост, но куда печальнее то, что у тебя нет никакой жизни! Ты безнадежно утратил направление и плывешь по воле волн, как суденышко в открытом море! Так нельзя, дорогой мой!
(Слово «дорогой» в ее устах звучало непривычно и довольно жестко.)
Патрик принялся рассказывать ей о докторе Заяце и о возможности после долгих лет ожидания обрести наконец новую руку.
— Я совсем не руку твою имела в виду, — прервала его Эвелин. — Кому какое дело, есть у тебя левая рука или нет? Ведь пять лет прошло! Ты и без левой руки прекрасно справляешься. Всегда ведь можно попросить кого-то порезать тебе помидор или без помидора обойтись. Ты, красавчик мой, не из-за отсутствующей руки стал всеобщим посмешищем. А отчасти из-за своей работы, но, главное, из-за того, как бездарно ты живешъ\
— Ах, вон оно что… — протянул Патрик и попытался высвободить из материнских ладоней миссис Арбутнот свою руку, но та не отпускала. У нее-то, в отличие от него, было две руки, так что держала она крепко.
— Послушай, Патрик, — сказала она. — Это здорово, что доктор Зайзац хочет дать тебе новую левую руку…
— Доктор Заяц, — раздраженно поправил Уоллингфорд.
— Ну, Заяц, — согласилась миссис Арбутнот и продолжала: — Конечно, требуется большое мужество, чтобы решиться на столь рискованный эксперимент…
— Между прочим, это будет всего лишь второй случай в мире! — заявил Патрик, снова раздражаясь. — Первая попытка трансплантации руки окончилась неудачей.
— Да-да… ты мне говорил, — напомнила ему миссис Арбугнот. — Но меня волнует другое: хватит ли у тебя мужества переменить свою жизнь!
И, сказав это, она мгновенно уснула. Во сне ее хватка несколько ослабла, и Уоллингфорд мог бы, наверное, незаметно высвободить свою руку, но побоялся ее разбудить.
Из Токио Эвелин собиралась лететь в Сан-Франциско, Уоллингфорд — в Нью-Йорк. В Сан-Франциско намечалась еще одна конференция по женским проблемам.
Он так и не выяснил у нее, какую роль она играет в женском движении, и ни одной ее книги до конца не прочитал. Та единственная, за которую он взялся, показалась ему на редкость скучной. Сама Эвелин Арбугнот, безусловно, была куда интереснее своих книг. Подобно многим умным и энергичным людям, живущим на износ, писала она довольно плохо.
В постели, где люди свободнее говорят о себе, миссис Арбутнот рассказала Патрику, что дважды была замужем. В первый брак она вступила совсем юной и вскоре развелась А второй ее муж, которого она по-настоящему любила, умер. Так что Эвелин Арбутнот была вдовой, имела взрослых детей и малолетних внуков. Дети и внуки, сказала она, это и есть ее жизнь, а писательство и путешествия — всего лишь призвание. Впрочем, Уоллингфорд, плохо знакомый с ее творчеством, так и не понял, о чем она говорит. Но, вспоминая об Эвелин Арбутнот, всегда признавал, что именно она помогла ему разобраться в себе самом.
Незадолго до прибытия в Токио стайка японских школьниц и сопровождавшая их учительница узнали Уоллингфорда. Они явно намеревались отправить одну из девчонок за автографом к «бедолаге». Патрик очень надеялся, что никто из них на это не решится: чтобы расписаться, ему пришлось бы потревожить спящую Эвелин — вытащить свою правую руку из ее некрепко сжатых пальцев.
Девочки робели, и по проходу двинулась учительница. Она тоже носила форму, немногим отличавшуюся от формы ее подопечных, и была совсем еще молоденькая, но в ее чертах и повадке уже чувствовались строгость и педантичность, свойственные преподавателям более старшего возраста. Впрочем, молодая женщина была изысканно вежлива, говорила шепотом и изо всех сил старалась не разбудить Эвелин. Уоллингфорду даже пришлось высунуться в проход чтобы расслышать ее голос, заглушаемый грохотом «поезда-пули».
—Девочки просили меня передать вам, что находят вас очень красивым и очень мужественным, — пролепетала юная учительница. — И я полностью присоединяюсь к их мнению! Но мне хотелось бы вот что сказать: когда я вас впервые увидела — ну, рядом со львом, — вы мне, к сожалению, совсем не понравились. Нет, тогда вы таким милым не были. Но теперь, когда я смотрю на вас, как вы путешествуете вместе с вашей мамой, как вы дружны с нею, как весело вы с ней разговариваете, я вижу: да, вы действительно очень милый!
— Спасибо, — ответил ей Уоллингфорд тоже шепотом, хотя его, надо сказать, здорово задели ее слова. А когда юная учительница вернулась на свое место, Эвелин крепко стиснула его руку — давая понять, что все слышала. Уоллингфорд посмотрел на нее глаза ее были широко открыты, на губах играла веселая улыбка.
Не прошло и года, как Патрик вспомнил эту улыбку: в тот день он узнал о ее смерти.
— Ремиссия кончилась, и рак груди снова стал прогрессировать, — сообщил а Уоллингфорду одна из дочерей Эвелин, когда он позвонил, чтобы выразить свои соболезнования ее детям и внукам. Опухоль, которую Эвелин Арбутнот назвала «пустяковой», оказалась очень большой и дала метастазы. А если учесть, каким длинным был шрам у нее на груди, она, возможно, уже и тогда, в Японии, это понимала.
Была в облике Патрика Уоллингфорда некая хрупкость, из-за которой все женщины — исключая, правда, его бывшую жену Мэрилин — старались его беречь и всё ему прощали. Также поступила и Эвелин Арбутнот, хотя это было совсем не в ее характере.
Уоллингфорд вспоминал впоследствии, что так и не спросил у молоденькой учительницы, как называется тот японский праздник. Невероятно, но он, журналист, проведя целых шесть дней в Японии, абсолютно ничего не узнал об этой стране!
И та учительница, и все японцы, с которыми Патрик знакомился, вели себя исключительно вежливо и учтиво, даже японские газетчики, устроители женской конференции. Они оказались куда более воспитанными, чем подавляющее большинство журналистов, с которыми Патрик работал или встречался в Нью-Йорке. Но он ни о чем их не спрашивал, слишком поглощенный собой и тем, что с ним происходило. Единственное, чему он за эти шесть дней кое-как научился, это подражать английскому произношению японцев, причем делал это плохо.
Можно обвинять Мэрилин, бывшую жену Патрика, в чем угодно, но в одном по крайней мере она была права: Патрик навсегда остался мальчишкой. Впрочем, за оставшееся время он еще мог и повзрослеть — во всяком случае, сам он очень на это надеялся.
В жизни человека бывает некий поворотный момент, определяющий его дальнейшую судьбу. Патрик Уоллингфорд продолжал жить по-старому, когда лишился левой руки и постепенно свыкался со своим увечьем. Переменила его жизнь поездка в Японию — казалось бы, впустую потраченное время.
— Расскажи нам о Японии, Пат. Как тебе там понравилось? — расспрашивали его говорливые сотрудницы нью-йоркской новостной редакции, кокетливо строя ему глазки. (Они уже знали от Билла-дебила историю про «пердунью-поэтессу».)
Но Уоллингфорд, когда ему задавали вопросы о Японии, ловко уходил в сторону, восклицая:
— О, Япония — это целый роман! — и больше от него невозможно было добиться ни слова.