Страница:
Главным образом, конечно, спортивные. Спортсмены ведь часто получают травмы. Например, питчер бостонской команды «Рэд соке» — порвавший связку в локте рабочей, правой руки. Его потом «запродали» в «Торонто Блю Джейз», обменяв на двух бездарных защитников и профессионального бэтсмена, который плохо отбивал мяч, но виртуозно избивал свою жену. Этого бэтсмена Заяц тоже оперировал. Спасаясь от увесистых тумаков, какими награждал ее муженек, жена бэтсмена резко захлопнула дверцу машины, прищемив ему руку и раздробив несколько косточек — сильнее всего оказались повреждены вторая фаланга указательного пальца и третья пястная кость.
Как это ни удивительно, прославленные спортсмены чаще всего травмировались вдали от стадионов, кортов и ледовых дворцов. Например, голкипер бостонских «Бруинз», ныне пенсионер, умудрился распороть себе связки на левой ладони, когда слишком сильно сжал рюмку и раздавил ее об обручальное кольцо. А полузащитник из команды «Нью-Ингленд Пэтриотс» перерезал себе на пальце вену и несколько нервов, пытаясь открыть устрицу швейцарским армейским ножом. Это были, конечно, ребята рисковые — из тех, кому вечно грозят травмы, — но все они были овеяны славой, и перед каждым из них доктор Заяц в свое время преклонялся. Фотографии этих крепышей, украшенные их автографами, висели у доктора в кабинете и взирали на знаменитого хирурга с выражением бесконечного превосходства.
Но и профессиональные травмы звезд чаще всего были глупой случайностью. Например, питчер «Бостон Селтикс», предпринявший отчаянную попытку в прыжке назад поймать мяч, когда время матча уже истекло, мяч этот все-таки упустил, зато собственную ладонь превратил прямо-таки в месиво, ударившись ею о бортик.
Ну и что — доктор Заяц все равно их любил. И не только спортсменов.
Например, рок-певцы были подвержены гостиничным травмам двоякого рода. К наиболее типичным случаям доктор Заяц относил, во-первых, «гнев на обслуживающий персонал», что приводило к различным ранениям, порезам, ожогам (вследствие пролитого чая или кофе), а также к непредвиденным и опасным столкновениям с бесчисленным множеством предметов; во-вторых, оскальзывание на мокром полу ванной. Надо сказать, ванная представляла опасность не только для рок-звезд, но и для звезд кино.
Звезды кино получали увечья и в ресторанах, в особенности когда покидали эти заведения. С точки зрения Заяца как специалиста по хирургии верхних конечностей, всегда лучше стукнуть по самому фотографу, чем по его фотоаппарату — хоть руки останутся целы. Да и вообще не стоит проявлять излишней враждебности к изделиям из металла, стекла, дерева, камня или пластика. Однако звезды предпочитали сражаться с неодушевленными предметами; эта пагубная привычка служила основным источником травм, с которыми приходилось иметь дело доктору Заяцу.
Вспоминая покорные лица своих прославленных пациентов, доктор все отчетливее сознавал, что их самодовольный и уверенный вид не более чем маска.
И это, по всей вероятности, крайне занимало доктора, но его коллег по клинике «Шацман, Джинджелески, Менгеринк и партнеры» занимал он сам. Они, конечно, никогда не называли доктора в лицо «звездецом» или «звездолюбцем», но прекрасно знали о его слабости и чувствовали по отношению к нему некоторое превосходство, правда, лишь в этой области. Как хирург он был недосягаем. Они это понимали и злились.
Но если сотрудники компании «Шацман, Джинджелески, Менгеринк и партнеры» не позволяли себе высказываться насчет звездолюбия доктора Заяца, то постоянно выражали озабоченность его чрезмерной худобой. По общему убеждению, брак Заяца распался из-за того, что он стал более худым, чем его жена; впрочем, никому в компании «Шацман, Джинджелески, Менгеринк и партнеры» не удалось убедить доктора Заяца есть побольше, чтобы спасти этот брак, как не удалось уговорить его хоть немного потолстеть и после развода.
Что же касается соседей доктора, то им больше всего досаждала его любовь к птицам. По причинам, абсолютно неведомым местным орнитологам, доктор был убежден, что чрезмерное количество собачьего дерьма на улицах Большого Бостона крайне неблагоприятно воздействует на местных птиц.
Коллеги доктора с наслаждением описывали друг другу (хотя лишь один из них наблюдал это воочию), как воскресным утром знаменитый хирург вышел в заснеженный двор своего дома на Браттлстрит в высоких сапогах до колен, красном купальном халате и нелепой лыжной шапочке с эмблемой «Нью-Ин-гленд Пэтриотс»; в одной руке он держал большой пакет из коричневой крафт-бумаги, в другой — детскую клюшку для лакросса, с которой он и принялся рыскать по двору в поисках собачьих какашек. У самого доктора Заяца собаки не было, зато были весьма безответственные соседи. К тому же Браттл-стрит — одно из самых популярных мест в Кембридже для прогулок с собаками.
Клюшку для лакросса Заяц купил сыну, шестилетнему мальчику отнюдь не атлетического сложения, — он приходил к отцу по выходным раз в три недели. Замкнутый тревожный ребенок стал еще тревожнее после развода родителей и упрямо отказывался от еды. Вполне возможно, тут не обошлось без наущений его матери, которая задалась нехитрой целью довести чудаковатого доктора до полной потери рассудка.
Мать мальчика, которую звали Хилдред, желая прервать неприятный разговор на тему патологической худобы сына, неизменно восклицала: «А с какой стати ребенок будет есть? Отец-то, можно сказать, голодом себя морит, вот мальчик и следует его примеру!» Именно поэтому при разводе Хилдред поставила условие, доктор сможет встречаться с сыном раз в три недели и оставлять его у себя только на уик-энд. Ее требование было признано законным. И подобный развод власти штата Массачусетс еще смеют называть «разводом по согласию сторон», так сказать, полюбовным! («Полюбовный развод» — Уоллингфорд не переставал восхищаться этим оксимороном.)
На самом же деле доктор Заяц мучительно пытался понять, почему сынишка так плохо ест, и постоянно искал способы решения этой проблемы — как медицинские, так и психологические. (Хилдред вряд ли даже себе самой призналась бы, что у ребенка какие-то нелады со здоровьем.) По выходным, когда мальчик — его звали Руди — навещал доктора, Заяц устраивал настоящий спектакль: поглощал на его глазах немыслимое количество пищи (которую потом, вызвав у себя рвоту, исторгал в унитаз). Однако Руди был зрителем неблагодарным: он либо вообще не смотрел на отца во время этих показательных выступлений, либо смотрел, но сам, так или иначе, к еде не притрагивался.
Дошло до того, что один педиатр-гастроэнтеролог весьма настоятельно посоветовал Заяцу прооперировать сына и выяснить, нет ли у мальчика каких-либо повреждений пищеварительного тракта. Другой врач прописал Руди сироп — особый сахар, не усваиваемый организмом и действующий как слабительное. Третий предположил, что с возрастом все пройдет само собой; и это был единственный совет, который и доктор Заяц, и его бывшая жена оказались способны принять.
Между тем от Заяца ушла экономка, проживавшая у него в доме, — ей невмоготу было видеть, сколько первосортной еды выбрасывается на помойку каждый третий понедельник месяца. Поскольку Ирма, новая помощница доктора, обижалась, когда ее называли «экономкой», Заяц стал величать ее своей «ассистенткой», хотя в основном она занималась уборкой и стиркой. Доктор также вменил ей в обязанность ежедневно убирать со двора собачьи какашки, что, возможно, и довело ее до нервного срыва: ей осточертел позорный пакет из крафт-бумаги, она плохо умела обращаться с детской клюшкой для лакросса, да и само поручение казалось ей унизительным.
Ирма была домовитой, крепко сбитой девицей лет под тридцать, и ей даже в голову не могло прийти, что служба у «медицинского доктора» включает в себя такую черную работу, как борьба с привычкой окрестных собак гадить где попало.
Кроме того, доктор, сам того не подозревая, сильно оскорбил ее, почему-то решив, что она лишь недавно приехала в страну и английский язык для нее неродной. Кстати сказать, других языков она просто не знала. А вся эта путаница возникла из-за телефонного разговора, случайно подслушанного костлявым доктором.
В ее комнатке рядом с кухней был отдельный аппарат, и вечерами Ирма довольно часто болтала с матерью или с одной из сестер. А в тот вечер доктор Заяц как раз решил наведаться к холодильнику и немного перекусить. (Худой, как скальпель, хирург довольствовался сырой морковкой, которую хранил в миске с подтаявшим льдом.)
Доктору показалось, что экономка говорит на каком-то иностранном языке. Правда, слышно было плоховато — во-первых, он с аппетитом хрумкал морковкой, а во-вторых, вокруг гомонили певчие птицы, клетки с которыми были расставлены и развешаны по всему дому. Но главная причина заключалась в том, что при всяком разговоре с матерью или сестрами Ирма истерически рыдала, рассказывая, как доктор ее недооценивает и даже унижает.
Ирма неплохо готовила, но доктор почти никогда не обедал и не ужинал. Она хорошо умела шить и штопать, но доктор свел уход за своей одеждой (включая медицинские халаты) к минимуму, он просто сдавал все в химчистку, так что стирать приходилось только насквозь пропотевший спортивный костюм, в котором он бегал по утрам — до завтрака, порой еще затемно, и по вечерам — тоже чаще всего в темноте.
Доктор Заяц принадлежал к числу тех сорокалетних поджарых мужчин, которые бегают по набережной реки Чарльз с неимоверным упорством — словно соревнуются со студентами, облюбовавшими окрестности Мемориал-драйв для занятий бегом и спортивной ходьбой. В снег, в дождь, в слякоть, в летний зной и даже в грозу легконогий хирург упорно продолжал бегать. При росте пять футов одиннадцать дюймов доктор Заяц весил всего сто тридцать пять фунтов.
Ирма же, при росте пять футов шесть дюймов весившая около ста пятидесяти фунтов, не сомневалась в том, что доктора она ненавидит. И в тот самый вечер, когда она завела волынку, перечисляя свои обиды и обливая слезами телефонную трубку, знаменитый хирург случайно ее услышал и задался вопросом, кто же она такая: чешка? полячка? литовка?
Когда же доктор Заяц прямо спросил Ирму, откуда она родом, «ассистентка» раздраженно буркнула:
— Из Бостона, откуда же еще!
Ну что ж, решил доктор, такие чувства делают ей честь. Какой патриотизм сравнится с любовью иммигрантов-европейцев к стране, давшей им приют? С тех пор Заяц постоянно поздравлял Ирму с «успехами в английском», а Ирма еще горше плакалась по вечерам в телефонную трубку.
Смущало ее и то невероятное количество съестного, которое доктор закупал каждую третью пятницу, и каждый третий понедельник без каких бы то ни было объяснений требовал выбросить на помойку. Утром в понедельник он просто выставлял еду на кухонный стол — нетронутого цыпленка, целый кусок ветчины, кучу фруктов и овощей, подтаявшее мороженое — и прилагал напечатанную на принтере записку: «Прошу выбросить».
«А что, если эти поступки как-то связаны с его отвращением к собачьему дерьму? — говорила себе простодушная Ирма. — Что, если удоктора нечто вроде фобии ко всем отбросам вообще?» Откуда ей было знать, в чем там дело. Ведь доктор даже на утреннюю или вечернюю пробежку выходил с клюшкой для лакросса — причем «взрослой» клюшкой, держа ее перед собой так, словно ловил мяч.
Вообще в доме доктора имелось великое множество клюшек для лакросса. Помимо детской клюшки Руди, больше похожей на игрушечную, там можно было найти десятки разнообразных клюшек — от старых и сломанных до почти новых Была там даже видавшая виды деревянная клюшка времен учебы доктора в Дирфилде. Эту клюшку-пращу, покрытую коркой застарелой грязи, с узлами оборванных и связанных вручную сыромятных ремешков, доктор неоднократно обматывал клейкой лентой, и теперь она выглядела сущим инвалидом. Но в умелых руках Заяца старая клюшка точно оживала, наливалась силой и вспоминала бурную молодость, когда ее хозяин, неврастеничный и худосочный хирург, славился как отличный центровой.
Доктор бежал вдоль реки с клюшкой на изготовку, и немало кембриджских гребцов пострадало от собачьих какашек, со свистом перелетавших через корму. А бывший ученик доктора Заяца, рулевой гарвардской гоночной восьмерки, уверял, что не успей он вовремя пригнуться, снаряд угодил бы ему прямо в голову.
Доктор Заяц, впрочем, отрицал, что целился в рулевого. Он был одержим одним желанием: как можно лучше очистить Мемориал-драйв от бесчисленных собачьих «кучек». Экскременты он ловко подхватывал на бегу своей клюшкой и отправлял в реку. Но его бывший студент — который по-прежнему занимался греблей — с тех пор весьма внимательно следил за «тощим придурком, свихнувшимся на собачьем дерьме»; да и многие другие гребцы готовы были поклясться, что Заяц открывает прицельный огонь.
Достоверно известно, что Заяц, играя за команду Дирфилда, однажды забил два решающих гола непобедимой до той поры команде Андовера и дважды умудрился забить по три гола подряд знаменитой команде Эксетера. (Если товарищи по команде не могли вспомнить доктора, то противники не могли забыть. Вратарь «Эксетера» отозвался о нем лаконически: «Черта с два угадаешь, куда эта сволочь пробьет».)
По свидетельству сотрудников клиники «Шацман, Джинджелески, Менгеринк и партнеры», доктор не раз говорил: «Какая глупость, двигаясь вперед, смотреть назад», ясно выражая свое презрение к гребцам. Ну, так что ж? Все великие люди были не без странностей.
Дом на Браттл-стрит полнился птичьими трелями, точно лесистая долина. Эркерные окна столовой доктор крест-накрест перечеркнул черной краской, чтобы птицы не разбились о стекло. Эти черные кресты на окнах придавали жилищу Заяца довольно унылый вид: казалось, дом постоянно громят. Даже на кухне стояла птичья клетка; в ней жил крошечный крапивник со сломанным крылом, а до него — свиристель, сломавшая шейку. Все эти бесчисленные клетки и умершие птички лишь умножали печали бедной Ирмы.
Ей приходилось без конца подметать птичий корм, рассыпанный перед клетками и хрустевший под ногами. Вздумай грабители проникнуть в дом доктора Заяца, их услышали бы на первом шагу. А вот Руди птичек любил, и если мать маленького «недокормыша» упорно отказывалась купить ему какую-нибудь зверюшку или птичку, то доктор Заяц готов был и сам поселиться в птичьей клетке, если б знал, что это порадует малыша или сможет возбудить у него хоть малейший аппетит.
Коварная Хилдред, упорно стремившаяся насолить бывшему мужу, не ограничилась тем, что свела его общение с сыном до одного раза в месяц. Надеясь отравить то недолгое время — два дня и три ночи, что они проводили вместе, Хилдред раздобыла Руди собаку.
— Будешь держать ее у отца! — заявила она шестилетнему сыну. — У нас она оставаться не может.
Собаку, явно взятую из приюта, почему-то называли «помесью Лабрадора». «Может быть, из-за черного окраса?» — недоумевал Заяц. Это была стерилизованная сука примерно двух лет с нервно-трусливым взглядом; ее приземистое и довольно мощное тело оказалось куда более неуклюжим, чем у настоящих лабрадоров; отвисшей верхней губой она больше напоминала гончую. Ее лоб, скорее коричневый, чем черный, был весь испещрен морщинами, словно она постоянно хмурилась. Собака ходила, вечно уткнувшись носом в землю и частенько наступая на собственные, весьма длинные уши; при этом ее крепкий длинный хвост подергивался, как у пойнтера. (Хилдред, собственно, и взяла ее в тайной надежде, что в этой дворняге проснутся охотничьи инстинкты и она станет охотиться на докторовых птиц.)
— Медею убьют, если мы не возьмем ее, папа, — торжественно объявил Руди.
— Ах, так она еще и Медея! — невпопад откликнулся Заяц.
Говоря языком ветеринаров, Медея страдала «пищевой неразборчивостью»: грызла палки и башмаки, жевала бумагу, глотала металлические и пластмассовые предметы, не брезгуя также теннисными мячами, детскими игрушками и собственными фекалиями. (Между прочим, лабрадоры и впрямь едят что попало.) Видимо, чрезмерное пристрастие к собачьему дерьму, причем не только своему собственному, и вынудило бывших хозяев Медеи отдать ее в приют.
Хилдред превзошла самое себя, отыскав среди приютских собак эту обреченную псину; от повадок Медеи, полагала она, ее бывший муж окончательно спятит. Имя знаменитой колдуньи, убившей своих детей, подходило прожорливой дворняге как нельзя лучше: будь у нее щенки, она бы их тоже сожрала!
К величайшему ужасу Хилдред, доктор Заяц собаку полюбил\ Медея выискивала собачье дерьмо с тем же усердием, что и сам Заяц, — поистине родственные души! А у Руди наконец появился друг, теперь ему было с кем поиграть и он куда охотнее отправлялся на побывку к отцу.
Возможно, доктор Никлас М.3аяц и был крупнейшим специалистом по хирургии верхних конечностей, но прежде всего он был разведенным отцом. Ирма не могла не видеть, как он тоскует по сыну, и для нее все началось именно с жалости — ее терзания и ее победа. Она и сама выросла без отца: он ушел из семьи еще до ее рождения и ни разу не выразил желания видеть ни одну из своих дочерей.
Как-то утром в понедельник, когда Руди уже отвезли к матери, Ирма, как всегда, начала уборку с комнаты мальчика. В течение тех трех недель, что отделяли одно свидание отца с сыном от другого, в комнате Руди царили чистота и порядок, как в храме, впрочем, для доктора Заяца это и был храм, и он частенько забредал туда и сидел, молитвенно сложив руки. Угрюмую собаку, впрочем, тоже тянуло в комнату Руди. Она, похоже, скучала по мальчику не меньше, чем его отец.
Тем утром, однако, Ирма немало удивилась, обнаружив доктора Заяца спящим в кроватке Руди. Доктор спал нагим, длинные ноги его свисали с кровати, а простыню и одеяло он с себя скинул; для тепла ему, видимо, было вполне достаточно горячего тела шестидесятифунтовой собаки, сопевшей у него под боком. Медея тесно прижалась к груди знаменитого хирурга, уткнувшись мордой ему в шею, а лапой обнимая его голое плечо.
Ирма так и застыла, уставившись на них Никогда прежде у нее не было возможности без помех рассмотреть абсолютно голого мужчину. Бывшего центрового скорее озадачивало, чем оскорбляло невнимание женщин к его изумительному телосложению настоящего атлета; внешне он был вполне привлекателен, хотя изрядная сдвинутость так же бросалась в глаза, как и чрезмерная худоба. (И то и другое было не так заметно, когда доктор Заяц спал.)
Одержимый идеями трансплантации, этот прекрасный хирург служил для своих коллег постоянным предметом как зависти, так и насмешек. Говорили, что каждый день и в любую погоду он бегает как заведенный; что он практически ничего не ест, что у него полон дом птиц; что в последнее время его интересует только проблема «диетической неразборчивости» у собак, ибо этим страдает его невротичная сука Медея. А теперь еще помешался на своем сыне, которого практически не видит. Но Ирма разом отринула это. Перед ней был пример всепоглощающей беззаветной любви, исполненной самоотречения и героизма, и эту любовь разделяла с доктором его собака. (Чувствуя, как смягчается ее душа, Ирма прониклась симпатией и к Медее.)
Ирма до сих пор никогда не встречалась с Руди, по выходным она не работала. Она представляла себе мальчика только по фотографиям, которых в доме после каждого посещения Руди становилось все больше. Она, правда, и раньше замечала, что доктор входит в комнату сына как в святилище, но все же к столь трогательному проявлению отцовских чувств готова не была. Ее до глубины души потрясло это зрелище — доктор и собака, спящие в детской кроватке, тесно прижавшись друг к другу. Ах, подумала Ирма, вот это любовь!
И тут же влюбилась сама! Влюбилась в тоску, в способность любить, пусть не ее, а кого-то другого. С этой минуты она превратилась в послушную рабыню Заяца — хотя сам доктор заметил это очень не скоро.
И вот в этот судьбоносный момент Медея вдруг приоткрыла слезящиеся глаза, подняла тяжелую голову, зевнула, и нитка слюны повисла на нижней губе. А Ирме, которая видела тайный смысл в любой случайности, эта нитка собачьей слюны показалась жемчужным ожерельем.
Она почувствовала, что доктор Заяц вот-вот проснется, отметив с удивлением, что «шланг» у тощего доктора здоровенный, по крайней мере, толщиной с его руку! Ирма мгновенно приняла решение — она будет худеть.
Это решение было столь же внезапным, как и нахлынувшая страсть. Толстая, неуклюжая, почти на двадцать лет моложе разведенного доктора, Ирма с трудом заставила себя оторвать от него взгляд и отступила в прихожую, заметив, что он просыпается. Но все же дала ему понять, что находится неподалеку: негромко окликнула собаку. Медея уныло побрела к ней и была буквально ошарашена, — она даже принялась вилять хвостом! — такой водопад любви обрушила на нее Ирма.
Все на свете имеет свое предназначение, думала простодушная экономка, вспоминая свои прежние обиды и понимая, что именно Медея и проложит ей путь к сердцу доктора. И действительно, доктор был просто потрясен, услыхав, как Ирма воркует:
— Иди сюда, моя сладкая! Иди к маме! Сегодня мы с тобой будем кушать только самое-самое вкусненькое, самое полезное!
Как уже говорилось, коллегам доктора Заяца в профессиональном отношении было до него ох как далеко, и если бы они не чувствовали своих преимуществ в иных областях жизни, то наверняка стали бы завидовать ему еще отчаяннее и поносили бы его еще более злобно. Приободрялись они лишь при мысли о том, что неустрашимый лидер бостонской команды сохнет от любви к своему несчастному сыну-доходяге и, стремясь добиться ответной любви Руди, готов держать у себя в доме собаку, пожирающую собственные экскременты. Смешно, не правда ли?
Поистине немилосердно и даже жестоко было радоваться тем бедам, что обрушились на шестилетнего мальчика и его отца. Да и недостойно врачей называть маленького Руди «доходягой». Мальчика постоянно пичкали витаминами, поили апельсиновым соком и фруктовыми коктейлями (больше всего он любил коктейль из замороженной клубники и бананов); каждый день он съедал яблоко или персик Ему нравилась яичница-болтунья и тосты; мог он и огурцом похрустеть, но только полив его кетчупом. Молока он, правда, совсем не пил, в рот не брал ни мяса, ни рыбы, ни сыра, но порой соглашался отведать йогурта без ягод и фруктов.
Руди на самом деле весил для своего возраста маловато, но если бы он побольше бегал и просто чаще бывал на воздухе, а также слегка расширил свое меню, то выглядел бы ничуть не хуже других детей. Он был очень славный парнишка — не пресловутый «милый малыш», а действительно славный ребенок на редкость чистый душой и доброжелательный. Но Хилдред так его задолбала и сбила с толку, что ей почти удалось настроить его против отца. Три недели подряд она давила на хрупкую психику шестилетнего ребенка, пока доктор Заяц не обретал наконец возможность как-то противостоять ее ядовитому воздействию. Мало того, прекрасно зная, что доктор Заяц — приверженец тех видов спорта, которые требуют значительных физических усилий, Хилдред запрещала Руди после школы играть в футбол или кататься на коньках, и вместо прогулок ребенок с ее подачи «подсел» на видеофильмы.
Хилдред, все годы жизни с Заяцем умерщвлявшая свою плоть, теперь с наслаждением толстела, чтобы, как она выражалась, «стать более женственной». При одной лишь мысли о «более женственной» Хилдред у доктора ком подкатывал к горлу.
Но самой большой жестокостью с ее стороны было убеждать Руди, что отец его не любит. Она испытывала несказанное наслаждение, сообщая Заяцу, что после уик-эндов, проведенных в его доме, мальчик возвращается грустным и подавленным. Ей и в голову не приходило, что Руди мрачен оттого, что она каждый раз учиняет ему допрос с пристрастием.
«А женщина какая-нибудь там была? Ты никого не заметил?» — начинала она. (Но из представительниц женского пола в квартире отца Руди видел только Медею да самочек певчих птиц.)
Когда ребенок приходит в гости раз в три недели, так хочется порадовать его и завалить подарками. Но Хилдред внушала мальчику, что отец просто к нему подлизывается. Или же говорила: «Что это он тебе купил? Ах, роликовые коньки! Что ж, вещь полезная — видимо, он хочет, чтоб ты поскорее голову себе раскроил! И, уж конечно, он не дал тебе посмотреть ни одного фильма, так ведь? Ну, еще бы! Устал, бедняга! Целых два дня собственного сына развлекал! А по-моему, мог бы развлекать и получше! Уж как-нибудь постарался бы!»
Напротив — Заяц старался не в меру. Энергия в нем била через край, и он в первый же день обрушивал ее на мальчика.
Медея не менее бурно выражала свой восторг, встречая Руди, но он взирал на нее почти безучастно — так, во всяком случае, казалось со стороны. Мальчик, разумеется, не мог не видеть, что отец каждый раз готовится к его приходу, всячески стараясь ему угодить, развлечь его, но тем не менее держался настороженно и враждебно. Мать до того накручивала Руди, что он сам начинал выискивать поводы для обид, и не обнаруживая их, окончательно терялся.
Как это ни удивительно, прославленные спортсмены чаще всего травмировались вдали от стадионов, кортов и ледовых дворцов. Например, голкипер бостонских «Бруинз», ныне пенсионер, умудрился распороть себе связки на левой ладони, когда слишком сильно сжал рюмку и раздавил ее об обручальное кольцо. А полузащитник из команды «Нью-Ингленд Пэтриотс» перерезал себе на пальце вену и несколько нервов, пытаясь открыть устрицу швейцарским армейским ножом. Это были, конечно, ребята рисковые — из тех, кому вечно грозят травмы, — но все они были овеяны славой, и перед каждым из них доктор Заяц в свое время преклонялся. Фотографии этих крепышей, украшенные их автографами, висели у доктора в кабинете и взирали на знаменитого хирурга с выражением бесконечного превосходства.
Но и профессиональные травмы звезд чаще всего были глупой случайностью. Например, питчер «Бостон Селтикс», предпринявший отчаянную попытку в прыжке назад поймать мяч, когда время матча уже истекло, мяч этот все-таки упустил, зато собственную ладонь превратил прямо-таки в месиво, ударившись ею о бортик.
Ну и что — доктор Заяц все равно их любил. И не только спортсменов.
Например, рок-певцы были подвержены гостиничным травмам двоякого рода. К наиболее типичным случаям доктор Заяц относил, во-первых, «гнев на обслуживающий персонал», что приводило к различным ранениям, порезам, ожогам (вследствие пролитого чая или кофе), а также к непредвиденным и опасным столкновениям с бесчисленным множеством предметов; во-вторых, оскальзывание на мокром полу ванной. Надо сказать, ванная представляла опасность не только для рок-звезд, но и для звезд кино.
Звезды кино получали увечья и в ресторанах, в особенности когда покидали эти заведения. С точки зрения Заяца как специалиста по хирургии верхних конечностей, всегда лучше стукнуть по самому фотографу, чем по его фотоаппарату — хоть руки останутся целы. Да и вообще не стоит проявлять излишней враждебности к изделиям из металла, стекла, дерева, камня или пластика. Однако звезды предпочитали сражаться с неодушевленными предметами; эта пагубная привычка служила основным источником травм, с которыми приходилось иметь дело доктору Заяцу.
Вспоминая покорные лица своих прославленных пациентов, доктор все отчетливее сознавал, что их самодовольный и уверенный вид не более чем маска.
И это, по всей вероятности, крайне занимало доктора, но его коллег по клинике «Шацман, Джинджелески, Менгеринк и партнеры» занимал он сам. Они, конечно, никогда не называли доктора в лицо «звездецом» или «звездолюбцем», но прекрасно знали о его слабости и чувствовали по отношению к нему некоторое превосходство, правда, лишь в этой области. Как хирург он был недосягаем. Они это понимали и злились.
Но если сотрудники компании «Шацман, Джинджелески, Менгеринк и партнеры» не позволяли себе высказываться насчет звездолюбия доктора Заяца, то постоянно выражали озабоченность его чрезмерной худобой. По общему убеждению, брак Заяца распался из-за того, что он стал более худым, чем его жена; впрочем, никому в компании «Шацман, Джинджелески, Менгеринк и партнеры» не удалось убедить доктора Заяца есть побольше, чтобы спасти этот брак, как не удалось уговорить его хоть немного потолстеть и после развода.
Что же касается соседей доктора, то им больше всего досаждала его любовь к птицам. По причинам, абсолютно неведомым местным орнитологам, доктор был убежден, что чрезмерное количество собачьего дерьма на улицах Большого Бостона крайне неблагоприятно воздействует на местных птиц.
Коллеги доктора с наслаждением описывали друг другу (хотя лишь один из них наблюдал это воочию), как воскресным утром знаменитый хирург вышел в заснеженный двор своего дома на Браттлстрит в высоких сапогах до колен, красном купальном халате и нелепой лыжной шапочке с эмблемой «Нью-Ин-гленд Пэтриотс»; в одной руке он держал большой пакет из коричневой крафт-бумаги, в другой — детскую клюшку для лакросса, с которой он и принялся рыскать по двору в поисках собачьих какашек. У самого доктора Заяца собаки не было, зато были весьма безответственные соседи. К тому же Браттл-стрит — одно из самых популярных мест в Кембридже для прогулок с собаками.
Клюшку для лакросса Заяц купил сыну, шестилетнему мальчику отнюдь не атлетического сложения, — он приходил к отцу по выходным раз в три недели. Замкнутый тревожный ребенок стал еще тревожнее после развода родителей и упрямо отказывался от еды. Вполне возможно, тут не обошлось без наущений его матери, которая задалась нехитрой целью довести чудаковатого доктора до полной потери рассудка.
Мать мальчика, которую звали Хилдред, желая прервать неприятный разговор на тему патологической худобы сына, неизменно восклицала: «А с какой стати ребенок будет есть? Отец-то, можно сказать, голодом себя морит, вот мальчик и следует его примеру!» Именно поэтому при разводе Хилдред поставила условие, доктор сможет встречаться с сыном раз в три недели и оставлять его у себя только на уик-энд. Ее требование было признано законным. И подобный развод власти штата Массачусетс еще смеют называть «разводом по согласию сторон», так сказать, полюбовным! («Полюбовный развод» — Уоллингфорд не переставал восхищаться этим оксимороном.)
На самом же деле доктор Заяц мучительно пытался понять, почему сынишка так плохо ест, и постоянно искал способы решения этой проблемы — как медицинские, так и психологические. (Хилдред вряд ли даже себе самой призналась бы, что у ребенка какие-то нелады со здоровьем.) По выходным, когда мальчик — его звали Руди — навещал доктора, Заяц устраивал настоящий спектакль: поглощал на его глазах немыслимое количество пищи (которую потом, вызвав у себя рвоту, исторгал в унитаз). Однако Руди был зрителем неблагодарным: он либо вообще не смотрел на отца во время этих показательных выступлений, либо смотрел, но сам, так или иначе, к еде не притрагивался.
Дошло до того, что один педиатр-гастроэнтеролог весьма настоятельно посоветовал Заяцу прооперировать сына и выяснить, нет ли у мальчика каких-либо повреждений пищеварительного тракта. Другой врач прописал Руди сироп — особый сахар, не усваиваемый организмом и действующий как слабительное. Третий предположил, что с возрастом все пройдет само собой; и это был единственный совет, который и доктор Заяц, и его бывшая жена оказались способны принять.
Между тем от Заяца ушла экономка, проживавшая у него в доме, — ей невмоготу было видеть, сколько первосортной еды выбрасывается на помойку каждый третий понедельник месяца. Поскольку Ирма, новая помощница доктора, обижалась, когда ее называли «экономкой», Заяц стал величать ее своей «ассистенткой», хотя в основном она занималась уборкой и стиркой. Доктор также вменил ей в обязанность ежедневно убирать со двора собачьи какашки, что, возможно, и довело ее до нервного срыва: ей осточертел позорный пакет из крафт-бумаги, она плохо умела обращаться с детской клюшкой для лакросса, да и само поручение казалось ей унизительным.
Ирма была домовитой, крепко сбитой девицей лет под тридцать, и ей даже в голову не могло прийти, что служба у «медицинского доктора» включает в себя такую черную работу, как борьба с привычкой окрестных собак гадить где попало.
Кроме того, доктор, сам того не подозревая, сильно оскорбил ее, почему-то решив, что она лишь недавно приехала в страну и английский язык для нее неродной. Кстати сказать, других языков она просто не знала. А вся эта путаница возникла из-за телефонного разговора, случайно подслушанного костлявым доктором.
В ее комнатке рядом с кухней был отдельный аппарат, и вечерами Ирма довольно часто болтала с матерью или с одной из сестер. А в тот вечер доктор Заяц как раз решил наведаться к холодильнику и немного перекусить. (Худой, как скальпель, хирург довольствовался сырой морковкой, которую хранил в миске с подтаявшим льдом.)
Доктору показалось, что экономка говорит на каком-то иностранном языке. Правда, слышно было плоховато — во-первых, он с аппетитом хрумкал морковкой, а во-вторых, вокруг гомонили певчие птицы, клетки с которыми были расставлены и развешаны по всему дому. Но главная причина заключалась в том, что при всяком разговоре с матерью или сестрами Ирма истерически рыдала, рассказывая, как доктор ее недооценивает и даже унижает.
Ирма неплохо готовила, но доктор почти никогда не обедал и не ужинал. Она хорошо умела шить и штопать, но доктор свел уход за своей одеждой (включая медицинские халаты) к минимуму, он просто сдавал все в химчистку, так что стирать приходилось только насквозь пропотевший спортивный костюм, в котором он бегал по утрам — до завтрака, порой еще затемно, и по вечерам — тоже чаще всего в темноте.
Доктор Заяц принадлежал к числу тех сорокалетних поджарых мужчин, которые бегают по набережной реки Чарльз с неимоверным упорством — словно соревнуются со студентами, облюбовавшими окрестности Мемориал-драйв для занятий бегом и спортивной ходьбой. В снег, в дождь, в слякоть, в летний зной и даже в грозу легконогий хирург упорно продолжал бегать. При росте пять футов одиннадцать дюймов доктор Заяц весил всего сто тридцать пять фунтов.
Ирма же, при росте пять футов шесть дюймов весившая около ста пятидесяти фунтов, не сомневалась в том, что доктора она ненавидит. И в тот самый вечер, когда она завела волынку, перечисляя свои обиды и обливая слезами телефонную трубку, знаменитый хирург случайно ее услышал и задался вопросом, кто же она такая: чешка? полячка? литовка?
Когда же доктор Заяц прямо спросил Ирму, откуда она родом, «ассистентка» раздраженно буркнула:
— Из Бостона, откуда же еще!
Ну что ж, решил доктор, такие чувства делают ей честь. Какой патриотизм сравнится с любовью иммигрантов-европейцев к стране, давшей им приют? С тех пор Заяц постоянно поздравлял Ирму с «успехами в английском», а Ирма еще горше плакалась по вечерам в телефонную трубку.
Смущало ее и то невероятное количество съестного, которое доктор закупал каждую третью пятницу, и каждый третий понедельник без каких бы то ни было объяснений требовал выбросить на помойку. Утром в понедельник он просто выставлял еду на кухонный стол — нетронутого цыпленка, целый кусок ветчины, кучу фруктов и овощей, подтаявшее мороженое — и прилагал напечатанную на принтере записку: «Прошу выбросить».
«А что, если эти поступки как-то связаны с его отвращением к собачьему дерьму? — говорила себе простодушная Ирма. — Что, если удоктора нечто вроде фобии ко всем отбросам вообще?» Откуда ей было знать, в чем там дело. Ведь доктор даже на утреннюю или вечернюю пробежку выходил с клюшкой для лакросса — причем «взрослой» клюшкой, держа ее перед собой так, словно ловил мяч.
Вообще в доме доктора имелось великое множество клюшек для лакросса. Помимо детской клюшки Руди, больше похожей на игрушечную, там можно было найти десятки разнообразных клюшек — от старых и сломанных до почти новых Была там даже видавшая виды деревянная клюшка времен учебы доктора в Дирфилде. Эту клюшку-пращу, покрытую коркой застарелой грязи, с узлами оборванных и связанных вручную сыромятных ремешков, доктор неоднократно обматывал клейкой лентой, и теперь она выглядела сущим инвалидом. Но в умелых руках Заяца старая клюшка точно оживала, наливалась силой и вспоминала бурную молодость, когда ее хозяин, неврастеничный и худосочный хирург, славился как отличный центровой.
Доктор бежал вдоль реки с клюшкой на изготовку, и немало кембриджских гребцов пострадало от собачьих какашек, со свистом перелетавших через корму. А бывший ученик доктора Заяца, рулевой гарвардской гоночной восьмерки, уверял, что не успей он вовремя пригнуться, снаряд угодил бы ему прямо в голову.
Доктор Заяц, впрочем, отрицал, что целился в рулевого. Он был одержим одним желанием: как можно лучше очистить Мемориал-драйв от бесчисленных собачьих «кучек». Экскременты он ловко подхватывал на бегу своей клюшкой и отправлял в реку. Но его бывший студент — который по-прежнему занимался греблей — с тех пор весьма внимательно следил за «тощим придурком, свихнувшимся на собачьем дерьме»; да и многие другие гребцы готовы были поклясться, что Заяц открывает прицельный огонь.
Достоверно известно, что Заяц, играя за команду Дирфилда, однажды забил два решающих гола непобедимой до той поры команде Андовера и дважды умудрился забить по три гола подряд знаменитой команде Эксетера. (Если товарищи по команде не могли вспомнить доктора, то противники не могли забыть. Вратарь «Эксетера» отозвался о нем лаконически: «Черта с два угадаешь, куда эта сволочь пробьет».)
По свидетельству сотрудников клиники «Шацман, Джинджелески, Менгеринк и партнеры», доктор не раз говорил: «Какая глупость, двигаясь вперед, смотреть назад», ясно выражая свое презрение к гребцам. Ну, так что ж? Все великие люди были не без странностей.
Дом на Браттл-стрит полнился птичьими трелями, точно лесистая долина. Эркерные окна столовой доктор крест-накрест перечеркнул черной краской, чтобы птицы не разбились о стекло. Эти черные кресты на окнах придавали жилищу Заяца довольно унылый вид: казалось, дом постоянно громят. Даже на кухне стояла птичья клетка; в ней жил крошечный крапивник со сломанным крылом, а до него — свиристель, сломавшая шейку. Все эти бесчисленные клетки и умершие птички лишь умножали печали бедной Ирмы.
Ей приходилось без конца подметать птичий корм, рассыпанный перед клетками и хрустевший под ногами. Вздумай грабители проникнуть в дом доктора Заяца, их услышали бы на первом шагу. А вот Руди птичек любил, и если мать маленького «недокормыша» упорно отказывалась купить ему какую-нибудь зверюшку или птичку, то доктор Заяц готов был и сам поселиться в птичьей клетке, если б знал, что это порадует малыша или сможет возбудить у него хоть малейший аппетит.
Коварная Хилдред, упорно стремившаяся насолить бывшему мужу, не ограничилась тем, что свела его общение с сыном до одного раза в месяц. Надеясь отравить то недолгое время — два дня и три ночи, что они проводили вместе, Хилдред раздобыла Руди собаку.
— Будешь держать ее у отца! — заявила она шестилетнему сыну. — У нас она оставаться не может.
Собаку, явно взятую из приюта, почему-то называли «помесью Лабрадора». «Может быть, из-за черного окраса?» — недоумевал Заяц. Это была стерилизованная сука примерно двух лет с нервно-трусливым взглядом; ее приземистое и довольно мощное тело оказалось куда более неуклюжим, чем у настоящих лабрадоров; отвисшей верхней губой она больше напоминала гончую. Ее лоб, скорее коричневый, чем черный, был весь испещрен морщинами, словно она постоянно хмурилась. Собака ходила, вечно уткнувшись носом в землю и частенько наступая на собственные, весьма длинные уши; при этом ее крепкий длинный хвост подергивался, как у пойнтера. (Хилдред, собственно, и взяла ее в тайной надежде, что в этой дворняге проснутся охотничьи инстинкты и она станет охотиться на докторовых птиц.)
— Медею убьют, если мы не возьмем ее, папа, — торжественно объявил Руди.
— Ах, так она еще и Медея! — невпопад откликнулся Заяц.
Говоря языком ветеринаров, Медея страдала «пищевой неразборчивостью»: грызла палки и башмаки, жевала бумагу, глотала металлические и пластмассовые предметы, не брезгуя также теннисными мячами, детскими игрушками и собственными фекалиями. (Между прочим, лабрадоры и впрямь едят что попало.) Видимо, чрезмерное пристрастие к собачьему дерьму, причем не только своему собственному, и вынудило бывших хозяев Медеи отдать ее в приют.
Хилдред превзошла самое себя, отыскав среди приютских собак эту обреченную псину; от повадок Медеи, полагала она, ее бывший муж окончательно спятит. Имя знаменитой колдуньи, убившей своих детей, подходило прожорливой дворняге как нельзя лучше: будь у нее щенки, она бы их тоже сожрала!
К величайшему ужасу Хилдред, доктор Заяц собаку полюбил\ Медея выискивала собачье дерьмо с тем же усердием, что и сам Заяц, — поистине родственные души! А у Руди наконец появился друг, теперь ему было с кем поиграть и он куда охотнее отправлялся на побывку к отцу.
Возможно, доктор Никлас М.3аяц и был крупнейшим специалистом по хирургии верхних конечностей, но прежде всего он был разведенным отцом. Ирма не могла не видеть, как он тоскует по сыну, и для нее все началось именно с жалости — ее терзания и ее победа. Она и сама выросла без отца: он ушел из семьи еще до ее рождения и ни разу не выразил желания видеть ни одну из своих дочерей.
Как-то утром в понедельник, когда Руди уже отвезли к матери, Ирма, как всегда, начала уборку с комнаты мальчика. В течение тех трех недель, что отделяли одно свидание отца с сыном от другого, в комнате Руди царили чистота и порядок, как в храме, впрочем, для доктора Заяца это и был храм, и он частенько забредал туда и сидел, молитвенно сложив руки. Угрюмую собаку, впрочем, тоже тянуло в комнату Руди. Она, похоже, скучала по мальчику не меньше, чем его отец.
Тем утром, однако, Ирма немало удивилась, обнаружив доктора Заяца спящим в кроватке Руди. Доктор спал нагим, длинные ноги его свисали с кровати, а простыню и одеяло он с себя скинул; для тепла ему, видимо, было вполне достаточно горячего тела шестидесятифунтовой собаки, сопевшей у него под боком. Медея тесно прижалась к груди знаменитого хирурга, уткнувшись мордой ему в шею, а лапой обнимая его голое плечо.
Ирма так и застыла, уставившись на них Никогда прежде у нее не было возможности без помех рассмотреть абсолютно голого мужчину. Бывшего центрового скорее озадачивало, чем оскорбляло невнимание женщин к его изумительному телосложению настоящего атлета; внешне он был вполне привлекателен, хотя изрядная сдвинутость так же бросалась в глаза, как и чрезмерная худоба. (И то и другое было не так заметно, когда доктор Заяц спал.)
Одержимый идеями трансплантации, этот прекрасный хирург служил для своих коллег постоянным предметом как зависти, так и насмешек. Говорили, что каждый день и в любую погоду он бегает как заведенный; что он практически ничего не ест, что у него полон дом птиц; что в последнее время его интересует только проблема «диетической неразборчивости» у собак, ибо этим страдает его невротичная сука Медея. А теперь еще помешался на своем сыне, которого практически не видит. Но Ирма разом отринула это. Перед ней был пример всепоглощающей беззаветной любви, исполненной самоотречения и героизма, и эту любовь разделяла с доктором его собака. (Чувствуя, как смягчается ее душа, Ирма прониклась симпатией и к Медее.)
Ирма до сих пор никогда не встречалась с Руди, по выходным она не работала. Она представляла себе мальчика только по фотографиям, которых в доме после каждого посещения Руди становилось все больше. Она, правда, и раньше замечала, что доктор входит в комнату сына как в святилище, но все же к столь трогательному проявлению отцовских чувств готова не была. Ее до глубины души потрясло это зрелище — доктор и собака, спящие в детской кроватке, тесно прижавшись друг к другу. Ах, подумала Ирма, вот это любовь!
И тут же влюбилась сама! Влюбилась в тоску, в способность любить, пусть не ее, а кого-то другого. С этой минуты она превратилась в послушную рабыню Заяца — хотя сам доктор заметил это очень не скоро.
И вот в этот судьбоносный момент Медея вдруг приоткрыла слезящиеся глаза, подняла тяжелую голову, зевнула, и нитка слюны повисла на нижней губе. А Ирме, которая видела тайный смысл в любой случайности, эта нитка собачьей слюны показалась жемчужным ожерельем.
Она почувствовала, что доктор Заяц вот-вот проснется, отметив с удивлением, что «шланг» у тощего доктора здоровенный, по крайней мере, толщиной с его руку! Ирма мгновенно приняла решение — она будет худеть.
Это решение было столь же внезапным, как и нахлынувшая страсть. Толстая, неуклюжая, почти на двадцать лет моложе разведенного доктора, Ирма с трудом заставила себя оторвать от него взгляд и отступила в прихожую, заметив, что он просыпается. Но все же дала ему понять, что находится неподалеку: негромко окликнула собаку. Медея уныло побрела к ней и была буквально ошарашена, — она даже принялась вилять хвостом! — такой водопад любви обрушила на нее Ирма.
Все на свете имеет свое предназначение, думала простодушная экономка, вспоминая свои прежние обиды и понимая, что именно Медея и проложит ей путь к сердцу доктора. И действительно, доктор был просто потрясен, услыхав, как Ирма воркует:
— Иди сюда, моя сладкая! Иди к маме! Сегодня мы с тобой будем кушать только самое-самое вкусненькое, самое полезное!
Как уже говорилось, коллегам доктора Заяца в профессиональном отношении было до него ох как далеко, и если бы они не чувствовали своих преимуществ в иных областях жизни, то наверняка стали бы завидовать ему еще отчаяннее и поносили бы его еще более злобно. Приободрялись они лишь при мысли о том, что неустрашимый лидер бостонской команды сохнет от любви к своему несчастному сыну-доходяге и, стремясь добиться ответной любви Руди, готов держать у себя в доме собаку, пожирающую собственные экскременты. Смешно, не правда ли?
Поистине немилосердно и даже жестоко было радоваться тем бедам, что обрушились на шестилетнего мальчика и его отца. Да и недостойно врачей называть маленького Руди «доходягой». Мальчика постоянно пичкали витаминами, поили апельсиновым соком и фруктовыми коктейлями (больше всего он любил коктейль из замороженной клубники и бананов); каждый день он съедал яблоко или персик Ему нравилась яичница-болтунья и тосты; мог он и огурцом похрустеть, но только полив его кетчупом. Молока он, правда, совсем не пил, в рот не брал ни мяса, ни рыбы, ни сыра, но порой соглашался отведать йогурта без ягод и фруктов.
Руди на самом деле весил для своего возраста маловато, но если бы он побольше бегал и просто чаще бывал на воздухе, а также слегка расширил свое меню, то выглядел бы ничуть не хуже других детей. Он был очень славный парнишка — не пресловутый «милый малыш», а действительно славный ребенок на редкость чистый душой и доброжелательный. Но Хилдред так его задолбала и сбила с толку, что ей почти удалось настроить его против отца. Три недели подряд она давила на хрупкую психику шестилетнего ребенка, пока доктор Заяц не обретал наконец возможность как-то противостоять ее ядовитому воздействию. Мало того, прекрасно зная, что доктор Заяц — приверженец тех видов спорта, которые требуют значительных физических усилий, Хилдред запрещала Руди после школы играть в футбол или кататься на коньках, и вместо прогулок ребенок с ее подачи «подсел» на видеофильмы.
Хилдред, все годы жизни с Заяцем умерщвлявшая свою плоть, теперь с наслаждением толстела, чтобы, как она выражалась, «стать более женственной». При одной лишь мысли о «более женственной» Хилдред у доктора ком подкатывал к горлу.
Но самой большой жестокостью с ее стороны было убеждать Руди, что отец его не любит. Она испытывала несказанное наслаждение, сообщая Заяцу, что после уик-эндов, проведенных в его доме, мальчик возвращается грустным и подавленным. Ей и в голову не приходило, что Руди мрачен оттого, что она каждый раз учиняет ему допрос с пристрастием.
«А женщина какая-нибудь там была? Ты никого не заметил?» — начинала она. (Но из представительниц женского пола в квартире отца Руди видел только Медею да самочек певчих птиц.)
Когда ребенок приходит в гости раз в три недели, так хочется порадовать его и завалить подарками. Но Хилдред внушала мальчику, что отец просто к нему подлизывается. Или же говорила: «Что это он тебе купил? Ах, роликовые коньки! Что ж, вещь полезная — видимо, он хочет, чтоб ты поскорее голову себе раскроил! И, уж конечно, он не дал тебе посмотреть ни одного фильма, так ведь? Ну, еще бы! Устал, бедняга! Целых два дня собственного сына развлекал! А по-моему, мог бы развлекать и получше! Уж как-нибудь постарался бы!»
Напротив — Заяц старался не в меру. Энергия в нем била через край, и он в первый же день обрушивал ее на мальчика.
Медея не менее бурно выражала свой восторг, встречая Руди, но он взирал на нее почти безучастно — так, во всяком случае, казалось со стороны. Мальчик, разумеется, не мог не видеть, что отец каждый раз готовится к его приходу, всячески стараясь ему угодить, развлечь его, но тем не менее держался настороженно и враждебно. Мать до того накручивала Руди, что он сам начинал выискивать поводы для обид, и не обнаруживая их, окончательно терялся.