Ирвинг Джон. Четвертая рука

   Они ни разу не посмотрели друг на друга, упорно глядя на спящего ребенка. Приоткрытый ротик Отго-младшего словно подсказывал Уоллингфорду, что ему надо бы и еще кое-что о себе рассказать, и он начал свою историю. Вряд ли стоило выбирать подобный сюжет в тот вечер, когда просишь любимую женщину выйти за тебя замуж. Но Уоллингфорд был журналистом и привык работать с голыми фактами, а не рассказывать сказки женщинам и детям.
   И при этом он упустил из виду самое важное в журналистской работе: контекст. Ему следовало начать хотя бы с поездки в Бостон к доктору Заяцу по поводу своих загадочных болей в ампутированной руке. Ему следовало затем рассказать миссис Клаузен о встрече с той женщиной в гостинице «Чарльз», и о том, как они читали друг другу Э.-Б.Уайта, лежа голыми в постели, но отнюдь не занимаясь сексом. И о том, что все это время он думал только о миссис Клаузен. Ведь он действительно думал только о ней!
   Все это было частью контекста, который позволил бы Дорис понять, почему он уступил желанию Мэри Шаннахан иметь от него ребенка. Но ему самому стало бы значительно легче, начни он свой рассказ даже не с поездки в Бостон, а с командировки в Японию — с того, как он предложил Мэри, молодой замужней женщине, которая ждала ребенка, лететь вместе с ним в Токио; как он чувствовал себя виноватым перед ней, как долго не поддавался на ее просьбы, как пытался быть ей «просто другом»…
   И разве не было частью контекста, что в конце концов переспал с Мэри без каких-либо дополнительных условий; по-дружески дав ей то, чего она так хотела? Просто ребенка, ничего более. Потом Мэри захотела заполучить заодно и его квартиру или, может быть, даже съехаться с ним, а также вознамерилась занять его должность, зная, что вот-вот станет его начальницей… Вот это, черт побери, действительно стало для него настоящим сюрпризом! Но как он мог такое предвидеть?
   Несомненно, если одна женщина способна понять другую женщину, желающую забеременеть от Патрика Уоллингфорда, то почему бы и Дорис не отнестись кжеланию Мэри с сочувствием? Сам он очень на это надеялся. Увы! Да и какое сочувствие она могла проявить, если Патрик так бездарно все это на нее вывалил?
   Он заговорил — как в воду прыгнул, и повел свой рассказ с той безыскусностью, что граничит с неловкостью и даже грубостью. Начал он с доверительного признания:
   — Не думаю, что эта история свидетельствует о моей неспособности к постоянству, но меня все же несколько беспокоит…
   Ей-богу, не самый лучший способ делать предложение! Неудивительно, что Дорис высвободила руку, резко повернулась и во все глаза уставилась на него. Уоллингфорд почувствовал, что дело плохо, и говорил, не поднимая глаз и стараясь смотреть только на спящего ребенка, словно невинность маленького Отто могла уберечь миссис Клаузен от всего, что она не в силах была ни принять, ни изменить.
   Миссис Клаузен явно пребывала в смятении. Она даже ни разу не взглянула на сына, зато просто глаз не могла оторвать от красивого профиля Уоллингфорда, который продолжал неуклюже докладывать ей подробности своего постыдного поведения. Он нервничал, сбивался и с ужасом чувствовал, что производит на Дорис совсем не то впечатление, какое рассчитывал.
   И о чем он только думал? В какое жуткое положение он их всех поставит, если Мэри Шаннахан окажется беременной его ребенком?
   Решив ничего не скрывать, он поднял полотенце и показал миссис Клаузен синяк на голени — результат столкновения со стеклянным кофейным столиком в квартире у Мэри. Затем он продемонстрировал Дорис ожог, полученный в душе у Мэри, ну, а царапины на спине она уже и сама заметила. Как и след укуса на плече.
   — Ох, это уже не Мэри! — вырвалось у Патрика.
   Лучше бы он этого не говорил!
   — С кем же ты еще встречался? — спросила Дорис Все шло совсем не так, как он надеялся. Однако история с Энжи ничего не меняла, да и говорить об этом было значительно проще.
   — А еще я провел ночь со своей гримершей, — признался Уоллингфорд. — Всего одну ночь. Я просто очень завелся.
   Какой замечательный подбор слов! (Вот и говори после такого о пренебрежении к контексту!)
   Патрик рассказал Дорис о многочисленных телефонных звонках родственников Энжи, страшно расстроенных ее поведением, и миссис Клаузен не совсем правильно его поняла, решив, что Энжи несовершеннолетняя. (Возможно, из-за того, что девчонка, по словам Патрика, все время жевала жвачку.)
   — Энжи — очень добрая девушка, — пытался втолковать ей Патрик, и она, разумеется, предположила, что Энжи умственно отсталая.
   — Да нет же! — запротестовал Уоллингфорд. — Энжи вполне совершеннолетняя и совсем не глупая и не отсталая! Просто она… ну…
   — Слаба на передок? — предположила миссис Клаузен.
   — Нет… не совсем…— смутился Патрик, стараясь сохранить лояльность к бедняжке Энжи.
   — А может, ты просто решил, что эта девочка будет последней, с кем ты переспишь, если я приму твое предложение? — Дорис как будто размышляла вслух. — А поскольку ты не знал, приму я его или нет, у тебя не было причин не переспать с нею…
   — Может быть, — пробормотал Патрик.
   — Ну что ж, все не так плохо, — подытожила миссис Клаузен. — Все это я, в общем, могу понять. Могу понять и эту Энжи. — После этих слов Патрик впервые осмелился поднять на нее глаза, но она тут же отвернулась и стала смотреть на Отго-младшего, который по-прежнему спал сладким сном. — А вот твою Мэри я до конца понять не в силах, — сказала она. — Не понимаю, как ты мог мечтать о совместной жизни со мной и маленьким Отто, если решился сделать этой женщине ребенка? Если она беременна и это действительно твой ребенок, ситуация существенно осложняется, не правда ли? Причем для всех нас — для тебя, для меня и для Отто.
   — Ты права, — согласился Патрик. И о чем он только думал? — теперь эта мысль не давала ему покоя. Это был тот самый контекст, который он совершенно упустил из виду.
   — Я могу понять, чего добивалась эта Мэри, — продолжала миссис Клаузен, неожиданно вцепившись обеими руками в его здоровую руку и глядя на него так пристально, что он не мог отвести глаз. — Кому из женщин не захотелось бы родить от тебя ребенка? — Она прикусила нижнюю губу и покачала головой, явно сдерживаясь, чтобы не накричать на него при малыше. — Ты у нас прямо красна девица, которая еще не успела понять, как она хороша! Ты что, не понимаешь, какое впечатление способен произвести на женщину? И дело даже не в том, что ты опасен, потому что красив; ты опасен как раз потому, что не представляешь, насколько ты красив! Да ты ведь не думаешь ни о ком! — Ее слова прозвучали как пощечина. — Как ты мог думать обо мне и в то же время делать ребенка другой? Ты обо мне вовсе не думал! Во всяком случае, в тот момент!
   — Но ты всегда представлялась мне такой далекой… недоступной… — Больше Уоллингфорд ничего не смог из себя выдавить. Уж он-то понимал, что она сказала истинную правду.
   Нет, ну каким же все-таки он оказался идиотом! С чего он взял, что запросто может рассказывать ей о своих эскападах и надеяться, что она полностью поймет его и посочувствует ему? Только потому, что сам он самым искренним образом посочувствовал ей в ее невинном заблуждении? Господи, да ведь она всего лишь согласилась встретиться со старым приятелем, столь же свободным, как и она сама, и ничего из этой встречи не вышло — было бы в чем каяться!
   По сравнению с той единственной ошибкой, которую, по мнению миссис Клаузен, она допустила, собственное поведение представлялось Уоллингфор-ду совершеннейшим беспределом. Краска бросилась ему в лицо.
   Миссис Клаузен, несомненно, была разочарована, он видел ее огорчение так же ясно, как видел саму Дорис: влажные спутавшиеся волосы, темные круги под глазами, тело, обтянутое старым купальником… А ведь Патрик еще не забыл, как она выглядела без купальника, в лунном свете на берегу и потом, в озере… (Она стала, пожалуй, чуточку полнее, а может, еще не успела сбросить тот вес, который набрала во время беременности.)
   Уоллингфорд только сейчас понял, что именно любит в ней больше всего, даже больше ее искренности и открытости, непритворности ее желаний и чувств. Все, что она говорила и делала, было серьезно и осмысленно. И насколько одна женщина может отличаться от другой, настолько она не походила на Мэри Шаннахан. Прямая и практичная, Дорис доверяла людям, и ей самой можно было доверять. И уж если она уделяла кому-то внимание, то от всей души.
   В мире Патрика Уоллингфорда царила полная свобода нравов. А Дорис Клаузен в своем мире никогда не допустила бы подобной распущенности. И к его предложению она отнеслась очень серьезно; она просто не могла отнестись к нему иначе. По всей видимости, ее согласие не было таким уж невозможным. Просто он, дурак, сам все испортил!
   Она отсела от него подальше — перебралась на другую постель и сложила руки на коленях. Ни на него, ни на маленького Отго она больше не смотрела; в ее взгляде, устремленном куда-то вдаль, отражалась бесконечная усталость, часто настигавшая ее в эти предутренние часы.
   — Мне бы надо немного поспать, — тихо сказала Дорис.
   Патрику показалось, что ее усталые глаза смотрят сквозь стену — на темный прямоугольник в соседней комнате рядом с дверью, где раньше что-то висело, то ли зеркало, то ли картина.
   — Там что-то раньше висело на стене… в другой комнате, — сказал Патрик, пытаясь ее разговорить. — Что это было?
   — Просто реклама пива, — ответила миссис Кляузен.
   — А-а-а… — вырвалось у Патрика, словно ему дали под дых. Ну, конечно же! Конечно, это была реклама пива, и ей просто надоело на нее любоваться.
   Патрик протянул к ней здоровую руку, но даже колен ее не коснулся, а лишь легонько провел пальцами по ее животу.
   — У тебя тут раньше была какая-то металлическая штучка, вроде украшения, — попробовал он сменить тему. — Я, правда, только один раз ее видел. — Он не стал уточнять, что это было в кабинете доктора Заяца, когда она так решительно его оседлала. Дорис Клаузен была явно не из тех, кто украшает себя пирсингом, да еще на пупке.
   Она взяла его руку и положила ее к себе на колени. Но это отнюдь не было жестом одобрения или поощрения; просто она не хотела, чтобы он касался ее живота.
   — Вроде как талисман или амулет, — пояснила она, и в этом «вроде как», Уоллингфорд почувствовал годы разочарований. — Отто купил его в салоне, где всякие татуировки делают. Мы тогда уже все на свете испробовали, чтобы ребенка зачать. И я эту штуку носила, надеясь забеременеть. Да только и амулет не помог. Может, правда, он при тебе сработал, да только вряд ли: тебе, по-моему, никакой амулет не нужен.
   — Значит, ты его больше не носишь?
   —Так ведь я больше и забеременеть не стремлюсь.
   — Да, да. — Патрика даже подташнивало от горькой уверенности, что он потерял ее навсегда.
   — Мне бы надо немного поспать, — тихо повторила она.
   — Я хотел почитать тебе одну книжку, — сказал он, — но это можно сделать и в другой раз.
   — А какую?
   — Ну, вообще-то я хотел почитать ее маленькому Отто, когда он немножко подрастет. А тебе — потому что потом собирался читать ему… — Уоллингфорд умолк. Он чувствовал себя полным идиотом. Вне контекста это имело не больше смысла, чем все остальное, что он сегодня наговорил.
   — Так что за книжка-то? — опять спросила она.
   — «Стюарт Литтл», — ответил он, жалея, что вообще привез эту книжку с собой.
   — А-а, детская. Про мышонка, да? — Он стыдливо кивнул. — У него еще была такая особенная машинка, он повсюду на ней ездил и птичку искал. Как «На дороге» ^[12], только про мышонка, правда?
   Уоллингфорду так не казалось, но он кивнул. Он слегка удивился тому, что миссис Клаузен читала роман «На дороге» или по крайней мере слышала о нем.
   — Мне надо все-таки хоть немного поспать, — сказала Дорис. — А если не засну, так лучше свою книжку почитаю, я ее с собой захватила.
   Патрик с трудом удержался от того, чтобы еще что-нибудь не ляпнуть. Столь многое казалось ему потерянным, и чувствовать это было тем больнее, что только теперь ему открылось: он мог ее не потерять.
   Что ж по крайней мере у него хватило ума не рассказывать ей, как они читали «Стюарта Литтла» и «Паутину Шарлотты» вслух (и голыми) с Сарой Уильямс или как там ее зовут. Вне соответствующего контекста — да, пожалуй, и в любом контексте — подобная история могла лишь подчеркнуть странность поведения Уоллингфорда и его полную распущенность. Момент, когда он мог бы рассказать Дорис об этом, не роняя себя в ее глазах, был безнадежно упущен.
   А сейчас Патрик просто буксовал на месте и всячески тянул резину, потому что не хотел потерять ее, не хотел отпустить ее от себя. И оба они это понимали.
   — А какую книгу ты с собой привезла? — спросил он.
   Миссис Клаузен воспользовалась этим, чтобы наконец встать с кровати; она подошла к раскрытой дорожной сумке, в которой уместились все ее пожитки — точно такой же матерчатой сумке, как и другие, немного поменьше, с детскими вещами. Свою сумку она не распаковала (наверное, у нее просто не хватило времени).
   Книгу она обнаружила под стопкой белья и молча протянула ее Патрику. Казалось, она слишком устала, чтобы хоть что-то сказать. Это был «Английский пациент», роман Майкла Ондатже. Уоллингфорд роман не читал, но видел фильм.
   — Это был последний фильм, который мы смотрели вместе с Отто перед тем, как он погиб, — сказала миссис Клаузен. — Нам обоим понравилось. А я так даже решила и книгу прочесть. Но все откладывала: не хотелось вспоминать, как мы в последний раз ходили с Отто в кино.
   Патрик смотрел на обложку книги. Господи, она читает серьезные книги! Для взрослых! А он-то хотел почитать ей вслух «Стюарта Литтла»! Интересно, в чем еще он ее недооценивал, кретин?
   Ну да, она продает билеты на матчи «Грин-Бей Пэкерз», но это вовсе не говорит о том, что она не читает хороших книг, хотя (к стыду своему) Патрик именно так и подумал.
   Он вспомнил, что и ему очень понравился этот фильм. А его бывшая жена считала, что фильм даже лучше, чем сам роман. Впрочем, его сомнения в справедливости суждений Мэрилин (почти по любому вопросу) еще более укрепились, когда он услыхал, как она высказывается об этой книге в точности теми же словами, которые — Уоллингфорд хорошо это помнил — были напечатаны в одной из рецензий. Говоря об «Английском пациенте», Мэрилин заметила, что фильм лучше романа, поскольку роман «слишком хорошо написан». Такое может сказать разве что критик — и Мэрилин.
   — Я эту книгу не читал, — честно признался он миссис Клаузен, и она снова спрятала ее в сумку.
   — Хорошая книга, — проговорила она. — Я очень медленно ее читаю, потому что она мне очень нравится. И, по-моему, она лучше, чем фильм, хотя фильм я стараюсь вообще не вспоминать. (Это, разумеется, означало, что она помнит каждую сцену и вряд ли когда-нибудь забудет.)
   Ну что тут еще можно было сказать? Уоллингфорду надо было в туалет. К счастью, он удержался и хотя бы об этом не стал сообщать миссис Клаузен. Он и так уже сегодня наговорил слишком много. Дорис посветила фонариком в коридор, чтобы ему не пришлось пробираться к себе в комнату ощупью.
   Он слишком устал, чтобы возиться с газовой лампой. Вытащил из комода фонарик и спустился вниз по крутой лестнице. Луна уже зашла; стало гораздо темнее. Наверно, вскоре начнет светать Патрик помочился, спрятавшись за деревом, хотя вряд ли его могли увидеть. Зато москиты мгновенно его обнаружили. И он поспешил в дом, освещая себе путь фонариком.
   В комнате миссис Клаузен и маленького Отто было уже темно. Патрик прошел мимо их открытой двери и вспомнил, как миссис Клаузен говорила, что никогда не оставляет на ночь горящую лампу, хотя такие лампы, работающие на пропане, относительно безопасны. Но огонь есть огонь, и горящая лампа ее тревожила, не давая спокойно уснуть.
   Свою дверь Уоллингфорд тоже оставил открытой. Он хотел услышать, когда Отто-младший проснется. И, может быть, посидеть с малышом, чтобы Дорис поспала еще. Интересно, трудно ли это — развлекать ребенка? Труднее, чем телезрителей? Больше ему на сей счет никаких мыслей в голову не пришло.
   Он наконец снял с себя полотенце. Надел трусы-боксеры и забрался в постель, но, прежде чем выключить фонарик, постарался запомнить, куда его положил, чтобы сразу найти в темноте. (Он положил фонарик на пол, с той стороны, где раньше спала Дорис.) Теперь, когда луна уже зашла, вокруг царил совершенный мрак, точно такой же, как в его отношениях с миссис Клаузен.
   Патрик забыл задернуть занавески, хотя Дорис и предупреждала, что солнце встает прямо напротив его окна. И через какое-то время, когда он еще спал, странным образом почувствовал сквозь сон, что небо начинает светлеть. Уже начинали каркать вороны — даже во сне он гораздо больше реагировал на ворон, чем на гагар. И, не открывая глаз, чувствовал все разгоравшийся свет зари.
   Окончательно его разбудил плач маленького Отто. Некоторое время он лежал, слушая, как Дорис нежно успокаивает малыша. Мальчик быстро перестал плакать, хотя немного все-таки поднывал, пока мать его переодевала. По тону Дорис и по тем звукам, которые издавал маленький Отто, Уоллингфорд легко мог себе представить, что они там делают. Потом он услышал, как они спускаются по лестнице, миссис Клаузен продолжала говорить что-то, пока они шли к главному домику. Патрику вспомнилось, что детское питание следует разводить только водой из бутылок, которую миссис Клаузен подогревала на плите.
   Желая узнать, который час, он машинально посмотрел туда, где когда-то была его левая кисть, и только потом перевел глаза на правую руку. (Видно, ему так и не суждено было привыкнуть к тому, что часы он теперь носил на правой руке.) Когда лучи солнца, восходящего на той стороне озера, ударили в окно его спальни, Патрик обнаружил, что только начало шестого.
   В бытность свою репортером, он объехал весь мир и на себе испытал, что значит хронический недосып. Но только сейчас он начал понимать, каково Дорис, которая недосыпает уже в течение восьми месяцев. Ах, какое же это было свинство с его стороны — не давать ей спать почти до утра! Патрик вспомнил, что Дорис взяла для себя всего одну сумку, а для маленького Отто с его вещичками — по меньшей мере полдюжины. Впрочем, и так было ясно: вся ее жизнь в этом малыше.
   Наверное, он спятил, вообразив, что справится с ребенком, сможет развлечь его и дать Дорис возможность еще немного поспать! Ведь он не умеет даже кормить ребенка! Он всего один раз (вчера) видел, как Дорис меняет малышу подгузник! Да ему нельзя доверить даже ротик ребенку обтереть, если тот срыгнет! (Уоллингфорд не знал, что Отто уже не срыгивал.)
   Надо собраться с силами, пойти и утопиться в озере, думал Патрик, когда в комнату вошла миссис Клаузен с Отто-младшим на руках На малыше был только памперс. А на Дорис — огромная футболка с короткими рукавами, видимо принадлежавшая раньше Отто-старшему. Вылинявшая зеленая футболка со знакомым логотипом команды «Грин-Бей Пэкерз» доходила Дорис почти до колен.
   — Вот мы и проснулись, — приговаривала миссис Клаузен, обращаясь к маленькому Отто. — Давай-ка посмотрим, не проснулся ли наш папочка.
   Патрик подвинулся, освобождая для них место на постели. Он старался держать себя в руках (Впервые в жизни Дорис назвала его «папочкой»!)
   На рассвете под одним одеялом ему стало прохладно, но сейчас комната была залита солнцем. Миссис Клаузен вместе с малышом забрались под простыню, а Уоллингфорд спихнул одеяло сперва в изножье кровати, а потом на пол.
   — Тебе надо научиться его кормить, — сказала Дорис, передавая Патрику бутылочку с детским питанием. Отто-младшего уложили на подушку, и он своими ясными глазками внимательно следил за бутылкой в руках родителей.
   Потом Дорис усадила малыша между подушек, а Уоллингфорд с восхищением стал смотреть, как ловко его сын хватает погремушку и засовывает в рот — не бог весть какие достижения, но новоявленный папаша был просто очарован.
   — Вообще-то с ним совсем не трудно, — сказала миссис Клаузен.
   Уоллингфорд не знал, что сказать в ответ.
   — А может, ты попробуешь почитать ему эту книжку про мышонка, раз уж ты ее привез? — спросила она — Вовсе не обязательно, чтобы он так уж все понимал, главное, чтобы он слышал твой голос. Да я и сама с удовольствием послушаю.
   Патрик вылез из постели и пошел за книжкой.
   — Симпатичные штанцы, — заметила Дорис. Уоллингфорд уже приметил в книжке несколько мест, которые, как ему казалось, должны особенно понравиться миссис Клаузен. Например, о том, как неудачно закончилось первое свидание Стюарта с Харриет Эймс, потому что Стюарт был слишком расстроен поломкой каноэ и отказался пойти с нею на танцы. Увы, Харриет с ним тут же распрощалась, «оставив его наедине с разбитыми мечтами и сломанным каноэ».
   Впрочем, теперь Патрик уже не был уверен, что Дорис понравится этот отрывок. Он решил, что начнет с последней главы, которая называлась «На север», и прочитает только то место, где Стюарт ведет философскую беседу с телефонным мастером.
   Сперва они говорили о птичке, которую искал Стюарт. Телефонный мастер попросил Стюарта рассказать о ней и записал ее приметы. Пока Уоллингфорд читал, миссис Клаузен лежала на боку и смотрела на него. Отто-младший тоже смотрел. Время от времени он, правда, посматривал и на мать, но в основном очень внимательно слушал, как читает его отец. Оба его родителя были рядом, стоило только руку протянуть, и малыш не испытывал недостатка во внимании.
   Наконец Патрик дошел до того места, где телефонный мастер спрашивает Стюарта, куда тот держит путь. Этот эпизод Уоллингфорд читал с особым выражением.
   — На север, — сказал Стюарт.
   — На север — это хорошо! — сказал телефонный мастер. — Мне всегда нравилось путешествовать на север. И на юго-запад тоже неплохо.
   — Да, наверное, — задумчиво произнес Стюарт.
   — А еще можно на восток, — продолжал телефонный мастер. — Со мной как-то раз произошел очень интересный случай по дороге на восток. Хотите, расскажу?
   — Нет, спасибо, — сказал Стюарт.
   Телефонный мастер немного огорчился, но продолжил разговор.
   — Северные края особенные, — задумчиво сказал он, — есть в них что-то такое, чего нет в других. Я думаю, не ошибется тот, кто выберет дорогу на север.
   — Я тоже так думаю, — сказал Стюарт. — А еще мне кажется, что я буду ехать по этой дороге до конца своих дней.
   — Случаются вещи и похуже, — заметил телефонный мастер.
   — Это правда, — согласился Стюарт.
   Вещи похуже уже случились с Патриком Уоллингфордом. Ни на какой север он и не собирался, когда знакомился с Мэри Шаннахан, или с Энжи, или с Бригиттой (чье имя пишется с двумя «т») или, коли уж на то пошло, со своей бывшей женой. С Мэрилин он познакомился в Новом Орлеане, где делал трехминутный репортаж о последствиях обжорства и пьянства на Мардигра^[13] у него тогда была интрижка с другой гримершей — ее звали Фиона, а фамилию он забыл, — но эту Фиону он бросил ради Мэрилин. (Что явилось безусловной ошибкой.)
   Перебирая свои любовные победы, Уоллингфорд не мог вспомнить ни одной женщины, с которой сошелся бы «по дороге на север». «На севере» он мог быть только с Дорис Клаузен и хотел бы остаться с нею — совсем не обязательно на севере, но где угодно, — до конца своих дней.
   Немного помолчав для пущего драматического эффекта, Патрик повторил только эти слова — «до конца своих дней». Потом посмотрел на маленького Отто, опасаясь, что малышу стало скучно, но мальчик был весь внимание, живые, как у белки, глазенки перебегали с отцовского лица на яркую картинку на обложке. (Стюарт в берестяном каноэ, а на носу лодочки надпись: «Воспоминания о лете».)
   Уоллингфорд был счастлив: ему наконец удалось полностью завладеть вниманием своего маленького сына! Но взглянув на Дорис — ему ужасно хотелось произвести на нее впечатление и отчасти загладить свою вину, — он обнаружил, что она уснула, не успев проникнуть в тайный смысл этого отрывка. Дорис лежала на боку, лицом к Патрику и малышу, и, хотя разметавшиеся волосы мешали разглядеть ее лицо, Уоллингфорд видел, что она улыбается во сне.
   Или не совсем улыбается… но по крайней мере не хмурится. Судя по выражению лица и спокойной позе, миссис Клаузен казалась более умиротворенной, чем когда бы то ни было. Может, она очень крепко спит? Решить Уоллингфорду было трудно, и он, с полной серьезностью принимая на себя новую ответственность, взял Отто-младшего на руки и тихонько выбрался из комнаты, стараясь не разбудить его уставшую маму. Он перенес малыша в другую комнату и решил в точности воспроизвести те действия, которые совершала Дорис: смело попытался поменять ребенку подгузник, но (к неудовольствию Патрика) старый подгузник оказался совершенно сухим. А маленький Отто, пока Уоллингфорд размышлял над крошечными размерами его пениса, решил на свободе пописать папочке прямо в лицо. Зато теперь у Патрика были все основания все-таки поменять ребенку подгузник, что с одной рукой оказалось нелегко.