Страница:
Но в ту минуту под ними расстилался Токио. Патрик заметил, что у многих гостиниц и офисов на крыше имеются посадочные площадки, и над ними кружат вертолеты, заходя на посадку или взлетая. Как будто началось вторжение с воздуха, и марево, висевшее над огромным городом, переливалось всеми оттенками быстро гаснувшего заката — от нежно-розовых до кроваво-красных. Уоллингфорд представил себе, что вертолетные площадки на крышах — это мишени, и все пытался определить, какую же выберет их вертолет.
— Япония… — безнадежным тоном произнесла Эвелин Арбутнот.
— Так Япония вам не нравится? — удивился Патрик.
— Нравится, не нравится — какая разница? Мне вообще нигде не нравится, — заявила она. — Но в Японии наиболее остро стоит проблема взаимоотношений мужчин и женщин.
— Ах, вот оно что! — только и вымолвил Патрик.
— Вы ведь никогда здесь не были, верно? — спросила она. Он только головой покачал, а она продолжала: — Бедолага! Вам и не следовало сюда приезжать!
— А сами-то вы зачем сюда прилетели? — спросил задетый за живое Уоллингфорд.
С каждым неприязненным словом она, пожалуй, нравилась ему все больше. Он уже находил весьма интересным и ее лицо, почти квадратное, с высоким лбом и широким подбородком, и короткие, аккуратно подстриженные седеющие волосы, плотно, точно шлем воина, облегавшие голову. Она была невысокой и с виду довольно крепкой; одежда скорее скрадывала, чем подчеркивала достоинства ее фигуры: на ней были черные джинсы и свободная джинсовая рубаха с мужской застежкой, немного мятая и, видимо, очень мягкая от многочисленных стирок Уоллингфорд сумел догадаться — хотя это и было непросто, — что грудь у нее небольшая и бюстгальтером она явно пренебрегает. На ногах у нее красовались удобные, хотя и довольно грязные, кроссовки, которые она поставила на спортивную сумку, лишь частично уместившуюся под сиденьем. Эту сумку на широком длинном ремне можно было носить через плечо, и выглядела она весьма увесистой.
Миссис Арбутнот было, по оценке Патрика, около пятидесяти, а может, и за пятьдесят; в поездки она явно брала с собой больше книг, чем нарядов. На лице ее он не заметил никаких следов косметики, на ногтях — никакого лака; колец или иных украшений она также не носила. Руки у нее были очень чистые и маленькие, с короткими пальчиками и обкусанными буквально «до мяса» ногтями.
— Зачем я прилетела сюда? — повторила она вопрос Патрика. — Я всегда приезжаю туда, куда меня приглашают. Во-первых, я получаю не так уж много приглашений, а во-вторых, мне всегда есть что сказать. Но вам-то сказать нечего, не так ли, мистер Уоллингфорд? Я даже представить себе не могу, зачем вам вообще понадобилось лететь в Токио, тем более — на конференцию о будущем женщин! С каких это пор подобная тема стала относиться к разряду новостей? Или, если уж на то пошло, таких событий, о которых способен поведать миру репортер, которого лев погрыз?
Вертолет снижался. Уоллингфорд, глядя на растущие круги мишеней, безмолвствовал.
— И зачем только я сюда прилетел? — наконец пробормотал он себе под нос, повторяя вопрос, заданный им миссис Арбутнот, и пытаясь таким образом выиграть время на обдумывание ответа.
— А я скажу вам зачем, мистер Уоллингфорд. — Эвелин Арбутнот положила ему на колено свою маленькую, но удивительно сильную руку и довольно сильно стиснула пальцы. — Вы прилетели в Токио, зная, что сможете здесь познакомиться с женщинами! Верно?
Итак, она из тех, кто терпеть не может журналистов или же меня, Патрика Уоллингфорда, думал он. Патрик весьма болезненно реагировал на обе эти фобии, кстати сказать, весьма распространенные. Ему очень хотелось сказать миссис Арбутнот, что прилетел он в этот чертов Токио в качестве обыкновенного репортера с самым обыкновенным заданием, но решил от подобных объяснений воздержаться, подавив очередную свою слабость — стараться во что бы то ни стало завоевать симпатию тех, кому он неприятен. Между прочим, именно благодаря этой слабости он и приобрел столько друзей и знакомых. Правда, никто из них не был ему по-настоящему близок. Да и представителей мужского пола среди них насчитывалось маловато. (У Патрика было слишком много любовниц, мужья которых ему в приятели явно не годились.)
Вертолет тряхнуло: они сели. Открылась дверца, и шустрый коридорный, поджидавший их на крыше, бросился вперед с тележкой для багажа. Но никакого багажа не оказалось, если не считать спортивной сумки миссис Арбутнот, которую она предпочла вести сама.
— Никаких чимоданов? Никакого багажа? — допытывался коридорный у Уоллингфорда, который все обдумывал, как бы ему получше ответить миссис Арбутнот.
— Мой чемодан по ошибке отправили на Филиппины, — сказал он коридорному, чересчур медленно и четко выговаривая слова.
— Ничего страшного! Завтра обратно приретит! — воскликнул коридорный.
— Миссис Арбутнот, — наконец изрек Уоллингфорд, — уверяю вас чтобы познакомиться с женщинами, мне совсем не нужно лететь на женскую конференцию, да еще в Токио! С женщинами я могу познакомиться где угодно.
— Ну, еще бы! — Похоже, у Эвелин Арбутнот мысль об этом восторга не вызвала. — Когда угодно и где угодно. Меняете женщин, как перчатки!
«Вот сука!» — выругался про себя Патрик. А ведь эта особа уже начинала ему нравиться! В последнее время настроение у него было на редкость паршивое, да и миссис Арбутнот, в общем-то, сумела положить его на лопатки. Впрочем, несмотря на ее инсинуации, Патрик Уоллингфорд все же считал себя хорошим парнем.
Опасаясь, что пропавший чемодан с одеждой не успеют вовремя прислать с Филиппин и ему не в чем будет выступать на открытии конференции «Будущее женщин», Уоллингфорд на всякий случай отправил одежду, в которой летел из Нью-Йорка, в прачечную, и ему пообещали к утру все вернуть. Во всяком случае, Патрик очень на это надеялся. Но теперь возникла другая проблема: ему совсем нечего было надеть, а японские журналисты, устроители конференции (сплошь мужчины!), поочередно звонили ему в номер, приглашая выпить или пообедать.
Он говорил всем, что очень устал и есть не хочет. Устроители реагировали вежливо, но было ясно, что они разочарованы. Им явно не терпелось увидеть его обрубок — ту руку, как сказала Эвелин Арбутнот.
Уоллингфорд опасливо изучал меню, собираясь заказать еду в номер, когда позвонка миссис Арбутнот.
— Вы где обедаете? — спросила она. — Или, может, в номер еду заказали?
— А что же это вас никто в ресторан не пригласил? — в свою очередь осведомился Патрик — Мне-то японцы все время звонят и приглашают, да я никуда выйти не могу — отдал в прачечную ту одежду, в которой прилетел. На всякий случай. Вдруг мой чемодан завтра с Филиппин не вернется?
— А меня вот никто никуда не приглашает, — сказала миссис Арбутнот. — Впрочем, я ведь не знаменитость, даже не журналистка. Мне свиданий не назначают.
Уоллингфорд вполне мог в это поверить, но вслух сказал:
— Что ж, я бы с удовольствием пригласил вас к себе, вот только надеть мне решительно нечего. Разве что махровым полотенцем обмотаться.
—А вы горничную вызовите, — посоветовала Эвелин, — и скажите, что вам нужен халат. Мужчины не умеют сидеть в полотенце. — Она продиктовала Патрику свой телефон, велела перезвонить, когда принесут халат, и пообещала между тем заглянуть в меню.
Когда Уоллингфорд позвонил горничной, женский голос ответил ему:
— Простите, сэр, но карат нет. — Во всяком случае, так послышалось Патрику. Он перезвонил миссис Арбутнот, сообщил ей то, что услышал от горничной, и почтенная дама еще раз удивила его, сказав:
— Карат нет — моя не придет. Патрик подумал, что она шутит.
— Не беспокойтесь, — пробормотал он, — я постараюсь не расставлять ноги. Или, если хотите, могу даже двумя полотенцами обмотаться!
— Да дело вовсе не в вас, а во мне самой! — возразила Эвелин Арбутнот. — Я сама виновата. Никак не ожидала от себя такой слабости. И очень себя за это корю. — Помолчав, она добавила: — Простите, сэр, но карат-то нет! — И повесила трубку. Зато пришла горничная и вместо халата принесла Уоллингфорду зубную щетку и маленький тюбик зубной пасты.
В Токио довольно сложно попасть в неприятное положение, даже если носишь набедренную повязку из махрового полотенца. И все же Уоллингфорд нашел, во что вляпаться. Поскольку есть ему не очень хотелось, он позвонил не официанту, а массажисту — в списке гостиничных услуг это называлось «Лечебный массаж». И совершил большую ошибку.
— Два женьшеня? — спросил на том конце провода мужской голос. Так по крайней мере послышалось Патрику, но все же он понял, о чем идет речь.
— Нет, нет… не «две женщины», а просто массажист, — попытался он разъяснить. — Один массажист. Я ведь мужчина, и я один…
— Два женьшеня? — вкрадчиво переспросил невидимый собеседник.
— Да все равно! — махнул рукой Уоллингфорд. — Это что, шицзу?
— Два женьшеня или ничего! — сказал японец угрожающим тоном.
— О'кей, о'кей, — покорился Патрик. Он открыл банку пива из мини-бара и стал ждать, завернувшись в махровое полотенце. Вскоре в его дверь постучались две женщины.
Одна из них внесла столик с отверстием, прорезанном на одном конце столешницы — видимо, для лица лежащего пациента. Столик напомнил Патрику о средневековой камере пыток; к тому же руки у женщины были как у боксера. У другой — она принесла несколько подушек и одеяло — ручищи тоже были о-го-го.
— Привет, — сказал Уоллингфорд. Женщины, подозрительно взглянув на него, уставились на обмотанное вокруг бедер полотенце.
— Шицзу? — спросил Патрик.
— Нас двое, — сообщила одна из женщин.
— Это точно, — подтвердил он, не понимая, зачем они явились вдвоем. Чтобы побыстрее сделать массаж? Или удвоить цену?
Патрика сунули носом в отверстие, и он уставился на босые ноги той массажистки, которая изо всех сил надавила локтем ему на шею; а вторая — то ли локтем, то ли коленкой, — уперлась ему в крестец. И тогда Патрик, собравшись с духом, спросил напрямик:
— А почему вас двое?
Он страшно удивился, когда мускулистые массажистки захихикали, точно малолетки.
— Чтоб не изнасировари, — пояснила первая.
— Два женьшеня — никакого насирия, — поддержала ее вторая.
Пальцы, локти и колени вдавливались все глубже процедура оказалась довольно болезненной. Но сильнее всего задело Патрика их предположение — неужели он способен так низко пасть, чтобы изнасиловать массажистку! (Опыт его общения с женщинами все же укладывался в определенные рамки: женщины сами стремились завлечь его в постель.)
Когда массажистки ушли, Уоллингфорд едва мог пошевелиться. Он с трудом добрел до туалета, помочился и почистил зубы, а потом рухнул в постель. Недопитая банка пива так и осталась на прикроватном столике. Надо бы убрать, подумал он, иначе вонь завтра будет страшная, но подняться снова уже не было сил. Он напоминал себе спущенный воздушный шарик. Мгновенно уснув, Уоллингфорд проснулся утром в том же положении — на животе, вытянув руки вдоль тела и прижавшись правой щекой к подушке, а носом уткнувшись в левое плечо.
Он встал, чтобы открыть дверь официанту, принесшему завтрак, и убедился, что не может повернуть головы. Шею будто заклинило; теперь он мог смотреть только влево. Хорош же я буду, когда придется речь толкать, сказал себе Патрик Впрочем, сперва еще требовалось умыться и позавтракать — испытание не из легких, когда взгляд упирается в левое плечо. Труднее всего ему далась чистка зубов — он мог делать это только своей единственной, правой рукой, а голова его при этом была сильно повернута влево, да и принесенная горничной зубная щетка оказалась чересчур маленькой и с очень короткой ручкой.
Хорошо хоть чемодан вовремя вернулся из путешествия на Филиппины, поскольку из прачечной, конечно же, позвонили и принялись извиняться: одежда не готова, потому что ее «порожири куда-то не туда».
— Ничего не потеряри, просто порожири не туда! — надрывался голос в трубке. — Простите, сэр!
Когда же Уоллингфорду наконец удалось открыть чемодан (не без труда, поскольку перед глазами неизменно маячило левое плечо), то оказалось, что и сам чемодан, и все его содержимое порядком отдавали мочой. Он тут же бросился звонить в авиакомпанию.
— Значит, вы торько что вернурись с Фириппин? — спросил очередной японский чиновник.
— Нет, но оттуда только что вернулся мой чемодан! — рассердился Уоллингфорд.
— Ну, тогда все понятно! — радостно воскликнул чиновник — У них там собаки, которые наркотики вынюхивают, часто ходят на сумки пассажиров! — Патрику послышалось «сходят с ума от инжира», но смысл сказанного он уловил: филиппинские служебные собаки от души помочились на его одежду!
— Но почему они выбрали именно мой чемодан?!
— Этого мы не знаем, — сказал чиновник — Но так иногда сручается. Нужно же собаськам где-то пописать, не правда ри?
Совершенно обескураженный, Уоллингфорд рылся в чемодане, надеясь обнаружить хоть одну рубашку и брюки, от которых не слишком разит собачьей мочой. Затем весьма неохотно отослал остальную одежду в прачечную, заклиная приемщика не терять и не «красть не туда» хотя бы эту одежду, ибо она у него последняя.
— Так другая тоже не потерярась! — снова завопил японец. — Ее просто не туда порожири! (На этот раз он не прибавил даже «простите, сэр»!)
Сознавая, какой от него исходит аромат, Патрик без особой радости отправился на конференцию в одном такси с Эвелин Арбутнот и всю дорогу сидел, самым неприличным образом от нее отвернувшись.
— Вы вправе сердиться на меня, — мягко сказала Эвелин, — но вам не кажется, что вы ведете себя как ребенок? Ну что вы все время от меня отворачиваетесь? — И, подозрительно потянув носом, заглянула под сиденье, словно искала там спрятавшуюся собаку.
И тогда Уоллингфорд рассказал ей все: про женьшеневый массаж («эту пытку, которую мне устроили две японки, настоящие палачи!»), про несчастную шею, которую заклинило намертво, и про филиппинских собак, насквозь прописавших его чемодан с одеждой.
— Вас можно слушать часами! — воскликнула миссис Арбутнот, и Патрик, не оборачиваясь, представил себе ее насмешливую улыбку.
Ну, а затем последовало его выступление. Он зачитал свою речь, самым нелепым образом стоя в стороне от кафедры и поглядывая через левое плечо на свой обрубок, который видел куда лучше, чем текст выступления, написанный, кстати, весьма неразборчиво. А поскольку ему пришлось повернуться к залу левым боком, отсутствие у него левой руки особенно бросалось в глаза, и какой-то острослов написал даже, что Уоллингфорд «извлекает выгоду из недостающей конечности». (Западные журналисты эту «недостающую конечность» чаще называли «отсутствующей» или просто «культей».) Более великодушные японские журналисты, присутствовавшие на его выступлении — в основном мужчины, представители принимающей стороны, — назвали его, так сказать, левосторонний способ общения с аудиторией «провокационным» и «невероятно холодным».
Сама же речь была полным провалом. Деловые и целеустремленные женщины приехали в Токио обсуждать важные проблемы, а не слушать анекдоты какого-то захудалого конферансье.
— Так, значит, вы это писали в самолете? — спросила у Патрика после его бездарного выступления Эвелин Арбутнот. — Жаль, мы вчера не поужинали вместе. Ведь если б вы хоть случайно коснулись темы вашего выступления, я сумела бы направить ваше красноречие в нужное русло. Вы же срезались, как мальчишка!
И Уоллингфорд в очередной раз не нашел, что ответить этой удивительной женщине.
Стены зала, в котором он выступал, были облицованы ультрасовременными стальными панелями. И Эвелин Арбутнот, как ни странно, показалась Патрику точь-в-точь такой же — «сделанной из стали, в ультрасовременных светло-серых тонах».
Другие участницы конференции Патрика сторонились, и он догадывался, что дело не только в запахе собачьей мочи.
Даже его коллега, немецкая тележурналистка Барбара Фрай, разговаривать с ним не пожелала, хотя собратья по цеху, впервые увидев Уоллингфорда, обычно выражали ему соболезнования по поводу злосчастной истории со львом. Но прекрасная миссис Фрай ясно дала понять, что знакомиться с ним не имеет ни малейшего желания.
И только датская писательница Бодиль, Водил или Бодайль Йенсен смотрела на Патрика с сочувствием, таившимся в глубине ее живых зеленых глаз. Это была женщина хорошенькая, но какая-то растерянная и несчастная, словно кто-то из ее близких — может быть, любовник или муж — был убит или покончил с собой.
Уоллингфорд попытался подойти к миссис Йенсен, но миссис Арбутнот решительно оттерла его в сторону.
— Я ее первая увидела! — заявила она, посылая воздушный поцелуй этой Бодиль, Водил или Бодайль Йенсен.
Уоллингфорд совсем запутался. Что, собственно, хотела сказать миссис Арбутнот, когда корила себя за то, что поддалась его обаянию? Неужели Эвелин Арбутнот — лесбиянка?
Решив ни с кем не завязывать знакомства и ни к кому даже не приближаться, пока от него исходит этот запашок, Уоллингфорд поспешил вернуться в гостиницу и стал ждать, когда ему наконец принесут чистую одежду. Впрочем, он оставил на конференции двух операторов, попросив отснять все, что покажется им интересным, и в первую очередь дискуссию о насилии.
Вернувшись в номер, Патрик обнаружил, что администрация гостиницы прислала ему цветы — видимо, в качестве очередного извинения за то, что его одежду «порожири не туда». Кроме того, в номере ждали две массажистки, но уже другие-, администрация предоставляла ему еще один бесплатный сеанс массажа.
— Простите за случайную ошибку наших коллег, — сказала Патрику одна из женщин.
Это звучало, правда, как «срусяйная осибка насих коррег», но Уоллингфорд ее понял. И покорился очередной пытке.
К счастью, новым массажисткам удалось-таки исправить «срусяйную осибку коррег»! А пока они дружно превращали тело Патрика в желе, из прачечной доставили чистую одежду — причем всю! «Может, в моей токийской жизни намечается поворот к лучшему?» — подумал Патрик.
Но если учесть все прочие случайности — нападение львов в Индии (пусть даже и пять лет назад), особое внимание к его чемодану филиппинских собак, необходимость терпеть второй сеанс массажа, чтобы избавиться от пагубных последствий первого, неспособность распознать лесбийские наклонности Эвелин Арбутнот, бездарное выступление на открытии конференции и полное незнание как самой Японии, так и будущего женщин (о котором он никогда не задумывался), — было слишком наивно полагать, что в японских испытаниях Уоллингфорда может наметиться какой-то поворот. Тем более — к лучшему.
Патрик держался так, что при первом же взгляде на него становилось ясно: мозги этого типа не в голове, а совсем в другом месте, поэтому он и сунул руку в клетку со львами. (А вздумай лев заговорить по-английски, Уоллингфорд непременно стал бы его передразнивать!) Впоследствии, вспоминая эту поездку в Японию, Патрик сгорал со стыда — никогда еще он не падал так низко. Это было еще хуже, чем злосчастное происшествие в Индии.
Если честно, Уоллингфорд был не единственным, кому пришлось пропустить весьма важную дискуссию по проблеме насилия. Английская леди-экономист, которую звали Джейн Браун, вопреки своему бесцветному имени оказалась личностью весьма колоритной. Во время дискуссии она закатила истерику и потребовала убрать из зала всех мужчин, заявив, что для женщин открыто говорить о насилии — все равно что прилюдно раздеться догола.
Вот и все, что удалось отснять помощникам Уоллингфорда. Когда английская экономистка в подтверждение своих слов принялась раздеваться, оператор-японец тут же выключил камеру и почтительно удалился.
Весьма сомнительно, правда, чтобы так уж много телезрителей соблазнились видом обнаженной Джейн Браун. Назвать эту англичанку «пышнотелой матроной» значило проявить высшее милосердие. Только начни она раздеваться, и в зале не осталось бы ни одного мужчины. Собственно, среди участников конференции «Будущее женщин» мужчин почти не было — разве что двое ассистентов из съемочной группы Патрика Уоллингфорда да несколько унылых японских журналистов из числа устроителей конференции. Ну и, разумеется, сам Патрик.
Японцы наверняка обиделись бы, узнав, что главного редактора нью-йоркского новостного канала данное мероприятие нисколько не интересует. Билл-дебил как раз требовал, чтобы Уоллингфорд немедленно прекратил снимать «это идиотское сборище» и сделал «совершенно контрастный материал» — перебить эту тягомотину.
«Таков уж наш Билл-дебил, — думал Уоллингфорд. — Если он просит „контрастный материал“, значит, хочет не оттенить исходную тему — в данном случае тему „Будущее женщин“, — а затемнить ее, затоптать в грязь, превратить в насмешку».
— Я слыхал, что в Токио существует целая индустрия детского порно, — сказал Билл по телефону, — и детской проституции. По моим сведениям, все это стало развиваться относительно недавно, но сейчас уже, можно сказать, цветет пышным цветом.
— А от меня ты чего хочешь? — спросил Уоллингфорд, прекрасно понимая, чего именно хочет главный редактор. Биллу с самого начала было наплевать на конференцию. Просто японская сторона весьма кстати выразила желание пригласить Уоллингфорда — «львиный огрызок» стал в Японии настоящим телегероем, а видеокассета с кошмарными кадрами заняла рекордное место по продажам, — вот Билл и воспользовался этим, рассчитывая, что «бедолага» откопает в Токио очередной гнусный сюжетик.
— Конечно, вести себя придется очень осторожно, — напутствовал Билл; он очень опасался обвинений в расизме, если их канал покажет нечто такое, что будет воспринято как «сознательное искажение японской действительности».—Ты понял? — бубнил Билл-дебил. — Сознательное искажение японской действительности…
Уоллингфорд только вздохнул. Билла он почти не слушал. Он думал о том, что конференция будет продолжаться четыре дня, но все заседания запланированы исключительно на дневное время; на вечер не назначено ни одного мероприятия — даже торжественные обеды и приемы состоятся днем. В чем же тут дело?
Ответ на свой вопрос он неожиданно получил от одной молодой японки, попросившей его расписаться у нее на майке прямо под изображением Микки-Мауса. Девушку, похоже, весьма удивило его недоумение по поводу отсутствия вечерних мероприятий. А как же, сказала она, ведь вечером всем женщинам полагается быть дома, в кругу семьи. Так что если бы устроители вздумали назначить заседания или приемы на вечер, то народу пришло бы крайне мало.
— Разве это не интересно? — спросил Уоллингфорд, но Билл-дебил велел ему выкинуть подобные идеи из головы. Хотя молодая японка выглядела на экране просто фантастически, в эфир это пойти не могло: их канал не обладал правом показывать майки с изображением Микки-Мауса; однажды это даже стало предметом судебного разбирательства с «Уолт Дисней компани».
В конце концов Билл велел Уоллингфорду сосредоточиться на интервью с участницами конференции. Патрик почти не сомневался, что главный попросту решил с японцами не связываться.
— А вдруг кто-то из дамочек распахнет перед тобой душу? — обнадежил его Билл напоследок.
Естественно, Уоллингфорд первым делом предпринял попытку поговорить с Барбарой Фрай, той самой немецкой тележурналисткой. Он подошел к ней в баре гостиницы, когда ему показалось, что она одна. Впрочем, мысль о том, что она может кого-то ждать, даже в голову Патрику не пришла. Звезда ZDF и в жизни оказалась столь же прекрасна, как на телеэкране, но от интервью вежливо отказалась.
— Конечно, я знаю ваш канал, — тактично начала миссис Фрай, — думаю, вы вряд ли дадите в эфир серьезный материал об этой конференции. Или я не права? — И все, тема была закрыта. — Знаете, мистер Уоллингфорд, — помолчав, прибавила она, — лично вам я очень сочувствую — из-за вашей руки. Это было ужасно… Мне искренне жаль!
— Благодарю вас, — поклонился Патрик.
Ее сочувствие показалось ему искренним, да и сама она была просто классной. Разумеется, она была права: тот канал, на котором работал Уоллингфорд, ни с ее, ни с чьей-либо еще точки зрения никак не мог считаться образцом серьезной тележурналистики. Да и сам Патрик Уоллингфорд по сравнению с Барбарой Фрай никак не мог считаться серьезным тележурналистом, и оба они это отлично понимали.
В баре гостиницы толпились бизнесмены.
— Смотри-ка, а ведь это тот самый парень, которому лев руку отгрыз! — услышал Уоллингфорд реплику одного из них.
— Бедолага! — откликнулся его собеседник.
— Не хотите ли чего-нибудь выпить? — спросила Барбара Фрай, глядя на Патрика с состраданием.
— Что?.. С удовольствием. — Непривычная тоска разом нахлынула на него, накрыв с головой. К тому же одновременно с пивом, которое заказал Патрик, появился и тот, кого ждала в баре Барбара Фрай: ее муж.
С ним Уоллингфорд был знаком. Петер Фрай считался на ZDF одним из лучших журналистов; сам он вел программы по культуре, а его жена, что называется, «пекла горячие новости».
— Петер немного устал, — заметила Барбара Фрай, любовно растирая мужу плечи и шею. — Он прямо с тренировки — перед восхождением на Эверест.
— Восхождение будете снимать? — с завистью спросил Патрик.
— Япония… — безнадежным тоном произнесла Эвелин Арбутнот.
— Так Япония вам не нравится? — удивился Патрик.
— Нравится, не нравится — какая разница? Мне вообще нигде не нравится, — заявила она. — Но в Японии наиболее остро стоит проблема взаимоотношений мужчин и женщин.
— Ах, вот оно что! — только и вымолвил Патрик.
— Вы ведь никогда здесь не были, верно? — спросила она. Он только головой покачал, а она продолжала: — Бедолага! Вам и не следовало сюда приезжать!
— А сами-то вы зачем сюда прилетели? — спросил задетый за живое Уоллингфорд.
С каждым неприязненным словом она, пожалуй, нравилась ему все больше. Он уже находил весьма интересным и ее лицо, почти квадратное, с высоким лбом и широким подбородком, и короткие, аккуратно подстриженные седеющие волосы, плотно, точно шлем воина, облегавшие голову. Она была невысокой и с виду довольно крепкой; одежда скорее скрадывала, чем подчеркивала достоинства ее фигуры: на ней были черные джинсы и свободная джинсовая рубаха с мужской застежкой, немного мятая и, видимо, очень мягкая от многочисленных стирок Уоллингфорд сумел догадаться — хотя это и было непросто, — что грудь у нее небольшая и бюстгальтером она явно пренебрегает. На ногах у нее красовались удобные, хотя и довольно грязные, кроссовки, которые она поставила на спортивную сумку, лишь частично уместившуюся под сиденьем. Эту сумку на широком длинном ремне можно было носить через плечо, и выглядела она весьма увесистой.
Миссис Арбутнот было, по оценке Патрика, около пятидесяти, а может, и за пятьдесят; в поездки она явно брала с собой больше книг, чем нарядов. На лице ее он не заметил никаких следов косметики, на ногтях — никакого лака; колец или иных украшений она также не носила. Руки у нее были очень чистые и маленькие, с короткими пальчиками и обкусанными буквально «до мяса» ногтями.
— Зачем я прилетела сюда? — повторила она вопрос Патрика. — Я всегда приезжаю туда, куда меня приглашают. Во-первых, я получаю не так уж много приглашений, а во-вторых, мне всегда есть что сказать. Но вам-то сказать нечего, не так ли, мистер Уоллингфорд? Я даже представить себе не могу, зачем вам вообще понадобилось лететь в Токио, тем более — на конференцию о будущем женщин! С каких это пор подобная тема стала относиться к разряду новостей? Или, если уж на то пошло, таких событий, о которых способен поведать миру репортер, которого лев погрыз?
Вертолет снижался. Уоллингфорд, глядя на растущие круги мишеней, безмолвствовал.
— И зачем только я сюда прилетел? — наконец пробормотал он себе под нос, повторяя вопрос, заданный им миссис Арбутнот, и пытаясь таким образом выиграть время на обдумывание ответа.
— А я скажу вам зачем, мистер Уоллингфорд. — Эвелин Арбутнот положила ему на колено свою маленькую, но удивительно сильную руку и довольно сильно стиснула пальцы. — Вы прилетели в Токио, зная, что сможете здесь познакомиться с женщинами! Верно?
Итак, она из тех, кто терпеть не может журналистов или же меня, Патрика Уоллингфорда, думал он. Патрик весьма болезненно реагировал на обе эти фобии, кстати сказать, весьма распространенные. Ему очень хотелось сказать миссис Арбутнот, что прилетел он в этот чертов Токио в качестве обыкновенного репортера с самым обыкновенным заданием, но решил от подобных объяснений воздержаться, подавив очередную свою слабость — стараться во что бы то ни стало завоевать симпатию тех, кому он неприятен. Между прочим, именно благодаря этой слабости он и приобрел столько друзей и знакомых. Правда, никто из них не был ему по-настоящему близок. Да и представителей мужского пола среди них насчитывалось маловато. (У Патрика было слишком много любовниц, мужья которых ему в приятели явно не годились.)
Вертолет тряхнуло: они сели. Открылась дверца, и шустрый коридорный, поджидавший их на крыше, бросился вперед с тележкой для багажа. Но никакого багажа не оказалось, если не считать спортивной сумки миссис Арбутнот, которую она предпочла вести сама.
— Никаких чимоданов? Никакого багажа? — допытывался коридорный у Уоллингфорда, который все обдумывал, как бы ему получше ответить миссис Арбутнот.
— Мой чемодан по ошибке отправили на Филиппины, — сказал он коридорному, чересчур медленно и четко выговаривая слова.
— Ничего страшного! Завтра обратно приретит! — воскликнул коридорный.
— Миссис Арбутнот, — наконец изрек Уоллингфорд, — уверяю вас чтобы познакомиться с женщинами, мне совсем не нужно лететь на женскую конференцию, да еще в Токио! С женщинами я могу познакомиться где угодно.
— Ну, еще бы! — Похоже, у Эвелин Арбутнот мысль об этом восторга не вызвала. — Когда угодно и где угодно. Меняете женщин, как перчатки!
«Вот сука!» — выругался про себя Патрик. А ведь эта особа уже начинала ему нравиться! В последнее время настроение у него было на редкость паршивое, да и миссис Арбутнот, в общем-то, сумела положить его на лопатки. Впрочем, несмотря на ее инсинуации, Патрик Уоллингфорд все же считал себя хорошим парнем.
Опасаясь, что пропавший чемодан с одеждой не успеют вовремя прислать с Филиппин и ему не в чем будет выступать на открытии конференции «Будущее женщин», Уоллингфорд на всякий случай отправил одежду, в которой летел из Нью-Йорка, в прачечную, и ему пообещали к утру все вернуть. Во всяком случае, Патрик очень на это надеялся. Но теперь возникла другая проблема: ему совсем нечего было надеть, а японские журналисты, устроители конференции (сплошь мужчины!), поочередно звонили ему в номер, приглашая выпить или пообедать.
Он говорил всем, что очень устал и есть не хочет. Устроители реагировали вежливо, но было ясно, что они разочарованы. Им явно не терпелось увидеть его обрубок — ту руку, как сказала Эвелин Арбутнот.
Уоллингфорд опасливо изучал меню, собираясь заказать еду в номер, когда позвонка миссис Арбутнот.
— Вы где обедаете? — спросила она. — Или, может, в номер еду заказали?
— А что же это вас никто в ресторан не пригласил? — в свою очередь осведомился Патрик — Мне-то японцы все время звонят и приглашают, да я никуда выйти не могу — отдал в прачечную ту одежду, в которой прилетел. На всякий случай. Вдруг мой чемодан завтра с Филиппин не вернется?
— А меня вот никто никуда не приглашает, — сказала миссис Арбутнот. — Впрочем, я ведь не знаменитость, даже не журналистка. Мне свиданий не назначают.
Уоллингфорд вполне мог в это поверить, но вслух сказал:
— Что ж, я бы с удовольствием пригласил вас к себе, вот только надеть мне решительно нечего. Разве что махровым полотенцем обмотаться.
—А вы горничную вызовите, — посоветовала Эвелин, — и скажите, что вам нужен халат. Мужчины не умеют сидеть в полотенце. — Она продиктовала Патрику свой телефон, велела перезвонить, когда принесут халат, и пообещала между тем заглянуть в меню.
Когда Уоллингфорд позвонил горничной, женский голос ответил ему:
— Простите, сэр, но карат нет. — Во всяком случае, так послышалось Патрику. Он перезвонил миссис Арбутнот, сообщил ей то, что услышал от горничной, и почтенная дама еще раз удивила его, сказав:
— Карат нет — моя не придет. Патрик подумал, что она шутит.
— Не беспокойтесь, — пробормотал он, — я постараюсь не расставлять ноги. Или, если хотите, могу даже двумя полотенцами обмотаться!
— Да дело вовсе не в вас, а во мне самой! — возразила Эвелин Арбутнот. — Я сама виновата. Никак не ожидала от себя такой слабости. И очень себя за это корю. — Помолчав, она добавила: — Простите, сэр, но карат-то нет! — И повесила трубку. Зато пришла горничная и вместо халата принесла Уоллингфорду зубную щетку и маленький тюбик зубной пасты.
В Токио довольно сложно попасть в неприятное положение, даже если носишь набедренную повязку из махрового полотенца. И все же Уоллингфорд нашел, во что вляпаться. Поскольку есть ему не очень хотелось, он позвонил не официанту, а массажисту — в списке гостиничных услуг это называлось «Лечебный массаж». И совершил большую ошибку.
— Два женьшеня? — спросил на том конце провода мужской голос. Так по крайней мере послышалось Патрику, но все же он понял, о чем идет речь.
— Нет, нет… не «две женщины», а просто массажист, — попытался он разъяснить. — Один массажист. Я ведь мужчина, и я один…
— Два женьшеня? — вкрадчиво переспросил невидимый собеседник.
— Да все равно! — махнул рукой Уоллингфорд. — Это что, шицзу?
— Два женьшеня или ничего! — сказал японец угрожающим тоном.
— О'кей, о'кей, — покорился Патрик. Он открыл банку пива из мини-бара и стал ждать, завернувшись в махровое полотенце. Вскоре в его дверь постучались две женщины.
Одна из них внесла столик с отверстием, прорезанном на одном конце столешницы — видимо, для лица лежащего пациента. Столик напомнил Патрику о средневековой камере пыток; к тому же руки у женщины были как у боксера. У другой — она принесла несколько подушек и одеяло — ручищи тоже были о-го-го.
— Привет, — сказал Уоллингфорд. Женщины, подозрительно взглянув на него, уставились на обмотанное вокруг бедер полотенце.
— Шицзу? — спросил Патрик.
— Нас двое, — сообщила одна из женщин.
— Это точно, — подтвердил он, не понимая, зачем они явились вдвоем. Чтобы побыстрее сделать массаж? Или удвоить цену?
Патрика сунули носом в отверстие, и он уставился на босые ноги той массажистки, которая изо всех сил надавила локтем ему на шею; а вторая — то ли локтем, то ли коленкой, — уперлась ему в крестец. И тогда Патрик, собравшись с духом, спросил напрямик:
— А почему вас двое?
Он страшно удивился, когда мускулистые массажистки захихикали, точно малолетки.
— Чтоб не изнасировари, — пояснила первая.
— Два женьшеня — никакого насирия, — поддержала ее вторая.
Пальцы, локти и колени вдавливались все глубже процедура оказалась довольно болезненной. Но сильнее всего задело Патрика их предположение — неужели он способен так низко пасть, чтобы изнасиловать массажистку! (Опыт его общения с женщинами все же укладывался в определенные рамки: женщины сами стремились завлечь его в постель.)
Когда массажистки ушли, Уоллингфорд едва мог пошевелиться. Он с трудом добрел до туалета, помочился и почистил зубы, а потом рухнул в постель. Недопитая банка пива так и осталась на прикроватном столике. Надо бы убрать, подумал он, иначе вонь завтра будет страшная, но подняться снова уже не было сил. Он напоминал себе спущенный воздушный шарик. Мгновенно уснув, Уоллингфорд проснулся утром в том же положении — на животе, вытянув руки вдоль тела и прижавшись правой щекой к подушке, а носом уткнувшись в левое плечо.
Он встал, чтобы открыть дверь официанту, принесшему завтрак, и убедился, что не может повернуть головы. Шею будто заклинило; теперь он мог смотреть только влево. Хорош же я буду, когда придется речь толкать, сказал себе Патрик Впрочем, сперва еще требовалось умыться и позавтракать — испытание не из легких, когда взгляд упирается в левое плечо. Труднее всего ему далась чистка зубов — он мог делать это только своей единственной, правой рукой, а голова его при этом была сильно повернута влево, да и принесенная горничной зубная щетка оказалась чересчур маленькой и с очень короткой ручкой.
Хорошо хоть чемодан вовремя вернулся из путешествия на Филиппины, поскольку из прачечной, конечно же, позвонили и принялись извиняться: одежда не готова, потому что ее «порожири куда-то не туда».
— Ничего не потеряри, просто порожири не туда! — надрывался голос в трубке. — Простите, сэр!
Когда же Уоллингфорду наконец удалось открыть чемодан (не без труда, поскольку перед глазами неизменно маячило левое плечо), то оказалось, что и сам чемодан, и все его содержимое порядком отдавали мочой. Он тут же бросился звонить в авиакомпанию.
— Значит, вы торько что вернурись с Фириппин? — спросил очередной японский чиновник.
— Нет, но оттуда только что вернулся мой чемодан! — рассердился Уоллингфорд.
— Ну, тогда все понятно! — радостно воскликнул чиновник — У них там собаки, которые наркотики вынюхивают, часто ходят на сумки пассажиров! — Патрику послышалось «сходят с ума от инжира», но смысл сказанного он уловил: филиппинские служебные собаки от души помочились на его одежду!
— Но почему они выбрали именно мой чемодан?!
— Этого мы не знаем, — сказал чиновник — Но так иногда сручается. Нужно же собаськам где-то пописать, не правда ри?
Совершенно обескураженный, Уоллингфорд рылся в чемодане, надеясь обнаружить хоть одну рубашку и брюки, от которых не слишком разит собачьей мочой. Затем весьма неохотно отослал остальную одежду в прачечную, заклиная приемщика не терять и не «красть не туда» хотя бы эту одежду, ибо она у него последняя.
— Так другая тоже не потерярась! — снова завопил японец. — Ее просто не туда порожири! (На этот раз он не прибавил даже «простите, сэр»!)
Сознавая, какой от него исходит аромат, Патрик без особой радости отправился на конференцию в одном такси с Эвелин Арбутнот и всю дорогу сидел, самым неприличным образом от нее отвернувшись.
— Вы вправе сердиться на меня, — мягко сказала Эвелин, — но вам не кажется, что вы ведете себя как ребенок? Ну что вы все время от меня отворачиваетесь? — И, подозрительно потянув носом, заглянула под сиденье, словно искала там спрятавшуюся собаку.
И тогда Уоллингфорд рассказал ей все: про женьшеневый массаж («эту пытку, которую мне устроили две японки, настоящие палачи!»), про несчастную шею, которую заклинило намертво, и про филиппинских собак, насквозь прописавших его чемодан с одеждой.
— Вас можно слушать часами! — воскликнула миссис Арбутнот, и Патрик, не оборачиваясь, представил себе ее насмешливую улыбку.
Ну, а затем последовало его выступление. Он зачитал свою речь, самым нелепым образом стоя в стороне от кафедры и поглядывая через левое плечо на свой обрубок, который видел куда лучше, чем текст выступления, написанный, кстати, весьма неразборчиво. А поскольку ему пришлось повернуться к залу левым боком, отсутствие у него левой руки особенно бросалось в глаза, и какой-то острослов написал даже, что Уоллингфорд «извлекает выгоду из недостающей конечности». (Западные журналисты эту «недостающую конечность» чаще называли «отсутствующей» или просто «культей».) Более великодушные японские журналисты, присутствовавшие на его выступлении — в основном мужчины, представители принимающей стороны, — назвали его, так сказать, левосторонний способ общения с аудиторией «провокационным» и «невероятно холодным».
Сама же речь была полным провалом. Деловые и целеустремленные женщины приехали в Токио обсуждать важные проблемы, а не слушать анекдоты какого-то захудалого конферансье.
— Так, значит, вы это писали в самолете? — спросила у Патрика после его бездарного выступления Эвелин Арбутнот. — Жаль, мы вчера не поужинали вместе. Ведь если б вы хоть случайно коснулись темы вашего выступления, я сумела бы направить ваше красноречие в нужное русло. Вы же срезались, как мальчишка!
И Уоллингфорд в очередной раз не нашел, что ответить этой удивительной женщине.
Стены зала, в котором он выступал, были облицованы ультрасовременными стальными панелями. И Эвелин Арбутнот, как ни странно, показалась Патрику точь-в-точь такой же — «сделанной из стали, в ультрасовременных светло-серых тонах».
Другие участницы конференции Патрика сторонились, и он догадывался, что дело не только в запахе собачьей мочи.
Даже его коллега, немецкая тележурналистка Барбара Фрай, разговаривать с ним не пожелала, хотя собратья по цеху, впервые увидев Уоллингфорда, обычно выражали ему соболезнования по поводу злосчастной истории со львом. Но прекрасная миссис Фрай ясно дала понять, что знакомиться с ним не имеет ни малейшего желания.
И только датская писательница Бодиль, Водил или Бодайль Йенсен смотрела на Патрика с сочувствием, таившимся в глубине ее живых зеленых глаз. Это была женщина хорошенькая, но какая-то растерянная и несчастная, словно кто-то из ее близких — может быть, любовник или муж — был убит или покончил с собой.
Уоллингфорд попытался подойти к миссис Йенсен, но миссис Арбутнот решительно оттерла его в сторону.
— Я ее первая увидела! — заявила она, посылая воздушный поцелуй этой Бодиль, Водил или Бодайль Йенсен.
Уоллингфорд совсем запутался. Что, собственно, хотела сказать миссис Арбутнот, когда корила себя за то, что поддалась его обаянию? Неужели Эвелин Арбутнот — лесбиянка?
Решив ни с кем не завязывать знакомства и ни к кому даже не приближаться, пока от него исходит этот запашок, Уоллингфорд поспешил вернуться в гостиницу и стал ждать, когда ему наконец принесут чистую одежду. Впрочем, он оставил на конференции двух операторов, попросив отснять все, что покажется им интересным, и в первую очередь дискуссию о насилии.
Вернувшись в номер, Патрик обнаружил, что администрация гостиницы прислала ему цветы — видимо, в качестве очередного извинения за то, что его одежду «порожири не туда». Кроме того, в номере ждали две массажистки, но уже другие-, администрация предоставляла ему еще один бесплатный сеанс массажа.
— Простите за случайную ошибку наших коллег, — сказала Патрику одна из женщин.
Это звучало, правда, как «срусяйная осибка насих коррег», но Уоллингфорд ее понял. И покорился очередной пытке.
К счастью, новым массажисткам удалось-таки исправить «срусяйную осибку коррег»! А пока они дружно превращали тело Патрика в желе, из прачечной доставили чистую одежду — причем всю! «Может, в моей токийской жизни намечается поворот к лучшему?» — подумал Патрик.
Но если учесть все прочие случайности — нападение львов в Индии (пусть даже и пять лет назад), особое внимание к его чемодану филиппинских собак, необходимость терпеть второй сеанс массажа, чтобы избавиться от пагубных последствий первого, неспособность распознать лесбийские наклонности Эвелин Арбутнот, бездарное выступление на открытии конференции и полное незнание как самой Японии, так и будущего женщин (о котором он никогда не задумывался), — было слишком наивно полагать, что в японских испытаниях Уоллингфорда может наметиться какой-то поворот. Тем более — к лучшему.
Патрик держался так, что при первом же взгляде на него становилось ясно: мозги этого типа не в голове, а совсем в другом месте, поэтому он и сунул руку в клетку со львами. (А вздумай лев заговорить по-английски, Уоллингфорд непременно стал бы его передразнивать!) Впоследствии, вспоминая эту поездку в Японию, Патрик сгорал со стыда — никогда еще он не падал так низко. Это было еще хуже, чем злосчастное происшествие в Индии.
Если честно, Уоллингфорд был не единственным, кому пришлось пропустить весьма важную дискуссию по проблеме насилия. Английская леди-экономист, которую звали Джейн Браун, вопреки своему бесцветному имени оказалась личностью весьма колоритной. Во время дискуссии она закатила истерику и потребовала убрать из зала всех мужчин, заявив, что для женщин открыто говорить о насилии — все равно что прилюдно раздеться догола.
Вот и все, что удалось отснять помощникам Уоллингфорда. Когда английская экономистка в подтверждение своих слов принялась раздеваться, оператор-японец тут же выключил камеру и почтительно удалился.
Весьма сомнительно, правда, чтобы так уж много телезрителей соблазнились видом обнаженной Джейн Браун. Назвать эту англичанку «пышнотелой матроной» значило проявить высшее милосердие. Только начни она раздеваться, и в зале не осталось бы ни одного мужчины. Собственно, среди участников конференции «Будущее женщин» мужчин почти не было — разве что двое ассистентов из съемочной группы Патрика Уоллингфорда да несколько унылых японских журналистов из числа устроителей конференции. Ну и, разумеется, сам Патрик.
Японцы наверняка обиделись бы, узнав, что главного редактора нью-йоркского новостного канала данное мероприятие нисколько не интересует. Билл-дебил как раз требовал, чтобы Уоллингфорд немедленно прекратил снимать «это идиотское сборище» и сделал «совершенно контрастный материал» — перебить эту тягомотину.
«Таков уж наш Билл-дебил, — думал Уоллингфорд. — Если он просит „контрастный материал“, значит, хочет не оттенить исходную тему — в данном случае тему „Будущее женщин“, — а затемнить ее, затоптать в грязь, превратить в насмешку».
— Я слыхал, что в Токио существует целая индустрия детского порно, — сказал Билл по телефону, — и детской проституции. По моим сведениям, все это стало развиваться относительно недавно, но сейчас уже, можно сказать, цветет пышным цветом.
— А от меня ты чего хочешь? — спросил Уоллингфорд, прекрасно понимая, чего именно хочет главный редактор. Биллу с самого начала было наплевать на конференцию. Просто японская сторона весьма кстати выразила желание пригласить Уоллингфорда — «львиный огрызок» стал в Японии настоящим телегероем, а видеокассета с кошмарными кадрами заняла рекордное место по продажам, — вот Билл и воспользовался этим, рассчитывая, что «бедолага» откопает в Токио очередной гнусный сюжетик.
— Конечно, вести себя придется очень осторожно, — напутствовал Билл; он очень опасался обвинений в расизме, если их канал покажет нечто такое, что будет воспринято как «сознательное искажение японской действительности».—Ты понял? — бубнил Билл-дебил. — Сознательное искажение японской действительности…
Уоллингфорд только вздохнул. Билла он почти не слушал. Он думал о том, что конференция будет продолжаться четыре дня, но все заседания запланированы исключительно на дневное время; на вечер не назначено ни одного мероприятия — даже торжественные обеды и приемы состоятся днем. В чем же тут дело?
Ответ на свой вопрос он неожиданно получил от одной молодой японки, попросившей его расписаться у нее на майке прямо под изображением Микки-Мауса. Девушку, похоже, весьма удивило его недоумение по поводу отсутствия вечерних мероприятий. А как же, сказала она, ведь вечером всем женщинам полагается быть дома, в кругу семьи. Так что если бы устроители вздумали назначить заседания или приемы на вечер, то народу пришло бы крайне мало.
— Разве это не интересно? — спросил Уоллингфорд, но Билл-дебил велел ему выкинуть подобные идеи из головы. Хотя молодая японка выглядела на экране просто фантастически, в эфир это пойти не могло: их канал не обладал правом показывать майки с изображением Микки-Мауса; однажды это даже стало предметом судебного разбирательства с «Уолт Дисней компани».
В конце концов Билл велел Уоллингфорду сосредоточиться на интервью с участницами конференции. Патрик почти не сомневался, что главный попросту решил с японцами не связываться.
— А вдруг кто-то из дамочек распахнет перед тобой душу? — обнадежил его Билл напоследок.
Естественно, Уоллингфорд первым делом предпринял попытку поговорить с Барбарой Фрай, той самой немецкой тележурналисткой. Он подошел к ней в баре гостиницы, когда ему показалось, что она одна. Впрочем, мысль о том, что она может кого-то ждать, даже в голову Патрику не пришла. Звезда ZDF и в жизни оказалась столь же прекрасна, как на телеэкране, но от интервью вежливо отказалась.
— Конечно, я знаю ваш канал, — тактично начала миссис Фрай, — думаю, вы вряд ли дадите в эфир серьезный материал об этой конференции. Или я не права? — И все, тема была закрыта. — Знаете, мистер Уоллингфорд, — помолчав, прибавила она, — лично вам я очень сочувствую — из-за вашей руки. Это было ужасно… Мне искренне жаль!
— Благодарю вас, — поклонился Патрик.
Ее сочувствие показалось ему искренним, да и сама она была просто классной. Разумеется, она была права: тот канал, на котором работал Уоллингфорд, ни с ее, ни с чьей-либо еще точки зрения никак не мог считаться образцом серьезной тележурналистики. Да и сам Патрик Уоллингфорд по сравнению с Барбарой Фрай никак не мог считаться серьезным тележурналистом, и оба они это отлично понимали.
В баре гостиницы толпились бизнесмены.
— Смотри-ка, а ведь это тот самый парень, которому лев руку отгрыз! — услышал Уоллингфорд реплику одного из них.
— Бедолага! — откликнулся его собеседник.
— Не хотите ли чего-нибудь выпить? — спросила Барбара Фрай, глядя на Патрика с состраданием.
— Что?.. С удовольствием. — Непривычная тоска разом нахлынула на него, накрыв с головой. К тому же одновременно с пивом, которое заказал Патрик, появился и тот, кого ждала в баре Барбара Фрай: ее муж.
С ним Уоллингфорд был знаком. Петер Фрай считался на ZDF одним из лучших журналистов; сам он вел программы по культуре, а его жена, что называется, «пекла горячие новости».
— Петер немного устал, — заметила Барбара Фрай, любовно растирая мужу плечи и шею. — Он прямо с тренировки — перед восхождением на Эверест.
— Восхождение будете снимать? — с завистью спросил Патрик.